15 Лет Строгача

Митрофан Альбрехин любил цветы. Он даже дочь свою назвал Мимозой. Мимоза Альбрехина научилась садоводству у своего отца, и факт этот никогда не переставал напоминать о себе всем её соседям: вокруг семейной резиденции Альбрехиных желтели нарциссы, алели тюльпаны, а в маленьких клумбочках у калитки пышно цвели миниатюрные кусты гортензий, испещрённые лилово-розовыми пятнами звёздчатых соцветий. Когда Мимоза вышла замуж за Мотю Рекинару, её нежное благоговение перед садовыми и комнатными растениями перекочевало и в его скромное жилище: на окнах одноэтажного деревенского домика из жёлтого кирпича громоздилось всё, от гераней до петуний и от кактусов до агав, а на полукруглой клумбе вокруг дома её супруга гордо цвели розы всех мыслимых оттенков. Цветы всегда пробуждали больше любви в сердце Мимозы, чем её единственная дочь, а позже — и единственный внук. Для семьи кроликов, хоть и выглядящих крайне неортодоксально, Альбрехины-Рекинару не имели обыкновения заводить много отпрысков за раз. У Митрофана была одна Мимоза — скромная, терпеливая зайцеобразная дева, миниатюрное тельце которой было покрыто серой шёрсткой с голубоватым отливом, а широкая малозайцеобразная пасть усеяна тремя рядами острейших зубов. У Мимозы, в свою очередь, родилась только Маруся — крольчиха с белоснежным мехом, кончики волосков которого розовели оттенком предзакатного неба, и двумя рядами треугольных зубов в не менее широкой пасти. К моменту, когда пришло время Маруси продолжать род, скромность Мимозы уже давно перемутировала в пассивную агрессию, а терпение — в снисходительное презрение. Маруся Рекинару уехала из их деревеньки в 17 лет — учиться в институте. Институт она так и не закончила — помешал жених. Потом жених исчез в неизвестном направлении, сменившись на другого. Тот прожил с Марусей три месяца на съёмной квартире, но в итоге выгнал по причине излишней ревности — слишком молодая, слишком наивная, слишком дружелюбная по отношению к незнакомцам. Без диплома и без перспектив по трудоустройству делать в городе было особо нечего, и Маруся вернулась в деревню к Мимозе и Моте. Прошло два года. Деревня Марусе опостылела до смерти, так же, как и нескончаемые претензии Мимозы. День за днём Альбрехина-Рекинару напоминала дочери о незаконченном образовании, об утерянных возможностях, об ускользающей молодости. Наконец, Маруся не выдержала и снова уехала в город. Первое время она жила у бывшей сокурсницы, искала работу. Не нашла. Зато обнаружился новый жених. Потом ещё один. Потом ещё. В следующий раз, к родителям Маруся вернулась на четвёртом месяце беременности. Мимоза с Мотей не знали, как встретить вести о неожиданных внуках. Мотя склонялся к мирному принятию ситуации. Мимоза разрывалась между яростью, отчаянием, страхом и желанием физически навредить первому попавшемуся под руку живому организму (но не растению) из принципа; победило сочетание пассивного негодования и холодного ужаса перед предстоящим воспитанием нового ребёнка. Через ещё пять месяцев, Маруся родила крольчонка в деревенской поликлинике, и вернулась в большой город.

***

— Ну что же ты, мой хороший. Я совсем недолго. Две недели и всё. Кончики меха Маруси отливали почти малиновым в свете крыльцовой лампы. Её маленький отпрыск сидел на ступеньках и капризно прятал мордочку в маленьких пушистых лапках, не желая видеть лицо матери. - Нет. Не хочу, — снова повторил крольчонок, — Дед и бабка — отстой. Не буду у них снова жить! Мимоза и Мотя стояли на крыльце, устало переглядываясь. Мимоза раздумывала над тем, чтобы оставить мужа в дверях одного и уйти в дом заварить чаю. Или пойти к сараю и нарубить дров на завтра. Или подмести в предбаннике. Одним словом, занять себя всем, чем угодно, лишь бы не быть причастной к этой смехотворной семейной драме. Не первый раз Маруся оставляет Максима им на временное попечение, уезжая попытать удачу с очередным женихом. Спасибо хоть на том, что это не был (во всяком случае, по словам Маруси) очередной командировочник; у Мимозиной дочери были странные представления о поиске потенциального мужа — в частности, ей никогда не претило попытаться украсть чужого, если у того был к ней интерес. Разумеется, доводы Мимозы о том, что женатые мужики в командировках никогда не ищут замену жене, а только временную интрижку с очередной молодой дурой, не убеждали Марусю. Сколько бы её курортные романы не длились и никогда не эволюционировали в серьёзные отношения, Маруся не теряла надежды. С упорством безумца, ожидающего разных результатов от идентичных действий, она искала того единственного, кто сможет стать её защитой и опорой на всю жизнь. Ну, или хотя бы заплатит за такси обратно. Молодая крольчиха сидела на корточках перед Максимом в печальном раздумье. Автобус приезжал через полчаса. Половина её размышлений начала склоняться к прозаичному варианту дать сыну по жопе и велеть идти в дом. К счастью для всех присутствующих, материнская нежность взяла верх. - Я знаю, дорогой мой, у бабушки с дедушкой не всегда весело. Но у мамы важные дела в другом городе. Кто знает — если всё срастётся, у тебя будет новый папа. Максим наконец-то отнял ладони от лица и взглянул на мать. Тёмные глаза его блестели от свежевыступившей влаги. - Я не хочу «нового» папу, я хочу «папу» папу! — закричал малыш. Мимоза громко вздохнула. - Ну началось… Тема Максимова отца редко поднималась в семействе Рекинару, по разным причинам. Мимозой — потому что неохота было напоминать себе о распущенности дочери. Матвеем — потому что мысли о тщетных попытках отыскать потенциального зятя вызывали головную боль. Марусей — потому что не было даже догадок о том, кто он. Когда Максим просил рассказать ему о папе, Маруся не могла сложить и двух внешних черт вместе в памяти, чтобы представить сколь-нибудь удобоваримый образ Максимова биологического отца. Кандидатов было много. Зацепок для определения точного "подозреваемого" - ноль. Её колени постепенно начинали затекать. Ремень сумки, практически лежавшей от такой позы на земле, сполз до локтя, вынудив Марусю закинуть его обратно на плечо. Они теряли время, а молодая мать рисковала опоздать на последний автобус. Максим был непреклонен. Скрестив свои маленькие руки-лапки на груди, он озлобленно глядел куда-то в сторону, демонстративно не обращая внимания на растерянное лицо родительницы. Молодая крольчиха провела ладонью по щеке Максима, успокаивающе поглаживая пальцами мокрый мех. - Я понимаю, Макс. Обещаю, это в последний раз. Если не получится — ну и ладно. Будем жить семьёй из двух. - Не обещала бы ты вещей, которых не сможешь выполнить. Маруся перевела строгий взгляд на мать, но та лишь невозмутимо добавила: - И если это всего на две недели, то к чему церемонии? Ты его тут и на дольше оставляла. - Мам, не сейчас… - Ничего с ним не случится. Езжай. А ты иди в дом, Максим. Не порти матери настроение перед отъездом. Крольчонок резко вытер мокрые щёки и сбежал с крыльца. Маруся только и успела, что окликнуть его пару раз прежде, чем он скрылся в направлении сарая. - Не бойся. Сейчас, небось, в сеновал зароется и будет плакать всю ночь, — проинформировала Мимоза. Мимозина дочь нахмурилась. Необходимость иметь достаточно сена, чтобы хватало на целый сеновал при том, что в хозяйстве Рекинару была всего одна коза, никогда не переставала удивлять Марусю. Однако сегодняшний вечер был не самым лучшим для отвлеченных разговоров о доме и быте. Маруся встала в полный рост и виновато перевела взгляд на Мотю, который лишь кивнул и сказал: - С богом, Машунь. Только уважай себя. Мимоза усмехнулась. - Хорошо, пап, — улыбнулась Маруся, игнорируя скептицизм матери, — Ну, увидимся недели через две. Так она и уехала, а Максим так и просидел в сарае до утра. Неделя первая прошла без потрясений. Маруся звонила домой, рассказывала о новом друге, о поездке с ним на минеральные воды, о красивой природе в горах; о том, что всё хорошо, и не может быть лучше. Неделя вторая также проходила относительно спокойно, только Маруся звонила реже. На третью неделю не было ни звонков, ни Маруси. Матвей немного переживал, но Мимозу это не беспокоило — бывало и раньше, что дочь теряла голову от сильных впечатлений и забывала напоминать о себе семье. Только вот время шло. Маруся не звонила и не приезжала. Пронеслась четвёртая неделя. На пятую в доме четы Рекинару, наконец, раздался новый звонок, но голос на другом конце принадлежал незнакомому мужчине. Мужчина представился как оперативник такой-то и задал несколько вопросов о Марусе. Мотя начал переживать сильнее. Мимоза мысленно готовила себя к худшему. Старшая крольчиха не любила плакать. Слёзы ей не давались так же легко, как маленькому Максимке, когда что-то шло не так, как он хотел. Для неё, развесить нюни было тратой времени, бесполезным незрелым занятием. Тем не менее, впервые за долгое время, слёз она сдержать не смогла, когда позвонил следователь и пригласил на опознание тела.