Under your scars

      Если не брать во внимания последствия и всё остальное, не так уж и плохо было флиртовать с кем-то, кто тебе безразличен. Можно нести любую чушь, совершенно не боясь отказа. В лучшем случае тебе вежливо намекнут на то, что твои ухаживания неприятны, в худшем — оскорбят и обложат цветистыми проклятьями. Иногда, бывало, били, и было больно. Однако, даже ушибы и синяки рано или поздно заживут, не оставляя шрамов на теле. Что до оскорблений, то вампир к ним привык. В конце концов, Касадор непрерывно закалял сердца отродий, в красках описывая насколько они все жалкие ничтожества. После таких сеансов унижения любые оскорбления, которыми могли закончиться его неудачные попытки познакомиться, казались просто фоновым шумом. За те почти две сотни лет, он настолько пропитался цинизмом, что лица жертв слились для него в одну усреднённую физиономию неопределённого пола, возраста и расы, в которую можно бесстыдно бросать заученные похотливые фразочки. Все тела слились в одно тело, которое одинаково выгибается от его механических движений. За две сотни лет Астарион понял одну простую истину: за редким исключением, всем нравится примерно одно и тоже. Его жертвам было важно знать, что они интересны, уникальны и любимы. И он давал им это! Комплименты, внимание, ласки, даже намёк на фальшивые чувства для особых ценителей, что отказывались трахаться без любви. По одному взгляду он может определить, насколько в нём заинтересованы. По движению рук, наклону головы, языку тела может понять, насколько его хотят. Как всё-таки было легко флиртовать с кем-то, на чьи чувства тебе абсолютно плевать. Если тебя пошлют куда подальше, можно развернуться и уйти, не испытывая угрызений совести и тянущей боли внутри грудной клетки. Не надо мучительно подбирать слова, ловить малейшие изменения в выражении лица, в опасении, что любая твоя глупая шутка может обернуться фатально.       Вечерний воздух пропитан влагой, которая оседает на плаще и волосах. Они молча шагают по слегка подсохшей за день грязи, держа в руках простые деревянные носилки. Тав идёт впереди, направляя их маленькую процессию. Жрица была так добра, что подготовила тело к погребению, обернув его в полотно, пока они спали. Пытались заснуть, во всяком случае. Уж у него-то сна не было ни в одном глазу, зато мысли в мозгу копошились, словно клубок ядовитых ужей.       За весь вечер они с Тав перекинулись от силы парой фраз и те из них были исключительно по делу. Она ведёт себя так, будто между ними ничего не произошло и вампир не знает, как реагировать. Его собственный страх сделать неверный ход и тем самым разрушить установившееся между ними хрупкое доверие парализует настолько, что вот уже в который раз он пытается завязать беседу, но тут же одёргивает себя. О чём говорить? О погоде? О том, что случилось утром? О том, что Астарион слышал, как она проплакала весь день, пока он пытался заснуть и теперь беспокоится, что Октавия сама не выспалась? Бред. Одного её взгляда достаточно, чтобы понять, куда эльф будет послан, скажи он что-то подобное. Как всё-таки было просто флиртовать с кем-то, на чью реакцию тебе абсолютно плевать! С Тав, похоже, он флиртовать разучился.

***

      Просто поразительно, как могут измениться отношения, если угодить в безвыходную ситуацию. Раньше Мирри абсолютно раздражала своей чрезмерной приветливостью, добротой и неизменной кроткой улыбкой на личике, столь фарфоровом и идеальном, что всё это казалось Тав не более, чем фальшивой ширмой, за которой наверняка прячутся самые грязные пороки. Каждый раз испытывая жрицу колкими фразочками и неуместными жестокими шутками, она проверяла лимит её доброты, с нетерпением ожидая, пока та покажет «истинное я». В один прекрасный момент Октавия, как ей казалось, переступила ту черту, после которой Мирриэль наконец выплеснула всю свою ярость в её сторону. И Тав испытала облегчение, увидев искажённое гневом лицо эльфийки, услышав самые грязные ругательства в свой адрес, и наконец, получив смачную пощёчину. Одно раздражало: Гус так и не принял сторону сестры и очень сильно обиделся. Жрица была одной из тех, кого он считал, если не лучшим другом, то очень хорошей приятельницей. Брат всегда был чересчур открытым и приветливым к окружающим. Октавия считала такое отношение слишком легкомысленным, но безусловно, его доброжелательность многих обезоруживала. Даже подельники Тав, большинство из которых были далеки от благородства, считали Густава слишком уж хорошим парнем для преступной жизни. А Мирри и вовсе души в нём не чаяла. Не удивительно, что как только она увидела его безжизненное тело, все разногласия между ними испарились. Мирриэль оказалась настолько доброй и понимающей, настолько искренней и душевной, что Октавия едва сдержалась, чтобы не разрыдаться у неё на плече, когда, провожая гостей, Мирри встала на цыпочки и крепко её обняла, прошептав на ухо слова поддержки.       «В этом мире есть те, кто тебе просто отвечают добром и не нужно ожидать подвоха.» Гус это понимал, а вот для Тав потребовалось время и пережитая трагедия, чтобы это осознать.       Вдыхая сырой вечерний воздух, Тав тащит носилки, заботливо выданные жрицей. Ноги сами несут её в сторону возвышающегося над пригородом уединённого холмика с большим раскидистым дубом. Вампир почти весь вечер молчит и Октавия ему благодарна. Последнее, чего ей сейчас хочется — это обсуждать, в какой странный витиеватый тупик зашли их отношения.       — Я конечно давно не был в Ривингтоне, — Астарион наконец подаёт голос и она чувствует, как тот хрипловато срывается на фальцет. Он прочищает горло, пытаясь скрыть неловкость, и продолжает более привычным тоном. — но мне казалось, что кладбище немного в другой стороне.       — Нам не на кладбище.       — Как интересно. И где же дражайший Густав должен найти последнее пристанище, если не на кладбище?       Тав молчит, глотая очередной приступ истерики.       — Увидишь…       Влажная тяжёлая земля отлетает комьями из-под лопаты. Сросшаяся лодыжка ещё неприятно зудит, но уже не доставляет боли и дискомфорта. Вампир сидит под дубом, притянув колени к груди и молча наблюдает за монотонным процессом.       — Помощь нужна?       Тав утирает пот со лба и упрямо трясёт головой. Это то, что ей нужно сделать самостоятельно, её боль, её наказание. С каждым разом, как металлическое полотно прорезает размякший чернозём, с каждым разом, когда измученные руки напрягаются, чтобы подцепить очередной пласт влажной почвы и отбросить в сторону, она чувствует, как закапывает частичку себя. Можно сказать, что ей везёт: земля поддаётся хорошо, но даже при таком условии, могила углубляется издевательски медленно и её тело держится сейчас лишь на силе упрямства и полной уверенности, что если она хоть на секунду остановится, то ляжет в грязь лицом и позорно разрыдается, так и не закончив начатое. Поэтому Тав копает, стиснув зубы, игнорируя горящую, разрывающую боль в мышцах.       — Знаешь, я ведь знаю толк… в могилах… Ты уже часа два непрерывно машешь лопатой, если не больше, а выкопала в лучшем случае половину. — На лице у вампира будто бы неподдельное беспокойство. — Ты совсем устала, я же вижу. Позволь мне. Астарион бодро спрыгивает в выкопанную яму, подходит ближе, накрывая ледяными ладонями её дрожащие пальцы. Тав делает слабую попытку потянуть черенок на себя, но чувствует, что вот-вот рухнет от изнеможения. Она сдаётся, из последних сил подтягивается, чтобы выбраться из углубления в земле и падает на траву, издав глубокий вздох.       — Ты когда-нибудь копала могилы? — Вампир работает чётко и слаженно, отбрасывая комья земли в сторону.       — Обычно, я избавлялась от трупов как-нибудь иначе. — Она наблюдает из-под полуприкрытых век, как напрягаются мускулы под рубашкой.       — Оно и видно… — мурлычет он тихо, почти снисходительным тоном. — И как же?       — В основном, скидывала на дно Чионтара, привязав к ногам камень побольше.       — Как банально.       — Я бы назвала это классикой.       — Ничего страшного, не у всех же должна быть богатая фантазия и творческая жилка по части погребения трупов. В конце концов, у тебя полно других достоинств, которые с лихвой перекрывают этот маленький недостаток, бусинка.       — Это каких же? — Октавия слабо улыбается, позволяя себе сознательно заглотить наживку. Раз не дал продолжить копать, пусть уж отвлекает своей пустой болтовнёй.       — М-м-м… Дай-ка подумать. Ты сильная.       — Да брось. — Она отчаянно пытается протестовать, выходит жалко и неубедительно. — Была бы я сильной, не лежала бы сейчас, в полном изнеможении, а продолжила копать!       — Я сказал «сильная», а не «аутоматон». У каждого существа из плоти и крови свой запас прочности, радость моя.       — Допустим. — Если вампир хочет так её подбодрить, осыпая комплиментами, то… на удивление, это работает. Видимо, плохой сон и тяжёлый физический труд настолько притупили бдительность, что даже эти сладкие речи кажутся сейчас искренними. — А что ещё тебе во мне нравится?       Вопрос, скорее издевательско-риторический. Если он сейчас начнёт петь про неземную красоту, то получит лопатой прямо в лицо, пусть даже из последних сил.       — Ты играешь в опасную игру, дорогая. Этот разговор мы прибережём для более подходящего времени и места.       — Более подходящего? — Горькая улыбка приподнимает дрожащие уголки губ. Это не то, что Тав ожидала услышать. Лучше б про неземную красоту, так было бы понятно, что врёт, а тут…       Она слишком хорошо понимает, что не будет больше другого места и времени. Эта их последняя ночь вместе и Тав не смеет просить остаться. Не после того, как потеряла брата. Астарион и так сделал больше, чем от него требовалось, когда помог дотащить Гуса до жрицы, а после и помогает похоронить. Даже если он этого сам хочет, Тав ни за что не разрешит. Да хоть бы если для вампира всё это не больше, чем очередная попытка использовать их неплохие отношения в своих целях, сама Октавия не уверена, что не даст себе соскользнуть с тропы взаимовыгодного сотрудничества в очередную болезненную привязанность. Просто непозволительная роскошь привязаться к кому-то для той, кто рушит всё, к чему прикасается.       Астарион издаёт смешок, как ей кажется, слишком печальный, будто читает её мысли.       — Более подходящего, дорогая. Не здесь и не сейчас.       Она оставляет реплику без ответа, перекатываясь на спину. Дурацкий разговор всё равно ни к чему не приведёт. Слёзы сами катятся по щеке, но Тав надеется, что никто их не заметит.

***

      Когда глубина могилы начинает устраивать их обоих, тело, бережно замотанное жрицей в пропитанные каким-то составом тряпки, аккуратно спускают вниз. Трудно сказать, чем заняты мысли Октавии, но в какой-то миг Астариону кажется, что она вот-вот упадёт вслед за братом и попросит её закопать. Во всяком случае, именно это читается в её лице и том, как девчонка покачивается у самого края.       — Я не была виновата в смерти отца, его забрало море. Мать забрал у меня Касадор, чужими руками, а я лишь избавила от мучений. Но ты… братишка, твоя гибель полностью моя вина. Мои руки по локоть в твоей крови и теперь мне не отмыться.       Тав падает на колени, закрывая лицо руками. Астарион вновь чувствует болезненный укол дурацкой совести под рёбрами, дьявол, как будто за эти почти две сотни лет глупое чувство решило на нём отыграться именно сейчас. Ведь в какой-то степени, желая отвести от себя гнев близнецов, он и подтолкнул её к идее отомстить Касадору, а сейчас начинает об этом жалеть. Вот только он слишком трус, чтобы в этом ей признаться.       — Не вини себя, дорогая. Это всего лишь неудачное стечение обстоятельств.       «И это неудачное стечение обстоятельств стоит сейчас чуть позади тебя, бусинка. Прости.»       Тав молчит, бессильно уронив голову на грудь. Всё, что он сейчас может себе позволить — протянуть руку и легонько коснуться её плеча. Какое-то время спустя, она находит в себе силы подняться, и пока Астарион закапывает могилу, достаёт кинжал, берет увесистый булыжник и выдалбливает что-то на большом плоском валуне, лежащем рядом.       — Почему здесь? — Закончив каждый свою работу они устало приваливаются к шероховатой коре дуба.       — Это особенное место… — Тав извлекает из заплечного мешка бутылку с прозрачной жидкостью, откупоривает и делает пару глотков. — Отсюда Врата, как на ладони. Мы приходили сюда, когда всё было паршиво или, наоборот, чтобы что-то отпраздновать. Здесь было наше убежище. Чёрт, да этот старый дуб слышал от меня больше всякого дерьма, чем кто-то когда-либо живший на этом свете. Гус всегда говорил, что если я помру первая, он похоронит меня здесь. Кто же знал, что… — Октавия обрывается на полуслове, делая ещё один глоток.       — Воистину, судьба имеет мрачное чувство юмора. — Астарион косится на бутылку, отчаянно хватаясь за возможность перевести тему разговора. — Что это?       — «Лунный свет». Мирри дала… помянуть.       — «Лунный свет»? Звучит… интересно. Ты же не собираешься пить его одна?       Тав равнодушно пожимает плечами, молча протягивая склянку. Жидкость обжигает глотку и внутренности почти чистым спиртом, заставляя гортань разрываться от кашля. Кто бы мог подумать, что такое злое пойло носит столь поэтичное название.       — Своеобразное у жрецов Селунэ представление о лунном свете. — Выдаёт Астарион, едва перестав беспомощно хватать воздух ртом.       — Обычно это используют для промывания ран, но пить тоже можно.       — Промывание ран, значит? Это многое объясняет.       Он переводит взгляд на валун, старая истёртая надпись наверху гласит: «Корделия Фарадезис, 1436 — 1477». Ниже выдолблена более свежая: «Густав Фарадезис, 1465 — 1492».       — Фарадезис… — Задумчиво повторяет вампир. Эта фамилия ни о чём не говорит, но он вдруг ловит себя на мысли, что узнал один из фактов о Тав при весьма трагичных обстоятельствах. — Это фамилия твоего отца?       — Матери. Папа отрёкся от своей семьи, когда женился на простолюдинке.       — Как интересно. Фамилию отца, ты, полагаю, не знаешь?       Октавия отрицательно качает головой.       — Они с мамой и не говорили никогда об этом. Всё, что могло бы напоминать о папиной принадлежности к знатному роду осталось в нашем старом особняке, в Верхнем городе.       — Ты не пыталась найти родных?       — Зачем? — Тав фыркает, вкладывая в слова как можно больше презрения. — Для этих снобов мы с мамой — не более, чем кучка безродного дерьма, а отец — предатель благородной крови. Пусть катятся к чёрту!       — Справедливо… Хотя, кто знает, возможно, у тебя ещё остались родственники в Верхнем городе и не все они высокомерные уроды. — Астарион силится вспомнить собственных родственников. Отказались бы они от него, узнав, кем он стал и чем занимался все эти годы? Увы, на этот вопрос, к сожалению, не суждено найти ответа, Касадор забрал любые воспоминания о прошлой жизни. Да и двести лет — слишком долгий срок. Вспомни он сейчас дорогу к фамильному поместью, вряд ли решился бы подойти на расстояние выпущенной стрелы. Не за чем ковырять раны, которые уже успели затянуться.       — Ты сказал, что имеешь опыт в копании могил…       — Я был одним из первых отродий Касадора. — Иронично, свою новую семью он предпочёл бы не помнить, но как назло, эти воспоминания такие обжигающе яркие. — И копал могилы всем отродьям, что были после меня.       — Получается, ты был им как старший брат?       — Можно сказать и так. Во всяком случае, они действительно ко мне так и относились… Первое время после обращения.       В самом извращённом понимании этого слова, они действительно были семьёй. С деспотичным отцом, садистом-дядюшкой Гоуди и семью покалеченными детишками с вечным страхом попасться под горячую руку.       — Я тоже была старшей. Старше Гуса на целых полчаса. Но, кажется, это и определило мою дальнейшую судьбу. — Тав мрачно усмехается. — Во всяком случае, родители всегда говорили, что я должна защищать брата. И я защищала… Как могла. А потом… об-ла-жа-лась. — Она обводит рукой вокруг, рваным неуклюжем движением, бутылка издаёт тихий всплеск.       — Ты была хорошей сестрой, бусинка. По тому немногому, что я успел заметить, ты и правда его защищала. А он тебя. — Пауза, чтобы собраться с мыслями, глубокий вздох сам собой вырывается из груди. — Прекрати винить себя в случившемся, так никому легче не станет, ни живым, ни мёртвым.       Не нужно видеть её лица в тусклом свете луны, чтобы понять, что она сейчас чувствует.       — Спасибо.       Он не имеет ни единого права на эту чёртову благодарность, но грустно хмыкает, украдкой глядя, как Тав кутается в плащ.       — За что?       — То что ты сказал про маму. Мне правда было важно…       Это меньшее, что он мог сделать, просто вспомнить. И как же сейчас он благодарит богов, что ему не пришла в голову мысль переспать с той женщиной. Астарион предпочитал обходиться без секса там, где его можно было избежать. К сожалению, чаще всего приходилось пускать в ход именно тело.       — После того, как ублюдок сдох, ты мог уйти своей дорогой, наслаждаться новообретённой свободой. Но ты остался и помог мне. Почему?       «Потому во мне внезапно проснулась дурацкая совесть? Потому что ты стала мне близка? Потому что внутри всё переворачивается, когда я думаю, что придется расстаться с тобой? Боюсь, ты не поверишь ни одному из этих ответов, бусинка.»       — Ты предпочла бы, чтобы я бросил тебя в одиночестве? Со сломанной ногой и мёртвым братом?       — Только не надо играть в благородство, мы оба знаем, что оно тебе не к лицу. — Тав ощетинивается таким недоверием в голосе, что становится больно слышать.       Что ж, эту репутацию он кропотливо создавал себе сам, а теперь щедро пожинает плоды. Ладно, раз уж его видят таким, кто он такой, чтобы разрушать ожидания?       — Вы помогли мне расправиться с моим мучителем. Если хочешь, можешь считать, что я проявил ответную вежливость. Невысока цена за свободу, не так ли? — Звучит не очень убедительно и Астарион замолкает, прикусив губу.       Могильная тишина нарушается тихим плеском Чионтара далеко внизу. Вампир подставляет лицо влажному речному ветру с запахом рыбы и водорослей. Надо сказать, Тав неплохо держится для той, кто пережила адское пекло прошлой ночью.       — Я… Пожалуй пойду. — Октавия поднимается, слегка пошатываясь, пустая бутылка тяжело валится из рук.       — Ты уверена, что дойдёшь в таком состоянии? — Ему просто не верится, что всё может закончится вот так. Что она уйдёт сейчас и они могут больше никогда не встретиться. А может, вообще покинет город в скором времени, как и говорила. Предложение рождается само собой, покидая рот прежде, чем мозг успевает додумать до конца. — Позволь тебя проводить, дорогая.       Пауза тянется мучительно долго и Астарион не смеет её нарушать, хоть и сам переминается с ноги на ногу как на иголках.       — Ну… если ты и правда хочешь. — Тав слабо усмехается, всё ещё пряча в складках нахмуренных бровей остатки недоверия. — Кто я такая, чтобы тебя останавливать?       Они прячут лопату и носилки под деревом: жрица вернётся за ними утром, как сказала Октавия. А вот посох Касадора она забирает. Каким-то абсолютно немыслимым образом эта штука всё ещё с ними и девчонка не хочет с ней расставаться.       Они спускаются с холма, возвращаясь назад, в Нижний город. Воздух пахнет речными водорослями и мокрой землёй. Тав пахнет ночной травой, скорбью и отвратительным «Лунным светом».

***

      В этот раз они пробираются в город окольными путями, чтобы более не иметь дел с Кулаками: прошлая стычка обошлась ей слишком дорого и средств для подкупа совсем не осталось. Тайная тропа требует концентрации и хорошей координации, отчего Тав быстро и отвратительно трезвеет. Свалиться с обрыва, разбившись о скалы, и быть унесённой течением Чионтара, конечно, звучит заманчиво в текущих обстоятельствах, но всё же не входит в планы на остаток сегодняшней ночи. Посох с жутким набалдашником в виде крылатого дьявола сейчас кажется обычной железякой, годной, разве что, для опоры, но его всё ещё можно попробовать выгодно продать на чёрном рынке ценителям всякой оккультной ерунды. Даже и не верится, что в ту ночь он вибрировал от переполняющей силы, как будто Тав могла почувствовать магию впервые в жизни. Казалось, что достаточно просто отдать приказ и это будет исполнено. Но, как часто такое бывает со всем магическим: не обошлось без подвоха. Приказы должны быть короткими и простыми. Сколько бы Тав ни пыталась уговорить посох уничтожить всех отродий, кроме мамы, чёртова железяка не хотела подчиняться. Пришлось заставить себя уничтожить вообще всех. Это самое тяжёлое, болезненное, но правильное решение. Если среди этих семи тысяч несчастных душ хоть один пойдёт по стопам бывшего хозяина, то всё было зря, жертва Гуса была напрасной. Даже сейчас, не переставая об этом думать весь бессонный день и остаток ночи, она не поменяла бы решения.       Астарион до зубовного скрежета мил и галантен, подаёт руку, подставляет плечо на каждом уступе, внимательно следя, чтобы Тав не свернула шею.       «Что же ты затеваешь?» Мысль о том, что вот конкретно он может совершать добро просто так, в голове не укладывалась. Она прекрасно знает таких: лишний раз мизинцем не пошевелят, если это не сулит какую-то выгоду хотя бы в перспективе.       Проигнорировав очередной щедрый жест, Октавия спрыгивает вниз, опираясь на посох. Тело всё ещё ведёт от остатков алкоголя и вампир ловит её, ловко возвращая на место.       — Так чем собираешься заняться после… Всего? — Тав спешно отстраняется, делая вид, что его близость нисколько не смутила.       — Я… не знаю. Буду праздновать несколько недель, закусывая прекрасными юношами и очаровательными девушками, я полагаю. — В его тоне слышится настолько неприкрытый сарказм, что будь у Астариона табличка с этим словом, он размахивал бы ей у Тав прямо перед самым носом.       — Тебе ведь некуда идти, да? Астарион долго молчит, подбирая слова.       — Я смотрю, ты на удивление проницательна. Не то, чтобы с моим… специфическим образом жизни, или правильнее сказать не-жизни, меня везде ждали с распростёртыми объятиями. Вспомни свою подругу жрицу. Но я как-нибудь выкручусь, спасибо за беспокойство.       Они спускаются к берегу Чионтара, и Тав гадает, решится ли Астарион спросить то, что очевидно вертится на языке у них обоих. Её уверенность в том, что она сможет ответить отказом, тает с каждым шагом, приближающим к дому.       — Можешь пожить у меня какое-то время. — И всё-таки не сдержалась, озвучила первая. Ну кто за язык тянул? Теперь повелась на самую дешёвую манипуляцию просто, чтобы какое-то время не быть одной, а потом страдать ещё горше, когда вампир найдет, куда свалить.       — О… Правда? — Кажется, Астарион выглядит растерянно, будто не ожидал такого предложения. Чёрт, или просто притворяется. Она уже так устала всех во всём подозревать. — Это действительно бы очень много для меня значило. Если тебе вдруг интересно, конечно.       — Отлично. Всегда мечтала о домашней пиявке. — Жалкая попытка изобразить безразличие в голосе проваливается с треском.       — Эй, я бы попросил! Я могу быть полезным, в конце концов. Я отплачу тебе за кров… и кровь, если ты будешь настолько щедра. — Как же он тошнотворно вежлив, аж выть хочется.       В груди становится тесно. Где-то очень глубоко, сердце сжимают чёрные скользкие щупальца надежды. Самого жестокого и обманчивого чувства, опасного, зыбкого и такого нужного ей сейчас. Надежда способна возвысить тебя к небесам, но она же может и растоптать, превратив в ничто. И Октавия как никто другой это понимает.       — Вот же заноза в заднице! Я уж надеялась от тебя избавиться. — голос дрожит и она ненавидит себя за это. Ещё каких-то несколько минут назад её переполняла решимость остаться в гордом одиночестве. А теперь, один жалобный взгляд и Тав готова разлететься на осколки. «Какой же размазнёй ты стала!»       — Поэтому сама предложила пожить у себя.       Она игнорирует раздражающе правдивое замечание, пытаясь осмыслить происходящее с точки зрения холодного расчёта. Вампиру всё ещё нужно где-то жить, а ей нужен кто-то рядом, чтобы окончательно не свихнуться в доме, где всё напоминает о нём. Решение пустить Астариона к себе кажется не таким уж и глупым, если это хоть как-то поможет пережить потерю.       — Дьявол… всё равно этот дом слишком велик теперь для меня одной. — Равнодушие в голосе получается, пожалуй, чересчур вымученным.       — Только не подвал, молю тебя всеми богами!       — Можешь… занять его комнату. — Это чертовски трудно произнести, а ещё трудней представить, что кто-то будет жить напротив и это не Густав. Но брат бы трижды проклял её с того света, узнай, что Октавия решила сделать в его комнате музей вечной памяти. «Мёртвые не должны мешать живым» вечно повторял Гус и только сейчас Тав осознала, насколько братишка был, чёрт возьми, прав.       — Ты… правда не против?       Она лишь молча кивает, потому что последняя ниточка, на которой держится её самообладание, может в любую минуту порваться, стоит ей открыть рот. Астарион больше ничего не говорит до самого дома и для неё возможность не поддерживать беседу — великое облегчение.       Дом встречает привычной спокойной тишиной и умиротворённостью. Те же стены, тот же потёртый, почти рассохшийся стул, на котором любил сидеть Гус. Даже пахнет здесь как и всегда: травами, отсыревшей древесиной, горьковатыми зельями, что Густав варил накануне…       — Располагайся. — Тихо бросает Тав, даже не обернувшись через плечо.       Ноги несут её наверх по узкой винтовой лестнице, перепрыгивая через скрипучие ступеньки. Только закрыв за собой тяжёлую дверь собственной комнаты, Октавия утыкается носом в подушку и позволяет себе отчаянно разрыдаться.

***

      Казалось бы, он должен радоваться обретённой свободе, но вот Астарион будто оказался один в толпе, где никто не обращает на него никакого внимания. Тав убитая своим собственным горем, старательно избегает его общества. Будто бы все вокруг забыли о его существовании и он остался никому не нужным, в полном одиночестве.       Каждый раз, когда в комнате напротив тихонько хлопает дверь, внутри что-то умирает. Он не умеет утешать, просто этому не обучен, хотел бы, да не знает как. Когда Касадор пытал кого-то из отродий, другие предпочитали просто отворачиваться. За чрезмерное сочувствие друг к другу мастер мог наказать: среди своих рабов он поощрял соперничество, конкуренцию, взаимную неприязнь, но никак не поддержку и сопереживание. Поэтому Астарион, честно говоря, испытал бы огромное облегчение, если б Тав сама как-нибудь справилась со своей утратой. Но проходят дни и они как будто чужие друг другу соседи, которые боятся встретиться случайно на общей территории. У Гуса богатая библиотека и вампир поглощает книги, одну за одной, жадно нагоняя всё, что упустил за эти двести лет своей чудовищной изоляции. Чтение помогает скрасить однообразно тянущиеся друг за другом дни и отвлечь от пожирающих изнутри мыслей о Тав.       Встречая её затравленный взгляд вечно покрасневших глаз на общей кухне, он отворачивается, делая вид, будто ничего не случилось и ненавидит себя за это. Все-таки он трус. Давя желание обнять её так крепко, как только способен, Астарион ретируется в комнату каждый раз проклиная себя за малодушие. Сколько уже так прошло? Кажется, около трёх недель. Дождливая весна успевает смениться жарким удушливым летом и за всё это время они перекинулись дай боги десятком фраз и то, по необходимости.       Окна теперь плотно занавешены, не пропускают солнечный свет, поэтому вампир может разгуливать по дому в любое время дня. Иногда он выбирается на охоту. Нападать на разумных существ в черте города всё ещё звучит небезопасно. Внимание Кулаков могут привлечь оставленные на улицах обескровленные трупы. Хотя, пару раз он натыкался на бродяг в городских канализациях и беднягам не везло напороться на его клыки и навсегда остаться в сточных водах под землёй, но в остальное время, Астарион старается питаться тем домашним скотом, за сохранностью которого не очень хорошо следят.       Тав всё реже покидает комнату и всё чаще до чуткого вампирского слуха доносятся крики и плач, старательно заглушаемые подушкой. Как бы ни старался он убежать от правды, но пора признать: Октавия не справится с собственным горем самостоятельно. Если не вмешаться, она зачахнет у него же на глазах и на его совести будет ещё одна жизнь, та жизнь, которую он себе ни за что не сможет простить. Он стоит под дверью её комнаты, настороженно вслушиваясь. Тишина нарушается прерывистым дыханием, как всегда в моменты очередной подавленной истерики. Наконец, собравшись с духом, Астарион дёргает ручку. К его облегчению, дверь оказывается не заперта. Воздух в комнате душный и затхлый. Тав лежит на кровати неподвижно, отвернувшись к стене. Её и так тощая фигура, кажется иссохла ещё больше, превратившись почти в живую мумию. Вампир поджимает губы, чувствуя, как нутро скручивает в тугой клубок.       — Уходи! — она даже не оборачивается. Голос звучит слабо, надломлено.       Астарион замирает в нерешительности, обдумывая следующий шаг. Уходить нельзя, как бы его ни пытались прогнать.       — Ты решила сгнить тут заживо, дорогая?       Он делает еще пару осторожных шагов в сторону кровати, отчётливо ощущая весь букет ароматов, исходящих от живого существа, давно забывшего про воду и мыло.       — Тебе какое дело?       — Не могу смотреть, как ты превращаешься в истощённый скелет.       Тав поворачивается к нему, оттягивая ворот грязной рубашки, откидывает голову, подставляя тонкую жилистую шею.       — Так давай, ускорь процесс! Заодно наешься. — в зелёных глазах мелькает что-то похожее на мрачную решимость вперемешку с мольбой.       В любой другой ситуации он с радостью принял бы предложение, но сейчас Астарион лишь сглатывает подступающую к горлу тошноту.       — Аппетита нет.       Он спешно покидает комнату, захлопывая дверь с другой стороны под выплюнутое в спину, полное бессильной ярости: «Трус!». Судя по мягкому стуку о дерево, в след ему прилетела подушка. Вампир сползает вниз, оседая на пол. И правда, трус. Но не в том смысле, который вкладывает в эти слова Тав. За дверью вновь слышатся сдавленные рыдания. В идеальном мире, он ворвался бы обратно в комнату, подобрав нужные слова для утешения. В идеальном мире у него хватило бы духу вытянуть её из той непроглядной пучины, в которой Тав медленно тонет.       — Да какого чёрта?       Кто сказал, что нельзя хотя бы попытаться? Касадор всю жизнь внушал ему, что он ни на что не способен, пора бы доказать обратное, и прежде всего себе. А если не получится… Что ж, значит, старый деспот был прав.       Резко поднявшись на ноги, Астарион распахивает дверь и в два прыжка оказывается у её кровати, молча притягивает Октавию к себе, стараясь не обращать внимания на запах.       У Тав, кажется совсем не осталось сил сопротивляться, как и не осталось слёз. Согнувшись пополам, она давит сухие рвотные позывы.       — Спокойно, дыши. — Вампир берёт её за плечи и аккуратно разворачивает лицом. Ещё никогда он не сталкивался с чужой истерикой так близко. Сказать, что он в ужасе от своих же действий — не сказать ничего. Внезапный порыв отваги, кажется, имеет свои лимиты и они вот-вот иссякнут. Ещё немного, и успокаивать придётся уже их обоих, да вот только некому будет.       Желудок болезненно сжимается в конвульсиях, когда он разглядывает то, что осталось от некогда дерзкой и саркастичной девчонки. Густые каштановые волосы, и так не подчинявшиеся никакому порядку, сбиты в сальное гнездо, щёки ввалились ещё больше, а под красными от бесконечных рыданий глазами, провалившимися глубоко в череп, залегли тёмные круги.       — Дыши. Вот так. Вдох-выдох. — Ему совсем не обязательно дышать, но он следует своим же инструкциям, в отчаянной надежде, что это и правда поможет.       «Жалкий, ничтожный сопляк. Ты даже успокоить никого не сможешь. Ты ведь только и умел, что брать те жалкие крохи внимания от своих жертв, принимая похоть за чувства!» Бывший хозяин в голове гадко ухмыляется.       — Всё хорошо, я тут. — Повторяет Астарион, словно мантру, пытаясь отогнать гадкое видение. Вампир ложится рядом и аккуратно сгребает девушку в охапку.       Бледные пальцы перебирают спутанные волосы до тех пор, пока Тав не затихает. Прислушавшись к её дыханию, ставшему размеренным и спокойным, Астарион понимает, что она, возможно, впервые за долгое время провалилась в глубокий сон.

***

      «Вниз, вниз, вниз, по реке       Вниз, вниз, вниз по реке…»       Мамино пение, убаюкивает, ласково льётся словно ручеёк. И Тав дрейфует сквозь бурный поток, лёжа на спине, отдаёт своё тело течению, огибая острые камни. Солнечные блики скользят под полуприкрытые веки, вода журчит, обволакивает нежным потоком. Чей-то голос вдали зовёт её, но она не может разобрать.       — Проснись и пой, радость моя!       Кто это? Густав? Нет, этот голос мягче и выше примерно на полтона, чуть дольше тянет гласные. Тав протягивает руку к солнцу, пытаясь поймать маячащий перед глазами смутный силуэт, но тот ускользает. Течение становится всё быстрей, затягивает под воду с головой. Ледяная вода иголками впивается в тело, камни безжалостно режут руки, но она всё ещё отчаянно пытается уцепиться за них, несмотря на кровь, вытекающую через колотые раны, что растворяется в бурном потоке, окрашивая пену в бледно-розовый. Впереди обрыв и река неумолимо тащит её к неминуемой гибели. Хватая воздух ртом, Тав пытается грести, но её усилия тщетны, совсем скоро она упадёт вниз и её тело сломается об острые скалы, будто хрупкая маленькая фарфоровая кукла.       — Проснись же, адово пекло!       Бурный поток почти смывает её вниз, но чья-то рука сгребает за шиворот в последний момент, вытягивая из закручивающегося водоворота. Тав рывком садится на кровати, пытаясь успокоить дыхание и бешеный стук крови в ушах.       — Кошмары? — Астарион сидит на краю кровати. Вид у него обеспокоенный.       — Вроде того. Всё в порядке.       Старая медная ванна сверкает пузатыми боками в свете лампы. Над поверхностью поднимаются лёгкие клубы пара. Теперь понятно, откуда в её сне появилась река.       — Я согрел воды, чтобы ты помылась. — Астарион протягивает руку, но Тав игнорирует предложенную помощь, пытаясь встать самостоятельно.       В глазах резко темнеет и головокружение безжалостно швыряет её обратно на кровать. Сколько она не ела? Два дня? Три? Тав пытается вспомнить, с какого момента окончательно сломалась, перестав поддерживать иллюзию того, что «жизнь продолжается». Наверное, когда заходил Марв и ей пришлось сообщить ему про Гуса. Столько ненависти к себе Октавия, пожалуй, не припомнит уже давно. Полуорк ничего не сказал, просто развернулся и вышел, но взгляд, брошенный на прощание говорил сам за себя. Странно осознавать, что возможно кто-то ненавидел Тав больше, чем она сама. И это окончательно её надломило. А ещё то, как Астарион старательно избегал с ней любых контактов, шарахаясь, будто от чумной крысы. Вместо того, чтобы скрасить одиночество, оно лишь усиливалось многократно с каждой случайной встречей на общей территории.       — Всё ещё будешь вести себя как упрямая ослица? — Вампир раздражённо складывает руки на груди, выводя из прострации. — Ты три дня не ела, довела себя до истощения, а теперь изображаешь тут сильную и независимую? Я пытаюсь тебе помочь, а ты даже спасибо не скажешь! Знаешь что? — Кроваво-алые глаза сверкают неподдельным гневом, Астарион склоняется ниже, упирая указательный палец в грудную клетку. — Делай что хочешь! Я больше не собираюсь здесь…       — Астарион… — Тошнота подкатывает к горлу, голова всё ещё идёт кругом, но Тав протягивает руку, слабо хватаясь за бледное запястье. Если он сейчас уйдёт, от неё уже точно ничего не останется. — Спасибо тебе за всё. Я… не знаю, зачем ты это делаешь, почему ты всё ещё здесь… Но, правда, спасибо.       Вампир отводит взгляд, давая себе остыть.       — Не за что. — Остатки раздражения исчезают с его лица, сменяясь обеспокоенностью. — Просто не хочу, чтоб ты тут померла от тоски в одиночестве, вот и всё. Хватит уже искать в каждом моём действии подвох!       Больше всего, Тав ненавидит ощущать себя беспомощной, но пора признать, что именно сейчас она такой и является. В очередной раз ей нужна помощь Астариона, это начинает становиться какой-то дурацкой традицией. Он прав, ей действительно не мешало бы помыться. И поесть. При мысли о еде, желудок болезненно скручивается, выдавая громкое бурлящее урчание.       — О, вижу ты голодна. Это хорошо, значит аппетит проснулся. — Вампир помогает снять рубашку, тактично отводя взгляд. — Знаешь, я и об этом позаботился, приготовил похлёбку.       — Серьезно? — Тав выгибает бровь в искреннем удивлении. Представить Астариона, согнувшегося у печи на котлом, помешивающего похлёбку… Нет, даже её богатая фантазия на этом заканчивается. Неужели он действительно подумал о ней настолько, что это сподвигло на готовку? — Я прямо-таки не знаю, что сказать…       — Отблагодаришь меня позже, дорогая. — Он стаскивает с неё мятые суконные штаны, всё ещё упорно глядя куда угодно в сторону. Тав благодарна: реши Астарион рассматривать её в таком виде, всё усложнилось бы между ними в десятки раз.       Несколько глубоких вдохов и голова перестаёт кружиться. Октавия берёт себя в руки, не без помощи вампира доковыляв до ванны, старается удержать равновесие.       — Дальше я сама. — Вода приятно обволакивает тело и Тав с трудом удерживается от того, чтобы погрузиться в сон.       — Зови, если понадоблюсь. Мои острые ушки тебя услышат.       Он подготовил абсолютно всё: и травяное мыло, и чистое полотенце и даже комплект сменной одежды. Интересно, откуда она? Тав точно не припомнит у себя в гардеробе этой вычурной ярко-фиолетовой рубашки и нижнего белья из тончайшего изящного кружева.       Босые ноги нетвёрдо ступают по рассохшимся скрипучим ступеням, оставляя влажные следы. Вампир хлопочет внизу, деловито помешивая что-то в бурлящем котле. Жар от печки расходится на всю кухню и у Тав начинают гореть щёки. Но хуже всего — запах, исходящий от варева. Её бы точно сейчас вырвало, если бы было чем.       — Астарион… — Октавия обессилено опускается на стул. — Что…       — Нет-нет, береги силы, дорогая. Я тебе сейчас всё сам положу.       Вампир заботливо ставит перед ней глиняную миску, из которой на Тав смотрит хтоническое месиво рыбьих голов, птичьих потрохов и, да… овощей, самых разных, даже тех, что никак не ассоциируются не только с похлёбкой, но и с самим понятием термической обработки.       — Прошу, дорогая! — Астарион садится напротив, буравя её внимательным выжидающим взглядом.       — Ты же в курсе, что овощи надо мыть, перед тем как сварить? — Её все-таки тошнит прямо под стол остатками желчи. — И резать… И чистить. — Второй раз выныривая из-под стола, она бросает взгляд на лицо вампира. Не совсем понятно, оскорблён он или расстроен, но эльф молчит, насупив брови. — Это что? Огурцы? Ты сварил огурцы?       — Так, хватит! — Астарион хлопает ладонями по столу и спешно убирает тарелку, выливая содержимое обратно в котёл. — Я уже понял, что готовка — не моё, но ты могла бы сказать мне об этом мягче. Твоя рвота ранила мои чувства, знаешь ли…       Тав не понимает, всерьёз ли он оскорблён реакцией на его стряпню или же просто дурачится, но на всякий случай давит слабую виноватую улыбку.       — Будь у меня желудок покрепче, я бы сдюжила. Для того, что не ел три дня это слишком… тяжёлая пища.       — Ну извини, я две сотни лет как сменил диету. Эта ваша еда для живых слишком замысловата и требует кучу ингредиентов!       Тав барабанит пальцами по столу. Придётся пройтись до ближайшей таверны, если конечно, хватит сил и им есть на что разгуляться.       — У нас остались деньги?       — Хорошо, что ты спросила! Я тут прошвырнулся по рыночной площади, пока ты… оставалась в комнате… — Его тон нарочито равнодушный, но за ним Тав слышит нотки гордости. — И добыл всякого. И золота в том числе. Кстати, я подумал, что твоему стилю не хватает красок. Уже успела оценить?       — Да уж, в таком облачении меня точно заметят издалека. — Октавия ещё раз оглядывает новый наряд. Эта рубашка не кричит, она орёт «Посмотрите на меня!» — Слиться с толпой без шансов. — Радость моя. Иногда с толпой не нужно сливаться. Из неё нужно выделяться! Ты красивая и яркая, носи иногда что-то кроме землистых оттенков.       Тав улыбается, впервые за эти две недели абсолютно искренне. Плевать, насколько искренни его комплименты. Может, Астарион прав и пора прекратить искать во всём, что он делает, подвох?       — И как бы я жила без твоих модных советов, пиявка?       Трудно признаться самой себе, но, кажется, она скучала по их перепалкам.

***

      В таверне полутемно и душно. Тав осторожно дует на ложку, отхлёбывая варево. Надо сказать, выглядит оно действительно куда аппетитней, чем то, что наготовил он сам. Спросить бы рецепт у хозяина, всё-таки теперь приготовить что-то съедобное — не столько необходимость, сколько дело чести! Вино тут паршивое, кислит и отдаёт отсыревшей бочкой. И, кажется, в верхних нотах угадывается что-то похожее на крысиную мочу. Астарион брезгливо отставляет бокал.       — Знаешь… я не мог не заметить на твоем теле множество шрамов. — Он начинает осторожно, издалека. — Не то, чтобы я пялился, — Конечно, пялился, просто умеет это делать незаметно. — но, скажем так… случайно увидел…       Как же он раньше не догадался. Ведь так трудно удержаться от параллелей: то, как она относится к прикосновениям, всё это было знакомо и ему, но в отличие от Астариона, Октавия не давит в себе то, что ей неприятно и вампир ей даже завидует. Касадор не позволял такой роскоши, как возможность отвергать чужие ласки. Отродье должно быть покорно, должно удовлетворять, даже когда приходится сглатывать рвотные позывы от чьих-то пальцев и других частей тела, скользнувших не туда, сдерживать крик от ногтей, впившихся слишком грубо. Боги, как же он счастлив, что старый козёл получил по заслугам! За столько лет его трогали тысячи рук и теперь заново приходится учиться распознавать сигналы своего тела. С Тав всё иначе, он практически уверен, что кто-то причинил ей ту же боль в прошлом, поэтому любое касание, переходящее грань дружеского ей воспринимается так остро, что терпеть она уж точно не может. И наверняка среди множества отметин на её теле есть та, что может рассказать об этой боли.       — Как говорил один мой… бывший наставник. — Тав морщится, будто вспоминая что-то неприятное. — Шрамы — признак слабости. Это значит, что ты позволил себя задеть, показал врагу уязвимость, подпустил слишком близко. Так что, я ими не горжусь.       — Интересная позиция. — Вампир хмыкает, крутя в руке нож. — Но всё-таки, рубцы на теле могут рассказать множество интересных историй… Мою ты уже знаешь… я хотел бы послушать твои. Если, конечно, ты не против ими поделиться.       — Валяй, спрашивай. — Равнодушие в её голосе такое наигранное, будто она пытается отгородиться от самой себя. — В конце концов, большинство из этих отметин — всего лишь истории из прошлого, из которых я извлекла уроки.       Астарион поджимает губы, представляя перед мысленным взором загорелую, покрытую веснушками спину. Уродливые рубцы в районе лопаток казались довольно старыми и напоминали пустившее корни дерево.       — Отметины на спине… Они так расположены… Рискну предположить, что это от плети?       — О-о-о, я тогда ещё мелкая была, лет четырнадцать стукнуло. — Астарион готов поклясться, что на её губах на мгновение мелькает ностальгическая улыбка. — Мы с братом сбежали из приюта и голодали несколько дней. От отчаяния я залезла в продуктовую лавку, чтобы добыть нам еды. Кто же знал, что хозяйка наткнётся на меня аккурат, когда я выносила огромный окорок, головку сыра и пару буханок хлеба. — Тав прерывается, чтобы сделать несколько глотков из своей пивной кружки. — И вот стою я, обнимая продукты, смотрю на неё, она смотрит на меня. И в следующим миг эта стерва уже тащит меня за ухо к Кулакам. Это была первая моя кража и я так облажалась.       — Какой ужас. Голодного подростка. Сердца у неё совсем нет! — Вампир качает головой, изображая почти неподдельное сочувствие. Интересно, сколько же дерьма должно произойти в жизни, чтобы о таком можно было рассказывать со смехом. Впрочем, ему ли не знать?       — Обычно Кулаки в таких случаях просто журили и отпускали меня. Но в этот раз звёзды сошлись в созвездие жопы. Тётка потребовала максимальное наказание за воровство. А новенький, что едва принял дежурство, оказался то ли слишком исполнительным, то ли просто садистом. Короче, если бы не Гус... Я бы откинулась в мир иной ещё тогда. Но знаешь, чему меня это научило? — На почти голодный желудок ей хватает и четверти кружки разбавленного пива, чтобы захмелеть. Что бы с ней было, выпей она сейчас пресловутый «Лунный свет». — Меня это научило быть осторожней и не попадаться, вот чему.       Астарион вздыхает, прикрывая рот рукой.       — И что же? Эта женщина всё ещё жива?       — Ну, зачем же так жестоко? Просто… Через пару месяцев её лавка загадочным образом сгорела. — Тав лукаво подмигивает, отправляя в рот ложку супа.       — Кто бы сомневался. — Вампир чуть ли не хлопает в ладоши, расплываясь в жестокой улыбке. Такая развязка ему явно по душе. — А тот тонкий шрам под ребром? Откуда он?       — О, это… — Октавия мрачно усмехается. — Мне тогда едва исполнилось двадцать, я работала на Девятипалую и был у неё в банде один хмырь, что сильно запал мне в душу.       — Любовная история, как интересно. — Вампир подаётся вперёд, подперев подбородок ладонями. Это было почти семь лет назад, но отчего-то глубоко внутри он испытывает ревность и неприязнь к ублюдку, который посмел разжечь в её сердце романтические чувства.       — Можно сказать и так. В общем, Кина… Отправила нас обчистить одного богатея. Всё золотишко должно было утечь в казну Гильдии. Но парень напел мне в уши, что мы можем сбежать вдвоём, прихватив денежки. А я и повелась, как влюблённая дура. Отравила наших подельников, чтобы вместе мы скрылись со всем богатством. Вот только радовалась я недолго, благоверный всадил мне кинжал под рёбра и был таков. — Тав отпивает пива, ухмыляясь в кружку. Кончики её острых ушей краснеют. В таверне действительно жарко, но почему-то кажется, что не это стало основной причиной. — Но он допустил одну фатальную ошибку…       — Какую же?       Зелёные глаза блестят как-то мрачно и недобро.       — Оставил мне свой кинжал. Через пару лет я случайно увидела его в порту. Естественно, он промотал все богатства и вернулся в город с голой жопой в надежде, что я двинула копыта и он сможет заслужить прощение у Гильдии, сделав меня крайней. — Тав наклоняется ближе с садистской улыбкой, расплывающейся по лицу. — Вот только я встретила его раньше, чем он успел добраться до гильдейской таверны и вернула ему подарочек, прямо в шею. В отличие от него, я точно убедилась, что мерзавец подох в луже собственной крови.       От её слов по спине бегут ледяные мурашки. Это странно, но её хищная улыбка будит в нём что-то низменно-звериное. Подавив болезненное желание поддеть острый подбородок пальцами и впиться в губы напротив, Астарион сдержанно кивает.       — Дай угадаю, с тех пор ты не веришь в любовь?       — Любовь делает отличной мишенью для всяких уродов и манипуляторов.       — Расскажи это тому, кто двести лет играл роль «урода и манипулятора», дорогая. — Между ними остаётся так мало пространства, что он чувствует, как её неровное дыхание щекочет губы.       — Влюбиться в тебя — самая тупая идея, которая может прийти кому-либо в голову. — Её хриплый шёпот отдаёт нотками горечи.       — Не то, чтобы я это отрицал…       Алкоголь всё делает проще, раскрепощает. Это он выучил ещё очень давно. Зелёные глаза смотрят остро, с вызовом, и сейчас самый подходящий момент, чтобы преодолеть разделяющее их расстояние и накрыть её губы своими. Тысячу первый пьяный поцелуй, совсем как раньше, и сейчас Тав явно будет не против. Возможно, всё может зайти и дальше, но… Как-то это нечестно, что ли. И по отношению к ней, и по отношению к самому себе. Вдруг на утро она будет жалеть о своём пьяном порыве или, того хуже, винить его в случившемся? И всё-таки, он опять слишком много думает, упуская момент. Октавия отстраняется, откинувшись на деревянную спинку стула.       Неловкая пауза между ними тянется чуть дольше, чем ему хотелось бы. Астарион прочищает горло, пытаясь выкинуть из мыслей вид её обнажённого тела, на которое он, конечно же, ни капельки не глазел, пока помогал ей раздеться.       — А тот… шрам под ключицей. Как ты его получила?       Тав моментально мрачнеет.       — Никак. — Она резко встаёт из-за стола, оставляя недоеденный суп и горсть золотых монет. — Пожалуй, хватит на сегодня историй.       Астарион провожает взглядом торопливо удаляющуюся фигуру, понимая, что попал пальцем в небо, надавив на ту самую болевую точку, вокруг которой осторожно ходил весь вечер.       И всё-таки он совсем разучился флиртовать.