(I Just) Died in Your Arms

1980 год, Калькутта

Идя по открытой галереи второго этажа, ощущает Амала, как за ней влачится шлейф из многочисленных, но схожих фраз. «Она потеряла контроль…» Мраморный пол под её ногами холоден и гладок, а звук ее шагов кажется особенно громким в ночной тишине. «…позволить себе подобную вспышку гнева…» Сквозь облака на небе пробивается лунный свет, и ее фигура отбрасывает неестественно длинную тень. «Такое поведение — недостойно правящей…» Пускай ходила по этому коридору несчетное количество раз и знает, что до ее покоев рукой подать, но все равно ускоряет свой шаг, чтобы поскорее там оказаться. «…неужто безумие Басу, дремавшее все это время, пробудилось?» Хватается за ручку массивной двери и, не дожидаясь пока она откроется полностью, спешит проскользнуть внутрь. «Её конфликты с Амритом могут поставить под угрозу всю Дюжину!» Наваливается на дверь всем телом, так что резные узоры больно впиваются ей в бок, и прикрывает глаза, когда та захлопывается с характерным звуком. «…если что-то столь невинное, как прикосновение способно вывести ее из себя…» Но даже за закрытыми дверями продолжает слышать беспокойные отголоски и осуждения, ведь нет для них преград, когда они у тебя в голове. «… разве так должен работать ритуал крови, что связывает их с рождения?» — Да что вы можете знать… обо мне и о нем? — шепчет Амала, ощущая как тяжесть собственного титула и бремени ответственности давит на ее плечи. Свет жесток, Амала. Они не пропустят ни одного твоего промаха и бросят тебя в бездну. Всегда помни об этом. Не знала история таких случаев, не было прецедентов, чтобы старшую наследницу великого рода Басу повязали с Дубеем. Накинули на ее шею хомут, как какой-то скотине, затянули потуже и вручили ему в руки, будто и не было у нее своей воли, и никогда не принадлежала она самой себе. И невозможно разорвать эту связь. Эту нить, связывающую их сердца, заставляя биться в унисон. Амала родилась такой и не знает может ли быть по-другому… Ощущать присутствие Амрита каждый миг, чувствовать его гнев, его радость, его холодную расчетливость, как будто это её собственные эмоции. В годы ее юности казалось Амале, что блуждает её душа в сетях его тёмных мыслей, не в силах найти выход. С того момента, как рассказали ей о природе их связи, поняла она, что это не просто обручение, не просто традиция. О, нет. Это старинный ритуал, который связал их жизни на уровне крови, на уровне самих их сущностей. С годами их связь становилась мучительно сладкой, как яд, который проникает в вены, заставляя сердце сжиматься от боли и желания одновременно. «Как можно не выносить его и одновременно жаждать его присутствия?» Амала часто задумывалась о том, что если бы не этот ритуал, не это проклятие, возможно, она могла бы жить свободно, без того вечного огня, что разгорается в её груди каждый раз, когда она видит Амрита. Ведь никогда не могла противиться тому притяжению, которое тянет их друг к другу… «Почему я чувствую себя сильной, когда противостою ему, но опустошенной, когда он уходит?» Эта связь — это больше, чем любовь. Это нечто древнее и неизбежное, как сама судьба. «Как можно отвергать его власть, но признавать его единственным, кто способен понять, через что я прохожу каждый день?» — задаваясь подобными вопросами, всегда чувствовала Амала, как внутри неё растёт безумие, будто это его мрак просачивается в её сознание. — Что вы можете знать о том, на что нас обрекли? — вновь шепчет она, сжимая руки в кулаки. Этот ритуал крови стал её пленом, её кармой. А она и Амрит были тенями, зеркальным отражением друг друга, и не могли сбежать от того, что было предписано звездами на небесах еще до их рождения. — Похоже, что эта жестокая и болезненная связь, которая связывает нас с Амритом, может закончиться только смертью одного из нас. И становится с каждым словом её дыхание всё более тяжелым и неровным. — Госпожа? — к ней обращается одна из служанок, что только что вышла из ванной. — Желаете переодеться? Вздрогнув, Амала вздыхает и, силясь сбросить это наваждение, отталкивается от двери и проходит в центр комнаты. Молча останавливается, опустив руки, всем своим видом показывая, чтобы делали служанки свою работу. Слышит звук льющейся воды, когда открывается дверь в ванную комнату, и к первой девушке присоединяются еще две. Все трое, почтительно склонив головы, подходят к ней, стремясь выполнить свою работу быстро и безупречно. Первая аккуратно расстегивает застежку массивного ожерелья, высвобождая шею своей госпожи от его тяжести. Камни тихо позвякивают, когда старинное украшение ложится в открытую шкатулку, которую держит другая служанка. Присоединяется к первой третья и мягкими движениями, как будто касается цветочных лепестков, снимает массивные джумки, сверкающие рубинами в полумраке покоев. Лёгкий звон драгоценного металла и камней создает почти сакральную атмосферу. Между тем Амала стоит неподвижно, будто статуя, со взглядом, устремленным в пустоту. Ощущает она, как каждая деталь ее наряда, каждый символ её власти, медленно снимается, как вместе с тяжелым шелком спадает и бремя прошедшего дня, оставляя после себя чувство опустошённого облегчения. Безмолвно, точно по знаку, служанки, бережно касаясь ее рук, направляют молодую госпожу в ванную комнату, окутанную паром и ароматом жасмина, тяжёлым и сладким, каким бывает воздух тёплой калькуттской ночи. В большой ванне вода, словно жидкий янтарь, переливается в приглушенном свете ламп, и Амала опускается в нее, не моргнув и глазом. Служанки, привыкшие к таким ее предпочтениям, все равно переглядываются между собой и, как всегда, удивляются, как же ей не горячо, и как она там еще не сварилась. Амала выдыхает, все глубже погружаясь в воду, а её длинные тёмно-каштановые волосы, впитав влагу, липнут к ее плечам и спине. Служанки осторожно перебирают пальцами каждый локон, промывают его от пыли прошедшего дня с помощью заранее подготовленной смеси из брингараджа , шикакай и ритхи , затем наносят ароматное кокосовое масло, смешанное с экстрактом брахми. Для молодой госпожи Басу всё это — привычный ритуал, не требующий ни внимания, ни размышлений. И потому её мысли продолжают возвращаться в зал заседаний, где впервые за последние четыре года ей пришлось столкнуться с Амритом. Настолько близко, что теперь его голос поет песни у нее в голове. Испей меня… Их нежные пальцы скользят по её телу, желая смыть остатки тревоги и усталости, используя мыло из сандала и куркумы. После наносят на ее кожу молочко с миндальным маслом и тёртым мускусом, чтобы сохранить мягкость и упругость кожи. Я хочу остаться влагой на твоих губах, хочу пленить твой язык… Но Амала почти не реагирует, словно тело её давно стало чужим, словно душа её витает где-то далеко, вне досягаемости этих заботливых рук. …хочу заставить твоё сердце биться чаще, а кровь в твоих венах петь. Ощущая, как горячая вода обнимает её уставшее тело, Амала закрывает глаза и позволяет себе утонуть в этом коротком мгновении забвения. Вода — почти кипяток, но она остаётся неподвижной, наслаждаясь теплом, которое разливается по каждой мышце, успокаивая её разум и тело. Внезапно мягкий голос служанки разрывает эту тишину: — Госпожа, пора выходить, — произносит она с уважительной настойчивостью, чуть склонив голову, как будто извиняясь за прерванный покой. — Вы же знаете, что это вредно долго сидеть в горячей воде. Особенно вам. Гори, как огонь, сгорая изнутри, когда проглотишь меня. Амала слегка приподнимает веки, взглянув на служанку, но не двигается. Её лицо остаётся непроницаемым, а взгляд — тяжёлым от усталости и раздумий. — Позвольте нам помочь вам, госпожа. Слова служанки, хоть и полны уважения, но не допускают отказа. Амала понимает, что забота этих женщин о её благополучии — это их долг, который они стараются выполнять, даже если это идет вразрез с ее желаниями. Пей меня, пей жадно, с запоем, моя любовь… Наконец, она медленно, с неохотой поднимается из воды. Служанки тут же окутывают ее мягкими полотенцами, которые мгновенно впитывают горячие капли, что скатываются по ее телу. После этого они берут льняные салфетки, пропитанные розовой водой и маслом ши, и аккуратно протирают её кожу, придавая ей нежный блеск и оставляя после себя едва уловимый аромат, который будет сопровождать её в ночи. От моего присутствия сделайся пьяной-пьяной… впитывай мою сущность. Полотенце на её голове разматывается, и волосы, уже впитавшие кокосовое масло, рассыпаются по плечам тёмной волной. Служанки с трепетной заботой начинают их аккуратно высушивать и после наносят на кончики пару капель масла амлы. Позволяет себе одна из служанок вздохнуть с сожалением, глядя на свою работу, которую никто не увидит и не оценит. Ведь пошел четвертый год, как молодая госпожа непреклонна в своем решении и неумолимо каждый день просит, чтобы её волосы убирали в тугую косу, спрятав этот великолепный шелковый водопад от чужих глаз. Как будто ее госпожа намеренно скрывает ту часть себя, которая некогда была символом ее свободы и юности. Я хочу сделать тебя такой пьяной, чтобы комната вокруг тебя закружилась… Когда тело её полностью сухо и благоухает смесью редких масел и цветов, служанки помогают надеть ей ночное одеяние, которое до этого лежало приготовленное на постели. Очередной комплект из штанов и майки, который она предпочитает с университетских лет. — Что-нибудь еще желаете, госпожа? Желаю, чтобы ты спотыкалась… не могла устоять на ногах, опьяненная моей любовью. Амала отвечает не сразу. Ловит свое отражение в одном из зеркал и задумчиво проводит рукой по распущенным волосам. Ее пальцы беспрепятственно скользят сквозь шелковистые пряди. Девушки переглядываются, предполагая, что возможно их не услышали, но Амала начинает медленно качать головой, без лишних слов давая понять, что больше ничего не нужно. Всем известно, что в древних и благородных домах служанки — это не просто прислужницы. Ведь осведомлены эти женщины о всем том, что скрыто от посторонних глаз. Большинство из них помнят Амалу с младенчества, помнят её первые шаги, сбитые колени и беззубую детскую улыбку. Они помнят, какой неугомонной сластеной была их маленькая госпожа, и до сих пор вспоминают, как она прятала сладости в самых неожиданных местах своих покоев. Даже те, кто недавно вступил на эту службу, понимают, какой это почёт — быть рядом с наследницей рода Басу. Молодые служанки, ровесницы Амалы, осознают всю важность своей работы, видя, как их усилия ежедневно отражаются в безупречном облике молодой госпожи. Знают каждую родинку и каждый шрамик на её теле, знают, когда именно появился тот самый рисунок чуть ниже правой тазовой косточки, который не отмыть ничем, как бы они не старались. Знают, что принесет ей радость, а от чего она поморщится в отвращении. Каждый её каприз или предпочтение давно стали частью их повседневной рутины. Малейшее изменение в ее облике не скроется от их внимательных глаз — заметят любой случайно поставленный синяк, поправилась ли она или, наоборот, похудела. Осведомлены о том, что никого не приводит молодая госпожа Басу к себе в постель, и что ее простыни могут быть смяты только от беспокойного сна. А если месячная кровь не приходит в срок, то это совсем не повод для пересудов — так было всегда, с её юношеских лет. К тому же, жизнь её полна тревог и волнений, что лишь усугубляет эти естественные задержки. Не задаются вопросом, зачем каждый вечер, перед сном, молодая госпожа зажигает дию перед статуей богини Парвати, что стоит на одной из полок в книжном шкафу. Медная статуя небольшая, но выразительная. Богиня изображена в традиционной позе — её тело слегка изогнуто, как будто в плавном танце, а тонкие черты лица исполнены благодати и спокойствия. Не могут знать, что мысленно шепчет их госпожа, склонив голову перед богиней любви и преданности. Служанки могут лишь догадываться, ведь всем известно, что огонь часто ассоциируется с ожиданием, надеждой и исполнением желаний, особенно тех, что связаны с любовью. Для этих женщин Амала — не просто хозяйка, а центр их вселенной. Их жизнь вращается вокруг неё, и они бережно хранят все её тайны, слабости и силу, зная, что их преданность — это невысказанная клятва, данная в день их поступления на службу к древней и благородной семье Басу. Потому, подобно теням, три девушки оставляют молодую госпожу наедине со своими мыслями, склонив головы в почтении. За ними закрываются двери, и тишина становится почти осязаемой в этих просторных покоях, достойных сказочной принцессы, не меньше! Высокие потолки, украшенные резными балками, стремятся ввысь, туда, где теплый свет от ламп разливается по изящным узорам. Каждая стена покрыта росписью переплетающихся между собой цветочных и геометрических орнаментов, характерных для богатых кшатрийских домов. Комната утопает в изобилии зелени — горшки с пальмами, фикусами и драценами украшают каждый угол, отбрасывая причудливые тени на стены. На резных полках из тикового дерева среди многочисленных книг стоят старинные статуэтки божеств, каждая из которых несёт в себе древние истории и благословения. Легкий аромат сандала витает в воздухе, исходя от тлеющих палочек благовоний, будто наполняя комнату неким таинственным присутствием. Центр покоев занимает кровать, достаточно широкая, чтобы на ней могли уместиться несколько человек. Она усыпана подушками в шелковых наволочках, украшенных золотой вышивкой. Легкие, полупрозрачные ткани балдахина нежно колышутся, как бы приглашая к отдыху, а у изголовья стоят высокие изогнутые лампы, излучающие мягкий свет, создавая приятный полумрак. Её взгляд блуждает по знакомым очертаниям милых сердцу вещей, но душа её не находит утешения в этих стенах, пусть и таких родных. Потому что молодая госпожа совсем одна — и в этом одиночестве её мысли становятся особенно острыми, как кинжал, который она пару часов назад держала у горла Амрита. Амала, уставшая и босая, медленно направляется к письменному столу у распахнутого настежь окна. Лёгкий ночной ветерок едва колышет занавески и шелестит важными бумагами. На столе также лежат черновики писем, которые она ещё должна отправить, мужская перьевая ручка с засохшими чернилами и медная статуэтка Ганеши, которая, по преданию, приносит удачу. Несмотря на то, что ее шкатулки доверху наполнены великолепными украшениями — массивными золотыми ожерельями, изящными браслетами, сияющими изумрудами и сверкающими алмазами — но не могут эти вещи, при всей их очевидной ценности, соперничать с тем, что лежит в неприметной коробке, стоящей на краю письменного стола. Именно к ней тянутся ее руки, и именно ее открывает Амала с особым трепетом. Внутри — больше трех десятков аудиокассет, аккуратно сложенные в несколько рядов в одном известном ей порядке. Бумажные вкладыши внутри пластиковых чехлов подписаны одним и тем же почерком, аккуратным и симметричным, без каких-либо завитков или украшений. Амала проводит по ним кончиками пальцев, чувствуя знакомую шероховатость пластика, и слышит характерный стук, когда её ноготь попадает в зазор между кассетами. Её взгляд, обычно строгий и задумчивый, смягчается, становясь трогательным и ранимым — эпитеты, которые Амала Басу не позволяет относить к своей персоне. Никто не догадывается, как важны для нее эти, на первый взгляд, столь обыденные и простые вещи, насколько они бесценны. Каждая из них — это подарок, врученный ей перед разлукой. — Это чтобы ты слушала и думала обо мне. — Хм-м-м, ну, не знаю… У меня не так уж много свободного времени. — Ну, если когда-нибудь у тебя будет свободная минутка — то подумай обо мне. Прикрывает Амала глаза и, о, милостивая Богиня! Как же ей стыдно за ее слова, сказанные так горделиво и надменно! Прям так и хочется дать самой себе пинка. — Эй, Киллиан… — тихо шепчет она в ночь, — Ведь мы всегда знали… знали, что наша любовь не будет бесконечной и неизменной, как море. Думает она о том как же он далеко. На тропах Египта, у подножия Фудзиямы, а может, под небом Шанхая. Между ними — дороги, моря, тоннели метро и целые планеты, и кажется ей, что никогда их пути не пересекутся вновь. — Но если ты не забыл меня… то где бы ты ни был сейчас… Остановись и подумай обо мне. Её голос дрожит, но остаётся уверенным, словно она обращается не только к памяти, но и к самому времени. — Вспомни о том, что у нас было, и не думай о том, что могло бы быть. Представь меня просыпающейся… сонной и покорной. Представь меня, упорно старающейся выкинуть тебя из своей головы. Она закрывает глаза, чувствуя, как слёзы подступают к горлу, но не позволит себе их пролить. — Пожалуйста… потому что никогда не наступит такой день, когда я перестану думать о тебе… Её голос, мягкий и полный тоски, отдаётся эхом в пустых покоях, пропитывая ночь горькими воспоминаниями. А эти аудиокассеты — единственные свидетели и хранители её самых сокровенных чувств, тех, что она носит в себе, несмотря на долгие годы и все преграды, что встали между ней и её прошлым. Наугад тянется она к одной из кассет и, достав ее, шлепает босыми ногами по холодному полу, чтобы подойти к книжной полке, на которой стоит её старый магнитофон, тот самый, на котором она слушала самую первую кассету. Когда она приехала в Англию, то он уже ждал ее в её первой комнате, и именно оттуда она его потом и утащила. Потому что Амала всегда привязывалась к вещам, и тем более к людям. И даже спустя семь лет он по-прежнему верно служит ей, каждый раз возвращая к тем моментам, когда мир казался другим — новым, полным открытий и тихих обещаний, сказанных кем-то важным. Амала вставляет кассету в магнитофон и на мгновение задерживает палец на кнопке перемотки. Когда пленка возвращается к началу, и она слышит механический щелчок, прибор автоматически начинает воспроизводить запись. Ее покои тут же наполняются нежными звуками оркестра. Первые ноты знакомой мелодии струятся, как теплый вечерний ветер. Скрипки ведут мелодию, их звук глубокий, бархатный. За ними присоединяются флейты, они будто танцуют на фоне, приглашая в этот чарующий танец. Shall we dance? On a bright cloud of music, shall we fly? Медные духовые инструменты придают музыке величие и силу, а мягкий стук ударных создает ритм, как пульс, связывающий прошлое и настоящее.

1974 год, Лондон

Амалу уже водили в театр. Еще в первую неделю своего пребывания в Лондоне Анджали ведет ее на оперу «Аида» в «Ковент-Гарден». Как только поднимается занавес, то кажется ей, что весь этот египетский антураж, столь экзотичный для зрителей, почти отражает атмосферу, близкую её сердцу. Декорации величественных храмов, пышные одежды и грандиозные ритуалы напоминают ей восточную роскошь, к которой она привыкла с детства. Хотя оперные арии исполняются на итальянском, Амала старательно вслушивается в каждую ноту, внимая эмоциональному накалу голосов. А Анджали, сидящая рядом с ней, тихонько нашептывает перевод ей на ухо, помогая понять суть происходящего на сцене. Сначала её внимание захватывает образ Амнерис — так понятна ей жгучая страсть и ревность египетской принцессы к храброму воину, полководцу египетских войск, Радамесу. Но чем дальше развивается сюжет, тем больше Амала начинает отождествлять себя с Аидой, дочерью Эфиопского царя, вынужденной выбирать между любовью к Радамесу и преданностью своей родине. Груз её происхождения и внутренняя борьба между чувством и долгом поселяют в сердце Амалы дурное предчувствие… чего-то, что еще не случилось, но обязательно произойдет. И совсем не радует Амалу такой финал истории, когда в последней сцене Радамес и Аида «обретают покой», замурованные заживо в гробнице. Чувствует, как колотится сердце в ее груди, ощущая тяжесть неизбежного выбора, будто это ей, а не Аиде приходится выбирать — быть верной своей семье или следовать своему сердцу. Похожие чувства испытывает Амала и после похода на балет, на то самое «Лебединое озеро». И здесь уже не нужен ей переводчик — сама, владеющая искусством танца, понимает она каждое грациозное движение и те чувства и мысли, которые невозможно объяснить иначе, только посредством движений. Едва дыша, следит за разворачивающейся на сцене трагической историей и так поглощена музыкой и танцами, что не замечает, как начинает притопывать ножкой в такт, и как её собственные руки повторяют плавные и утонченные движения балерин. Не может оторвать глаз от танцовщицы, исполняющей партии Одетты и Одиллии, двух противоположных лебедей — «белого», чистого и невинного, и «черного», соблазняющего и коварного. Амала восхищается тем, как одна и та же балерина будто перевоплощается то в одно, то в другое существо. Мысль о том, что в одном человеке могут уживаться две ипостаси, как свет и тьма, загорается в ее сознании лампочкой. Искренне верит, что заклятие Одетт будет разрушено благодаря верной любви принца, когда он, сложив два пальца вместе, поднимает правую руку вверх, в жесте «обещание», а левую — прикладывает к своей груди в жесте «любовь». Но когда принц на сцене встречает чёрного лебедя — Одиллию, Амала понимает, что с самого начала всё было предрешено. «Как может он не заметить разницы?» — думает она и разочарованно наблюдает, когда принц так легко обманывается и нарушает свой обет, и теперь Одетта, навсегда обреченная остаться лебедем, убивает себя. Этот момент напоминает ей, что принцы, кажется, везде одинаковы — для них важна лишь внешняя красота, и, похоже, им всё равно, кого любить, главное, чтобы были привлекательны и сговорчивы. После каждого визита в театр неизменно становится Амала угрюмой и молчаливой. Отчего-то узнавала она в главных героинях саму себя, а представления, разыгрывающиеся на сцене, оставляли странное, гнетущее впечатление, будто была она наблюдателем своего собственного трагического конца. После таких походов ей нужно было время, чтобы прийти в себя, и потому совсем не просит она Анджали сходить с ней ни на оперу, ни на балет, ни на пьесу. Но в этот раз приглашают ее. — Девочки, а не составите ли вы мне компанию на спектакль в театре «Адельфи»? — спрашивает барон де Клер во время обеда. Девочки переглядываются, одинаково пожимают плечами и молча кивают. — Что же ты, дедушка, решил дать пищу для пересудов лондонским сплетникам, появившись в компании двух молодых особ, что годятся тебе во внучки? — посмеиваясь, интересуется Анджали. Округлив глаза, Амала переводит удивленный взгляд со своей подруги на главу де Клеров. — Такого рода слава мне не навредит, — также посмеиваясь, отвечает барон Ашер. — Тогда мы можем выбрать себе платья от Christian Dior из бабушкиного гардероба? — торгуется Анджали. — Ну, так, чтобы все на нас обратили внимание. Барон де Клер делает небольшую паузу, отпивая из своего бокала вино, и прежде чем ответить отмахивается от них рукой. — Да, можете. Анджали спешит вскочить со своего места и вприпрыжку подбежать во главу стола, чтобы обнять своего дедушку и поцеловать его в щеку. Барон умиляется таким ее проявлениям нежности и приобнимает ее в ответ. — Дедушка, а можно нам взять машину из твоего гаража? — спрашивает Джеймс, один из старших внуков барона, подразумевая какую-нибудь раритетную модель. — Нет, нельзя, — не задумываясь отвечает тот. Разгорается спор. Внуки барона наперебой выражают свое несогласие с таким решением. — Это несправедливо! Одно винтажное диоровское платье стоит как автомобиль! — Почему ей всегда все можно? Выпрямившись, Анджали бросает на них хитрющий взгляд, полный триумфа. — Я уже вам говорил. Я никогда не буду так же строг к Анджали, каким я должен быть по отношению к вам, — не сводя холодных светлых глаз со своих внуков, отвечает он. — Потому что она девушка и будет однажды ЗА мужем. В то время как вам еще предстоит доказать способны ли взять на себя подобную ответственность за жену и семью. Смеряет каждого из мальчиков строгим взглядом прежде чем добавить: — Да и радует она меня… и никогда не создает проблем, в отличии от вас, оболтусов! Чем заканчивается этот спор – она не слышит, потому что Анджали берет ее за руку и уводит за собой. Позже, тем же вечером, когда Амала и Анджали прибывают к театру «Адельфи», их внешний вид привлекает взгляды с самого момента, как они ступают на тротуар. Торжественно пройдя к парадному входу, расчищенному от снега, они не спеша снимают норковые манто — взятые из той же коллекции покойной баронессы де Клер, — и, передав их в гардероб, с готовностью подают руки в длинных оперных перчатках, чтобы встать по обе стороны от барона Ашера и идти с ним под руку. И пока они втроем вальяжно прохаживаются по залитому светом холлу, чувствует Амала, как оценивающие взгляды женщин скользят по глубокому вырезу ее винного бархатного платья, чей лиф так удачно подчеркивает ее стройную фигуру, а юбка каскадом струится вниз, едва не касаясь пола. Эти взгляды будто холодные пальцы пытаются проникнуть под ткань. Время от времени они останавливаются, чтобы обменяться приветствиями с неизвестными ей аристократами. Барон Ашер в хорошем настроении и шутит, а Анджали позволяет себе звонко смеяться, а после щебетать те или иные сплетни. Ее подруга выбрала платье светло-голубого оттенка, усыпанное блестками. Силуэт в стиле «New Look» подчеркивает самую тонкую талию, какую Амале доводилось видеть, а мягкие складки юбки струятся вокруг её ног. Деликатные бретели и глубокое декольте подчеркивают её хрупкость, а блестки ловят свет от огромных хрустальных люстр, заставляя ткань переливаться, как поверхность озера под луной. Барон Ашер галантно пропускает девочек вперед, предлагая им занять лучшие места в ложе. Они, в свою очередь, наконец-то могут выдохнуть весь тот смех, что удерживали в себе пока расхаживали среди взрослых и притворялись благонравными и утончёнными. Амала присаживается, слегка поправив юбку своего платья, и медленно обводит взглядом театр. Сразу заметно было различие между залом «Адельфи» и величественным «Ковент-Гарденом», где она уже бывала ранее. «Ковент-Гарден», со своей классической архитектурой в стиле барокко, был близок Амале своей роскошью и пышностью. Громадные колонны и арочные конструкции, обрамляющие зал, заставляли чувствовать себя в центре чего-то величественного и древнего. Золото, мрамор и бархат в интерьере — все кричало о былом величии империи. «Адельфи» же, напротив, производил совершенно иное впечатление. Построенный в неоклассическом стиле с элементами арт-деко, он был более современным и, хотя тоже впечатлял своей эстетикой, казался ближе и доступнее. В отличие от великолепия «Ковент-Гарден», здесь всё было скромнее и сдержаннее, но и в этом ощущалось своё очарование. Белые колонны с тонкими деталями, полированные деревянные панели и легкие узоры создавали атмосферу некой камерности. Амала, привыкшая к большей грандиозности в убранстве, почувствовала себя в тот момент… уютнее, что ли? Амала не спрашивала, какое представление они собираются смотреть. Все предыдущие театральные постановки, которые она посещала, уже потеряли свою яркость в её воспоминаниях, потому была свободна от ожиданий и готова к новым впечатлениям, наслаждаясь моментом. Особенно хорошо у нее получается наслаждаться, когда в ложу приносят шампанское. Звук открывающейся бутылки, тихое шипение пузырьков в бокалах в форме «шале» , добавляют ощущение праздности происходящему. Чувствует она приятную прохладу хрусталя сквозь ткань перчатки и делает несколько глотков (внимание!) на голодный желудок. И шампанское, золотистое и искрящееся, мгновенно кружит ей голову. Гаснет свет, и зал погружается в полумрак, и Амала с Анджали слегка выпрямляются на своих местах. Мягкие звуки оркестра наполняют пространство, питая их предвкушение, и вот, наконец, занавес медленно поднимается, обнажая яркие декорации. На сцене, разделенной слоями драпировок, блестящих золотых колонн и роскошных тканей, появляются актеры. Буквально сразу же Амала понимает, что пришли они на мюзикл! Выросшая на болливудских фильмах, она и не знала, что так сильно скучала по песням и танцам, которые всегда были неотъемлемой частью её жизни. И с каждой новой мелодией её глаза загораются ярче, и с каждым новым танцевальным номером она всё больше погружается в происходящее на сцене, не скрывая своего неподдельного интереса. Не может не сопереживать главной героине, что оказалась вдали от родного дома, в чужой стране, где обычаи и традиции такие чуждые и непонятные. О, Амале эта ситуация была до боли знакома. История повествует об Анне, британской учительнице, прибывшей в Сиам, чтобы стать воспитательницей для многочисленных жен и отпрысков короля. — Королевская семья: двадцать три жены, сорок две наложницы, пятьдесят восемь отпрысков и еще десять на подходе. Каждая из них — моя надежда на будущее. Я понимаю ваше удивление, — продолжает самодовольно вещать сиамский король, — не так много, как у императора Китая, но он не провел половину жизни в монастыре. Король наверстывает упущенное время. Услышав эту реплику, Амала не присоединяется к всеобщему хохоту, а фыркает. Потому что подумала кое о каком махарадже, кто тоже будет наверстывать, как только спуститься с гималайских вершин. Декорации королевского дворца Сиама, украшенные золотыми элементами, изящными колоннами и яркими шелковыми тканями, напоминают ей родной дворец в Клифаграми. Сиамские костюмы, с их богатством тканей, сложными узорами и украшениями, перекликаются с нарядами индийского двора былых времен. И вообще культуры Сиама и Индии действительно удивительно схожи. Оба народа почитали своих правителей как полубожественных существ, оба обладали глубоко укоренившимися традициями и ритуалами, и оба строили свои жизни вокруг семьи, чести и долга. — Что такое "наложница"? — спрашивает маленький сын главной героини. — Я думаю, тебе стоит спросить это у своей матери, — отвечает король. На этот раз Амала хохочет со всеми и бросает смеющийся взгляд на Анджали и барона Ашера, которые с готовностью улыбаются ей в ответ. Когда начинает главная героиня вспоминать о своем покойном муже в песне — Hello, young lovers, whoever you are I hope your troubles are few All my good wishes go with you tonight I've been in love like you Уносятся мысли Амалы прочь от величественных дворцов среди дремучих джунглей, от махараджей и их наложниц, подальше от бесконечных вопросов долга и власти. Вместо этого вспоминает она, как земля пахла летом, как на холмах лежал прохладный английский туман, как под их ногами шуршал гравий, когда Киллиан ее целовал у калитки в саду после похода в музей. Знает Амала, каково это — иметь крылья за спиной и будто лететь вдоль улиц в трансе. Знает, как это полагаться на случай в ожидании встречи. Знает, что когда вы все-таки встречаетесь, то, на самом деле, это и неслучайно… Be brave young lovers and follow your star Be brave and faithful and true Cling very close to each other tonight I've been in love like you Актриса переводит свой взор на их ложу, и уверена Амала, что обращаются именно к ней, призывая быть смелой, верной своим чувствам, несмотря на страхи и неуверенность. — Если бы человек мог выбирать… полюбить или нет, то кто тогда бы избрал такую ​​изысканную боль? Слышит она фразу со сцены и неожиданно чувствует послевкусие жареного зефира в молочном шоколаде. Прошло уже несколько недель с того вечера, но всякий раз когда она вспоминает этот момент, то ее просто передергивает от переполняющего стыда. «Да, действительно… кто бы выбрал такую боль?» — думает Амала и спешит сделать глоток шампанского. И еще один. И через свой захмелевший взор неожиданно начинает видеть себя не в Анне, а в короле Сиама. Его мятежный характер, его стремление к знаниям, смешанное с глубоким внутренним чувством ответственности перед своим народом, отзываются в ее сердце. В Анне же, с её благородной строгостью и слегка холодной учтивостью, узнает она Киллиана. Ведь он, как и главная героиня, является воплощением правильности и порядка, такой известной английской щепетильности. Сиамский король, порой нетерпеливый, требовательный и постоянно повторяющий на ломанном английском: «Учительница учить! Учить-учить-учить!», и Анна, которая с готовностью делилась с ним своими знаниями. — Женщины в Англии одеваются вот так и танцуют с мужчинами, которые не ее муж?! Я бы не позволил! И Амала, которая глаз не может оторвать от пышного бального платья Анны цвета шампанского, согласно кивает. Она бы тоже не позволила. Наряд исполнен в духе утонченной роскоши — широкий, с кринолином, он раскрывается как цветок при каждом движении героини, его драпировки сияют в свете люстр, а жемчужные оттенки подчеркивают каждое движение. Срочно! Амале срочно нужно такое платье! Замечает, как король Сиама следит за Анной. Не отрываясь и не моргая. Глаза его полны внимания и… сдержанной страсти. Да и похож он на коршуна, наблюдающего за своей добычей, пока Анна поет о первой юношеской влюбленности. We’ve just been introduced I do not know you well, but when the music started something drew me to your side So many men and girls are in each other's arms It made me think we might be similarly occupied Поет о той безусловной и мгновенной привязанности, которая может вспыхнуть лишь от одного прикосновения, одного взгляда. Shall we dance? On a bright cloud of music, shall we fly? Shall we dance? Shall we then say «Goodnight» and mean «Goodbye»? Мельком проскальзывает у Амалы мысль: «Была ли такая влюбленность у Киллиана? Такая же юношеская и нежная? Не может быть, чтобы не было… Интересно… кто это был?» Появляется перед ее мысленным взором чей-то расплывчатый образ — красивая и бледная, с золотистыми, как пшеница, волосами. Совсем не похожая на нее саму. И не знает Амала, появился образ незнакомки в ее сознании, потому что так нарисовало ей ее воображение, или потому что она спросила и получила ответ. Or perchance When the last little star has left the sky Shall we still be together With are arms around each other And shall you be my new romance? Когда король просит, чтобы она «учить-учить», только в этот раз показала как танцевать польку, а Анна в очередной раз с готовностью объясняет движения — всё вокруг словно замирает. Музыка становится почти неуловимой, еле слышимой, нарастает напряжение. Король Сиама с неподдельным интересом в глазах медленно приближается к британке, протягивая руку к ее тонкой талии. Делает это так, как будто просит её о чём-то важном, почти интимном. В ответ на его жест она лишь может застыть в предвкушении, дышит так глубоко, что ее грудь волнительно вздымается. И вот его рука ложится ей на талию — и в ту же секунду музыка вдруг взрывается, раздается громкое струнное вступление, и всё — оркестр, зрители, сердце Амалы, сама сцена — приходит в движение. Анна и король начинают кружиться в танце, и быстрый ритм уносит их вдаль. «Вряд ли я смогла бы танцевать вот так, да еще и в таком платье, и делать это непринужденно и грациозно — это просто потрясающе!» — думает Амала и не сводит глаз с танцующей пары. — До сих пор, мадам Анна, я не понимал предположения… — говорит король тихо, но слышно его во всех концах зала, — что мужчина может быть удовлетворен только одной женщиной. И от этого признания зашевелился и зашипел клубок змей вокруг ее сердца, ведь застучало оно слишком живо, будто бы желало сбросить их с себя. Да только обвивают они его еще сильнее, больнее, усмиряя и убеждая, что такими бывают лишь выдуманные персонажи. Анджали мягко накрывает руку Амалы своей, на чьем лице застывает выражение, наполненное легкой грустью, но, заметив жест подруги, она тут же улыбается, как будто ничего не произошло. Она стряхивает с себя это наваждение, этот мрак, который охватил её на мгновение. А еще Амала невольно задумывается: если этот невыносимый сиамский король и строгая чопорная англичанка могут найти общий язык, могут… полюбить друг друга, несмотря на все преграды и различия их культур, то, может быть… у неё и Киллиана тоже есть шанс? И посещает охмелевшую головушку Амалы абсолютно абсурдная, но оттого и прекрасная мысль, которой она спешит поделиться с Анджали в холле после выступления. — Если бы я была мужчиной, то вообще бы не было никаких проблем! В её зеленых глазах зажегся огонь воображаемого триумфа. — Ты о чем вообще? — Была бы я высокой и статной, такой, что на меня нельзя было бы не обратить внимания. Сильной, но при этом легкой в движениях, как горный гепард, грациозной и неумолимой, — она чуть прищуривается, иронично улыбаясь, — я бы была прославленным воином и без жалости рубила бы головы врагам. За поясом я бы носила кинжал. И женщины… ах, все женщины бы теряли голову от меня. Амала едва дергает подбородком, её голос звенит от внутреннего напряжения: — Так вот, если бы было наоборот, и я была бы мужчиной, а Киллиан — женщиной… никаких проблем бы не было! Он бы стал моим и не успел бы и джути поправить! — Позволь узнать, — Анджали демонстративно оглядывается, проверяя, не подслушивают ли их, и понижает голос, когда спрашивает: — а зачем тебе кинжал? — На тот случай, если он будет сопротивляться, дрянь! Анджали заливается звонким смехом от такого объяснения, в то время как Амала складывает руки на груди и даже не улыбается. — Ты и твои воинские замашки. Все и всех брать силой. — И это говорит мне англичанка, чей прадед был вице-королем Британской Индии, и чей народ пришел и «брал все силой», — бурчит девушка себе под нос, расправляя юбку своего винного платья. — Но ведь твой отец — англичанин. Значит ли это, что сейчас в тебе говорит твоя английская кровь? Амала открывает рот, но не находится что сказать и закрывает его. Анджали же расплывается в победной и такой знающей улыбке. — Какая разница чья кровь во мне говорит? — произносит это с горьким сарказмом, словно это вопрос, не требующий ответа, потому что он никогда и не имел для нее значение.– Желаемое либо отдается само, либо его забирают силой. На этом моменте ее голос звучит резко и как-то неотвратимо, как будто в этих словах видит она единственную правду жизни, понятную ей с ранних лет. — Если есть еще вариант, то он мне не известен. Глаза Амалы устремляются куда-то в сторону, избегая взгляда подруги, и напряженная тишина подчеркивает внутренние размышления обеих. В это время вокруг них театр продолжает жить своей собственной жизнью. Спектакль закончился, и зрители постепенно заполняют холлы и фойе. Мягкий шелест тканей платьев, глубокие звуки мужских баритонов и звяканье бокалов с шампанским создают некий ритм. Люди переговариваются, обмениваются улыбками и восторженными впечатлениями, предвкушая продолжение вечера в каком-нибудь модном ресторане или в частных апартаментах. Как и каждый день после Сочельника, Амала мысленно возвращается к их с Киллианом последней встрече на рождественской ярмарке. Каждый раз, силясь понять, что же пошло не так. Всё должно было произойти по другому сценарию. Ожидаемому и привычному. Но Киллиан… он нарушил обычный ход вещей. И всякий раз испытывает Амала смущение и раздражение и что-то еще… что-то неясное, что будоражит её мысли. В ее памяти в тот вечер его лицо озаряли яркие огни гирлянд, а вокруг царила уютная праздничная суета, на фоне которой этот момент, когда они остались наедине, казался ей едва ли не колдовским. Словно всё вокруг было фоном, создающим для них двоих отдельный мир. Но все волшебство разрушилось, когда Киллиан усмехнулся, а не посмотрел на нее с вожделением, как это до́лжно. О, нет. Его взгляд был странно проницателен. Помнит Амала, как рано начала замечать взгляды мужчин, обращенные к ней. Ей было слишком мало лет, чтобы полностью осознать их суть, но она чувствовала мужское внимание, подобно рукам нищих, что настойчиво тянутся за ней и хватаются за щиколотки. Сперва она не придавала этому значения, ведь в ее мире, где всё уже было ей дано — титул, богатство, восхищение, а значит, и это внимание — всего лишь очередной атрибут Амалы Басу. Но позже, всего пару лет спустя, осознала она, что одно её присутствие способно пробуждать что-то в мужчинах. В их взглядах возникало желание, острое и тревожное, как летний зной, от которого не спрячешься. Но вместо того чтобы смущаться или бояться, она научилась принимать это как должное. Если же сама хотела она внимания, то Амала получала его играючи, почти не прилагая усилий. И она привыкла к этому. Привыкла настолько, что вряд ли могла представить себе другой исход. Всё всегда было так естественно, так неизбежно. За свои семнадцать лет не знала она отказа, не знала случаев, когда её очарование могло бы не сработать. До того вечера, до того мужчины, который стал исключением. И это шокировало ее сильнее, чем она могла себе признаться. «Да как он смеет…– сердится она, тут же одергивая себя, — все так… просто потому что он сильнее меня и умнее? Потому что… это как баскетбол. Он знает, что я сделаю, прежде, чем я об этом подумаю». Как будто она ведет с ним невидимую борьбу — и в тот раз она потерпела поражение. Да только это не в ее характере, отступать и отказываться от своих намерений.

1980 год, Калькутта

Лента в кассете заканчивается, и музыка умолкает, погружая её покои в густую плотную тишину. Только если прислушаться, можно уловить тихие звуки ночного сада за окном: шёпот листьев, прерывистое дыхание ветра и где-то вдали — приглушенное стрекотание насекомых. В этом неуловимом хоре ночи, если знать, то можно разобрать, как потрескивает фитиль в дие, испуская мягкое, пульсирующее свечение. Её тело, ещё недавно разгоряченное после долгой ванны, остыло, и по коже бегут мурашки, когда ощущает на себе дуновение свежего бриза, скользящего через открытое окно и заполняющего комнату прохладой. Усталый взгляд ее воспаленных глаз невольно падает на кровать — огромную, с пуховыми подушками и свежими простынями, белыми как лунный свет. Она манит своей уютной мягкостью, обещанием отдыха и забвения. Но одновременно и отталкивает — её холод и величина словно подчеркивают то страшное и тихое одиночество, в котором она живет уже четвертый год. О, как бы хотелось Амале, такой сладко-сонной и блаженно-утомленной, просто залезть на постель к тому, в чьих объятиях тепло и безопасно, и заснуть с тем, кто знает, как позаботиться о ней… Но реальность, увы, не такова. Оттого молодая госпожа тихо вздыхает и пока ходит по покоям в поисках тапочек, набрасывает на себя шелковый халат, расписанный изящными ветвями сакур — подарок все той же Анджали. В его мягкости она находит кратковременное утешение, думая, что ее подруге всегда удается позаботиться о ней, даже когда ее нет рядом. Из-за того, что сразу не пошла спать, в полной мере ощутила чувство голода, на которое у нее не было времени обращать внимание весь день. Отчетливо помнит, что, к сожалению, не пополнила запасы сладостей в своей комнате после последней уборки служанок, которые нашли все ее заначки. Ей ничего не остается, кроме как наспех собрать волосы в косу, выйти из комнаты и направиться на кухню, оставляя за собой тусклый свет лампы и тлеющий огонек дии. Амала бесшумно идет по длинной галерее, покидая свои покои, что находятся в центральной части резиденции, и, хотя не все старшие наследницы Басу выбрали бы такое местоположение, Амала чувствует себя здесь уместно — в сердце дома, на равном расстоянии от женской и мужской половин и близко к тем местам, где принимаются решения. Теперь её мысли стали куда яснее, словно прохладный ночной воздух очистил их от дневного хаоса. Все заботы, разговоры и интриги, которые тяготили её в течение дня, остались позади, растворившись в тишине спящего дома. С каждым шагом по знакомому пути она чувствует, как напряжение покидает её, а разум освобождается для простых, почти приземленных желаний — объесться чем-то сладким, чем-то, что вернет ей ощущение тепла и уюта. Шаги её уверенные, но легкие, словно она сама — неотъемлемая часть этого дома, встроенная в его ритм, в его ночную тишину. Теперь, когда суета дня отступила, ей удается на мгновение почувствовать ту редкую свободу, пока ничто не тревожит. Амала бесшумно заходит на кухню, в которой всегда находила какое-то особое очарование — место, где сочетается старое и новое. Большое и просторное помещение, как и полагается в такой древней усадьбе, с высокими потолками и тяжелой дубовой мебелью заполнено массивными кухонными шкафами, на чьих полках теснятся всевозможные медные, глиняные и металлические кастрюли, старые рецептурные книги и современные бытовые приборы. Хотя в резиденции давно были внедрены некоторые кухонные новинки — холодильники, миксеры и электрические плиты — всё же многое остается прежним. Кухарки, неграмотные, но искусные, игнорируют любые приспособления, призванные облегчить их труд, и продолжают выполнять все вручную, так, как они были научены предыдущими поколениями. Тепло, исходящее от массивной дровяной печи из темного кирпича с большим очагом, все еще ощущается в воздухе, несмотря на то, что огонь давно погас, и кухню наполняют ароматы, пропитавшие её за день. Пахнет пряностями — куркумой и сладким маслом гхи, жареными семенами кумина и свежим кориандром. Едва уловимо ощущается запах кардамона, который смешивается с запахом жареного риса и свежей лепешки. Амала по-хозяйски достает молоко из холодильника, подходит к плите и привычным движением ставит маленькую медную кастрюльку, чтобы его подогреть. Слишком часто оно от нее убегало, чтобы могла позволить себе отвлечься, потому не отходит и, прикрыв усталые глаза, прислушивается к тому, как молоко начинает тихо шипеть и пузыриться на краях. Отставив кастрюлю в сторону, она проходит к старинному деревянному шкафу с резными дверцами, где, сколько себя помнит, хранят разные сладости, и оттуда достает фарфоровую миску с расгуллой , накрытую тканью. Эти нежные шарики из панира всегда готовят заранее и хранят в прохладном месте, чтобы они сохранили свою текстуру и свежесть. Собирается прикрыть дверцу, но ее взгляд невольно задерживается… оглядывая другие лакомства: нежный сандеш , посыпанный фисташками, а рядом розовый чум-чум . Не может устоять и тянется и за одним, и за другим десертом. Поставив всё на серебряный поднос — молоко в чашке, миску с расгуллой и блюдца с двумя горками сладостей, — Амала покидает кухню, уже предвкушая как она будет смаковать свой ‘поздний’ ужин, и с самым довольным видом направляется обратно в свои покои. Пока идет вдыхает аромат розовой воды от расгуллы, чувствует запах сливочного масла и тростникового сахара от чум-чума, различает нотки топленого молока и свежих орехов от сандеша. Эта пряная сладость кружит голову, пробуждая голод, и заставляя урчать живот от нетерпения. Проходя мимо «солнечной комнаты», она вдруг слышит знакомый голос: — Снова кусочнишаешь по ночам? Застывает молодая госпожа на месте, но каким-то чудом не вздрагивает и даже не проливает ни капли молока. Её руки остаются неподвижными, и удерживает она не только поднос, но и самообладание. Амала нехотя поворачивается, стараясь не выдать своего раздражения. — Так спешила, что совсем не заметила меня, — продолжает ее бабушка с легкой усмешкой, затянувшись кальяном и глядя на внучку из полутени. — Так ножками семенила, ступая с носочка на пятку… бесшумно. Если бы я не сидела лицом ко входу, то, возможно, и не услышала бы тебя. Индира всегда любила это место, особенно сейчас, когда стеклянные стены и потолок пропускают лунный свет. Здесь растут растения, многие из которых посадила её мать Радха Басу — жасмин, обвивающий оконные рамы, и нежные орхидеи, укрытые в тени массивных фикусов. Ее тетя, Сарасвати, любила здесь рисовать, часами наблюдая за светом, играющим на листьях, и создавая полотна, полные жизни и цвета. Теперь же «солнечная комната» или по-простому оранжерея, негласно принадлежит Индире. Именно здесь матриарх Басу предпочитает встречать своих гостей. Нравится ей — наблюдать, слушать, а потом тихо направлять разговор в нужное русло, как умелый садовник, подрезающий ветви своих растений. — А вы снова курите, бабушка? — говорит Амала, хмурясь, едва заметно передёрнув плечами и не скрывая своего неодобрения. Индира в ответ медленно выдыхает облако густого ароматного дыма, который лениво поднимается к сводчатому потолку. Массивный кальян с бронзовым основанием, украшенный сложной резьбой в виде переплетающихся виноградных лоз довольно забулькал. Курение кальяна всегда ассоциировалось с мужчинами, особенно в мусульманских дворянских кругах, где кальян считался символом статуса и сопровождал важные переговоры или дружеские беседы за чашкой чая. Как всегда вид бабушки, предающейся этому мужскому занятию, выглядел парадоксально и вместе с тем величественно. — Врач вам запретил, — напоминает Амала с упреком. Индира лишь отмахивается, не скрывая усмешки. — Если нажалуешься матери, то и я в долгу не останусь, и тебя заставят питаться по «здоровой диете». Овощи и никаких сладостей, — в её голосе одновременно слышится шутка и мягкое предупреждение. Амала невозмутимо продолжает смотреть на бабушку своим немигающим взглядом. — О чём пожалуюсь? — быстро парирует она, её тон серьёзен, но с лёгкой улыбкой. — Я же ничего не видела. Индира хитро прищуривается, в её темных глазах загорается коварный огонек. Ведь больше всего на свете любит хлестать словом и всегда находила удовольствие в том, чтобы поддеть свою старшую внучку. Амала знает об этом и, наверное, как раз поэтому сама выросла столь искусной словесной фехтовальщицей. — Если на этом всё… желаю вам доброй ночи, бабушка, — спокойно произносит она, кланяясь в знак уважения, и спешит удалиться. — Ну что ты, детка… посиди со мной, — мягко, но настойчиво произносит Индира, выдыхая новый клубок дыма. Внутренне Амала сдерживается, чтобы не вздохнуть и не закатить глаза и тем самым выказать свое недовольство, что ей предстоит подобное времяпрепровождение. Ее первая мысль — не то, что она устала и хочет вернуться к себе, чтобы поесть и отдохнуть, а то, что её молоко остынет и покроется той противной плёнкой, которую она терпеть не может. Повернувшись обратно, она подходит ближе и начинает оглядываться в поисках места, куда бы поставить поднос. — Ставь и присаживайся, — как всегда уверенно указывает ей Индира, одновременно жестом показывая на деревянный столик между собой и свободным местом в соседнем кресле. Амала едва заметно прижимает поднос ближе к себе и бросает недоверчивый взгляд на предложенное место, а также на маленькое пространство между ее бабушкой и столиком. — Да не буду я есть твои сладости, успокойся! — говорит Индира с тенью насмешки, уловив её напряжение. Амала медлит, чуть ослабив хватку на подносе, но всё же осторожно ставит его на столик. Теперь, когда у нее освободились руки, то может поправить выбившуюся прядь за ухо, запахнуть халат и завязать пояс потуже, прежде чем медленно опуститься на свободное кресло. — Вот так-то лучше, — произносит Индира, выдыхая клубы пряного дыма, от которого девушка чуть морщится. — Ты всегда была такой непоседливой, — продолжает она, затягиваясь. — Всегда спешишь куда-то, Амала. Не научилась ещё сидеть и просто… быть. Амала поднимает глаза на бабушку, сложив руки на коленях. Она чуть склоняет голову и отвечает с холодной вежливостью, которая не лишена легкого сарказма: — Я слышала, что такого рода навык приходит с возрастом, и каждый день в своих молитвах я прошу богов, чтобы вы оставались рядом, бабушка, и могли продолжать делиться своей мудростью. — Ну, льстить и врать ты точно отлично научилась, — усмешка Индиры безрадостная, но полна того старого, привычного коварства, которым она всегда обладала. Между ними повисает тишина. Их взгляды встречаются — холодные, расчётливые, как в дуэли, где оружием являются слова и намерения. В этом мгновении они как всегда прощупывают границы друг друга, обмениваясь незримыми ударами. — У меня были прекрасные учителя, — отвечает Амала, тонко улыбаясь, но её голос остаётся столь же ледяным. Индира хмыкает, отводя взгляд в сторону. Её морщинистое лицо на мгновение становится безразличным, но даже в этом жесте чувствуется скрытая надменность. Тлеющий уголёк кальяна тихо потрескивает, отражая это молчание, заполненное их общим прошлым, тяжёлыми воспоминаниями, ссорами и долгими бессонными ночами. Амала молча ждёт следующего выпада, почти рефлекторно готовясь к новому замечанию. Все ее детство и юность это было неизменным правилом их общения: колкие фразы, неожиданные удары словами, проверки на прочность. Она уже привыкла к этому, как к неизбежной части своего существования. Индира наконец прерывает молчание, её голос звучит тихо, но твердо: — Бери своё молоко. Остынет, и ты его пить не станешь. Амала моргает, её взгляд немного смягчается от неожиданности. В её голове мелькает мысль о том, что не может разобрать, какой здесь скрыт подвох. Не привыкла, что бабушка обращает внимание на такие мелочи. Это напоминает ей те редкие моменты в детстве, когда в её суровом воспитании проскальзывали искры заботы. — Не думала, что вы будете помнить такое моё предпочтение, бабушка, — говорит она тихо и немного удивлённо пока тянется за чашкой. — Я всё ещё нахожусь в здравом уме и доброй памяти. А забыть, как тебя выворачивало на пол в обеденной зале, когда заставляли есть то, что не хочешь… поверь, очень сложно, — в её взгляде мелькает что-то вроде удовлетворения, словно её воспоминания на мгновение переносят её назад во времени, когда ее власть над внучкой была неоспоримой. — Да и знаю я тебя как облупленную. «Потому что сами и облупляли», — обида колючим эхом отдаётся в голове у Амалы, но вслух она, конечно же, не произносит этих слов. Пытаясь расслабить напряженные плечи, она делает глоток тёплого молока, его вкус чуть успокаивает её, а затем тянется за расгуллой. Стараясь не встречаться с бабушкиным взглядом, она ест аккуратно, но всё же слишком поспешно, чтобы побыстрее прожевать и запить. Никогда не представляла себе Амала, что вот так будет сидеть рядом с Индирой, словно две соучастницы одного преступления, в котором каждая предается своей слабости. Она — своей любви к сладостям, а бабушка — к курению кальяна. И пока Амала уплетает одну вкусность за другой, а Индира задумчиво тянется за мундштуком, пространство между ними наполняется странным, почти обоюдно приятным чувством, в котором таится еще кое-что… что-то такое, что существует между двумя сильными женщинами, которые слишком хорошо знают друг друга. — Не переживай… я надолго тебя не задержу, и ты ещё успеешь спрятать чум-чум в своей комнате, — в голосе матриарха Басу звучит непривычная мягкость, а на её лице проскальзывает проницательная улыбка, так что тонкие морщинки вокруг глаз становятся глубже. — Я всего лишь хотела тебя… похвалить. От неожиданности Амала резко вдыхает и давится сахарной пудрой и корицей, оседающей в ее горле. Что? Давится, но не подает виду. Что-что? — Ты не попала в ловушку, которую тебе устроил Девдас, и достойно провела собрание, — Индира смотрит на внучку, смотрит таким проникающим оценивающим взглядом, — и не позволила нашей семье потерять влияние в важном вопросе. Воспоминания о напряженной встрече вспыхивают в сознании Амалы — то, как старший Дубей смотрел на нее, то, как сжимал руку в кулак и еще бы чуть-чуть и наверняка бы ударил ее. — А по тому, как молчал и не смел перечить тебе мой средний брат, который приехал в резиденцию первым, — продолжает Индира с едва заметной полуулыбкой, — я делаю вывод, что ты с ним поговорила и доходчиво объяснила, что не стоит строить козни против Басу. Амала делает большой глоток молока и старается изо всех сил не закашлять. Смотрит в тёмные глаза своей бабушки — обрамленные густыми ресницами, они блестят в полумраке, подобно древним драгоценным камням, испытанными временем. В этом взгляде, несмотря на всю жесткость и требовательность, проскальзывает что-то похожее на гордость. — Ты — молодчинка. Эти слова, столь желанные и редкие, заставляют мурашки пробежать по её спине, от копчика до самой макушки. Она ощущает, как её лицо слегка теплеет, и ей хочется прикрыть глаза от удовольствия, поддавшись этому драгоценному чувству одобрения. Однако не позволяет себе молодая госпожа долго нежиться в этом прекрасном ощущении. Инстинктивно тянется за паллой сари, намереваясь покрыть себе голову — жест, который индийские незамужние девушки делают в знак уважения перед старшими. Но на ней всего лишь халат, и приходится делает вид, что просто расправляет рукава. — Благодарю, что так высоко оценили мои действия, бабушка, но не думаю, что смогла бы избежать ловушки, если бы сегодня меня не предупредил Рита-Шива, — произносит она с подчеркнутой скромностью. Амала никогда не умела принимать похвалу, что очень ожидаемо, особенно от тех людей, от которых действительно важно было услышать те самые заветные слова. И потому стремится преуменьшить свои достижения, что также ожидаемо. — М-м-м, — задумчиво тянет Индира, её глаза чуть прищуриваются. — Даже если бы не знала, то всё равно бы выбралась из ловушки, — её голос звучит уверенно, словно нет у Амалы другого пути, кроме единственно успешного, вне зависимости от обстоятельств. — Вы слишком высокого обо мне мнения… — тихо замечает Амала, стараясь уйти от груза ожиданий, который с каждым годом становится все тяжелее. — Естественно высокого! — резко перебивает её Индира, взгляд её становится острым и беспощадным, как лезвие калидасы. — Ты же женщина из рода Басу, ты — старшая наследница, правнучка Раджа Дубея и моя внучка. Моё мнение, как и мнение всей Бенгалии, такое, каким оно должно быть по праву твоего рождения. От этих слов внезапно становится холодно. Что-то уж слишком часто начал ее бить озноб в родном доме в душной и знойной Калькутте. А холодно ей от одиночества. Такого ледяного и безжалостного, что преследует её уже четвертый год. И с каждым новым днём растёт ощущение, что она, возможно, никогда больше не сможет согреться. — Не думаю, что с вами согласятся благородные семейства после того, что произошло на собрании с Амритом, — тихо спорит Амала, опустив глаза. Свет жесток, Амала. Они не пропустят ни одного твоего промаха и бросят тебя в бездну. Всегда помни об этом. — Сунул палец ко льву, а потом удивляется, что отгрызли ему руку, — невозмутимо отвечает Индира. — Какое право имеет на тебя мой племянник? Он что же, обменялся с тобой цветочной гирляндой под пение священных мантр? Ваши руки были связаны нитью, а концы одежды в узел? Или же вы подносили зёрна риса жертвенному огню? Амала молчит, чувствуя, как под кожей разливается неуютное напряжение. — Потому, какое право имеет младший Дубей на тебя, кроме старых договоренностей? — продолжает Индира, и в её тоне проскальзывает нечто неумолимое, железное. — Но ведь когда-то…? — робко пытается возразить Амала. — Когда-то ты была другой, — бабушка смотрит на неё оценивающе, словно пытаясь найти в её лице ту девочку, которую она знала. — И если он не может управиться с тобой, не может подчинить своей воле, значит, и не получит тебя. А Дюжине придется принять такое положение вещей. Потому что… ты вернулась домой, но это уже не ты. Амала чувствует, как последние слова Индиры проникают глубоко в её сознание, отзываясь тревожным эхом. — Что? — переспрашивает она, резко подняв на бабушку глаза. — О чём вы? Кажется, что старшая женщина на мгновение теряется в своих собственных мыслях. Её взгляд становится отстраненным и стеклянным, как будто находится она не здесь. Кальян на мгновение забывается, а дым растворяется в воздухе. — Бабушка? — снова окликает Амала чуть настойчивее. Индира моргает, будто возвращаясь из какого-то далёкого прошлого, и когда открывает глаза, то взгляд её фокусируется на Амале. — О чём вы? — снова спрашивает девушка, на этот раз тише, но с ноткой нервного напряжения, сжимая чашку в руках чуть сильнее, чем нужно. — Что значит «уже не я»? Матриарх Басу не спеша делает ещё одну затяжку кальяна, тем самым давая себе время на размышление. Она призадумывается, взгляд её снова становится тяжелым, как у человека, который взвешивает каждое свое слово. Её тёмные глаза пристально изучают лицо Амалы, пытаясь найти ответ на какой-то немой вопрос. — Так говорилось в пророчестве, — Индира произносит это почти небрежно. Ошарашенная Амала с недоверием смотрит на свою бабушку. — В смысле «в пророчестве»? В пророчестве брахманов? — уточняет она, потому что в её жизни с самого рождения было лишь одно пророчество. — Записанное 500 лет назад, согласно которому Басу и Дубеи должны соединиться, и потомок этого союза станет мессией? Амала читала десятки переводов и интерпретаций этого пророчества. Оно было написано на древнем языке, на котором когда-то говорил народ, ныне исчезнувший с лица земли. Она часто перечитывала его, пыталась даже сама переводить, но никогда не сталкивалась с такой строкой. Индира, не торопясь, откидывается на спинку кресла и хмыкает, не глядя на внучку: — Нет, так предрек Рейтан, когда… — её голос внезапно обрывается, и, подумав о чём-то совсем другом, она невозмутимо говорит себе под нос, — угли совсем погасли. Она резко меняет тему, отводя глаза в сторону, тогда как Амала, потеряв дар речи от шока, пытается осознать услышанное. «Пророчество Риты-Шивы? Что?» — в голове девушки звучит гул, и она только и может, что поставить чашку с остатками молока на поднос, чтобы не уронить её от напряжения. — Могу я услышать подробности? — голос её звучит на удивление ровно, но внутри закипает раздражение. Между тем Индира, словно не слыша, начинает аккуратно складывать кальян. Её движения медленные и привычные, как у человека, который делает это уже десятки лет. — Когда встал вопрос… отправлять ли тебя в университет или сыграть вашу с Амритом свадьбу, я долго раздумывала над тем, какое решение было бы верным. Не только для тебя, но и для всех, кого оно касалось. — Она снимает с шахты мундштук и вытирает его специальным платком. — С одной стороны, в Лондоне училась я и твоя мама, и нам было очень важно дать тебе образование, достойное старшей наследницы. Индира аккуратно высыпает оставшийся пепел из чаши, и её голос звучит отстраненно, словно она сама не придает значения своим словам: — А с другой стороны… ты ведь так не хотела уезжать. Не хотела разлучаться с Амритом. Ты ничего не видела, кроме него. При упоминании о тех днях, о её отчаянной привязанности к Амриту, Амале становится невыносимо стыдно. Внутри неё поднимается горькая волна воспоминаний. Кажется, что жаркие калькуттские ночи, когда она слепо следовала за своими… желаниями, до сих пор давят на нее. Хочется ей исчезнуть, спрятаться среди растений или провалиться сквозь пол, чтобы не видеть осуждение в глазах своей бабушки, даже если та сейчас избегает смотреть прямо на неё. Не замечая её внутреннего смятения, Индира продолжает: — И тогда я обратилась к Рейтану за советом, — её голос звучит чуть тише, почти таинственно. — На что он мне ответил: «Сейчас не хочет уезжать — потом не захочет возвращаться. Но я вижу, пускай не с первой попытки, но она вернется домой… только это будет уже не она». Эти слова режут Амалу, как тонкие, острые лезвия. Это будет уже не она… Не спрашивает Амала, что это значит, а Индира и не объясняет. Обе молча погружаются в свои мысли, и в комнате повисает напряжение. Каждая думает о том, что пошел уже четвертый год… …как она не выходит замуж за Амрита. …как её волосы убраны в косу и никто не видел её с распущенными. …как не слышно её песнопений в коридорах усадьбы в Калькутте или дворце в Клифаграми. — И это всё? — уточняет Амала, пытаясь понять, что скрыто за этими на первый взгляд очевидными, но тревожными словами. Индира ухмыляется, словно знает что-то, чего её внучке пока не понять, и смотрит куда-то в сторону: — Это всё, что я готова сказать тебе. Она медленно поднимается со своего места, движения её неторопливые и плавные. — Но!.. — Амала пытается протестовать, зацепиться за что-то, получить хоть какое-то объяснение. — Если желаешь узнать больше, спроси господина Вайша, — прерывает её Индира, поправляя складки сари с таким видом, будто разговор окончен, и дальнейших обсуждений не будет. — Если он уже поведал тебе о планах Девдаса, то убедить его рассказать то, что желаешь, не составит труда. Амала ловит взгляд своей бабушки и видит в нём не скрываемое издевательство. — М-м-м, что это за оскорбленная добродетель на твоём лице? — Индира смотрит на внучку сверху вниз с заметным презрением и возвращается к своим привычным колкостям. — Как часто говорила моя тетя Сара: «Есть и другой путь убеждения, доступный лишь женщинам». Амале давно не семнадцать, и она больше не смущается и не заливается краской, как это случилось бы когда-то. Но и ничего не говорит. Не услышав достойного ответа, Индира тихо посмеивается, ощущая свое превосходство. Если ее и забавляет вид Амалы, отчаянно пытающейся сохранить свое достоинство, то от того, как одна за другой меняются эмоции на лице её внучки — сначала удивление, затем неверие и, наконец, осознание, что бабушка её обманула — она начинает хохотать. Ведь Индира тянется к подносу и ловко хватает сразу три кусочка сандеша и бросает один себе в рот. Хохочет резко и хрипло, с ноткой сухого, усталого смеха, который все никак не может разлететься по комнате. — Ха-ха! Если бы ты могла видеть своё лицо сейчас! — продолжает она, ни на миг не скрывая веселья. Амала сидит, шокированная, с открытым ртом. Её руки замерли на коленях, а взгляд застыл в бессилии. Но прежде чем она успевает проглотить свою обиду, Индира, ведомая своим игривым настроением, ловко суёт кусочек лакомства прямо ей в рот. Губы Амалы смыкаются вокруг сладкого сандеша, и она, слегка подавившись удивлением, торопливо жует, прикрыв рот рукой. — Ну-ну! Не злись, — в глазах Индиры блестит добрый, почти ласковый смех. — Ты думаешь, в кого ты такая сластёна? Она чуть приподнимает руку и нежно гладит Амалу по голове и подмигивает ей. Амала не может вспомнить когда и где, но она точно уже это слышала. И сейчас это признание ее бабушки, такое простое и непринужденное, что на мгновение она застывает, боясь потревожить этот хрупкий момент. Оно накрывает её тёплой волной, разливаясь по телу, словно лучи раннего солнца пробились сквозь её долгую зиму. Что-то мягкое и трепетное, почти неуловимое, едва заметно зашевелилось глубоко внутри. Это чувство вызывает неясное замешательство, ведь так редко у них с Индирой случаются моменты искренности. Несмотря на годы конфликтов, взаимных упрёков и разногласий, Амала вдруг осознала, что между ними всегда было нечто большее. Их связь не сводилась к родственным обязанностям или общественным формальностям, а основывалась на чём-то глубоком, почти неосязаемом, но крепком. Нечто общее, что не требовало слов или признаний, а существовало само по себе. — Пойду я спать, да и ты не засиживайся — завтра же рабочий день, — в голосе Индиры проскальзывает тень заботы. Амала, всё ещё под впечатлением от этих редких проявлений внимания, быстро кивает: — Да, конечно, бабушка, — она спешит откликнуться и, обернувшись к уходящей Индире, добавляет: — Я могу провести утреннюю пуджу, чтобы вам не пришлось вставать рано. Как ритуал утренняя пуджа, уходит корнями в древние традиции и представляет собой не просто богослужение, а священный долг — знак почитания богов, которые оберегают земли их рода. Всегда совершаемая до восхода солнца, пуджа символизирует единство семьи и предков, молитву о силе и благословении на новый день. Но Индира, не останавливаясь, не оборачиваясь и не задумываясь, отвечает: — О! Я собиралась выехать пораньше в Клифаграми. Я так соскучилась по Нандини, моей милой девочке. Так что можешь не утруждать себя. Эти слова обжигают Амалу, как обрушившаяся волна ледяной воды. Она видит, как Индира медленно удаляется, и ей остаётся только замолчать и опустить голову. В поражении. В груди нарастает глухое, детское чувство несправедливости. Отвергнутая. Снова. Её губы плотно сжимаются, и она на мгновение задерживает дыхание, чтобы скрыть всю боль, разливающуюся в её сердце. — Как пожелаете, бабушка, — произносит она с видимым усилием, зная, что её уже никто не услышит. Чувство несправедливости пульсирует в её душе, как язвительная рана, убивая всё то тепло, которое едва успело прорасти сквозь промерзлую землю ее души. Ревность жжет, ярость поднимается, разрывая её изнутри, готовая выплеснуться наружу, чтобы разрушить весь мир вокруг. Если дать ей волю, Амала разнесёт «солнечную комнату» к асурам. — Я рада, бабушка, что мои молитвы были услышаны, и вы получили, что желали… — пробормотала она себе под нос, а затем шёпотом добавила: — Осталось только мне обратиться ветром…

1974 год, Лондон

Амала склоняется перед домашним алтарем, чтобы, как и положено, очистить его перед пуджей. Комната для молитв в усадьбе де Клеров находится на первом этаже и выходит окнами в сад, белоснежный и сказочный. Солнце еще не взошло, и приходится Амале в потемках выкладывать на алтарь цветы, фрукты, а также воду и рис для подношений. Всё в этой комнате дышит изысканностью, умиротворением, и ощущается дух далекой Индии. Сама комната была оформлена Дивией Шарма, молодой женой генерал-губернатора Калькутты, когда она впервые приехала в Англию на границе Викторианской и Эдвардианской эпох. Каждая деталь здесь говорит о ее стремлении создать оазис родины в чужой и холодной стране. Амала сразу отметила, что драгоценная госпожа не поскупилась на обстановку, наполнив пространство предметами, которые и по сей день поражают своей красотой и мастерством исполнения. В центре алтаря возвышается статуя Лакшми, богини процветания и удачи. Её грациозные руки, утопающие в гирляндах цветов, как будто благословляют дом на изобилие и мир. Рядом с Лакшми стоит величественный Ганеша, бог мудрости со слоновьей головой. Как и положено, он окружён традиционными подношениями — рисом, кокосами и сладостями — как символ привлечения удачи и преодоления всех препятствий. Естественно, что больше всего внимание Амалы привлекает статуя Кали, богини разрушения и возрождения. Выполненная из бронзы, её грозный облик одновременно устрашает и восхищает. В одной руке она держит меч, в другой — отрубленную голову демона, а её грозное лицо выражает непреклонную решимость. С того момента, как ступила на английскую землю Амала, каждый день с рассветом проводит утреннее богослужение. Неукоснительно и прилежно. В Индии пуджу могут проводить мужчины, но часто это была обязанность именно старшей женщины в семье — матери или бабушки. Хотя любая женщина, прошедшая необходимые обряды, могла вести это богослужение, и теперь, находясь вдали от дома, Амала взяла на себя эту роль. Всегда спускается на пуджу, надев чистую одежду и поставив тику на лоб — символ благословения и защиты. Для неё это не просто ритуальное действие, а момент, когда она соединяется с глубинной частью себя, находя уверенность перед началом нового дня. Она зажигает лампу — дипу — и благовония, известные как агарбати. Огонь лампы колышется в воздухе, символизируя свет мудрости и знания, который должен рассеять тьму невежества и принести ясность уму и сердцу. Амала, сосредоточившись, плавно движется вокруг алтаря, держа в руках серебряный поднос для пуджи, который она привезла с собой из дома. Этот поднос — старинная семейная реликвия, покрытая тонкими узорами в форме нежных цветов. Каждое утро наполняет она его дарами для богов. Среди подношений сегодня выделяется ладду, приготовленный добрыми кухарками специально для утренней службы, специально для нее — его аромат пряно-сладкий, не перестает пробуждать воспоминания о Калькутте. Амала начинает свою службу с Лакшми. Тихо, почти шёпотом, она произносит мантры, обращенные к прекрасной богине, прося её о благословении, чтобы дом, в котором она сейчас пребывает, всегда был наполнен светом, миром и изобилием. Лампа мерцает, отражаясь в глазах статуи, и кажется, что богиня сама улыбается в ответ. После её молитва обращена к мудрому и милосердному Ганеше, чтобы он даровал ей силу преодолеть все трудности и испытания, которые ждут её в этой чужой стране. Амала верит, что с его благословением любой путь становится легче, и чувствует, как теплая энергия разливается внутри, словно отвечая на её просьбы. Наконец, она склоняется перед статуей Кали, и её молитва пронизана просьбой о защите и внутренней силе. Лицо богини с выпученными глазами всегда заставляет Амалу трепетать, и просит она её о поддержке в жизненных битвах, о том, чтобы даровала ей решимость и смелость. Но в то утро осмеливается она просить кое-что ещё, то, что никогда раньше не смела произнести вслух. — О чем ты сегодня просишь? Амала вздрагивает. Успела привыкнуть к тишине своих утренних ритуалов, к уединению, что предоставляли ей де Клеры, которые, хоть и стремились поддерживать связь со своими индийскими корнями, но не столь ревностно выполняли религиозные обязанности. Она бросает короткий взгляд на подругу, которая стоит в дверях комнаты для молитв — девушку с озорной улыбкой и искорками в глазах, которой, казалось, совсем не место в этой комнате. Оставив вопросы на потом и сосредоточившись на завершении службы, ещё раз склоняется Амала перед статуями богов и приступает к заключительной часть — аарти. Она поднимает дипу и начинает медленно водить ею перед статуями богов, совершая круговые движения. И пока мягко светит огонь, и его пламя танцует в тишине комнаты, Амала отчаянно просит: «В другой жизни, пусть моя бабушка будет… бабушкой. Пусть ее внучка будет прекрасной и доброй, умной и милой, и самой хорошей». Её взгляд задерживается на огне, который пляшет по поверхностям статуй, и, погруженная в свои мысли, она продолжает: «А я пускай буду ветром, что стучится к ней в окно иногда. Просто чтобы сказать: как же я рада, что ты получила что хотела!» Пламя мерцает последний раз, прежде чем угаснуть, погружая комнату в полумрак зимнего утра. Она тихо вздыхает и медленно опускает лампу на серебряный поднос, наполненный дарами. — Пришла, чтобы первой съесть прасад ? — спрашивает Амала, протягивая поднос своей подруге, когда та становится рядом с ней. Анджали, красноречиво изогнув левую бровь, тянется за ладду, не подтверждая, но и не отрицая предположение подруги. Хотя они обе знают, почему она здесь. Пришла проверить, как Амала, ведь прошлым вечером она разговаривала со своей бабушкой по телефону и сообщила той радостную новость (которую все откладывала), что теперь играет в баскетбол за университетскую сборную. — Я не могу понять, у тебя что, слишком много свободного времени?! Разговаривала Амала в комнате Анджали, потому что у той стоит отдельный аппарат, да и все остальные телефонные линии в доме были заняты. Потому, хоть и не подслушивала, но не могла не услышать юная де Клер, что не очень-то Индира Басу обрадовалась таким новостям. — Так трать его на учебу, чтобы быть не седьмой в списке успеваемости, а входить в тройку лучших! Совсем не обрадовалась. — О боги, — Амала прижимает трубку к уху, но Анджали отчетливо слышит каждое слово, в котором сквозит неодобрение, — тратить своё время на ерунду, когда у тебя такая возможность получить знания, которые недоступны многим мужчинам! Анджали закатывает глаза, но ее подруга стоит к ней спиной и не видит этого. Потому в то утро спешит англичанка перехватить свою подругу и спросить: — Эй, ты в порядке? — Да, вполне, — поведя левым плечом, отвечает Амала, — Просто все прошло не так, как я себе представляла. Хотя, тоже самое можно сказать в принципе обо всех ее ожиданиях в последнее время. И даже ее первая зима в Англии оказывается не такой, как она себе нафантазировала. Совсем неожиданно, но стало это время года для Амалы чем-то волшебным. Каждая мелочь была для неё открытием — как скрипит снег под ногами, как может щипать щеки от мороза, и как воздух кажется особенно чистым и свежим. Много слышала она о заморозках, метровых сугробах и снегопадах, из-за которых может остановиться целый город, и готовилась к тому, что холод будет пробирать её до костей. Но всё оказалось не так страшно, как рисовало ей ее воображение. Да, она мерзнет, но чаще не потому что холод невыносимый, а потому что банально не поддевает под свитер пуловер или вовсе забывает про шапку или шарф. Барон Ашер де Клер, всегда наблюдавший за ней с заботливой улыбкой, называет её «знойной», подшучивая над её беззаботностью и теплом, которое она будто бы приносит с собой, куда бы ни пошла. В родной Калькутте, где круглый год тепло, никогда не было необходимости в подобных вещах, и вся зимняя одежда всегда казалась такой чуждой и далекой. Но здесь, в Англии, зима принесла с собой не только холод, но и особое чувство новизны, детской радости от того, что можно примерить то, чего никогда не носила раньше. Оттого восторженно радовалась каждому новому предмету зимнего гардероба — мягкому шерстяному свитеру, пушистым варежкам и вязаным шарфам. Снег завораживает её больше всего. Белизна, простирающаяся до самого горизонта, ослепляет, заставляя щурить глаза, но никогда не видела Амала столько «белого» в своей жизни и, наверное, оттого не может насмотреться. Белый цвет в индийской культуре — это символом траура, конца. Белые сари носят вдовы, в белое облачаются в знак скорби, и этот цвет несет на себе печать утраты. Но здесь, в Англии, этот «белый» был совсем другим — не был он связан с печалью, скорее, это была чистота нового начала. Словно стирает снег все следы прошлого, даруя миру новый лист, на котором можно написать что угодно. Кажется Амале, как будто давала Англия ей возможность начать все с чистого листа, под светом тусклого зимнего солнца, среди холода и уединения, но с бесконечными возможностями впереди. И несмотря на ее детское восхищение холодным волшебством, чувствовала себя она печально и меланхолично в те дни ее первой зимы. Замечают де Клеры, как, начиная с Сочельника, их милая гостья, которая и так ведет себя слишком тихо и воспитанно, становится всё более задумчивой, словно что-то тяготит её сердце. Складывается впечатление, что после такой насыщенной университетской жизни, полной бурных событий, сложных экзаменов и изматывающих тренировок по баскетболу — её попросту окутала тоска. Можно было предположить, что Амала грустит из-за того, что скучает по семье и родному дому, но лишь Анджали знает истинную причину её подавленного настроения и печального взгляда. — Он тебе так и не позвонил? — с тихой обеспокоенностью спрашивает Анджали, осторожно глядя на подругу. — Нет, — коротко и безжизненно отзывается Амала. Ее настроение немного улучшается на Новый год, когда по почте приходят многочисленные посылки из дома. Не церемонясь, спешит Амала открыть одну коробку за другой: в первой были дорогие сверкающие ткани для сари — зеленые, пурпурные, золотые — но убирает она их в сторону с грустной улыбкой, зная, что в ближайшем будущем не представится случая их надеть. Туда же отправляется изящный браслет с сапфирами — подарок бабушки. Щедро делится с младшими кузенами и кузинами Анджали индийскими сладостями, не забыв, конечно, припрятать в шкаф несколько коробок своих любимых бурфи и сладких джалеби. В письмо от мамы вложен рисунок от Кирана — детская работа, изображающая его и ее в саду их дома в Калькутте — и Амала едва сдерживает слезы, глядя на него. Рисунок оказывается настолько наивен и трогателен, что она вешает его на стену возле своей кровати, чтобы каждый день видеть частичку дома. Больше всего радуется подарку от Карана и Арджуна, которые старательно выбрали для неё множество вещей для баскетбола: новенькие кроссовки, яркие шорты и майки, напульсники, носки и даже бутылочки для воды. Тем самым выказывая свою искреннюю поддержку её увлечению и напоминая, что даже на расстоянии они всегда рядом и верят в её силу и стремление. Но есть одна коробка, таинственная и неприметная, которая долго стоит на её письменном столе, и которую Амала не спешит открывать. — От кого это? «От А. для А.»? — заглянув на карточку, спрашивает Анджали. Амала медленно поднимает глаза и, вздохнув, не отвечает. Еще одной странностью, которую замечают за гостьей, является то, что Амала стремится покинуть поместье при любой возможности. Встает с первыми лучами зимнего солнца, чтобы провести пуджу, а после, вместо того чтобы наслаждаться размеренной жизнью за городом, просит шофера, мистера Уоллеса, отвезти её в индийский центр в Саусхолле или просто куда-нибудь в город. Но чаще всего это заканчивается тем, что она, свернувшись клубочком под теплым пледом, засыпает на заднем сидении, и ее продолжают катать по утренним улицам. Когда же снегопады усиливаются, и дороги заметает так, что путь до города становится долгим и трудным, то не может перебороть чувство неудобства и больше не просит покатать её «без веской причины». И начинает Амала коротать дни своих каникул, присоединяясь к младшим детям де Клеров, с головой погружаясь в зимние забавы. С утра до вечера они строят снежные форты, кувыркаются в сугробах, катаются на санках с ближайших холмов, а когда озеро покрылось льдом — выходят кататься на коньках. А дело все в том, что не ожидала Амала, что английская земля, подобно бенгальской, будет кишмя кишеть духами и существами, которых не видит нормальный человек. Еще с осени, когда листья опадали с деревьев, а воздух начинал пропитываться влажностью и прохладой, замечает Амала лесных духов и эльфов, что прятались на опушках среди корней старых деревьев или танцевали в первых утренних туманах. Эти существа, казалось, жили своей собственной жизнью, охраняя известные лишь им одним тайные тропы. Осенний ветер приносилтихие голоса, и Амала видела их отражения в зеркальной глади прудов или в лужах под ногами. Думалось ей, что нравилось им это время года — пора перехода между светом и тьмой, теплом и холодом. Осенью они были как привидения — тонкие и эфемерные, словно листья, сорванные ветром. Но с приходом зимы замечает Амала холодную, угрюмую фигуру, что следит за каждым ее шагом в морозные дни. По ночам слышит она его шаги за окном, различает тот едва слышимый скрежет, когда рисует свои таинственные рисунки на окнах, и у нее кровь стынет в жилах, когда он появляется в вихрях снежных метелей. В самой усадьбе де Клеров, казалось, обитало ещё больше сверхъестественных существ, чем на улице. Особенно призраков. Особенно на чердаке. Любящие поиздеваться. Особенно над ней. Шорохи, скрипы, голоса тревожат её каждую ночь, когда она пытается заснуть. Иногда Амала просто уверена, что сидят они прямо над ней, где-то между толстых балок и незаметных трещин в потолке, будто ожидая, когда она откроет глаза, чтобы увидеть их. Днем и ночью скрипят половицами, звенят хрусталем люстры, открывают и закрывают двери, а еще шепчут, шепчут, шепчут… Именно поэтому ищет Амала любую возможность покинуть дом де Клеров, где каждый шаг по скрипучему полу, каждый порыв ветра, просачивающийся через старинные окна, и невыносимый гул, который усиливается с каждым днём, напоминают ей о присутствии тех, кого видит и слышит только она. Оттого, не находя других оправданий для своих отлучек, она с готовностью проводит все свое время на улице с младшими детьми. Во время этих игр замечает Амала, что детский смех, звонкий и безудержный, будто разгоняет тот неясный гул, который тревожит её по ночам и преследует днём. В их беззаботных криках находит она успокоение, возможность хоть ненадолго услышать собственные мысли. Но только стоит ей обратить свой взор на лес, что простирается неподалёку от усадьбы (где она и Анджали совершали свои пробежки), то видит среди замерзших деревьев, угрюмую фигуру, с таким холодным и неумолимым взглядом. И в её душе начинает расти странное чувство растерянности, поскольку не знает, как вести себя с этим могучим, зловещим духом зимы. Ведь его ледяное присутствие неизбежно, как и сама природа. Как можно попросить холод не преследовать ее? Как попросить его отступить, не разозлив и не оскорбив? Ни в одной из детских книжек, что попадались ей под руку, не было совета, как можно умилостивить столь могучее существо, кроме как просто ждать, пока весна возьмёт своё. Единственное, что было в ее силах, это показать, как радость и веселье наполняют жизнь людей в эти холодные дни, как дети принимают его дары — лёд и снег — с таким восторгом, и надеяться, что их смех однажды разобьет это ледяное безмолвие. Чего Амала не ожидала, — это получить «награду» за своё проявленное уважение. В один из январских дней снег начинает идти с самого утра. Сначала это были мелкие, легкие хлопья, порхающие в воздухе, как перья. Дети бегали по двору, ловя их на языки, и все вокруг казалось таким безмятежным. Но к полудню погода начинает меняться. Снег становится гуще, ветер усиливается, гоняя белые вихри по расчищенным дорожкам и тропинкам поместья. Легкие хлопья превращаются в плотные снежные комья, которые падают с небес с неумолимой скоростью. К обеду погода уже не просто ухудшилась, она казалась грозной и непредсказуемой. Мрачные тучи заволокли небо, и снегопад становился всё интенсивнее. Ветер, который с утра был едва ощутимым, теперь яростно завывал. Видимость за окном упала до минимума, и воздух наполнился ледяным шипением. Взрослые хмурятся, выглядывая из окон, наблюдая, как хлопья сыплются всё быстрее и быстрее, а сугробы у стен поместья растут выше с каждой минутой. Этот вечер должен был быть особенным — в Лондоне планировался великосветский приём, разговоры о котором не смолкали ещё с декабря. Для них это событие было главным за зимний сезон, и никто не хотел его пропустить. Поэтому, несмотря на ухудшающуюся погоду, взрослые решают выехать заблаговременно. Сразу после обеда. Очень заблаговременно. Дети же совсем не были встревожены этим внезапным капризом погоды. Их планы совсем не изменились — они и так собирались резвиться на улице, валяться в снегу и кататься на санках. Планы молодежи не брались в счет вовсе. — Останетесь в доме – и точка, — отрезает барон Ашер, когда его старшие внуки вместе с Анджали и Амалой просят забрать их с собой и вывести к цивилизации. — Ситуация на дорогах непредсказуема, еще в аварию попадете. Мне так будет спокойнее. — Но ведь вас это тоже касается, дедушка! — Де Клеры были приглашены на этот прием самой королевой, и наше присутствие там — это дело чести! — строго отвечает барон Ашер, — Если не приедет трактор, чтобы расчистить нам путь до Лондона, то значит поедем на санях! Сани, однако, так и не понадобились. Через час к особняку прибыли два трактора с близлежащей фермы. И мощные машины медленно, но уверенно, начали прокладывать дорогу, расчищая путь перед небольшим кортежем из четырёх автомобилей. Никто не ожидал, что через пару часов после их отъезда, когда солнце уже село за горизонт, а детей загнали в дом, из-за аномально сильного снегопада случится авария на линиях электропередач, и весь особняк останется без электричества, погружаясь в полную темноту. Амала готова поклясться, что на один долгий момент становится тревожно тихо. Темнота затопляет комнаты, а за окнами свистит и воет беспощадный ветер, и знает она, уверена, что у самых стен ходит дух зимы, заглядывая внутрь холодными колючими глазами. Многочисленные гувернантки и няньки спешат отвести детей по комнатам, чтобы поскорее уложить их спать. Прислуга снует по коридорам, стараясь снабдить всех свечами, фонариками и развести огонь в каминах. Несмотря на все усилия в особняке становится всё холоднее. Даже кажется Амале, что воздух будто пропитывается морозной пустотой, а дыхание превращается в пар. Именно при таких обстоятельствах Амала и Анджали оказываются в одной постели. И это Анджали приходит переночевать к Амале, потому что у неё в комнате есть камин, небольшой, но всё же дающий хоть немного тепла. Анджали едва втискивается в комнату с двумя одеялами на плечах и в смешном чепце. Укладываются вдвоем, не снимая носков и халатов, и громоздят одеяла вокруг себя, образуя кокон, в котором они пытаются спрятаться от холода. — Ты такая тёплая, — удивленно замечает Анджали, взяв Амалу за руку под одеялом. Её же пальцы были ледяными, тонкими и дрожащими. — Прямо как дедушка говорил… что ты знойная. Тихий голос её подруги, её холодные пальцы под одеялом и само её присутствие заставляют духов и призраков замолчать. Шорохи, треск половиц, шёпот — всё это затихает, и кажется, что даже Джек Фрост не посмеет к ним сунуться. Амале так хочется спать. Трещание дров в камине, тихий, но такой уютный звук, завывания ветра за окном, теплый запах гвоздики, исходящий от Анджали — все убаюкивает её. Но на границе сна и яви её внезапно выдергивает тихий, почти шёпотом прозвучавший вопрос подруги: — Это же подарок от Амрита? Сон, который почти окутал её, мгновенно рассеивается. Анджали успела взять в руки коробку с новогодним подарком, которая стояла на прикроватном столике. Тонкая шелковая лента, скользнув между ее пальцами, блеснула в свете камина. — Да, от него, — просто отвечает Амала, её голос ровный, без намека на эмоции. — Ты никогда не говоришь о нем, — начинает Анджали издалека. — Ты никогда не спрашиваешь, — констатирует Амала простой факт. — Я и про Киллиана не спрашиваю, но каким-то образом в курсе всех событий, — легкая усмешка скользит по губам англичанки, но её глаза остаются серьезными, изучающими лицо подруги в мерцающем свете огня. Амала лишь мычит в ответ, не желая спорить. — Спрашивай, если хочешь, — тихо добавляет она, лежа на правом боку, лицом к Анджали, но не поднимая головы. Англичанка тоже укладывается на бок, и, лежа на одной подушке, они глядят друг другу в глаза. Она не спешит и вот наконец тихо спрашивает: — Какой он? Этот Амрит Дубей? — Я помню праздник Макара-санкранти в Клифаграми, — начинает Амала задумчиво. — Его отмечают в январе, и связан он с началом сезона сбора урожая. Люди со всех близлежащих деревень и поселений съехались, чтобы увидеть молодого брахмана, который должен был провести обряд благословения посевов. Амала прикрывает глаза и улыбается, словно она вновь видит его перед собой. — Амриту было 17 лет, и он был так юн, так прекрасен… Анджали, слушая подругу, подвинулась чуть ближе. — Когда он благословил посевы, то начался дождь. Он стоял под открытым небом, а толпа вокруг встала на колени и прославляла его, и я… я подумала, что он был Богом. В её словах звучала смесь благоговения и лёгкой печали. — А потом? — уточняет Анджали. — Потом я узнала, что он мужчина. — И сколько тебе было лет… когда ты это узнала? — Пятнадцать. Амала продолжает спокойно смотреть на свою подругу, её зеленые глаза потемнели в полумраке комнаты, а уголки губ изгибаются в слабой улыбке. Ответ, сказанный таким ровным и спокойным тоном, поразил Анджали. Будто обдает ее холодным ветром, заставляя волосы на затылке встать дыбом. Она моргает несколько раз, пытаясь осмыслить сказанное. — Но это же… — Анджали вдруг резко выдохнула, пытаясь подобрать слова. — Это же очень рано! Её голос слегка дрожит, ещё не до конца веря, что Амала могла спокойно говорить об этом. — В пятнадцать лет я скакала верхом без седла, с длинной палкой в руке, представляя, что это меч, которым я сношу головы. Амала не может удержаться от ласковой насмешки: — Ты так делаешь и сейчас, Анджали. Берёшь палку и сносишь головы снеговикам. — Не в этом суть, — англичанка укоризненно качает головой, — и ты это знаешь! Вместо ответа Амала вздыхает. И отложив сладкую дрему на потом, она разворачивается и приподнявшись тянется за тяжеловесной шкатулкой, что стоит на прикроватном столике с ее стороны. Поправив подушку за спиной, она ставит шкатулку себе на живот и открывает ее. Анджали приподнимается на локте, наблюдая за движениями подруги, пока Амала, не торопясь, перебирает украшения. Она выглядит так спокойно и отстраненно, но ее голос, низкий и чуть хрипловатый от усталости, звучит неожиданно тихо: — Тебе любопытно, почему я не открываю его подарок? — она продолжает рыться среди драгоценностей, не поднимая глаз. — Вот ответ. С этими словами Амала вытаскивает тонкое ожерелье с бриллиантами. Вдоль изящной, почти невидимой цепочки располагаются каплевидные камни, которые ослепительно блестят в тёплом свете камина. Ожерелье кажется совсем невесомым, потому Анджали осторожно берет его в руки и внимательно всматривается в холодный блеск бриллиантов, не зная, что сказать. — Амрит подарил мне это ожерелье после того, как взял меня впервые, — произносит Амала равнодушно, будто говорит о чём-то незначительном. — По бриллианту за каждую слезу, что я проронила. Их там девять. Анджали невольно изгибает левую бровь в вопросе. — Да, он считал, — отвечает Амала, предугадав её молчаливый вопрос, продолжая рыться в шкатулке, — да и случилось это на девятый день Дурга-пуджи. — Это… романтично, — наконец протянула Анджали, возвращая ожерелье обратно, — наверное. — А это, — Амала достает следующее украшение — тяжёлое золотое колье с рубином в центре, чей цвет был насыщенного, почти кровавого оттенка. — Он подарил мне, когда я застала его с девадаси. Я ударила несчастную и разбила ей губу. Поэтому и рубин. Амала усмехается, но её глаза остаются холодными. Её пальцы снова роются среди драгоценностей. — Вот это, — она вытащила из шкатулки крупные серьги с чёрными жемчужинами, которые блестят, словно капли ночного неба. — Эти он подарил мне, когда я отказывалась видеться с ним и не разговаривала. По жемчужине за каждый месяц. И бросает серьги обратно в шкатулку с безразличием. — Вот это украшение, — она демонстрирует изящное кольцо с изумрудом, — чтобы я помнила, какого цвета мои глаза всякий раз, когда я его ревную. С каждым произнесенным словом, осознает Анджали, что эти дорогие украшения были не просто подарками. О, нет. Это были трофеи боли, где каждый драгоценный камень был символом того, как Амрит разбивал её сердце. Анджали не хочется думать, сколько еще украшений из шкатулки связаны с женихом ее подруги, и потому ее холодная рука накрывает горячую руку Амалы, останавливая ее. — Потому я пока не хочу знать, какой на этот раз подарок меня ждёт от Амрита. — Стук тяжелой крышки эхом отзывается в комнате, когда она закрывает ее. — Фантазия у него богатая, я это точно знаю. Амала вздыхает и устало ставит шкатулку в сторону на прикроватный столик, а сверху — нераспечатанный подарок. Когда разворачивается, то чувствует как Анджали ее обнимает, крепко обхватив за талию, ее голова мягко ложится на плечо Амалы. — Эй, перестань меня жалеть, — она опускает подбородок на макушку подруги, чувствуя знакомый запах кокосового масла, исходящий от её волос. — Я в порядке. — А я нет! Я не в порядке! — голос Анджали звучит резко и с такой неподдельной обидой, что Амала не может сдержать короткий смешок. На несколько минут они замирают в таком положении, полусидя, полулёжа, тихо прислушиваясь к тому, как трещат последние угольки в камине. Свет меркнет, и в комнате постепенно сгущается полумрак. Амала начинает тихо мурлыкать мелодию — простую, беззаботную, как будто пытается убаюкать эту ночь и себя вместе с ней. Анджали слушает, прижимаясь крепче к ней, улавливая глухие удары её сердца. — И что было потом? Ну… когда это случилось в первый раз? — А что могло быть? — Амала не сразу отвечает, её взгляд цепляется за угасающее пламя. — Я была опозорена, а он — нет. Вот и всё. Обычная история мужчины и женщины. Так было и так всегда будет. В ее взгляде нет гнева, нет боли. Только тихая, холодная усталость. — И результат её — обыкновенный и ожидаемый, — добавляет она чуть тише, словно про себя. — Женщина страдает, а мужчина уходит свободным.

1971 год, Калькутта

Амала просыпается раньше будильника, когда первые лучи солнца только начинают пробиваться сквозь легкие шторы её спальни, заливая комнату мягким утренним светом. Ещё не успела переодеться из своей белой пижамы с рюшами, а ее мысли уже умчались куда-то далеко вперед — в предстоящий день, полный празднований и религиозных обрядов. Не успевает она забеспокоиться, как исполнительные служанки входят в покои и спешат усадить ее перед зеркалом, чтобы расчесать спутанные после сна длинные волосы. Две молодые женщины, нежно и старательно, водят гребнями по густым, тёмно-каштановым локонам, вплетая в них изящные золотые заколки и белые бутончики жасмина. Они переглядываются между собой, едва сдерживая улыбки, когда разглядывают свою маленькую госпожу, что поет себе под нос песни. В их глазах была она воплощением совершенства — такая юная, но уже столь красивая и благородная. Ни одна из них не сомневается, что станет Амала самой прекрасной невестой и хозяйкой, и будет счастливцем ее жених, достойный такой пары. — Наша госпожа — словно сама богиня, — восхищенно шепчет одна из служанок, продолжая укладывать ее локоны. — С такими волосами, такими глазами… Кто сможет устоять? Однако Амала не может долго усидеть на месте. Она время от времени то ерзает, то передергивает плечами, то касается пальцами своей шеи, ощущая, как волнение заполняет её изнутри. Ведь сегодня особенный день — девятый день празднования Дурга-пуджи, и всё должно быть безупречно. В покоях появляется третья служанка, старше и строже, по имени Гори, в руках несет поднос со множеством лакомств: ароматный, мягкий паратха , жареные овощи и каша, приправленная специями. Даже фарфоровая мисочка с её любимыми шариками расгуллы стоит там, но Амала не то что прикоснуться, она даже не смотрит в сторону еды. — Госпожа, вы же поститесь с первого дня, уже целых восемь дней! — произносит старшая служанка, уперев руки в боки. — Вчера была Маха Аштами , и сегодня можно уже кушать. Ведь, наверняка, будете носиться целый день как угорелая — и грохнитесь в обморок! Закатив глаза Амала едва сдерживает раздражение и не удостаивает ответом назойливую Гори. Ведь она всего лишь простая служанка, которой не понять, что постится она не только за здоровье и благополучие своих родных, но и, конечно же, за своего жениха. — Да и рано вам держать такой строгий пост! — продолжает упорствовать Гори, бросая обеспокоенные взгляды на поднос с разнообразной едой. Но Амала упрямо игнорирует ее слова. Была непреклонна маленькая госпожа в своей решимости и знала, что делает всё правильно. Она не просто выполняет долг невесты, она укрепляет свою связь со своим суженным через молчаливую молитву, через голод и смирение. Каждый день Дурга-пуджи она усердно молилась за его здоровье и благополучие, а вчера, на восьмой день — день самой строгой Маха Аштами — она отказалась даже от твердой пищи, утоляя жажду лишь водой и молоком. Амрит, несмотря на свои девятнадцать лет, уже занимает столь важное место среди брахманов в Калигхате и проявляет исключительное рвение в служении богине Кали. И она, как его невеста, должна всячески поддерживать его, особенно в чем-то столь важном, как пост на Дурга-пуджу. «Какой смысл объяснять глупой Гори, что я хочу совершить парану и вкусить первую еду из рук Амрита!» — думает и улыбается своим мыслям Амала. Казалось ей, будто уже чувствует на губах прикосновение сладостей, что Амрит преподнесет ей. И потому прилежно пьет молоко и это немного утоляет её голод. Но все равно не может она успокоить то внутреннее волнение, которое нарастает с каждой минутой. Для неё это было проявлением силы, любви и верности — её собственный ритуал в рамках великого праздника, который связывал их с Амритом на духовном уровне, невидимом для окружающих, но столь ощутимом для неё. Двери открываются, и в комнату плавно входит Джотсана в сопровождении двух служанок, которые несут изысканное сари на подносах, словно это драгоценность, а не одежда. Как только они переступили порог, то ускоряют служанки свои движения, боясь не успеть закончить с волосами своей непоседливой госпожи. Умелые руки заплели длинные волосы Амалы в роскошную косу, которая спадает на её спину, а золотые заколки с тонкой резьбой, изображающие лепестки лотоса, символы чистоты и красоты, сверкают в утренних лучах. В темные пряди также вплетены нити с маленькими цветами жасмина, их тонкий аромат наполняет комнату сладковатым запахом. Как только хватка служанок немного ослабевает, давая ей возможность пошевелиться, она резко вскакивает с места, едва не сбив одну из них, и с радостным блеском в глазах бросается обнимать свою мать. — Мамочка! — воскликнув, она нежно прижимается к ней. Джотсана улыбается и гладит дочку по спине. Чувствуется, как между ними пробегает невидимая, но крепкая связь — та самая связь, которая складывается из лет заботы и любви. Прижимаясь щекой к маминому плечу, Амала бросает взгляд на постель, где служанки успели разложить её наряд. Это поистине роскошное сари, соответствующее её статусу и возрасту. Светло-розовая ткань, отделанная золотыми вышитыми узорами, переливается на свету, как волны реки на рассвете. Замысловатый узор покрывает сари тонкими линиями, изображающими лотосы и виноградные лозы, а по краям идут сложные переплетения, символизирующие изобилие и процветание. Сари, одновременно скромное и величественное, в таком оттенке подчеркивает юность Амалы, в то время как детали и текстура говорят о её благородном происхождении. Амала с восхищением проводит рукой по богато украшенной ткани, почти не дыша от восторга. Не замечает, как мама отпускает служанок лёгким взмахом руки. — Давай, милая, я помогу тебе, — ласково произносит Джотсана, взяв сари и аккуратно развернув его. Амала с готовностью сбрасывает пижаму и выпрямляется, чувствуя приятное волнение от предстоящего переодевания. Сначала Джотсана помогает ей надеть блузу — короткую, тесно облегающую её плечи и спину, выполненную из мягкой ткани в тон сари. Затем плотно обвязывает нижнюю юбку вокруг талии дочери, чтобы она сидела крепко и не сползала, ведь под нее должно быть заправлено сари. После берет в руки длинное полотно и начинает драпировать его, уверенно и точно, ведь делала она это тысячу раз. И пока тщательно складывает ткань в ровные складки, начиная от талии, чтобы потом заправить их за переднюю часть юбки, не может не задуматься о том, как быстро пролетело время. Амала уже не та худосочная девочка, какой она была в детстве. Ее движения стали плавными, обретая грацию и пластичность девушки, которой она постепенно становилась. Однако временами в неловких поворотах головы или беспокойных движениях рук еще проглядывается что-то подростковое. Перебрасывает Джотсана конец сари — паллу — через плечо дочери, аккуратно расправив ее так, чтобы узоры и вышивки на ткани красиво легли и сверкали в свете утреннего солнца и закалывает паллу брошью у плеча, чтобы она не соскальзывала. Амала же стоит неподвижно, затаив дыхание, чувствуя, как каждый слой ткани обволакивает её, придавая ей не только взрослый вид, но и ощущение важности. Но в глазах Джотсаны Амала навсегда останется тем маленьким ребёнком, который бегал по дому, бесконечно искал приключения и ни на минуту не задерживался рядом с ней и лишний раз не держался за её подол. Даже тогда она была независимой, «мама, я сама!», стремилась выбирать и делать что хочет. Закончив, Джотсана отходит на шаг, чтобы полюбоваться дочерью, её глаза светятся нежностью и гордостью. — Ты настоящая красавица, словно сама Лакшми спустилась на землю! — произносит она с улыбкой. Амала ослепительно улыбается в ответ, не сдерживая своего восторга. Она тут же бросается к зеркалу, чтобы увидеть своё отражение. Смотрясь в него, её сердце бьется быстрее, ведь никогда прежде не казалась она себе настолько прекрасной. Светло-розовое сари с золотыми узорами, сияющие волосы, украшенные жасмином, — всё это делает её образ настолько волшебным, что у нее даже голова кружится от этого осознания. И все скачет и подпрыгивает перед зеркалом, напевая мелодию, которую знает с детства. Жил был на свете малыш-ягненок, Ягненок-малый озорник. Был до проказ он находч с пеленок, И местный люд к нему привык. Джотсана, наблюдая за дочерью, узнает эту песенку и… неожиданно чувствует лёгкий укол тревоги. Век будет он скакать и прыгать, Век будет тенью виться в след, Смешным копытцем звонко дрыгать. Не мерен счет счастливых лет. Амала просто сияет, озаряя комнату своей красотой, но именно это заставляет сердце матери тревожиться. — Ты точно не хочешь поехать со мной, бабушкой и тетей Нейной в Клифаграми? — тихо спрашивает она, останавливаясь позади Амалы. — И поучаствовать в празднованиях там? Амала, не отрывая глаз от своего отражения, качает головой, её ответ звучит уверенно: — Нет, совсем не хочу. Джотсана не сдается, хотя в её голосе уже звучит нотка мольбы: — Мы вернёмся завтра, — она подходит ближе и мягко кладет руку на плечо дочери, — и ты бы не пропустила массовое шествие в последний день праздника. Амала бросает встревоженный взгляд на свою мать. — Что-то случилось, мама? Всё же было решено и мне разрешили остаться в Калькутте. Джотсана вздыхает и качает головой. — Нет, ничего, — говорит она, пряча тревогу. Что-то сердцу неспокойно… — Тогда почему уговариваешь поехать с вами? Вместо ответа она лишь молча подходит к небольшому столику, где на аккуратной подставке лежат маленькие бархатные коробочки с украшениями. В одной из них хранятся бинди разных размеров и цветов. Джотсана выбирает аккуратное красное бинди, сверкающее золотыми узорами по краям, и, осторожно поднеся его ко лбу дочери, приклеивает его прямо в центр, между бровями Амалы. Её движения точны и уверенны, а рука едва касается гладкой кожи. — Вот так, — удовлетворенно произносит она, проводя пальцем по бинди, чтобы убедиться, что оно крепко держится. — Теперь всё на месте. Вместо ответа она лишь ставит бинди на лбу своей дочки, чтобы отвести зло и негатив. Джотсана всегда верила в его силу и сейчас надеется уберечь Амалу от дурного глаза и от тех испытаний, которые могут ждать её впереди. Госпожа Басу мягко улыбается, заглядывая в светло-зеленые глаза своей старшей дочери, которые так сильно напоминают ей другого человека — того, кого Амала никогда не знала, но кто оставил в ней неизгладимый след. Высокий лоб, форма глаз, изгиб носа — всё это было таким же, как у её отца. Это странное чувство появляется всякий раз, когда Джотсана смотрит на дочь слишком пристально, как будто прошлое вновь оживает в её сознании. Слишком много черт Амала унаследовала от него, и хотя Джотсана даже самой себе в этом не признается, но в такие моменты ей становится трудно сдерживать эмоции. Она нежно проводит рукой по плечу дочки, поправив край её сари, и говорит: — Ты моя самая драгоценная жемчужина, Амала. У тебя впереди такой важный день, и я хочу, чтобы ты просто наслаждалась этим моментом. Всё будет хорошо. Дурга благословит тебя, я уверена в этом. Хотя ей самой все еще было неспокойно, но госпожа Басу старается говорить как можно увереннее, чтобы Амала лишний раз не тревожилась, ведь и без того она довольно мнительна. — Конечно, мама, все так и будет! Джотсана тихо вздыхает и, взяв дочь за руку, ведет ее из комнаты. Вместе они идут по женской половине дома, чтобы спуститься на первый этаж по широким ступеням главной лестницы, как раз к началу утренней пуджи. В доме царит праздничная суета, ставшая привычной за последние дни. Множество гирлянд из цветов украшают алтарь, перед которым уже собрались близнецы, дядя Камал и тетя Нейна, которая играет с маленьким Кираном — все в ожидании Индиры, чтобы она возглавила пуджу. Служба в доме Басу, как и всегда, проходит в тесном семейном кругу. Амала занимает свое место рядом с кузенами, а Каран и Арджун не могут удержаться от комплиментов. — Ты сегодня выглядишь как сама Дурга, — говорит Арджун, любуясь её сияющим видом. Каран подхватывает: — Да, я не удивлюсь, если тебе будет поклоняться весь город. Они ещё шепчутся между собой, подхватывая смех от каждого сказанного слова, пока их возбужденные голоса не переходят в веселую возню. Амала, Каран и Арджун, хотя ей пятнадцать, а им по шестнадцать лет, ведут себя как дети, весело резвятся, поддаваясь праздничному настроению. Они шутят, громко смеются и толкаются, позабыв на время об обстановке. Но появляется Индира — их бабушка, чья строгая осанка и внимательный взгляд мгновенно прекращают их веселье. Остановившись перед ними, она строго смотрит на внучку и, хотя шалили они все вместе, замечание достается именно ей. — Амала, будешь скакать как коза, то допрыгаешься до ямы. И не желая слушать никаких оправданий, она звенит в колокольчик, тем самым начиная пуджу. Звон пробегает по комнате, и благоговейная тишина окутывает всех собравшихся. Каран и Арджун стараются угодить своей любимой кузине, навязчиво предлагая самые разнообразные сладости, выставленные на подносах после пуджи. Для них она всегда была маленькой принцессой, и всегда относились к ней с особой заботой. Но Амала, вздернув нос, сдержанно напоминает, что еще держит пост. После завершения пуджи Индира, Джотсана и Нейна долго не задерживаются и, взяв с собой четырехлетнего Кирана, прощаются, обещая вернуться на следующий день. Амала обнимает мать, целует Кирана и касается земли у бабушкиных ног, а после еще какое-то время стоит на ступеньках главного входа и смотрит в след их автомобилю. Как только они скрываются за поворотом, она возвращается в дом, чувствуя, как нетерпение растет внутри нее. Девятый день Дурга-пуджи только начинается, и Амала не могла дождаться, когда сможет выйти в город. Калигхат и все улицы Калькутты, казалось, звали ее. Она уже представляла, как пройдет вдоль украшенных алтарей, послушает музыкантов и встретится с Амритом. — Дядя Камал, — говорит она, сверкая глазами, — давайте поедем в город пораньше? Всё самое интересное уже начинается! Каран и Арджун тут же поддерживают её. — Да, отец, — подхватывает Арджун, — если мы поедем сейчас, то успеем занять лучшие места! Камал сначала немного колебался, но, поддавшись на уговоры племянницы и сыновей, махнул рукой с улыбкой. Пока едут на машине, не может Амала не отметить, что город словно расцвел новыми красками. Узкие улочки Калькутты, обычно шумные и загруженные, на время праздника превратились в нечто совершенно особенное. Цветочные гирлянды висят на каждом перекрестке, переливаясь яркими оттенками оранжевого и красного. Воздух насыщен ароматом свежих цветов, сандалового дерева и благовоний, создавая ощущение праздника при каждом вдохе. В окнах домов горят дии, а небольшие храмы нарядно украшены, словно сами божества спустились на землю, чтобы разделить этот день с людьми. Автомобиль продвигается всё медленнее, пока не останавливается совсем — бесконечные пробки в такие дни были неизбежны. Камал, с его всегдашним спокойствием, лишь вздыхает и обращается к Карану и Арджуну: — Придётся идти пешком. Амала, не скрывая радости, первой выскакивает из машины, ощущая пьянящую энергию города. Она с нетерпением оглядывается вокруг, вдыхая утренний воздух, наполненный звуками праздника. Кругом слышится гул голосов, детский смех, песнопения и молитвы, сливающиеся в единый праздничный хор. Как и положено, дни Дурга-пуджи были насыщены своими ритуалами и символизмом, каждый из которых вплетает свой особый смысл в этот великий праздник. В первый день начинается ритуальная очистка, известная как Махаснан. Брахман омывает изображение или статую богини Дурги с использованием священной воды и благовоний. На второй день проводится Навапатрика, или поклонение девяти священным растениям, которые символизируют девять форм богини Дурги. Каждое растение оборачивается в банановый лист и ставится рядом с изображением богини. В Калькутте традиционно носят Навапатрику к Гангу, где её омывают перед тем, как принести в храм. Последующие дни город медленно входит в ритм праздника: строятся пандалы — временные сооружения для поклонения, украшенные божественными изображениями. Калькутта известна своими яркими и уникальными пандалами, которые каждое сообщество украшает с невероятным творчеством. И на шестой день начинается активное общественное празднование. Это день, когда изображение богини Дурги официально «оживает», и её глаза рисуют особым ритуальным образом. На седьмой день начинаются главные ритуальные поклонения — чтение священных текстов и мантр, а воду из Ганга приносят для омовения статуи Дурги. Вчера был Маха Аштами — восьмой день — и с трепетом вспоминает Амала, как Амрит проводил Кумари Пуджу. Везде звучали мантры, священники дули в раковины, чей звук разносился по городу, символизируя распространение силы и благословение богини, силу и мужество Дурги, которая одержала победу над демоном Махишасурой. И вот наступил девятый день — Маха Навами. На улицах было особенно оживленно, как всегда шествия с музыкантами, барабанами и танцорами привлекают толпы зрителей. Пандалы наполняются людьми, которые приходят поклониться и принять участие в общей радости. Амала идет по праздничным улицам Калькутты, и каждый шаг, каждое ее движение вызывают восторг и восхищение, и слышит она, как за ее спиной раздаются искренние вскрики одобрения. Неудивительно, что ее замечают — вся Калькутта знает о маленькой госпоже, которая подрастает в усадьбе Басу. А для тех, кто не знал о ней, достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что перед ними стоит девушка из высшей варны. Чувствует себя истинной принцессой, окутанной волшебством. Город, в котором она выросла… Как же она любит Калькутту! Ее шумные рынки, яркие цвета и улыбки людей, и каждый встречный словно говорит ей: «Ты наша!». И в ответ на свою любовь ощущает, как Калькутта будто обнимает ее, наполняя душу теплом и светом. Думает Амала, что так ощущается счастье и не может вспомнить, когда в последний раз испытывала такую радость. Все вокруг кажется ослепительным, словно мир соткан из света и любви. Когда они прибыли к храму, там уже шла пуджа. Многие из благородных семей Дюжины собрались ещё с самого раннего утра, чтобы участвовать в священном ритуале с его начала, но были и те, кто, как семья Амалы, присоединились к церемонии позже. В храме же царит особая, торжественная атмосфера — множество огней, зажженных у подножия статуи богини Дурги, мерцают в полумраке, создавая ощущение некоего таинства. Участники службы, одетые в белые и золотые одежды, стоят в рядах, склонив головы в молитве, а из их уст непрерывно льются духовные песнопения. Чувствует Амала, как всё вокруг наполняется сакральной энергией. Её сердце замирает в груди от ощущения, что является она частью этого величественного события, которое связывает ее с чем-то древним и могучим. В алтарной части храма брахманы завершают ритуал по подношению кумкума, цветов и фруктов богине Дурге, чей образ, величественный и грозный, в этот день являлся олицетворением силы и защиты. В самом центре событий, неподалёку от брахманов, замечает она Амрита. Его роль в пудже была ключевой, поскольку он, как потомок одной из самых древних семей, участвовал в священных ритуалах с самого начала дня. Его лицо было сосредоточено, а жесты — аккуратны и выверены. Он выполнял важные ритуалы и оказывал честь, принося подношения Богине. Амрит в красной с золотыми узорами одежде выглядит величественно, словно сам является воплощением духа войны и победы, которую олицетворяет Дурга. Амала находит место в тени колонн храма, наблюдая за пуджей. Её взгляд непроизвольно блуждает по фигурам, стоящим перед алтарем, пока не останавливается на нём — на Амрите. Вокруг него царит атмосфера почтения и восхищения — для многих семей и прихожан является он символом связи с божественной волей, и его участие в пудже только подчеркивает его значимость. Не нужно было молодому брахману смотреть в её сторону, чтобы знать, что она здесь. Их связь всегда была непоколебимой, и были они связаны чем-то гораздо более глубоким, чем просто общее прошлое или долг перед родом. С детства ощущает Амала это особое единение, словно некая нить связывает их сердца. Сколько она себя помнит, такое их состояние всегда было чем-то естественным. Эта связь, закреплённая на крови, была и есть частью их жизни, проникая во все уголки их существования. Всегда могли чувствовать друг друга: откуда-то было известно Амале, когда Амрит был расстроен или раздражен, а он, в свою очередь, мог улавливать её страхи и желания, даже если она не произносила их вслух. Когда они оба были детьми, то эта связь казалась невинной и простой. В детстве она выражалась в едва заметных знаках: когда один из них болел, то другой заболевал следом; или когда один терял что-то, то другой находил это без особых усилий. Иногда, когда Амала смеялась, то его улыбка появлялась прежде, чем он успевал понять причину. Вот так делили они между собой эмоции, секреты, даже молчание и всегда понимали друг друга без слов. Как будто его мысли, его чувства были её собственными, и наоборот. Но в течение последних лет, когда она начала превращаться из девочки в девушку, и связь их тоже изменилась. Что-то стало в ней, то есть в связи, более глубоким, более… интимным. Теперь в его присутствии её сердце начинало биться как-то по-другому. Не было это простой радостью, как это бывало в детстве. О, нет… теперь вся она замирала, когда оказывалась рядом с ним. Их взгляды, раньше просто дружеские и полные заботы, теперь несли в себе неясное напряжение. Стала Амала замечать, как от его присутствия ее кожа начинает покалывать, а дыхание учащаться. Сейчас, когда их глаза встречаются в храме, а кровь в её жилах разливается жаром, то как будто всё вокруг становится неважным — только их молчаливое, почти магическое единство. Не выдерживает Амала взгляда его зеленых, прекрасных и таких манящих глаз и спешит спрятаться за колонну, чтобы прийти в себя и отдышаться. Пуджа медленно подходит к концу. Благовония ещё тлеют густым облаком, окутывая храм священным дымом, но яркий свет масляных ламп постепенно меркнет. Мантры затихают, уступая место тишине, прерываемой лишь шорохом сари и дхоти, когда прихожане поднимаются с молитвенных ковриков и направлялись к выходу. Обычные горожане покидают храм с улыбками на лицах, готовые продолжить празднование на улицах Калькутты, где яркие огни и музыка обещают долгие часы веселья. Брахманы, среди которых был и Амрит, уже скрылись за массивными дверями, чтобы отдохнуть после долгого богослужения. Семьи Дюжины, однако, остаются в храме. Разговоры переходят на светские темы, все обмениваются поздравлениями с праздником, желая друг другу благополучия и процветания. Мужчины обсуждают дела города, женщины — праздничные хлопоты и предстоящие семейные события, смех и лёгкие комплименты заполняют пространство. Но Амала, стоя среди этих беседующих людей, чувствует, как её терпение медленно иссякает. Вежливые беседы утомляют, а их пустота — раздражает. Её внимание давно переключилось на более насущное — на голод, который скручивает ей живот всё сильнее с каждой минутой. Все её мысли направлены лишь на одно — как бы поскорее прервать ее пост и, наконец, вкусить еду из желанных рук. Остается ей лишь терпеливо ждать, когда же Амрит выйдет. Её взгляд раз за разом останавливается на дверях, за которыми находится коридор, пройдя по которому можно попасть в комнату отдыха, занимаемую Амритом. Но время идет, а он так и не появляется. Каждая секунда тянется мучительно медленно, словно издеваясь над её ожиданием. Все бросает полные томления взгляды в сторону двери, словно надеясь, что он почувствует её нетерпение и выйдет. В зале всё ещё слишком людно. Помимо семей Дюжины здесь собрались важные чиновники, представители городской администрации и другие влиятельные люди, каждый из которых казался поглощенным своими разговорами. Никто не обращает на неё особого внимания, и всё же Амала чувствует себя в ловушке этого светского протокола. И тут начинает различать в голове тихий, почти незаметный голос. Маленький шёпот, чье звучание такое знакомое, такое родное…и он ее зовет. Зовет не словами, а дергая за ниточку той самой связи, которая тянется между ними, соединяя их души. Готова уже пойти в том направлении, потому что Амала чувствует, как эта нить тянет её к нему, заставляя забыть обо всём. Но не об осторожности. Обводит всех присутствующих быстрым взглядом — дядя Камал беседует с представителем семьи Рай, а близнецы, Каран и Арджун, шутят в окружении незамужних дочерей семей Прасад и Сингх, — Амала понимает, что никто не следит за ней. Однако, предвидит, что её отсутствие может вызвать вопросы, и потому медленно подходит к дяде Камалу, склонив голову перед ним. — Дядя, я хотела бы уединиться в одной из молитвенных комнат храма, чтобы попросить благословения у Богини, — тихо молвит она, стараясь не привлекать лишнего внимания. Камал, занятый разговором, смотрит на неё с одобрением. — Конечно, милая. Ступай и найди тихое место и молись, — отвечает он несколько рассеянно, отпуская её. С лёгкостью, которую она сама от себя не ожидает, Амала проходит к двери, которая без труда поддается и, не привлекая к себе внимания, проскользывает в коридор. Её сердце стучит быстрее, а ноги, словно сами по себе, переходят с лёгкой походки на бег. Её шаги становятся пружинистыми, она словно скачет, как маленький ягненок, по узким коридорам, которые знает наизусть, потому что выучила этот путь с тех пор, как Амрит начал проводить службы в Калигхате. Чувство предвкушения разливается по её телу, когда она останавливается перед заветной дверью, поправляет сари, аккуратно вытирает руки о края ткани и выпрямляет спину. Еще раз оборачивается, чтобы убедиться, что никто не последовал за ней, и, не постучав, открывает дверь в комнату. Комната для отдыха, куда входит Амала, наполнена роскошью, под стать ее обитателю. Тяжёлые шторы из красного бархата обрамляют высокие окна, впуская дневной свет, который мягко падает на старинные ковры, расстеленные на полу. В центре комнаты стоит резной стол, на котором аккуратными стопками сложены книги и свитки с текстами мантр. В одном из углов комнаты стоит кушетка с тонкими резными ножками, обитая бордовой тканью, с мягкими подушками, искусно расшитыми золотыми нитями, будто приглашая занять это место для отдыха. Но Амале было хорошо известно, что в глубине комнаты, на полу, среди множества подушек специально устроен уголок, где можно прилечь и погрузиться в негу спокойствия. — Амрит, — шепчет Амала, едва войдя. Сразу заметив его у окна, её взгляд останавливается на его высоком силуэте. Он стоит, задумчиво глядя вдаль, а уголки его губ едва дрогнули, когда он услышал её голос. — Всё-таки не вытерпела и прибежала, — произносит он с лёгкой насмешкой, наконец, обернувшись и раскрывая руки в легком, но властном жесте. Большего приглашения не требовалось — Амала, охваченная тёплым предчувствием, рванула к нему, бросившись в его объятия. — Но ты же звал, — шепчет она, ощущая его руки на своих плечах и спине. Амала, заглядывая ему в лицо, словно зачарованная, признается: — Ты был великолепен! Глаз от тебя не могла оторвать. Амрит ничего не отвечает, его губы не проронили ни слова, но взгляд… Пылкий, горячий был подобен раскаленному железу. Он внимательно рассматривает её, начиная с макушки, скользит по лбу, фокусируется на глазах, после опускается ниже, задерживается на её губах, полуоткрытых, чуть влажных. Тогда медленно отступает на полшага, как бы давая себе возможность оценить её целиком. Его взгляд скользит вниз, по её шее, ключицам, груди, к открытой части живота. Ощущает его взгляд на себе Амала, будто он прикасается к ней кончиками пальцев, и от этого по ее телу бегут табуны мурашек, пробуждая в ней трепетное волнение. Амрит все подмечает: нежные цветы жасмина, вплетенные в её волосы, красное бинди, украшающее её лоб меж бровей, как её полуоткрытые губы слегка дрожат, как едва заметно сокращаются мышцы на шее, когда она сглатывает. Он видит, как её грудь вздымается под паллой светло-розового сари. Соглашается, что этот цвет очень идет ей — как будто она английская роза, что цветёт у мемориала Виктории. А еще так похожа на ладду по рецепту его бабушки, покрытое розовым сиропом. Так бы и съел! Амрит вновь приближается к ней, касаясь её щеки правой рукой. — Ты всё ещё держишь пост? Амала тут же прижимается к его ладони, прикрыв глаза, подобно кошке, ищущей ласку. — Конечно, — отвечает она, её голос полон смирения. — Сегодня пошел девятый день… Со вчерашнего дня ни зернышка риса не съела. Говорит это кротко, без капли жалобы. — Богиня непременно наградит тебя за твою преданность, — вкрадчиво обещает Амрит, поглаживая ее скулу большим пальцем. «Желаю получить награду от тебя, а не от Богини!» — Амале едва удается сдержать эту дерзкую мысль, бросая на Амрита многозначительный взгляд. Она не осмелилась произнести это вслух, но её глаза, вспыхнувшие зеленым огнем, говорят за неё. — Пойдем, моя махарани, — произносит Амрит успокаивающе. — Мы совершим с тобой парану. Он опустил руку, и Амала, едва не потеряв равновесие, делает шаг назад. Молодой брахман спокойно отошёл к столу, не замечая её замешательства. Или же просто сделал вид, что не замечает. Амала слегка прикусывает губу, касаясь своих щек, которые, как и ожидалось, горят. В очередной раз пытается обуздать тот бурлящий вихрь эмоций, что поднимается в ней каждый раз, когда она находится рядом с Амритом. О, их связь перестала быть просто детской привязанностью. Теперь она была оплетена тайной и страстью, медленно, но неумолимо распускающейся, как ночной цветок, открывающий свои лепестки перед лунным светом. И Амала уже не могла быть той беззаботной девочкой, что не осознавала силы этого притяжения. Теперь она ощущала, как каждое его движение, каждый взгляд словно проникал в её душу, вызывая в ней неведомые доселе чувства — чувства, которые она не могла полностью понять, но знала, что они реальны, сильны и пугающе сладки. Амрит оборачивается к ней и, подняв руку, подзывает её к себе. Его простой жест кажется Амале почти магическим. Её дыхание стало тяжелее, и она, облизнув губы в предвкушении, медленно сделала шаг в его сторону. На столе перед ними лежат подношения для Богини — простые, но благословленные яства. Амрит берет небольшой кусочек свежего гулаб джамуна и осторожно протягивает его Амале. — Начни с этого, — говорит он, держа десерт между пальцами. — Пусть твой первый прасад будет сладким, как этот день. Амала с готовностью подается вперед и, не отводя от него взгляда, позволяет ему положить сладость себе в рот. И ощущает вкус сахара и пряностей, тягучую текстуру молочного сиропа, но ещё больше чувствует его прикосновение к своим губам. Амрит не торопится отводить руку, позволяя её губам на мгновение задержаться на кончиках его пальцев. Легкая улыбка появляется на его лице, когда он замечает её реакцию. Наклоняется ближе, произносит: — А после, — в его голосе звучит обещание, — я предложу тебе что-то более крепкое, чтобы отпраздновать этот день. Едва понимая значение его слов, но бесконечно робея, Амала отворачивается. Обращает внимание на прасад — тарелку с рисом и далом и, не думая, формирует шарик правой рукой и подносит ко рту. Скромная, почти аскетичная еда, но кажется она ей царским пиром после восьми дней поста. Рис воздушный, как облако, а густой дал — насыщенный и ароматный, приятно согревает её изнутри. Амрит, тем временем, наблюдая за её движениями и за тем, как быстро пустеет ее тарелка, подходит к небольшому деревянному шкафчику и достает оттуда серебряный кувшин. — Вино всегда было важным элементом многих ритуалов шактизма. Начинает он, пока Амала спешит забросить последний рисовый шарик в рот и омыть руку в специально поставленной для этого мисочке с водой. — Оно очищает, но в то же время искушает. В этом его сила и опасность. Оно олицетворяет не только жертву, но и желание, стремление выйти за пределы себя. Его голос звучит низко, пленительно, словно раскрывает он ей тайны древних текстов. Рассказывает ей о том, как вино символизирует не только плодородие, но и духовное единство с божеством, как оно способствует открытию внутренних путей к истине и просветлению. До этого момента Амала никогда не пробовала вино. Алкоголь, хотя и не был запретной темой в кругу знати, всё же находился где-то за чертой её юности, за пределами её воспитания и строгости семейных обычаев. На балах и светских приемах она видела, как взрослые позволяли себе распивать дорогие вина, но сама никогда не испытывала желания или необходимости прикасаться к этим напиткам. Те обеты и ритуалы, которые она должна была исполнять, требовали от нее очищения и воздержания. Но сейчас… когда Амрит наливает вино в серебряный кубок… Амалу терзают сомнения, сердце гулко ударяется об ребра, как будто предупреждая её об опасности. Но младший Дубей, казалось, этого не замечает — или не хочет замечать, ведь он знает, что её желание угодить ему сильнее всех её тревог. Амрит, не торопясь, с грацией тигра, подходит к ней с кубком, массивным и тяжёлым, который обычно используют в ритуалах. Амала чувствует терпкий, густой аромат винограда, с тонкими пряными нотками специй. — Это вино священно, — его голос обволакивает её, как бархат. — Оно не просто напиток, оно — путь. Путь к Богине, к истинному единению с миром и… со мной. Разве ты не хочешь этого, моя махарани? Его слова звучат так сладко, будто он предлагает ей нечто великое и неизведанное, что-то, что могла постичь только она. Он подносит кубок ближе, и Амала, несмотря на сомнения, не может отказать. Когда её руки касаются холодного металла, то чувствует слабую дрожь в пальцах. Она осторожно подносит кубок к губам и вдыхает. Аромат оказался насыщенным, с резкими оттенками чего-то незнакомого и почти пугающего. Она неуверенно пригубила. Горький вкус обжёг её язык, и уже хочет отставить его от себя подальше, но Амрит тут же накрывает кубок своей рукой и подталкивает к её губам. — Ты даже не попробовала как следует, — его голос звучит так, что она не может ему противиться, даже если бы захотела. — Ну же, не бойся. И Амала послушно делает ещё один глоток — и тепло моментально разливается по её телу. И еще один — и теперь вино не кажется таким горьким. Амрит сам отнимает бокал, не давая ей продолжить. Он быстро подносит к её губам сладкий сандеш, желая смягчить горечь. Амала жадно проглатывает его и кривится, не пытаясь скрыть, что она думает по поводу этого напитка. — Ну-ну, не может быть настолько плохо. — Ужасно! — сморщив нос, объявляет она, — Как это вообще пьют? Пока Амрит смеется, она берет еще один сандеш и отходит от стола, начиная медленно ходить по комнате. Прислушивается к себе, пытаясь уловить хоть какое-то изменение. «Я в порядке. Всё в порядке», — повторяет она про себя, как мантру. — Я знаю… Я знаю, что мне нужно ещё больше стараться, — начинает бормотать она. — Я пыталась читать те книги, что ты мне разрешил взять из вашей семейной библиотеки. Но… мне многое еще не понятно… Амала останавливается, чтобы глотнуть воздуха, потому что её мысли блуждают. — Я ведь всегда знала, что это важно, но ты… Ты помогаешь мне увидеть всю глубину. Помогаешь понять, как всё вокруг нас связано… Сила, страсть, истина… Как мы, люди, можем это понять? Она говорит больше для того, чтобы удержаться на плаву в этом океане новых ощущений. Её шаги становятся всё медленнее, движения — плавнее, как будто комната вокруг наполняется невидимым туманом. Мир вокруг неё словно приобретает мягкие контуры, и каждая мелочь — звук шагов Амрита, лёгкий шорох её сари, аромат вина — кажется сильнее и ярче, чем когда-либо раньше. Границы между реальностью и мечтами начинают плавно стираться. То, что было привычным, становится размытым, а то, что прежде казалось запретным или неприемлемым, внезапно обретает странную привлекательность. Амрит наблюдает за ней молча, с лёгкой усмешкой на губах. Его спокойствие так контрастирует с её попытками удержать равновесие. Амала что-то говорит и продолжает ходить, но все равно её тело, ослабленное постом, но согретое вином, ощущается необычайно легко, и с каждым мгновением она расслабляется всё больше, как будто её мысли растворяются в тепле, охватившем её. Ей захотелось еще вина. Едва осознавая свои действия, Амала тянется к кувшину. Но она не успевает дотронуться до прохладного металла — Амрит быстро перехватывает её движение. Его пальцы уверенно, но мягко накрывают её ладонь, останавливая её. Он улыбается ей, и эта улыбка словно искра вспыхивает внутри неё, вызывая мгновенный прилив жара. Её щеки, и без того раскрасневшиеся, становятся еще горячее, так что просто невыносимо! Его улыбка одновременно завораживающая и пугающая, словно знает он нечто, что остается скрытым от неё. Амала отворачивается и останавливается у окна, осознавая всю нелепость её собственных слов и действий. — Всё нормально… я… я просто… Не успевает Амала осмыслить, что происходит, как чувствует на своей талии его крепкие руки. Сердце бьется быстрее, кровь устремляется к вискам, и всё вокруг словно исчезает. Она собирается что-то сказать, но слова застревают в горле. — О-о, — выдыхает она, когда Амрит, притянув её к себе, неожиданно и решительно наклоняется, прижимая свои губы к её. Он держит её крепко, его одна рука уверенно обхватывает её за плечо, другая скользит вниз по спине, как хищник, охотящийся на свою добычу. Его язык, проникший ей в рот, был горячим и требовательным. Она не хочет этого… или так она думает. Но её тело, расслабленное вином и его близостью, только и может что подчиниться этому моменту. Амрит прерывает поцелуй, его глаза загадочно блестят. — Видишь ли, — его голос звучит низко и бархатно, — вино символизирует не только духовное единение. Оно также раскрывает страсть, желание. Это мост между телом и духом. И сейчас мы с тобой находимся на этом мосту, где два мира соприкасаются. И чувствует Амала в этот момент страх. Не страх от его поцелуя — они уже целовались множество раз до этого. Она знает, как горячо и властно он умеет касаться её губ. Как его дыхание может смешиваться с её. Не страх от его прикосновений — не раз она ощущала прикосновение его рук на себе. Она знает как ласковы его руки, когда они ложатся на её плечи, когда обхватывают её талию или замирают на её шее. Она уже привыкла к тому, как его пальцы, осторожные, но властные, находят путь к её коленям, скользят по её спине, заставляя замирать на мгновение. И даже не страх от его слов — Амрит так много и часто говорит. Говорит, что они — избранные, что их союз был предначертан звёздами. Он напоминает ей, что они должны стремиться к большему, ведь их брак — это не просто физическая связь, а духовное единство, благословенное самой Кали. О, нет… вовсе нет. Амала пытается удержать нить своих мыслей, но её сознание начинает расплываться, когда Амрит вновь прижимает её к себе, страстно целует ее, а его пальцы скользят по её коже, оставляя горячий след. И в этот момент волной накатывает всеобъемлющее чувство желания, настолько сильное, что оно будто захватывает её изнутри. Чувствует, как непроизвольно сводит бедра вместе. Напряжение внизу живота растёт, почти до болезненного ощущения, словно её тело кричит о том, чего оно жаждет, а мысль об этом заставляет её сердце биться ещё сильнее. Её дыхание сбивается, становится поверхностным, она пытается вдохнуть глубже, но не может. «Но если я хочу этого… тогда почему? — её разум отчаянно пытается ухватиться за эту мысль, — почему что-то внутри меня кричит и умоляет вырваться и убежать?» Ответ приходит внезапно и приносит с собой страх. Животный и утробный. Она пытается сжать руку в кулак, но пальцы едва двигаются, как будто они больше ей не принадлежат. Она хочет оттолкнуть Амрита, но ничего не выходит. Её тело ватное, полностью расслабленное и… безвольное. Следом ее накрывает еще одна волна. Только на этот раз паники. Холодная и болезненная, в контрасте с жаром, который заполнял её до этого. На мгновение это чувство отрезвляет её, проникая в каждую клетку, и в отчаянной попытке вернуть контроль Амала резко сжимает челюсть, прикусывая Амриту язык. Соленый привкус его крови мгновенно разливается во рту, и это ощущение приносит ей странное, но мимолетное удовлетворение. Амрит отстраняется, и, наконец-то, она может глубоко вдохнуть, ощутить вес собственного тела, как будто только сейчас она пришла в себя. Амала пытается сфокусироваться, её разум, еще затуманенный, судорожно пытается ухватиться за реальность и лежа на спине… «Что? Когда?» — мысли в ее голове мелькают отрывисто и рвано, как если бы между ними было слишком много пустоты. Амала осторожно оглядывается и понимает, что так и есть, она лежит на кушетке, той самой с резными ножками, которая стоит у стены. Её рука дрожит, когда она тянется к своим губам, пытаясь стереть следы его крови, но пальцы все еще не слушаются. Рука ослабевает и падает на грудь, на ничем не прикрытый глубокий вырез ее блузы, и осознает, что Амрит, должно быть, отцепил паллу. Ее бедное сердце так и стучит, бешено и загнанно, когда она медленно переводит взгляд на Амрита. Он всё ещё нависает над ней, но его лицо выражает неожиданное удивление. Он, глядя на окровавленные кончики своих пальцев, прикасается ими своего языка и недоуменно хмурится. А потом Амрит смеется. Низко и гортанно. Его правая рука аккуратно ложится на изгиб между её плечом и шеей, пальцы надавливают чуть сильнее, когда его ладонь неспешно проходится вдоль её ключиц, и похож он на хищника, который смакует момент перед прыжком. Чувствует, как его пальцы скользят вверх-вниз по её шее, разжигая странное, двусмысленное ощущение… Её кожа отзывается на прикосновения с такой остротой, но… Но что это? Её желание? Или его? Амрит не сводит с нее свои изумрудные глаза, наслаждаясь тем, как она ломается перед ним, как её неожиданное сопротивление медленно растворяется. Отпустив ее шею, обе его ладони опускаются ниже, оглаживают талию и ложатся на бедра. Ласкающие движения пробуждают в ней жар, такой сильный, что ей кажется, будто она горит изнутри. — Ведь ты же тоже этого хочешь… — смотря прямо ей в глаза, констатирует он. — Я не… — Не ври, — выдыхает он ей прямо в губы, почти касаясь их. — Я же чувствую то же, что и ты. Амрит не просто чувствует. Он впитывает её желание, как губка, наслаждаясь её борьбой, её страхом. Амала ощущает, как его ладони сжимают её бедра, его прикосновения становятся всё более властными, требовательными. Но она не понимает, чего именно она хочет. Где кончается её желание? Где начинается его похоть? Их границы стираются, смешиваются в этой пьянящей близости. — Ты же сама ко мне прибежала, — напомнил он очевидное своим ровным голосом. Амала пытается разобраться, найти в этом море эмоций — на чьих волнах ее подбрасывало, в чьих пучинах она тонула — что-то свое. — Ты же сама этого хотела… Но узнает она только свой страх. Потому что она понимает, что именно сейчас произойдет… и что она позволит этому случиться. Не из-за трёх глотков священного вина, не из-за того незнакомого ей доселе ощущения похоти, которое захватывает её сознание, будучи чужеродным и пугающим. Нет. Всё дело в том, что она не может ему отказать. Никогда не могла. Всю ее жизнь она жаждала его похвалы, как пустыня жаждет дождя. Все её существование всегда вращалось вокруг его одобрения, как будто она не была полноценной без его присутствия и короткого кивка. «Что он подумает, если я посмею отказать? — эта мысль иголкой впивается в её сознание, вызывая колючую боль в груди, отчаяние в каждом её выдохе. — Как он разочаруется во мне, если я струшу? Если я отступлю, когда мы зашли так далеко?» …будешь скакать как коза, то допрыгаешься до ямы… Голос бабушки, суровый и ясный, пронзает её сознание. Её страх обретает форму, становится ощутимым, как будто сама её душа скована цепями. Она прикусывает губы, плотно зажмуривает глаза, пытаясь спрятаться от ощущения собственного позора. Но… чьё разочарование пугает её больше — Амрита или ее семьи? И все же, когда его пальцы скользят по её телу и тянут ее тесную блузу вниз, обнажая её грудь, и Амрит не может сдержать ошеломленный вздох от открывшегося перед ним вида — небольшая, красивая… возбужденная. Все же… — Пож-ж… пожалу-у-йста…– просит Амала дрожащими губами, словно она вот-вот разрыдается, но это не те слова, которые он хотел бы услышать. Амрит, наконец, замечает испуг в её глазах. Острые черты его лица на мгновение смягчаются, а в голосе появляются новые, почти нежные нотки. — Ш-ш-ш, — шепчет он, его ладони обхватывают её щеки. Кожа его рук и ее лица одинаково горячая. — Не бойся, всё хорошо. В попытке успокоить он поглаживает её щеки, будто пытается вытереть слёзы, которых она и не проливала. Склоняется к Амале, прижимается лбом к ее лбу и заглядывает в глаза так пронзительно, что где-то в глубине ее души вспыхивает огонёк надежды. Это крошечное пламя теплит её сердце, а невидимые цепи, которые сковывали грудь, ослабевают — и она может, наконец, выдохнуть. — Всё хорошо, моя махарани, — его голос, вкрадчивый и ласковый, внушает спокойствие, хотя страх всё ещё бьется на периферии её сознания. А знаете, что самое страшное? — Всё будет хорошо. Она ему верит. — Сегодня девятый день Дурга-пуджи, — продолжает Амрит, его голос вновь становится более решительным, проникновенным. — В этот день нужно приносить жертвоприношение богине. И никто не принесет большего дара, чем ты. Он останавливается, позволяя его словам как можно сильнее запечатлеться в ее сознании. — Ты, чья кровь благословенна. — Его руки опускаются на ее шею, и он чувствует как бешено стучит ее пульс. — Отдать богине свою чистоту… Это дар, который невозможно превзойти. Ты станешь частью её вечной силы, свяжешься с ней, с божественным началом. Амала чувствует, как слова Амрита, произнесённые с тихой уверенностью, пробуждают в ней что-то древнее, что-то, что она не могла понять. Она пытается бороться с этим нарастающим чувством, но ее разум опять наполняется туманом его желания. — Богиня примет тебя… через меня, — его губы касаются её шеи, оставляя за собой горячий след. — Это не просто желание, Амала. Это судьба. Амала, едва дыша, почувствовала, как её мир рухнул. Всё, что она знала, все её представления о себе, о нём, о будущем, трещали и распадались, как хрупкая стеклянная ваза, брошенная на пол. Осознала она, что он ее не отпустит. И никто не придёт на помощь. Даже Богиня, которой она так преданно служила, не вмешается, не снизойдет с небес, чтобы её спасти. Ее молитвы, ее посты, все жертвы, принесенные на алтарь благочестия — всё это казалось теперь бесполезным. Богиня молчала. Амала сжимается, когда чувствует губы Амрита на своей груди. Его язык скользит по её коже, он втягивает её в рот, покусывает, посасывает, поглаживая ладонью. Ее руки бессильно ложатся на его плечи в слабой, почти инстинктивной попытке оттолкнуть его. Но её сопротивление было мимолетным, тщетным. Теперь она полностью в его власти. И это понимание сделало что-то с её сознанием, потому что то, что происходит дальше… происходит будто не с ней. О, Амала всё помнит. С пугающей четкостью и ослепляющей ясностью. Амала помнит, как его руки скользили по её ногам, задрав юбку, пока чувствовала его поцелуи на груди. Как он без малейшего сомнения сжал нежную кожу со внутренней стороны её бёдер. Как её тело изогнулось, когда напористое прикосновение большого пальца коснулось самой чувствительной точки между её ног. Как против воли бедра рефлекторно сжались, когда он умело начал массировать и гладить её там. Амала помнит, как подумала, что он точно знал, что делает. Опытный искушённый любовник. В то время как она только и могла что хмуриться и смотреть на него, не моргая. Как он стянул с неё бельё и рывком распахнул её бёдра в стороны, будто утверждая своё право на неё. Как упивался её реакцией, опираясь на вытянутую руку и с наслаждением следя за тем, как она кусала свои губы, как каждая крупица её благочестивости, её сдержанности таяла под его ласками. Амала помнит, как она совсем не стонала и первый звук, который она издает, это недовольное шипение и визг, когда он вошел в нее двумя пальцами. Как снова и снова его пальцы медленно настойчиво входили и выходили из неё, заставляя её тело подрагивать от непривычных ощущений. Как её нога дёрнулась, и она ударила его коленом в бок. Как он сдавленно выдыхает, убирает свои пальцы и, наклонившись, тихо говорит: — Раздвинь ноги. Амала помнит, что она не могла. Не могла даже заставить своё тело ответить на его приказ, и он сам резко развел их в стороны. Как Амрит слегка приподнял ее бедра, плавно вторгаясь в её лоно. Как она вздрогнула, почувствовав жжение. Как захныкала сквозь сжатые зубы. Как широко распахнула свои огромные зеленые глаза, встретившись с его мутным алчным взглядом. Амала помнит, как его губы ловили её слёзы, которые наконец пролились. — Одна, две… Второй толчок был ничуть не легче, жжение усилилось, но он не остановился. Вышел из неё, затем снова вошёл, на этот раз целиком, до самой глубины, с силой вторгаясь в неё. — Три, четыре, пять… Амала до боли сжала руки в кулаки, так что ногти впились в ладони, пытаясь принять новые ощущения. — Шесть, семь… Каждое его движение, каждый толчок отдавался внутри неё, а его руки сжимали её ягодицы. — Восемь и девять… Последний раз он толкнулся в ней с особой силой и замер, тело его задрожало в неконтролируемом экстазе. Амала помнит, как она сжимала его внутри себя, как ее пальцы комкали свою же одежду, как капли пота проступили на её лбу и груди. Амала всё это помнит. С пугающей четкостью и ослепляющей ясностью. И ничем эти воспоминания не стереть, не приглушить. Только всё, что произошло, словно произошло с кем-то другим, как будто наблюдала за этим со стороны. Потому что все, что произошло, просто не могло произойти с ней.

1980 год, Калькутта

Позволяет себе молодая госпожа Басу отдохнуть чуть подольше на следующее утро после собрания Дюжины. Потому нежится в постели, наслаждаясь редкой роскошью рассветного покоя. Её длинные тёмные волосы раскинулись по шёлковым подушкам, а полупрозрачный балдахин вокруг ее постели едва заметно колышется от утреннего бриза, который проникает через приоткрытую балконную дверь. Тонкая ткань, словно сплетена из паутины, медленно вздымается и опускается, касаясь пола и огибая края постели. Когда служанки, бесшумно ступая по гладкому мраморному полу, входят чтобы разбудить ее и подготовить к утренней пудже, Амала лишь лениво переворачивается на другой бок, укрываясь мягким одеялом. — Разбудите меня, когда старшая госпожа уедет, — произносит она сквозь зевок. Под «старшей госпожой» она конечно же имеет в виду свою бабушку. Совсем не хочется Амале встречаться с Индирой, которая даже с утра полна строгости и сарказма, и тем самым испортить себе настроение на целый день. Служанки послушно оставляют ее и пока кланяются, то успевают подобрать с пола халат и повесить его на место, а также забрать поднос с пустой посудой. Даже с закрытыми глазами, Амала так и видит, какие неодобрительные взгляды они посылают в ее сторону. Если бы с ними была Гори, то она бы, наверняка, высказалась и не посмотрела бы на то, что Амала спит, а так они просто пожалуются старшей служанке на непослушную молодую госпожу. Такие моменты сбрасывают с Амалы её неприступный величественный облик, делая её в глазах служанок почти земной. Оказывается, что их госпожа может позволить себе те же слабости, что и они — понежиться в постели, пропустить пуджу и поедать сладости по ночам. Для служанок, привыкших видеть в ней властную госпожу, чьё слово является законом, такие проявления обычных человеческих слабостей не вызывают неодобрения, наоборот, порождают особую привязанность. Они смотрят на неё с ещё большей теплотой, чувствуя, что под всей этой утонченностью, силой и непреклонностью скрывается живая душа. И от этого они любят её ещё сильнее. Амалу так и не пришлось будить. Её покои, находящиеся в центральной части дома, совсем не укрывают от утренней суеты. Именно поэтому спальни обычно устраивались в женской или мужской половинах — чтобы избежать этого постоянного фона из шумной возни. Гул голосов, доносящийся с главной лестницы, долетает до нее сквозь полусонное сознание, напоминая, что дом и его обитатели давно пробудились. Открываются и закрываются двери, слышатся шаги слуг — сборы Индиры в Клифаграми всегда сопровождаются особой важной торжественностью. Голос бабушки, раздающий строгие замечания так похожие на военные команды, такие же четкие и точные, наполняет весь дом. Но вот всплеск повелительных слов стих, а за ним последовал последний хлопок тяжелых дверей, который словно разрезает воздух. Индира уехала. Амала глубоко вздохнула, зная, что с минуты на минуту к ней поднимутся служанки, чтобы вновь попытаться её разбудить. Оттого инстинктивно цепляется за последние ускользающие нити сна, за мягкие волны полудремы, позволяя себе еще мгновение отдыха. Глаза уже почти закрылись, и тело стало тяжелеть, готовое погрузиться в сладкую негу глубокого сна, когда она слышит голос: «Просыпайся…» Голос был низким, шершавым, как шелк, проведённый по грубой коже. Он был полон энергии и тихой силы, как будто шёл из самой глубины её сознания, наполняя всё вокруг своим звуком. «Ты не принцесса, ты — дракон, а драконы встают рано…» Этот голос был слишком знакомым, таким как она его помнила. «Просыпайся, Амала моя…» Резко и быстро, как пружина, Амала садиться в постели. От этого у неё кружится голова, и она замирает с колотящимся сердцем. Какое-то время она сидит неподвижно, вглядываясь в пространство, пытаясь уловить что-то, что могло подтвердить реальность этого голоса. Но вокруг тихо, лишь пение птиц в саду ласкает её слух. Бросает сонный взгляд на книжную полку и улавливает тонкую струйку дыма, что исходит от погасшего фитиля дии, растворяясь в мягком свете утра. Когда служанки переступают порог, то застают свою госпожу на ногах, легким движением набрасывающую на себя халат. Её волосы, длинные и слегка растрепанные после сна, каскадом падают ей на спину. — Госпожа? — одна из служанок робко обращается к ней. — Чего стоите? Заплетайте! — отдает приказ Амала, присаживаясь перед зеркалом. Сразу две девушки спешат к ней, молча разделив работу. Одна берет щетку с длинной деревянной ручкой и бережно расчесывает густые, блестящие волосы госпожи. Амала, сидя перед зеркалом, невозмутимо наблюдает за их слаженными действиями. Вторая служанка ловко плетет тугую косу, привыкшая выполнять эту задачу каждое утро. Ее пальцы быстро и точно переплетают пряди, создавая сложный узор, одновременно изящный и практичный. — Подготовьте рубашку и брюки, — бросает она не глядя, вставая и покидая свои покои, чтобы присоединиться к завтраку. И хотя молодая госпожа Басу идет по галереям и коридорам своего родового поместья, мысли её уже ускользнули далеко за пределы этих стен. Шаги её звучат по мраморному полу, но разум блуждает по делам дня грядущего. Она мысленно прокручивает список предстоящих встреч, назначенных ещё месяц назад, думает о телефонных звонках, на которые нужно ответить, и письмах, которые ожидают её подписи. Её внимание, конечно же, снова и снова возвращается к встрече с дипломатом — ключевому моменту, который занимает все ее мысли в последние дни. Проходя мимо сада, Амала лишь скользит по нему взглядом, оценивая всё скорее с позиции хозяйки, чем любуясь его красотой. Листва на деревьях колышется в утреннем бризе, цветы в клумбах аккуратно подстрижены, дорожки выметены. Она замечает какую-то возню у восточной стены — мимолетное движение среди кустов. Но это не привлекает её внимание надолго, ведь это, скорее всего, один из садовников. Молодая госпожа лишь поводит плечом и направляется дальше, не придавая увиденному значения. Когда Амала входит в «восточный салон», её встречают звуки тихого разговора. Лучи ласкового солнца, проникая через большие окна, заливают комнату мягким золотистым светом, создавая атмосферу уюта и спокойствия. Именно здесь её мать предпочитает завтракать. Амала помнит, как в детстве Джотсана говорила, что здесь свет будто обнимает её. За столом уже расположились её мать, одетая в простой, но безупречно элегантный костюм на европейский манер, и дядя Камал, излучающий тепло своей улыбкой. Перед ними стоят маленькие тарелки с прасадом, которую они, брат и сестра, делили после пуджи. Мать казалась глубоко сосредоточенной после утренней молитвы, в то время как дядя как всегда оживленно рассказывал что-то, периодически попивая кофе. Амала только успела сесть за стол, в отсутствии ее бабушки занимая место во главе, как на пороге возникли два силуэта. Каран и Арджун, её двоюродные братья, вошли неспешно, приветствуя свою тетю поцелуями в щеки и пожеланиями «доброго утра». Они заняли свои места, дополнив собой этот узкий семейный круг. И даже среди самых близких и дорогих ей людей не может Амала избавиться от неясного ощущения зияющей пустоты где-то глубоко внутри. Эта пустота была неуловимой, как ветер между стенами древнего поместья, холодным сквозняком пробирающимся в самые сокровенные уголки её сознания. О, она их любит. Очень любит. Без них её долгие дни были бы совсем невыносимы. Вот дядя Камал — человек, который заменил ей отца, окружив её своей заботой и вниманием. Вот мама — которая умеет хранить её тайны. А вот Каран — который выполнит любое ее повиновение. А вот Арджун — который пожертвует всем ради ее счастья. А вот Киран… который не сидит за столом. «Кстати, а где он?» В ответ на её невысказанный вопрос, в комнату врывается ее младший брат. — Прошу прощения, — быстро выпалил он, даже не успев отдышаться, хотя никто его и не ругал. Амала не спеша поднимает свою чашку с кофе и, не поворачивая головы, провожает его взглядом. Замечает, как Киран спешно пытается отдышаться и привести себя в порядок. Всегда был немного суетливым и вот сейчас не замечает маленькой веточки, зацепившейся за ткань его рукава, или сухой листвы в его густых темных волосах. Отмечает все это про себя Амала и не говорит ничего вслух. Давно привыкла к его беспокойной натуре, и сейчас испытывает умиление, глядя на его еще такую детскую неаккуратность, хотя её лицо оставалось сдержанным. Между тем за столом расцветает атмосфера привычной домашней теплоты, наполненная тихими разговорами и легкими звуками ложек и вилок, касающихся фарфоровых тарелок. Пряный аромат специй смешивается с более нейтральными нотками поджаренного хлеба и свежезаваренного чая. В отличие от остальных, предпочитающих более традиционные индийские блюда — пахту или лёгкие самосы —, для неё, по привычке, сервируют английский завтрак — идеально поджаренные ломтики бекона, румяные яйца с мягкими желтками, немного бобов и тёплый хрустящий тост с апельсиновым джемом. И даже в таких простых вещах подчеркивается двойственность её натуры — изысканная хозяйка, родившаяся в древней аристократической семье, но в то же время девушка, которой привычен мир за пределами Индии, с его европейской практичностью и модернизмом. Амала старается держать лицо спокойным и безмятежным, но понимает, что откладывать разговор дальше нет никакого смысла, потому делает последний глоток кофе, отставляет чашку в сторону и, наклонившись чуть вперёд, произносит: — Каран, расскажи, пожалуйста, как прошёл твой визит в дом наших дорогих родственников Тхакуров? — произносит она этот вопрос небрежно, но её зеленый взгляд не отпускает кузена. Каран поднимает глаза от своей тарелки, его лицо остается спокойным, когда он сперва смотрит на своего брата, сидящего напротив, а потом на Амалу. Улавливает она едва заметное движение его рук, будто раздумывает, как ответить. — Они были гостеприимны, как и всегда. Меня встретили с почетом, но… — он замолк на мгновение, бросая взгляд на Кирана, сидящего на другом конце стола и едва прикоснувшегося к еде. — Всё это выглядит на первый взгляд как обычные семейные обеды. Однако, ты была права, Амала. Он прерывается на секунду, позволяя снующей туда-сюда служанке поставить на стол очередную тарелку с едой и долить кофе ему в чашку. — Я во многом оказываюсь права, — отщипнув кусочек тоста, она макает его в апельсиновый джем и забрасывает в рот. — В чем именно на этот раз? — Что присутствует некоторое напряжение… в брахманских кругах. Замечает Амала, что к их разговору начинают прислушиваться дядя Камал и мама, оттого пытается Джотсана отвлечь Кирана каким-то вопросом о школе, поддерживая с ним непринужденную беседу. — Разговоры о предстоящей яджне продолжаются, но… жертва пока не выбрана. Амала откидывается на спинку стула, её губы чуть дрогнули в усмешке. — Калькутта полна греха, конечно, кандидатов хоть отбавляй, — комментирует она с холодным спокойствием. — Как насчет даты? Астрологи так и не пришли к единому решению? Каран медленно кивает, уклончиво глядя на неё. — Астрологи обсуждают, но… пока не могут определить самый благоприятный момент. Они, однако, уверены, что это произойдет скоро. Слова прозвучали осторожно, почти сдержанно, и бросают они втроем быстрый взгляд на Кирана, который, казалось, не обращал внимания на их разговор. — А что насчет тех, кто будет участвовать? — продолжает она полушепотом. — Тхакуры говорили что-нибудь о том, кто ещё присоединится к ритуалу? Всем известно, что как правило в роли тантрика выступает Кишан — старший наследник Тхакуров, беря на себя роль управляющего ритуалом, знающего тонкости шактистских тантрических практик. А приносить жертву будут, конечно же, Дубеи. В частности Амрит. — Кишан и его братья не стали слишком откровенничать, — тихо произносит Каран, склонив голову. — Но намекнули, что среди участников будет кто-то из семей, находящихся внизу иерархии… После вчерашнего собрания можно предположить что это будут Дикшит или Прасад. Амала не подала виду, хотя внутри неё что-то сжалось. Понимает молодая госпожа, что Тхакуры начинают отдаляться в поисках более выгодных союзов, и если это будет продолжаться, сила и влияние семьи Басу могут ослабнуть в брахманских кругах Калькутты, а следовательно в религиозных вопросах. Сдерживая внутреннее напряжение, ее пальцы находят кончик косы и начинают перебирать шелковистые пряди, размышляя, как вернуть лояльность этой важной семьи. — Спасибо, Каран, — заключает она спокойно, но с ноткой тревожного раздумья. — Ты хорошо справился. Амала, легонько постукивая пальцем по столу, переводит взгляд на младшего кузена. — Арджун, ты задержался в усадьбе Дубеев дольше, чем планировалось, — начинает она с лукавой улыбкой, в голосе сквозит намек. — Неужто прекрасной Лалит наконец удалось добиться твоего расположения? Арджун поднимает на неё взгляд. — Если бы все было так просто, — с горькой усмешкой отвечает он, — вы бы уже давно услышали от меня о цветах и тканях для свадьбы. Амала довольно опускает глаза, словно удовлетворена тонким ироничным ответом. — Расскажи мне то, чего я не знаю, милый Арджун, — говорит она тише, словно намекая на то, что за фасадом его светских бесед с Лалит скрываются гораздо более важные вещи. Арджун переглядывается со своим братом, после бросает короткий взгляд на остальных за столом и наклоняется чуть ближе. — Лалит говорит, что в последнее время Амрит много времени проводит в храме Кали, видимо готовясь к следующему ритуалу. Еще упомянула, что её двоюродный брат стал более отстраненным и замкнутым. Арджун слегка прищуривается и на мгновение задумывается, прежде чем продолжить. — Плюс ко всему, — его голос прозвучал чуть тише, — она упомянула, что в их доме слишком часто появляются странные гости, которых раньше она никогда не видела, приходят на личные встречи с Амритом. Он проводит пальцем по краю бокала с водой, задумчиво глядя куда-то в сторону, будто проигрывая в голове сцены из разговора с Лалит. — Похоже, что Амрит планирует провести особое собрание с наиболее верными сторонниками своей семьи, чтобы обсудить дальнейшие шаги в отношении яджны, — добавил Арджун, теперь уже полностью сфокусировав взгляд на Амале, пытаясь уловить её реакцию. Пальцы Амалы замерли на ее волосах, как будто она что-то обдумывала. Её лицо оставалось спокойным, но глаза, глубокие и зеленые, выдали напряжение. Вновь убедилась молодая госпожа в правильности своего решения обручить Арджуна с Лалит. Кто мог подумать, что влюбленная девушка принесет больше пользы, чем любой шпион, который служит лишь за деньги. Но не забывает госпожа Басу об осторожности. — Насколько ты уверен, что через Лалит семья Дубей не пытается повлиять на тебя и нашу семью? Ты уверен, что она говорит тебе правду, а не то, что ее научили говорить её отец Вимал и дядя Девдас? — спрашивает она, и в ее голосе чувствуется настороженность. Арджун, всегда уверенный в себе, лишь слегка пожимает плечами и ухмыляется, показывая, что этот вопрос его мало беспокоит. — Поверь мне, кузина… Ничего так не жаждет Лалит Дубей, как носить фамилию Басу, — сказал он, откинувшись назад и сложив руки на груди. — Даже её сари теперь не красного, а сиреневого цвета. Она не врет. Только если… Он осекся, будто размышляя над чем-то. — Только если? — Амала подняла брови, ожидая от него ответа. Арджун снова вздохнул, качнув головой, и на мгновение закатил глаза, догадываясь, что его следующие слова только подольют масла в огонь мнительности Амалы. — Только если мужчины в её доме не разыгрывают целый спектакль, рассчитывая, что она расскажет мне, а я — тебе. Он сказал это с легким сарказмом, но в его словах была доля истины, которую невозможно было игнорировать. Госпожа Басу не сомневалась в фантазии Дубеев и их врожденной склонности к интригам. Эти люди были искусными кукловодами, способными незаметно дергать за нити, скрывая свои истинные намерения за благородными улыбками и уважительными поклонами. Они веками строили козни, превращая каждое слово и каждый жест в тщательно спланированный ход. Тем не менее Арджун был прав… разыгрывать ежедневный спектакль ради одного единственного зрителя… Слишком затратно и муторно, да и чего они могут добиться таким ходом? Но не отметает госпожа Басу такой вариант, потому что не понаслышке знает, какой непроходимой тупицей может быть влюбленная девушка.

1971 год, Калькутта

Чувствовала себя пятнадцатилетняя Амала непроходимой тупицей. Вот что она помнит… после того как все закончилось. Когда тяжесть чужого тела больше не прижимает ее к кушетке, когда, наконец, может свести вместе ноги. Но «приходит» в себя она не сразу. Ее разум затоплен, сама она утонула и наблюдает за всем со стороны — сквозь толщу воды. За тем, как она лежит, скрестив дрожащие колени, пытаясь перевернуться на бок, но падает с глухим стуком на пол. Она не вскрикивает, хотя боль пронизывает колени и ладони, врезавшиеся в каменный пол. Кретинка… За тем, как Амрит встает, чтобы надеть свои белоснежные дхоти, и помогает ей подняться. Он тянет ее вверх, и ее задранная нижняя юбка расправляется, скрывая ее голые ноги. Идиотка. Он помогает ей одеться — его руки осторожно поправляют ее блузу, драпируют юбку, закрепляют паллу, словно бы в этом есть какая-то искренняя забота. На мгновение у нее мелькает нелепая мысль: как он так ловко умеет это делать? Но тут же ей становится настолько наплевать, потому что бросает затуманенный взор на кушетку, на алеющее пятно на покрывале и на белоснежные жасминовые цветы, выпавшие из ее прически. Дура. Амрит мягко вытирает ее влажные щеки полотенцем, целует в глаза, шепчет какие-то слова — нежные, заботливые, возможно, жалеющие. Но она ничего не слышит. Вместо его голоса в голове звучит несмолкающиий голос бабушки: «Ну, что? Допрыгалась?» Они выходят из комнаты вместе. Коридор кажется длинным, а шаги — бесконечными. Амрит поддерживает ее под руку, ведет, словно куклу. А у Амалы болит живот. Доигралась? Когда они входят в главный зал, там все еще многолюдно, шумно и весело. Кажется, будто все обернулись к ним, как только они вошли. И уверена Амала, что все присутствующие всё поняли, что всё написано на ее бесстыжем лице. Отец Амрита на мгновение выныривает из толпы, и забирает его, чтобы побеседовать с кем-то важным. И вот, Амала остается одна. Докатилась… Ее взгляд невидимо мечется, пока она не находит дядю Камала. Голос, которым она к нему обращается, звучит пусто и отстраненно, будто не ее собственный. — Позволите мне отправиться домой, пожалуйста? — Что? Почему, милая? — голос Камала, как всегда, мягок, как всегда полон заботы. — У меня болит живот, — отвечает она, избегая прямого взгляда. Он думает, что это результат ее поста в честь Дурга-пуджи. На его лице отчетливо видно тревогу, и он бережно провожает ее до машины, продолжая спрашивать, не нужно ли ему поехать с ней. Но она только качает головой. — Нет, я не хочу портить вам праздник. Лучше останьтесь с Караном и Арджуном. Не слишком быстро, но он соглашается, и она уезжает одна. Получила по заслугам! Но «приходит» она в себя уже в своей комнате. Как она добралась до дома? Как шагнула через порог, как прошла по холодному мрамору, как открыла двери в свою комнату — ничего этого она не помнит. Осматривается, будто не знает, как она вообще здесь оказалась. Много моргает, потому что всё вокруг кажется размытым, словно за пеленой. Её дыхание слышится ей слишком громким и глубоким, словно каждая попытка вдохнуть воздух требует невероятных усилий. Запахи накатывают волной: сладковатый аромат сандала от благовоний, которые горят где-то в коридоре зенана, едкий дым ладана, проникающий в ноздри, и цветы жасмина… Их аромат теперь навсегда ассоциируется с чем-то совсем другим, с тем, что она не сможет произнести вслух. Всё это ударяет в нос, слишком резко, насыщенно, что ей даже становится немного дурно. Пытается сглотнуть, но слюна во рту ощущается слишком вязкой, и она едва может проглотить её, как будто язык липнет к нёбу. Её наряд, которым она так восхищалась этим утром, вызывает неприятное чувство отторжения. Блуза слишком тесна, сдавливает грудь и не даёт дышать свободно. Палла давит на плечи, словно камень, а заколки–лотосы, которые должны были символизировать божественную красоту и духовную чистоту, теперь впиваются в кожу головы и оттягивают волосы. Ткань юбки и блузы неприятно липнет к коже, как будто тело покрыто слоем пота и… — Грязи… — тихо шепчет Амала, не в силах выдержать этих ощущений. Это чувство просачивается через каждую клетку её тела, будто она испачкалась чем-то невидимым, что никак не смыть. Она делает шаг, но сразу же чувствует, как тяжело и больно ходить. Ноги дрожат, внутренние мышцы тянут, ноют, а каждое движение отдаётся резкой болью внизу живота. Амала морщится от этих ощущений, но всё равно идёт дальше, спотыкаясь, медленно переставляя ноги. В нетерпении начинает снимать с себя один за другим элементы сари, не думая о том, что делает. Расправляет паллу, отстегивая её от плеча и аккуратно сворачивает длинные метры ткани, что переливаются в её руках, но не приносят никакого утешения. Затем нижняя юбка и блуза — всё это бездумно превращается в аккуратную стопку одежды, лежащую перед ней на кровати. Амала думает, что она не против её сжечь. Развернувшись, она направляется к ванной, но по пути её руки уже машинально тянутся к волосам. Она начинает вынимать заколки из косы, которая каким-то чудом до сих пор не растрепалась. Первые украшения даются легко — тонкие золотые булавки скользят между пальцами, падая на пол с характерным звоном. Но другие путаются в волосах, словно сопротивляются. Тянет она их с усилием, причиняя сама себе боль. Ведь она ее заслужила. За ней на полу остаётся вереница из упавших золотых лотосов, как след из хлебных крошек. Вообще-то такая прическа как у нее подразумевает чью-то помощь в ее разборе, но сегодня девятый день Дурга-пуджи, и прислуга была отпущена на городские гуляния, так что в усадьбе остаются лишь охранники. Избегает Амала смотреть на своё отражение в зеркале, потому просто стоит перед ванной в ожидании, когда она наполнится водой, горячей-горячей. Пар уже медленно поднимается, заполняя комнату туманом, а она пытается контролировать своё дыхание. Глаза невольно опускаются вниз, на свои бедра. На коже со внутренней стороны видны липкие, белесые выделения, о природе которых ей совсем не хочется думать. Хватает Амале одного взгляда, чтобы буквально запрыгнуть в полунаполненную ванну. Горячая вода обжигает кожу, почти сразу вызвав лёгкое жжение и мурашки по всему телу. Она стискивает зубы и не издает ни звука, несмотря на неприятное чувство, одновременно ощущая какое-то странное, болезненное облегчение. Но этого не достаточно. Словно обуреваемая яростью, Амала хватается за мочалку. Мыло вспенивается на её руках, и она трет себя всё сильнее и сильнее, как будто пытается стереть всё, что произошло. Её кожа краснеет, но она не прекращает — её движения остаются резкими и остервенелыми. Останавливается, когда вода начинает выливаться за пределы ванны. Поворачивает кран и замирает. Вода касается её подбородка, а волосы плавают вокруг шеи. На какое-то время она просто остается неподвижной, в оцепенении. Но запах… Запах шампуня, мыла и жасмина кажется ей просто удушающим. Встает на ноги, ощущая, как горячая вода стекает с её тела, оставляя за собой жжение и какую-то тяжесть. Когда она вытирается полотенцем, привычно мягким и пушистым, её кожа отзывается болью на каждое прикосновение. Оттого вытирается медленно, осторожно, стараясь избегать мест, где прикосновения кажутся особенно болезненными. Хочет надеть пижаму, но воротит нос потому что она с бантиками и рюшами и выглядит так по-детски. Но выбора нет, потому что все пижамы у нее такие… детские. Только ступив в свою комнату, Амала чувствует, как её начинает мутить. Дыхание становится прерывистым, комната кружится, а в горле ощущается противный затягивающий ком. Сжимает полотенце в руках, продолжая вытирать волосы, чтобы отвлечься, но от того ей становится только хуже — грудь словно сдавило, желудок скручивает болезненным спазмом, как если бы внутри что-то вспыхивало и тянуло наружу. Резкая, острая боль внезапно пронзает стопу, заставив её вздрогнуть и тут же потерять равновесие. Амала пошатывается и, не удержавшись на ногах, оступается, чтобы тяжело осесть на холодный пол. Ее губы едва шевелятся, и крик так и не вырывается наружу. Она моргает, пытаясь сосредоточиться на том, что только что произошло, и опускает взгляд на свою ногу. Случайно наступила на одну из золотых заколок, которые она так бездумно побросала на пол. Кровь, стекающая по её стопе, кажется зловеще похожей на альту , которыми девушки окрашивают ноги на свадьбу в знак чистоты и благословения богов. Но ее кровь не имеет ни святости, ни благодати. Не несет она тех символов красоты и новой жизни, что должны украшать стопы невесты. Всё, что она видит сейчас — это доказательство её падения. Кровавый след капает на пол, выжигая стыдом сердце. И прошибает Амалу такая страшная жалость к самой себе. Тяжёлая и безысходная. Она так и сидит на холодном полу, чувствуя, как боль от раны в ступне едва ли перекрывает глухую, всепоглощающую боль в груди. В её сознании вихрем проносятся слова, которые бабушка и мама не раз говорили ей о чистоте и чести, о достоинстве, которое она должна нести с гордостью, словно оружие. Но теперь это оружие было вырвано из её рук и обращено против неё самой. Стыд и презрение к самой себе сжигают изнутри, будто огонь, который она не может потушить. Это чувство несправедливости душит её: «Почему? Почему это случилось со мной?» Амала ненавидит себя за ту слабость, которую проявила, за то, что не смогла остановить Амрита, за то, что позволила этому произойти. Её будущее, которое раньше казалось таким светлым, теперь было подобно разбитому зеркалу, осколки которого не склеить. Она больше не та чистая, непорочная девушка. Она больше не символ чести и достоинства семьи Басу. Прижимая полотенце к кровоточащей ноге, она была не в силах остановить слёзы, которые подступали к глазам. И это был не просто плач — это было рыдание о разбитом будущем, о крахе надежд, о том, что её жизнь теперь никогда не будет прежней. Внутри бушуют чувства глубокого отчаяния, унижения и обиды — всё мешается в один вязкий, удушающий ком, от которого трудно дышать. Игнорируя острую боль в ноге, Амала резко вскакивает и бросается назад в ванную. Она едва успевает дойти и согнуться над унитазом как ее тут же вырвало. Внутри всё сжимается, как будто её собственное тело пытается вывернуть её душу наружу. Желудок сводит, горло печет от кислоты. Амала судорожно выдыхает, но по ощущениям даже воздух режет лёгкие. Колени болезненно ударяются о кафельный пол, её руки, ослабевшие от напряжения, дрожат, но она не обращает на это внимания. На языке ощущался вкус вина. Горького и священного. Ее пальцы сжимают края унитаза, чувствуя, как тело вновь скручивает очередной волной. Как же у неё болит живот! Кажется, что после каждого приступа рвоты приходит облегчение, но тут же возвращается тупая, ноющая боль внизу живота, словно что-то внутри надрывается и тянет всё сильнее. И то, что она то плачет, то бьется в истерике совсем не помогает. Умывается холодной водой, пытаясь успокоиться. Находит духи, чтобы обработать рану на стопе. Кажется флакон слишком тяжелым в дрожащих руках, и ей приходится приложить усилие, чтобы надавить. Жгучая боль вспыхивает моментально, и она резко выдыхает, прикусив губу, чтобы не закричать. Запах вишни и шоколада тут же ударят в нос — густой, насыщенный, почти удушающий. Её желудок снова сжимается в болезненной судороге, вызывая новый приступ тошноты. Ей настолько плохо, что даже становится страшно. Но боится она покинуть свою комнату и попросить о помощи. Во-первых, она никогда не покажется ни перед кем в таком состоянии. Жалком и беспомощном. А, во-вторых, некого просить о ней. Амала не замечает, как заходит солнце, словно мир вокруг нее перестал существовать. Горло сдавлено, дыхание сбивчивое, и кожа будто горит. Её лихорадочный сон — то ли дремота, то ли потеря сознания — наполняется мучительными образами и беспокойными движениями. Внутри всё крутит, тошнота не отпускает, а живот сдавливает так, будто что-то распирает его изнутри. Она то застывает в тишине, то снова начинает стонать и плакать, уже не в силах сдерживать себя. Потому что ей безумно хочется, чтобы кто-то пришел, чтобы мама или тётя Нейна, или бабушка обняли её и сказали, что всё будет хорошо. Как это было в детстве. Но в ту ночь в зенане была лишь она одна. И когда наступают моменты крайнего отчаяния, она решается и выходит в коридор, цепляясь за слабую надежду, что они вернулись из Клифаграми пораньше. Амала осторожно заглядывает в темные комнаты, вдыхая густую ночную тишину, и с каждой минутой всё острее понимает — никто не придет. Всё больше убеждается Амала, что это наказание. Как иначе объяснить боль, от которой содрогается её тело? Как иначе объяснить тот холод, который пробирает её до костей, даже несмотря на жар? Она верит, что это сама богиня Дурга покарала ее, не простив её дерзости. Она убеждается, что Лакшми, богиня удачи и благополучия, отвернулась от нее. Она знает, что Темная Мать — Кали, не замечает ее страданий. Ее красота, что когда-то была её силой и благословением, теперь кажется проклятьем. Боль – телесная и духовная – сливаются воедино, становясь частью некоего великого плана возмездия за её грехи. За то, что она ослушалась и поддалась слабости. Амала начинает искренне верить, что не доживет до утра. И эта мысль, эта страшная возможность — парадоксально — приносит облегчение. Как будто смерть была бы самым простым выходом из этого лабиринта позора и боли. «Так будет даже лучше», — думает она, осознав, что это избавит её от необходимости жить с этим. Никто не узнает о её позоре. Не придется видеть жалость в глазах мамы или разочарование на лице дяди Камала. Знает Амала наверняка, что скажет бабушка, чей голос и так не смолкает в её голове: «Я же говорила! Я же предупреждала!» Эти слова кружат в голове, усиливая чувство беспомощности и вины, как будто каждый её шаг, каждый выбор был заранее обречён на неудачу. Очень хочется Амале не пережить эту ночь.

1980 год, Калькутта

Обычно собрания Дюжины проходят для Джаи безлико и тягуче, оставляя лишь чувство усталости и скуки. Родители всегда требуют от неё идеального поведения и вновь и вновь напоминают, что в любых ситуациях нужно проявлять безукоризненную воспитанность и следить за языком — как в присутствии глав семейств, так и в компании младших наследников. Хотя Джае нравится болтать с Сонией Сингх или Малати Саркар, иногда играть в шахматы с Рахулом Шарма и обсуждать книги с Лиллой Рай, она всё равно предпочла бы провести это время дома или со своими школьными подругами. К тому же в последний год её начало преследовать еще одно беспокойство. По имени Лалит Дубей. Известная своей хитрой и своенравной натурой, будучи единственной девушкой рожденной в семье Дубей за последние несколько поколений, прекрасная Лалит всё чаще стала искать ее общества. И это настораживало. Лалит могла незаметно возникнуть рядом, взять Джаю под руку во время прогулок в саду или пригласить присесть в кругу старших девушек, которые с увлечением обсуждали помолвки, будущие свадьбы и благоприятные гороскопы. Но Джая не слишком любила проводить время в такой компании. Во-первых, эти разговоры не вызывали в ней ни радости, ни волнения, хотя она, конечно, старалась казаться заинтересованной, улыбаться и поддакивать на счастливые рассказы невест. Она искренне радовалась, что эти хлопоты приносят им удовольствие, что они ждут с нетерпением дня своей свадьбы. Во-вторых, ей не очень нравилось быть рядом с Лалит, поскольку… — Ведь ты же станешь моей снохой! — мурлыкает Лалит ей на ухо. — Риши настроен ой как серьезно! … Риши Дубей — её старший брат. Человек, который настойчиво сватался к ней уже несколько раз. Лалит никогда не упускает возможности упомянуть своего старшего брата в разговоре. Всегда говорит о Риши с гордостью, подчеркивая его образованность, духовность и умение вести дела, преподнося это как неоспоримые достоинства, которые выделяют его среди других мужчин их круга. — Джая, ведь ты же знаешь, что после школы он поступил в Калькуттский университет, а затем окончил юридический факультет в Дели, где учатся только лучшие умы страны! — говорит Лалит и горделиво расправляет плечи, будто сама причастна к достижениям брата. — Когда Амрит уезжает в свои паломничества или в отдаленные деревни для проведения обрядов, чтобы почтить Богиню, именно Риши исполняет все обязательства в Калигхате. Так преданно и беззаветно, — подчеркивает она его религиозность. Всегда вызывают подобные разговоры в Джае смешанные чувства. С одной стороны, не может она спорить с тем насколько важны все те качества, которыми без сомнения наделен Риши Дубей. Но с другой — кажется, что Лалит слишком настойчиво пытается внушить ей, что Риши — это её будущее, как будто у неё просто нет выбора. — Если переживаешь, что он будет вести себя подобно остальным дубеевским мужчинам… — резко меняет тон Лалит, присматриваясь к лицу Джаи, — …то Риши не таков. — Я вовсе и не думала… — на щеках Джаи вспыхивает румянец, и она не может подобрать слов в ответ. — Послушай меня, малышка-Джая, — говорит Лалит с неожиданной искренностью в голосе. — Я всю свою жизнь живу бок о бок с семьей дяди, и я уж знаю, какой он и его сын, мой дорогой кузен Амрит. Да что там далеко ходить? Мой отец также не является примером идеального мужа. Прекрасное лицо Лалит на мгновение становится мрачным, а голос теряет свою легкость. — Я вижу, как это отношение ранит мою мать. И потому с уверенностью могу сказать — нет ничего на свете хуже семьи, где бедная жена грустит о своем бесчестном муже. Где каждый день — это борьба за своё достоинство, а каждый вечер — одиночество. Ее слова вонзаются в сознание Джаи иголками, вызывая странное чувство тревоги. Лалит всегда заставляет её думать о сложных и важных вещах, которые она не может контролировать. Потому не нравится ей все это — слишком много ответственности свалилось на её плечи, слишком явно перед ней возникает перспектива её собственного будущего, которого она не может ни избежать, ни изменить. Но прошлым вечером очередное собрание Дюжины прошло совсем… непривычно. И это мягко сказано! Не болтала она с Сонией и Малати, не обменивалась сплетнями с Лиллой, не играла в шахматы с Рахулом и не сидела подле Лалит, выслушивая, какой же прекрасный Риши. Вместо этого провела вечер с Кираном Басу. И это, наверное, было самое захватывающее и волнующее событие за последний год, не меньше! Давно они столько не говорили… — Ты сейчас говоришь как моя бабушка. — А что говорит твоя сестра? …ну, то есть вдвоём… — Эй, Джая? — Да? — Так почему Кама-дева верхом на попугае? …ну, то есть наедине. — Джая? — Да? — Я… я хотел… Подслушав разговоры старших, они стали свидетелями чего-то совершенно невообразимого — Амала, всегда невозмутимая и холодная молодая госпожа, прижала кинжал к горлу Амрита! Пыталась проследить Джая за каждым движением в зале, затаив дыхание, силясь уловить хоть крупицу того, что могло произойти за те мгновения, пока она потерялась в зеленых глазах Кирана Басу, чей оттенок так похож на глаза Риши Дубея. Но что же произошло с Амалой и Амритом за это время? Что привело к такому жестокому моменту? Кинжал, холодно блеснувший в руках молодой госпожи, прижатый к горлу её нареченного… Но все закончилось так же быстро как и началось. Джая почувствовала, как Киран тянет её за руку, как раз в тот момент, когда Амала оттолкнула от себя Амрита. В зале повисла густая тишина, наполненная шоком и недоумением, но Киран уже вёл её прочь. Спешили, почти не чувствуя ног, по тайным коридорам, где когда-то в детстве играли в прятки. Пыльные лестницы, узкие повороты, шорохи стен под пальцами — всё казалось размытым, нереальным. Джая ловила рваное дыхание, стараясь не отставать от Кирана, в котором теперь чувствовалась особая решимость. Он знал свой дом и эти тайные пути как свои пять пальцев и уверенно вел её. Не сразу, но замечает Джая, что идут другой дорогой, пытаясь срезать путь. Наконе они остановились перед тяжелой дверью. Киран прижался к ней ухом, прислушиваясь, после осторожно открыл, и они вышли прямо в коридор, что вел к холлу, где как раз собирались младшие наследники, чтобы встретиться с родителями и отправиться домой. Никто не обратил внимание на их появление. Джая быстро огляделась, ища глазами тех, к кому можно было присоединиться. Киран лишь коротко кивнул ей и поспешно направился к Яшу и Реяншу, которые как раз заходили в холл. Джая уже успела свернуть к Лилле и Малати, что стояли и переговаривались о чём-то. Ни одна из них не заметила её отсутствия или запоздалого возвращения. Взрослые принесли с собой какое-то гнетущее ощущение, и казалось, что даже воздух пропитался недоверием и тревогой. Молодёжь жадно вслушивалась в разговоры родителей, стараясь уловить детали того, что произошло. Говорят о том, что молодая госпожа потеряла контроль. Вспышка гнева, особенно на глазах у стольких свидетелей, была воспринята как нечто недостойное правящей. Её непрекращающийся конфликт с Амритом уже давно вызывает беспокойство. Ведь все понимают, что такие раздоры могут поколебать единство Дюжины, а в свете последних событий этот риск кажется более чем реальным. Всё это порождает атмосферу тревожных предчувствий и недовольства, которая медленно, но уверенно нарастает в рядах благородных семей. Путь домой семейства Барнеджи был наполнен тихим перешептыванием. Родители заняли заднее сиденье и жестом разрешили Джае сесть впереди, рядом с водителем. Она сдержанно улыбнулась, радуясь такому везению, ведь обычно ей это запрещали. И пока родители беспокойно обсуждали прошедшее собрание, Джая, словно затерявшись в своих мыслях, смотрела в окно. Ночной город медленно проплывал мимо, его огни размывались, как видения, исчезающие на грани сна. Но мысли, такие волнительные и смущающие, не отпускали её, заставляя прокручивать в голове каждый момент этого вечера. Показался ей Киран каким-то… другим. Слишком открытым, слишком прямолинейным. Вспоминая, как он увлек её за собой, Джая ловила себя на том, что сердце начинало биться чуть быстрее. Продолжала искать в его словах что-то большее, чем просто ребяческую авантюру. Чувствовала, как её щеки начинали гореть при одной мысли о том, что они были так близко совсем наедине. Или это просто её воображение, подогретое нервным напряжением этого вечера, рисовало картины, которые не имели ничего общего с реальностью? И несмотря на резкие высказывания других благородных семей, задумчивое выражение на лице ее отца и беспокойные взгляды ее матери, ощущала Джая себя неожиданно лёгко и радостно. Так легкомысленно, что аж приятно. В глубине души что-то пело, потому не могла Джая сдержать тёплую волну счастья, разливающуюся в ней. По возвращению домой сразу же направляется она в свою комнату, ускользнув от родителей, которые были слишком поглощены собственными мыслями. И никто не замечает, каким пружинистым стал ее шаг, как губы растягиваются в глупой улыбке до ушей. Захлопнув дверь за собой, она замерла на мгновение, вбирая в себя тишину и уют знакомых стен. И тут, не сдержавшись больше, начала Джая кружится на месте, давая выход тому бурлящему восторгу, что переполнял её сердце. В груди щемило от чего-то нового и сладкого. Она рассмеялась тихо, искренне, почти забыв обо всём, что случилось этим вечером, кроме одного. — Что же…? — произнесла она мечтательно, запрокинув голову и закатив глаза. Подойдя к окну, распахнутому настежь, Джая почувствовала, как ветер коснулся её кожи, принося с собой прохладу и сладкий запах ночи. Она выглянула наружу, устремив взор к небу. Там, среди мерцающих звёзд, казалось, скрывался ответ на её вопросы. — Что же ты хотел сказать мне, Киран Басу? — спросила она, устремив глаза на созвездия, которые плыли по тёмному полотну небес, словно могли ответить ей. Её сердце всё ещё билось сильнее обычного, не поддаваясь разуму, который говорил ей, что всё это… пустое, что сама себе все напридумывала. Но в этот момент позволяет себе наивно верить, что ее фантазии реальны. Когда служанка вошла в комнату, Джая быстро отошла от окна, словно её поймали на чем-то постыдном. — Госпожа, вам уже нужно ложиться. Утром ведь в школу, — напомнила служанка, и Джая, несмотря на лёгкое разочарование от необходимости вернуться в реальность, согласно кивает. Зайдя в ванную, сбросила с себя курту и штаны и надела мягкую пижаму, что ждала ее на тумбочке. На автомате расплела волосы, умылась и почистила зубы, как будто тело само знало, что делать, в то время как сознание блуждало где-то далеко. Вернувшись в комнату, пьет холодную воду и предвкушает сладкий сон, и что приснится ей кто-то кудрявый и зеленоглазый. Это происходит тогда. — Госпожа, а где ваша дупатта? Вы уже убрали её в шкаф? — раздается голос служанки из-за двери. И замирает Джая Барнеджи, подобно зайчику, на которого направили ружье. Перед внутренним взором видит Джая свои серебрянные браслеты и желтую дупатту, что так и остались лежать под кустом возле восточной стены усадьбы Басу. Вместе с пурпурным платком Кирана, что он так легко снял с плеча. Ощущает Джая, как земля уходит из-под ног, а холодная волна страха накрывает её с головой. Сердце бешено бьется, а к горлу подступает удушливая паника. Её рука, дрогнув, выпускает стакан воды, который с оглушительным звоном разбивается об пол. Хрустальные осколки разлетаются по комнате, сверкая в свете настольной лампы, как крошечные звезды, рассыпавшиеся у ее ног. И не в силах Джая отвести взгляд от внезапного хаоса, охваченная нарастающей паникой. Служанка тут же бросается к ней, упав на колени, и начинает ловко собирать осколки. — Не страшно, не страшно, госпожа! Я все уберу, — успокаивает она, не замечая охватившего Джаю ужаса. Согласно индийской примете — разбитая посуда предвещает избавление от негатива, а разбитое стекло уносит с собой несчастья. Однако, вопреки этому знанию, воспринимает Джая этот разбитый стакан как недоброе предзнаменование. Потому что там, возле восточной стены усадьбы Басу, где остались её дупатта и браслеты, также осталось ее будущее. Пока служанка возится с разбитыми осколками, Джая пытается заставить себя дышать ровно, хотя паника поднимается внутри, будто узел, затягивающийся все туже. В голове у юной Барнеджи мысли срываются в мучительный круговорот. Как она могла допустить такую ужасную оплошность? Её сердце болезненно сжимается от осознания: это уже не просто мелкий проступок, это настоящая катастрофа. Если кто-то найдёт её дупатту и браслеты в саду усадьбы Басу… если узнают, что она была там, и не просто была, а наедине с Кираном… Кираном Басу, который даже не является её родственником или женихом! Это будет конец. Её репутация, и не только её, но и всей семьи — окажется навсегда разрушена. Позор, который они никогда не смогут смыть. Это казалось настолько невозможным, настолько немыслимым, что её охватывал леденящий ужас. — Госпожа, я сейчас схожу за метлой, — говорит служанка, поднимаясь с пола. — Да что ж вы так расстроились, что аж побледнели? Это же всего лишь стакан… Джая слабо кивает, стараясь изобразить лёгкую усталость, когда служанка уходит. В ту же секунду она срывается с места, подбирает свой костюм, который служанка оставила на кресле, и бросается к шкафу. Быстро и аккуратно вешает новенькое лехенга чоли, которое выглядит так неправильно без расшитого бисером платка, пытаясь скрыть его среди других нарядов. Потом убирает шкатулку с украшениями на полку — чтобы не бросалась в глаза. А её мысли продолжают хаотично крутиться, словно в голове буря. «Просто так в усадьбу Басу я не попаду… Надо просить Кирана забрать мои вещи, — раздумывает Джая и начинает покусывать ноготь большого пальца. — Но уже слишком поздно, даже если я проберусь к телефону, то трубку в резиденции поднимет прислуга, и я перебужу весь дом… Только утром… Я смогу позвонить утром перед пуджей, и тогда… Тогда Киран сможет забрать мои вещи и передать их в гимназии во время большой перемены». Она откидывается на кровать, глубоко вздыхая, и всем своим видом старается показать возвратившейся служанке, что та должна быстрее закончить и уйти. Джая закрывает глаза, изображая сон, пока в груди продолжает бушевать тревога. Понятливая служанка укрывает Джаю покрывалом и, пожелав спокойной ночи, уходит, закрывая за собой дверь. Лежа в темноте на мягкой постели, не может Джая найти покоя. Её тело кажется заточенным в собственных напряженных мыслях, которые не отпускают её ни на секунду. В голове громоздятся самые страшные сценарии, один хуже другого, заполняя её разум, как удушливый туман. «Что если мою дупатту и браслеты уже нашли? Завтра, когда солнце взойдёт, госпожа Джотсана непременно расскажет обо всём маме!» — чувствует, как сердце ускоряет свой бег, представляя, как строгий голос матери требует объяснений, а взгляд — холодный и осуждающий — проникает в самую душу. «Что если мама, ни с того ни с сего, прикажет служанке начистить все украшения? — эта мысль вызывает новую волну паники. — Если с утра украшения не окажутся на месте, то возникнут вопросы, на которые я не смогу ответить…» «А что если их уже нет? Вдруг кто-то из слуг нашёл мои вещи и, посчитав что они принадлежат, например, маленькой Нандини, спрятали их в ее шкафу или еще куда переложили… А может и вовсе отправили в Клифаграми! Как Киран тогда найдёт их и вернет? Он не сможет ничего сделать», — ее пальцы сжимаются в кулаки под одеялом, а она сама чуть не задыхается от тревоги. И малышка Джая уверена, что не переживет эту ночь.

1971 год, Калькутта

Но, конечно же, Боги не настолько милостивы, и Амала встречает рассвет следующего дня, как неумолимое напоминание, что мир продолжает своё движение, несмотря на её внутренние страдания. Свернувшись клубочком на полу в ванной, ощущает себя будто бы в чужом теле. Каждое движение отзывается тупой болью в мышцах, слабостью в конечностях. Желудок обжигающе стонет и абсолютно пуст. Горечь жжет горло, и стоит ей только поднять голову, как мир перед глазами плывет в туманном тяжёлом мареве. Но наибольший груз давит не на её тело, а на душу. Тихая истерика, страх, обида, боль — всё это мешается в один сгусток, который все грызет и грызет её изнутри. Вчерашний день кажется теперь далёким, почти нереальным кошмаром. То, что произошло с Амритом — человеком, которого она знает всю свою жизнь, которому предназначена с рождения, которому так доверяла — оставило не радость или удовлетворение, а опустошение. Потому ждет Амала возвращения мамы и бабушки из Клифаграми, подобно раджастанской принцессе из сказок ее детства, которая ждёт муссонов в пустыне, надеясь на очищающий ливень, который смоет все её грехи. Хотя прекрасно понимает, что ждет ее наказание, ведь… ей не удастся скрыть произошедшие, а Джотсана и Индира слишком проницательны, чтобы не заметить чего-то столь серьезного. И уже от одной мысли, как она будет просить прощение, становится Амале легче. Как будто, наконец, она сможет снять с себя часть тяжести, разделив её среди всех, признав свою вину. Ведь сегодня на рассвете десятого дня Дурга-пуджи поняла Амала, что ничего хуже нет, чем когда ты лежишь на полу, прикрывая рот рукой, чтобы не шуметь. Слезы текут по щекам, и твое сердце разбивается. И ты думаешь обо всех вещах, что заставили тебя плакать, в то время как твоя другая рука лежит на твоем сердце или животе, потому что они сжимаются от боли. Поэтому, когда она слышит скрип ворот, а после звук мотора автомобиля, её тело реагирует мгновенно. Она поднимается с пола и шустро бросается к раковине, несмотря на боль в стопе. Тщательно чистит зубы и несколько раз умывается. Дрожащими пальцами пытается распутать волосы, прежде чем взять гребень и причесаться. Завязав волосы в низкий хвост, подходит Амала к шкафу и хватает первое попавшееся анаркали . Однотонное, без узоров или вышивок, темно-фиолетового цвета, чей подол доходит ей до колен, открывая вид на хлопковые штаны такого же цвета. Штанины касаются косточек, и так она может спрятать узелок платка, которым перевязала стопу. Пока одевается, то чувствует, как у нее кружится голова и мечутся мысли. Пальцы нервно теребят легкую ткань, пока Амала медленно покидает зенан. Ее шаги едва слышны, когда она выходит на главную лестницу. Прошедшая ночь оставила ее истощенной — мышцы ноют от напряжения, голова слегка кружится от нехватки сна. Ее живот еще сводит от боли, а губы пересохли, оставляя неприятное ощущение, будто она забыла вкус воды. Спускаясь по ступенькам, она слышит сквозь гул в ушах все более отчетливее голос бабушки. Такой властный и спокойный, раздающий четкие команды. Этот голос проникает в ее голову, пробуждая страх, который словно ледяная рука сжимает ее сердце. На мгновение ноги Амалы замирают на лестнице, ей кажется, что они больше не подчиняются ей, что силы окончательно оставили ее, а предстоящее наказание повисает над ней, словно тень Сударшана-чакры. Но она все еще наследница кшатрийского рода, и трусость — это не то, что ей позволено. Она знает, что не имеет права на слабость, что должна встретить последствия своего поступка лицом к лицу, как подобает воину. Пусть она едва стоит на ногах, пусть ее тело дрожит, но она не сдастся и не струсит, как бы страшно ей не было. Собрав последние силы, она медленно, но твердо спускается вниз, выходя на улицу, где утреннее солнце режет глаза. Первой ее замечает тетя Нейна: — Амала, милая, ты решила встретить нас? — с добротой произносит она. Джотсане и Индире достаточно одного взгляда на ее бледное лицо и воспаленные красные глаза, чтобы понять, что что-то не так. — Что случилось? — голос Джотсаны, такой мягкий и родной. — Доченька? Её нежное «доченька» тонет в громком, почти хриплом голосе Индиры. — Что это за виноватое выражение лица? — произносит она с недоумением, в её голосе слышится привычная строгость. — Что ты натворила, Амала? И если не то, как у нее дрожит нижняя губа, дрожат слезы на ресницах, дрожат руки, словно ее бьет озноб, то одно единственное и такое беззащитное: — Ма-а-а-моч-каа… Отвечает на все вопросы. Она выдавливает его из себя, прежде чем броситься к Джотсане в ноги, намереваясь коснуться лбом земли у ее стоп и молить о прощении. Потому что Великая Богиня не смилостивилась, и она не умерла этой ночью. — Что ты? Ну что ты, милая? — Джотсана ловит её в свои объятия, опускаясь на колени и прижимая к себе. В то время как Индира прикрывает глаза и сжимает переносицу: — Допрыгалась значит… Между тем, вокруг них раздаются звуки ясного утра: пение птиц, лёгкий шелест ветерка среди деревьев, где солнечные лучи пробиваются сквозь листву. Слуги и водитель, что носили вещи, и даже няня с Кираном на руках останавливаются при виде такой картины и начинают перешептываться между собой. Пока Амала продолжает плакать, то все три женщины — Джотсана, Индира и Нейна — переглядываются между собой. — Умой её и приведи в библиотеку, — говорит Индира, её голос звучит более твердо, обретая прежнюю властность. — Пошли, милая, — произносит Джотсана, пытаясь встать, но Амала, словно ребёнок, прижимается к ней ещё сильнее. — Вставай, пожалуйста. — Немедленно, — приказывает Индира, проходя мимо них и направляясь в дом. Тетя Нейна спешит подойти, чтобы помочь поднять племянницу на ноги. Быстрыми ловкими движениями две женщины подхватывают Амалу под руки, одновременно обращаясь к слугам, которые молча наблюдают за происходящим. — Что повставали как Шива в самадхи! — голос Джотсаны звенит, как удар по металлу, наполненный негодованием. — Заносите вещи и поставьте машину в гараж! — призывает к порядку тетя Нейна с несвойственной ей строгостью.— Отведите Кирана в его комнату и разбудите моего мужа. Амалу осторожно ведут в гостевую ванную на первом этаже, Джотсана всё ещё крепко держит её под руку, словно боится, что она может рухнуть прямо на пол. Пытается выяснить хоть что-то, но каждый её вопрос лишь вызывает новый приступ рыданий. Нейна, понимая, что в таком состоянии говорить с ней бессмысленно, оставляет их одних и отправляется на кухню, чтобы приготовить успокоительный отвар, а спустя несколько минут нагоняет их по пути в библиотеку. — Пей, милая, это тебе поможет, — мягко произносит тетя Нейна, протягивая стакан Амале. На мгновение девушка поджимает губы, боясь, что даже один запах сможет вызвать у неё тошноту, но, повинуясь воле старших, она делает первый глоток. Внутри неё неожиданно разливается приятное тепло, словно эта травяная смесь оказалась целебным бальзамом для её утомленного тела. Джотсана и Нейна бережно ведут Амалу под руки. Словно две опоры, они поддерживают её, приговаривая слова утешения. — Всё будет хорошо, милая, — шепчет Джотсана, пытаясь успокоить её растревоженное сердце. — Ты со всем справишься, — добавляет Нейна, поглаживая её руку. Когда они проходят по коридору, на их пути появляется Камал, только что спустившийся с мужской половины дома. Его взгляд — полный недоумения и тревоги — скользит по лицам женщин. Амала тут же опускает голову, избегая его взгляда, как будто одно его присутствие накрывает её новой волной стыда. — Что происходит? — спрашивает он, глядя то на сестру, то на жену. У Джотсаны нет времени, чтобы остановиться и высказать все, что она думает в это мгновение о своем младшем брате, который не досмотрел и позволил этому случиться. Она лишь бросает уничтожающий взгляд в сторону Камала, не произнося ни слова. И говорит этот взгляд больше, чем любые упрёки. Нейна отпускает Амалу, а сама остаётся рядом с Камалом в коридоре. Их взгляды, полные взаимопонимания, подразумевают разговор, который ещё предстоит. Джотсана сжимает руку Амалы, когда они останавливаются перед входом в библиотеку, пытаясь передать дочери хоть немного сил. Но это не помогает. Паника снова накатывает на нее, сдавливая легкие и сковывая тело. Как она сможет выдержать это? — Я с тобой, — шепчет Джотсана, ее голос мягкий, обнадеживающий. Амала впервые с того момента, как вышла на улицу и бросилась ей в ноги, поднимает глаза, чтобы увидеть, что мама смотрит на нее с добротой и жалостью. И чтобы снова не расплакаться, просто кивает. Они переступают порог библиотеки. Здесь тишина кажется тяжелее, чем в любом другом уголке дома. Стены, обшитые резным тиком, уставлены крепкими деревянными шкафами, доверху заполненными священными текстами, хрониками и литературой. Запах старых книг перемешивается с ароматом специального масла, которое используют для ухода за деревом. По одной из стен висят женские портреты — всех тех, кто когда-либо возглавлял род Басу. Лица этих женщин прекрасны и непреклонны. Властные женщины Басу, такие решительные, гордые, непоколебимые. Их правильные черты лица кажутся высеченными из мрамора — сильные скулы, прямые носы, полные губы. И ни в одной из них нет и намека на слабость. Бросает Амала мимолетный взгляд на их лица. Как всегда отмечает, как же она не похожа на них. Ее светлая кожа и мягкие черты лица всегда выделяли ее среди представительниц ее рода. В этот момент ее многочисленные отличия кажутся ей почти обидными, как будто она была чужой в этой комнате, чужой в своем же доме. Джотсана отпускает руку дочери и отходит в сторону, когда они останавливаются прямо напротив большого окна. Делает это, следуя негласных правил и надеясь, что так Индира позволит ей присутствовать при этом разговоре. Индира стоит у окна, неподвижная, будто слившаяся с утренним светом, что освещает ее фигуру. Она не оборачивается, глядя в бескрайние просторы сада, но её напряженная прямая спина говорит о многом. Амала же стоит со сложенными перед собой руками, не смея поднять глаз. — Когда это случилось? — спрашивает Индира, не поворачиваясь. — Вче… — Амала пытается ответить, но ее голос совсем охрип, — вчера, после богослужения. — Где? — В Калигхате… в его комнате отдыха, — тихо шепчет в ответ. — Естественно, — фыркает Индира, оборачиваясь, чтобы наконец посмотреть на внучку, — где же еще… Повисает молчание. Амала стоит как парализованная, все еще не поднимая глаз, но ощущая на себе тяжелый взгляд бабушки. — Кто-то еще знает? — напряжение в голосе матриарха Басу усиливается, хотя она по-прежнему сохраняет самообладание. — Нет. — Я еще раз спрашиваю! — рявкнула Индира, и Амала вздрагивает, как будто от громкого удара. — Клянусь, нет! — её голос, полный отчаяния, эхом разнесся по библиотеке. Амала испугалась собственного крика. Ее сердце бешено колотится, губы дрожат, а в библиотеке вновь повисает молчание. Недоброе и страшное. — Вот к чему приводит глупость и вседозволенность. Ты что же думала, что тебе вечно будет сходить с рук то, что другим девушкам нашего круга запрещено? — лицо Индиры остается маской ледяного спокойствия. — Ты думала, что твои одиночные прогулки, вылазки на мужскую половину дома и ваше общение наедине не приведут к последствиям?! — Но вы же сами разрешали мне… — А ты и рада стараться! — ее голос взрывается яростью. — Есть чему радоваться! Легко приучить за собой бегать всех, начиная с конюха! Ведь стоит лишь разгласить, что ты большая охотница! С каждым словом её голос становился всё громче, эмоции хлещут, как водопад, сметая всё на своём пути. — Ходишь и радуешься тому, что за тобой, как за сучкой, бегают кобели! — кричит и подходит к Амале все ближе и ближе. — Бегают, держа хвост торчком и понюхивая задницу! Гнев Индиры безудержен, как шторм, и каждое ее слово бьет, как хлыст. — Было бы корыто, а свиньи будут! Не правда ли, Амала? — она буквально выкрикивает это в лицо внучки. Амала стоит бледная и напуганная, не смея двинуться. — Я не… н-не хотела… я… Но прежде чем она успевает договорить, Индира залепляет ей пощечину. С такой силой, что у Амалы зазвенело в ушах, и она упала на пол. — Вы только послушайте! Она не хотела! Индира замахивается ещё раз, но между ней и Амалой оказывается Джотсана, прикрывая дочь собой. — Мама, прекратите! Ей и так больно! — Больно?! А раздвигать ноги ей было не больно?! Индира замирает и опускает руку. Её тяжеловесные золотые браслеты с громким звоном бьются друг об друга, а лицо искажается в гневной гримасе. — Да, я позволяла тебе больше, потому что ты не такая, как все, — она отступает на шаг. — Потому что ты должна была проявить силу, независимость… А не пасть жертвой своей же наивности и слабости. Её голос снова стал холодным, и каждая фраза ударяла, как камень. — Свобода — это не значит делать всё, что захочешь. Это значит нести ответственность за последствия своих решений. Кажется Амале, что огонь в глазах бабушки способен расплавить ее. — Я давала тебе возможность выбирать, чтобы ты могла стать лучше, а не чтобы ты разрушила своё будущее. Как ни странно, но Амала больше не плачет. Она медленно встает на ноги с помощью матери, чувствуя, как её левая щека пылает от удара, но слез нет. Эта пощёчина как будто вернула её в реальность, привела её чувства в порядок после долгой ночной бури. Индира наконец отвела взгляд и направилась к окну. — Сегодня десятый день Дурга-пуджи, — вновь заговаривает она, не оборачиваясь. — Мы должны появиться на праздновании в городе. Приведи себя в порядок и веди себя, как ни в чём не бывало. Джотсана осторожно приобнимает дочь за плечи и шепчет ей: — Ступай в свою комнату, я скоро приду. Она послушно направляется к двери, когда слышит голос бабушки, обращенный к ней: — Свет жесток, Амала. Они не пропустят ни одного твоего промаха и бросят тебя в бездну. Всегда помни об этом. Амала, не оборачиваясь, кивнула, словно уже знала это, но только сейчас осознала всю тяжесть этих слов. Проходя вдоль стены с портретами, ощущает она на себе взгляды всех прекрасных женщин, каждая из которых оставила свой след в историю семьи Басу. Видия — величественная женщина в пурпурном сари, её глаза, словно холодные угли, глядят на Амалу с неприкрытым презрением, будто бы упрекают её за слабость. Следующий портрет — Радхи, известной своей трагичной красотой. В её глазах распознает Амала смесь жалости и понимания, как будто хочет предостеречь свою правнучку от того, чтобы не повторяла её ошибки. Это был взгляд той, кто сама когда-то оказалась в ловушке своих страстей и амбиций. И отворачивается Амала, не желая принимать эту жалость. Дольше всех её взгляд задерживается на портрете Сарасвати. В её глазах не было ни осуждения, ни жалости, только вызов. Её проницательный взгляд словно говорил: «Соберись, ты сильнее, чем думаешь!» Ловит себя Амала на том, что на мгновение задерживает дыхание, ощущая странное тепло от этого портрета. Пройдя через высокую арку, Амала выходит в длинный коридор. Останавливается и смотрит по сторонам. «Что они сейчас обсуждают? — мысль об этом настойчиво бьется в её голове. — Бабушка явно не успокоилась». Амала знает её слишком хорошо — после бурной сцены обязательно будут слова, что-то важное, что не предназначено для её ушей. Юркнув за ближайшую арочную колонну, Амала сжимает кулаки и прикрывает глаза, прислушиваясь. Её разум наконец-то прояснился. Боль и обида отступали, уступая место любопытству и холодному расчету. Когда она успокаивается, и стук ее сердца больше не заглушает все звуки вокруг, до ее слуха доносится обрывок фразы: — …ведь ты же знаешь, что это был лишь вопрос времени, — в голосе Джотсаны слышно сожаление. — Удивительно, как это не произошло раньше, — холодно отмечает Индира. Амала сжалась за колонной, чувствуя, как внутри неё вспыхивает гнев, смешанный с обидой. Ведь они обсуждают её как какую-то проблему, как нечто неизбежное и предсказуемое. — Ты слишком строга к ней, — осторожно отмечает Джотсана. — Я не припомню, чтобы ты также относилась ко мне или Камалу. — Потому что ни о ком из вас не говорилось в пророчестве брахманов. Сильнее прижимаясь к холодному камню, ощущает Амала, как её ладони стали влажными. — Пусть она и станет женой Дубея, — продолжает ее бабушка, — но это не освобождает её от ответственности. На её плечи ляжет забота о Дюжине и Бенгалии. Она никогда не будет просто женой. Она правящая. Чувствует, как по спине побежали мурашки, и закружилась голова от хора женских голосов, повторяющих одно это слово. Правящая. — Пусть Амрит избран Богиней Кали, — голос Индиры звучит ещё тише, но остается таким же суровым, — но и Амала тоже отмечена. Неужели ты думаешь, что все те странные вещи, о которых она лепечет с детства, — это просто плод её воображения? У Амалы перехватывает дыхание. Воспоминания о её встречах с духами, о видениях и голосах, которые никогда не покидают ее, всплывают в памяти один за другим. — Именно поэтому я так строга к ней. Потому что она женщина, которой предстоит превзойти мужчин. А еще она должна научиться жить с тем… даром, которым ее наградила Темная Мать. При упоминании богини Кали перед внутренним взором Амалы неожиданно вспыхивает её грозный, ужасающий образ — оскаленные клыки, сверкающие глаза, ожерелье из черепов, танцующая в пламени смерти. Такой живой, дикий и всепоглощающий вид, что страх сковывает её тело. Ледяная волна ужаса пронеслась по позвоночнику и, не сдержав себя, Амала срывается с места. Она побежала. Сначала медленно, ощутив резкую боль в стопе, но, набирая скорость с каждым шагом, пока мраморные плиты пола не замелькали под её ногами. Ощущает боль между ног — тупую, глухую, настойчивую — однако не останавливается. Её дыхание было рваным, а в ушах раздавался лишь гул собственного пульса смешанный с чьим-то смехом. Амала даже не оглядывается — ей нужно было только убежать подальше от страшных образов, от разговоров, от пророчеств. Никто не встретился ей по дороге, словно сам дом решил ей помочь, дав возможность быстро добраться до своей комнаты. Наконец, Амала захлопывает за собой дверь и прижимается к ней спиной, в тщетной попытке защититься от того, что преследовало её изнутри. Однако ни звуки, ни образы не отпускают ее. Вместо покоя ее комната встречает ее множеством служанок, которые хлопочут, убирая весь тот беспорядок, что она устроила. Переглядываются между собой, когда их маленькая госпожа начинает нервно проходиться по комнате, стараясь унять дрожь в руках. Но вот в комнату входит тётя Нейна. С лёгкостью и заботой, которые всегда были ей свойственны, она несет поднос с едой. Поставив его на низкий столик, она настойчиво, усаживает ее на подушки. На подносе были простые и щадящие блюда — тарелка с рисовым отваром, слегка подсоленным, и несколько кусочков пресного хлеба, который можно было макать в топлёное масло. Рядом стоит пиала с йогуртом, смешанным с каплей меда, чтобы вернуть силы. — Ты должна покушать, — говорит Нейна своим приятным голосом. — Я знаю, тебе трудно, но это поможет. Немного подкрепившись, Амала действительно почувствовала себя лучше. Горячая еда постепенно возвращала ей силы, но вместе с ними пришла и усталость. Тело разморило, веки стали тяжелеть, и кажется ей, что если она просто приляжет, то сможет проспать целый день и целую ночь, позабыв обо всем. Служанки, завершив уборку, одна за другой покидают комнату нестройной вереницей, когда на пороге показывается Джотсана. — Она всё съела! — спешит сообщить тетя Нейна. Амала ловит себя на том, что хотелось бы ей улыбнуться в ответ на радость в голосе тети из-за такой ерунды. Хотя улыбаться было нечему. Тем не менее, Джотсана благодарно кивает. — Спасибо, дорогая. Ты, как всегда, знаешь, что нужно сделать. Отмахнувшись от похвалы, Нейна собирает поднос и с коротким кивком выходит из комнаты, закрыв за собой дверь. Джотсана с аптечкой в руках садится на пол перед своей дочерью, не говоря ни слова. Её движения такие спокойные и аккуратные, когда она берет ногу Амалы и снимает сандаль. Принявшись развязывать узелок платка, женщина про себя отмечает, как туго была натянута ткань и как кровь просочилась сквозь неё. Осторожными движениями снимает платок, оголив небольшую, но глубокую рану на стопе. Кожа вокруг покраснела, явно раздраженная и воспаленная от прикосновения грубой ткани и грязи. — Ты сильно поранилась, — тихо говорит Джотсана, голосом, наполненным материнской заботой и легкого укора. Открыв аптечку, она достает вату и пузырёк с антисептиком. Пару секунд Амала наблюдает за её действиями, но затем отводит взгляд в сторону, ощущая, как неприятный холод бежит по телу от предчувствия боли. — Потерпи немного, будет щипать, — предупреждает Джотсана, прежде чем аккуратно смочить ватку и коснуться раны. Амала сидит молча, глядя на свою ногу, пока мама заботливо обрабатывает её рану. Но мысли в голове не дают покоя, будто что-то сломалось у нее внутри. Тишина между ними тяготит, и наверное, поэтому она заговаривает. Её голос тихий, но полный непонимания и усталости. — Чего они все хотят от меня, мама? — слова вырываются так неожиданно, что Джотсана замирает на секунду, держа бинт в руках. — Все эти мужчины, которые смотрят на меня так голодно и жадно? Госпожа Басу поднимает взгляд на дочь, видя, как её усталость перемешана с горечью. Амала не смотрит на неё, устремив взгляд куда-то вдаль, за пределы комнаты, словно пытаясь сбежать от невидимых глаз. — Куда мне деваться от них? Куда мне девать все их обещания и раскаяния? Разложить по кастрюлькам, углам и кроватям? — в голосе Амалы чувствуется горечь, будто она устала носить этот груз чужих ожиданий. Джотсана, закончив наносить заживляющую мазь, перевязывает стопу чистым бинтом. — Я же им не спаситель, мама. И что же я получила взамен своих добрых, вежливых слов? Подняв взгляд, Джотсана видит, как ее дочь сидит перед ней, а в её глазах столько тоски и пустоты. — Эти люди, мужчины, они видят в тебе то, чего не могут найти в себе. Ты — сильная, свободная, и они боятся этого. Их жадные взгляды — это не жажда любви или понимания. Это желание обладать тем, что они никогда не смогут заполучить. Джотсана наклоняется ближе, глядя Амале прямо в глаза. — Ты не обязана быть для них спасителем. И ты не обязана носить их ожидания на своих плечах. Это их бремя, не твоё. Ты вправе выбирать, кому дарить свои слова, свою заботу и свои мысли. Амала вздрагивает от этих слов, словно они коснулись того, что она давно пыталась скрыть внутри себя. — Мне просто очень хочется верить, что кто-то меня поймет. Мне бы этого хотелось. Джотсана погладив её руку, отвечает с легкой грустью в голосе: — Я знаю, доченька. И это самое трудное в том пути, который уготован тебе судьбой. Но знай одно: ты гораздо сильнее, чем они могут себе представить. Ты больше, чем их желания. И однажды ты найдешь того, кто увидит в тебе настоящую тебя, а не только ту, кем им бы хотелось чтобы ты была. Джотсана нежно обнимает Амалу, едва покачиваясь из стороны в сторону. И в этом молчаливом жесте было так много силы и любви. — Бабушка ждет, что мы отправимся в город, когда статую Дурги будут погружать в Ганг. Амала прикрывает глаза, мысленно представляя эту торжественную церемонию. В последний день Дурга-пуджи, на десятый день, происходит погружение статуи богини в священные воды реки, символизирующее её возвращение в обитель. Сотни людей соберутся на набережной, женщины наденут яркие сари, а мужчины — праздничные курты. Будет раздаваться звон колокольчиков, пение мантр, благоухание цветов, а потом — всплеск волн, когда статую опустят в воды Ганга. — Ты можешь остаться дома. Скажем, что строгий пост ослабил тебя. В ответ девушка вздыхает. Знает, что это был бы простой выход. — Нет, мама. Я поеду, — произносит она с каким-то железным спокойствием, будто уже приняла это решение для себя и не собирается его менять. Джотсана внимательно смотрит на дочь, хочет ее поуговаривать, но все-таки решает не спорить. — Я распоряжусь, чтобы подготовили наряд и украшения, — она медленно поднимается с пола, — а ты пока отдыхай. Амала кивает и медленно приподнимается, стараясь как можно осторожнее перенести вес с больной ноги. Она на секунду замирает, чувствуя, как лечебная мазь впитывается в нежную кожу вокруг раны. С каждым осторожным шагом кожа тянется, натягиваясь как плёнка. Пытаясь не стонать, она подпрыгивает на здоровой ноге. — После отдыха станет легче. Ты разойдешься и не будешь скакать на одной ножке, — с улыбкой говорит Джотсана, пытаясь поддержать ее. Амала меняется в лице, но Джотсана уже направляется к двери и не замечает этой перемены. Но замедляет шаг, услышав, как Амала начинает тихо мычать мелодию. Ту самую детскую песенку, которую она напевала вчера утром. Не будет он скакать и прыгать, Не будет тенью виться в след, Смешным копытцем звонко дрыгать. Окончен счет счастливых лет. Джотсана тихонько выходит из комнаты, прикрыв за собой дверь. В коридоре тишина зенана наполняется её тихим дыханием и едва слышными шагами по мраморному полу. В воздухе стоит знакомый запах сандала и цветов. Джотсана идёт вперёд, но её мысли остаются с Амалой, задерживаясь на каждой ноте той мелодии, которую только что напевала дочь. Песенка «Про ягнёнка» всегда была нравоучением для детей, предупреждением о том, что шалости имеют последствия, что в мире есть порядок, которому нужно следовать. Но теперь, после всего, что случилось… после всех событий, что перевернули их мир, простые слова детской песенки приобрели совсем другое значение. И начинает Джотсана тихо напевать последний куплет, сама не замечая этого: — И над остывшей люлькой будет В ночи без срока горевать. «Ягненком меньше», — скажут люди, «Ой, горем больше», — скажет мать.