(I Just) Died in Your Arms

1980 год, Калькутта

Позавтракав в семейном кругу, чувствует Амала неожиданный прилив сил, и её тело, будто напитанное солнечным светом в «восточном салоне», ощущается необычайно лёгко. Она сама не замечает, как её шаг ускоряется, что вообще-то неуместно для госпожи её статуса. Но что-то тянет её вперёд, к новой суете дня. Хоть и спешит Амала, но не потому что опаздывает. Ведь всем известно, что… …Госпожа Бенгалии никогда никуда не опаздывает. Её приход всегда воспринимается как праздник. Но ни один из ее визитов, назначений или встреч не связан с жёстким расписанием. Ведь всем известно, что… … Весь мир подстраивается под её шаги, под её желания. У неё нет часов приёма, как у государственных чиновников, и не существует регламента, который мог бы ограничить её день. Ведь всем известно, что… …Подчиняется она лишь собственному времени — измеряемому не часами, а ее настроением, интуицией и внутренним ритмом. Замедляется, как только переступает порог своих покоев — здесь нет места спешке. Её встречает запах свежих цветов, срезанных утром в их саду, и едва уловимая смесь ладана и сандалового дерева. А еще служанки, которые подобно воробьям спешат к ней навстречу. Их шаги звучат почти беззвучно, когда они ступают на мягкие ковры, но в их движениях читается деловитость и желание угодить. В руках у каждой из трёх девушек аккуратно сложены наряды — брюки и рубашки, как и приказывала их госпожа. Первая служанка держит комплект из лёгких бежевых брюк с высокой талией и заутюженными стрелками. К ним прилагается кремовая блузка с длинными рукавами-фонариками и завязкой у ворота, образующей изящный бант. Вторая демонстрирует более строгий и минималистичный вариант: брюки-бананы тёмно-синего цвета, с высокой талией, и белую рубашку с острым воротником и длинными манжетами, застегивающимися на небольшие жемчужные пуговицы. Линия плеч слегка расширена, подчеркивая такой модный сейчас силуэт. Третья несёт более расслабленный ансамбль: мягкие льняные брюки песочного оттенка и рубашку с короткими рукавами, сделанную из тонкого хлопка, с широким отложным воротником и украшенную растительным принтом. Амала молча смотрит на предложенные наряды. Её взгляд скользит по каждому комплекту, оценивая, не выражая ни восхищения, ни неудовольствия. Она уже привыкла к смешению двух миров: европейской сдержанности и индийской роскоши, которые находят отражение даже в её повседневной одежде. — Хорошо, — наконец выносит она свой вердикт, делая едва заметный кивок в сторону второй девушки, — этот. В ответ закружились служанки вокруг Амалы подобно карусели. Никто из них не произносит ни слова, обмениваются взглядами и только. Как будто читают мысли друг друга. Одна служанка бесшумно проходит к шкафу, чтобы возвратить уже ненужные на сегодня наряды, другая ловко подхватывает шёлковый халат с плеч молодой госпожи, а третья уже несет шкатулку с украшениями. Их пальцы ловко застёгивают жемчужные пуговицы на манжетах и расправляют швы на брюках. И напоминают их движения понятный лишь им одним танец — танец преданности и многолетнего опыта. Молодая госпожа стоит в центре этой живой карусели, неподвижная и равнодушная, будто её присутствие здесь лишь формальность. Знает наверняка, что всё будет выполнено идеально и никак иначе. После утреннего разговора накладываются ее мысли друг на друга, слой за слоем, создавая сложный узор, подобный мехенди. И пытается Амала разглядеть в этих разрозненных кусочках общей картины скрытую истину, как будто собирает мозаику из множества мелких деталей. Тхакуры. Это имя звучит в её голове звоном десятков железных колоколов, которые висят перед входом в храм. Их отчуждение, несмотря на то что Адитья Тхакур приходится ей дедом, является не просто тревожным сигналом — это угроза всему, что она с таким трудом пытается удержать в равновесии. Семейные союзы, лояльность, религиозные ритуалы — всё это сплетено в тугой узел, от которого зависит власть её семьи. Если Тхакуры действительно ищут новых союзников, то кто станет следующими в этом ритуальном танце предательства? И как поступят Дубеи? Станут ли они теми, кто усилит их позицию? Или красные тигры предпочтут разыграть свою собственную партию? Её безучастный взгляд на мгновение фокусируется на зеркале, в отражении которого белеет строгая рубашка с жемчужными пуговицами, подчёркивая её осанку. Но внутреннее напряжение не отпускает ее. Амрит. Его имя вспыхивает в её сознании подобно костру-сати. Поздние визиты в храм Кали, странные гости, его тайные дела — всё это вызывает в ней гнетущее предчувствие. Его действия, скрытые под покровом религиозного рвения, могут стать началом игры, в которой ей придётся принять участие, чтобы сохранить контроль. «Если Лалит действительно права, — нахмурившись думает Амала, — и Амрит собирает свою собственную свиту, то как далеко он готов зайти?» — Госпожа? — тихонько произносит одна из служанок, пытаясь привлечь ее внимание открытой шкатулкой с драгоценностями, в​нутри которой лежат сверкающие сокровища: золотые колье с тончайшей чеканкой, серьги с рубинами и сапфирами, браслеты, изящные, но массивные — все, чтобы подчеркнуть статус кшатрийской наследницы. Смотрит Амала на всё это безразличным взглядом — и лишь слегка кивает в сторону изящных серьг с жемчугами, которые тут же оказываются у служанки в руках. На запястья ей аккуратно застегивают парные золотые браслеты, лишённые яркой отделки, но с тонким цветочным узором. «Что, если следующая яджна станет тем моментом, который перевернет всю расстановку сил в нашем мире?» Служанка смело накидывает на её плечо тонкий шелковый платок, и Амала машинально поправляет его край. Платок такой красивый, отливающий золотом в лучах утреннего солнца, но не может он скрыть того, что она чувствует себя уязвимой, несмотря на всю свою власть. И нужно ей думать наперёд, предугадывать шаги противников и союзников. И нет сейчас времени на эмоции. Как впрочем и всегда. «Уязвимость — это роскошь, которую я не могу себе позволить», — думает Амала, пока служанки застегивают последние ремешки на её туфлях. Взглянув напоследок на свое отражение, готова молодая госпожа Басу покинуть покои, когда её взгляд останавливается на одной из книжных полок, где… …перевязанный красной лентой с аккуратным бантом подарок Анджали манит своей простотой. Замирает она на полушаге. Всего на мгновение. Затем, решительно подойдя к полке, Амала протягивает руки и берет футляр. Его вес приятно ощущается в её ладонях. «Пускай этот день начался с тревожных новостей, — проносится у неё в голове, — однако я уже решила, что станет этот подарок мне наградой… да и заслужила я её после вчерашнего собрания Дюжины» Амала направляется к своему письменному столу размеренными, почти торжественными, шагами. Поставив подарок, проводит пальцами по гладкой поверхности. Она прикусывает губу и чуть улыбается, будто не может удержать внутри это маленькое проявление нетерпения. На мгновение она забывается, в предвкушении развязывая красную ленту, и даже вздрагивает, когда слышит: — Госпожа, желаете чего-нибудь? Её руки невольно сжимаются вокруг подарка, а плечи напрягаются, словно её застали за чем-то слишком личным. — Нет, ничего не нужно, — не оборачиваясь, отвечает она, — ступайте. Девушки кланяются и одна за другой уходят, тихо закрыв за собой дверь. Амала остается стоять на месте, ее пальцы легко касаются края футляра, а взгляд устремляется к окну. Снаружи шумит жизнь, а здесь, в её покоях, царит приятное уединение. Позволяет себе молодая госпожа ещё несколько мгновений молчания, прислушиваясь к своему сердцу, которое почему-то забилось чуть быстрее. Молодая госпожа медленно присаживается на стул, пристально глядя на футляр. Её пальцы, тонкие и ловкие, уверенно тянутся к замку. Сначала медлит, словно растягивая удовольствие от ожидания. Потом, вздохнув, открывает замок с мягким щелчком, и крышка футляра послушно откидывается. Её глаза расширились, а губы округлились в удивлении, и замирает Амала, не веря увиденному. Но мгновение спустя она закатывает глаза, осознав, что подруга снова преподнесла нечто неожиданное. Её губы растягиваются в добродушной улыбке — тёплой и чуть лукавой, отражающей её благодарность и некоторое смущение. Внутри лежит книга. Точнее, дневник. Амала сразу узнает этот переплёт из мягкой потёртой кожи цвета горького шоколада, который выглядит так, будто пережил множество рук. На его обложке расцветает тисненный растительный узор, почти стёршийся от времени, но всё ещё изящный; края страниц украшает тонкая золотая окантовка, пусть и поблекшая в кое-каких местах; а его узорчатая застёжка-ремешок едва держится и готова уступить при малейшем усилии. Амала осторожно берет дневник в руки, и вызывает это у неё внутри трепетное чувство, потому что держит не просто книгу, а частицу чьей-то жизни, полную тайн и эмоций. Её взгляд скользит по знакомым мелочам: едва заметным следам чернил на уголках страниц, будто когда-то его хозяйка слишком поспешно переворачивала их, оставляя крошечные мазки. «Как же Анджали это удалось? — думает Амала, чувствуя кончиками пальцев шрамы времени, оставленные на кожаном переплёте. — Как барон Ашер решился расстаться с личной вещью своей матери — госпожи де Клер?» Дивия, загадочная и изысканная женщина, чей образ — яркий и незабываемый — всегда вызывал у молодой госпожи Басу уважение и восхищение. Она осведомлена, насколько трепетно барон относится к воспоминаниям о своей матери, и всё же он позволил передать ей этот дневник, доверив его её рукам. Оттого чувствует Амала, как её наполняет смесью благодарности, тепла и ответственности, ведь был он ключом к целой эпохе, к жизням и мечтам, давно ушедшим, но не забытым. А еще когда-то этот дневник открыл перед ней нечто большее, чем просто строки прошлого — нашла она в нем те ответы, которые не могли ей дать никакие другие книги. — Научила ты меня методам убеждения, — голос её звучит мягко, почти напевно, а в глазах загорается огонёк воспоминаний. Амала слегка прикусывает нижнюю губу, но не от смущения, а от удовольствия, когда говорит: — Рассказала, что есть иные формы у страсти. Листает страницы дневника, чьи строки читала так жадно, впитывая в себя их содержание. Её дыхание становится чуть медленнее, глубже, когда проводит пальцем по корешку дневника, как если бы это было прикосновение к живому существу. — Показала мне путь соблазнения и как души коснуться душой… Её речь приобретает легкую бархатистость, когда она спрашивает: — Не так ли, Дэви?

1974 год, Лондон

Довольно долгое время остается Амала под впечатлением после посещения театра «Адельфи». Обычно, возвращаясь после таких визитов в особняк де Клеров, она подолгу сидела в своей комнате, не желая ни с кем общаться, и «предавалась томной грусти», как это называет Анджали. Но сейчас, после этого конкретного визита, что-то изменилось. Откуда-то взялись вдохновение и решимость, как будто порывом ветра, от которого распахиваются окна и двери, ударили ей в грудь. Не пыталась она подавить свои чувства, избегать своих мыслей и вновь уйти в молчание… решила в этот раз действовать. Никогда не считала себя Амала всезнайкой, ведь росла она в окружении, где знания и образование — это не просто привилегия, а часть ее наследия и предназначения. И в этом она всегда отличалась от многих других знатных девушек. Большинство ее ровесниц из благородных семей Дюжины получали лишь поверхностное образование — научены красиво говорить, писать высокопарные письма, знать подобающие их статусу стихи и истории. Их уделом была светская жизнь и семейные заботы, а не глубокое изучение мира за пределами Индии. Но жизнь юной наследницы Басу протекала иначе. Проводила она свое беззаботное детство между двумя резиденциями — старинным поместьем в сердце Калькутты и величественным дворцом в Клифаграми. И было в каждой из этих резиденций по огромной библиотеке — чьи залы казались бесконечными из-за множества полок, уставленных книгами. В этих сводчатых комнатах, пропитанных ароматом старых переплетов и масляных ламп, можно было найти всё: от древних рукописей на пальмовых листьях до современных исследований, от религиозных текстов до политических трактатов, от поэзии до технических руководств. Да и обучали Амалу те же учителя, что преподавали Карану и Арджуну, потому её обучение выходило далеко за рамки обычного…женского воспитания. Она говорила на хинди и бенгали, свободно читала на санскрите и даже изучала тамильский язык, который открыл для неё богатство литературы Южной Индии. Помимо этого, она могла разбирать тексты на урду, благодаря особым наставлениям от дяди Камала, который видел в этом языке ключ к пониманию как поэзии, так и политической дипломатии. И всё же, несмотря на эту свободу, которую ей давали, и усилия, приложенные семьей для её образования, Амала знала: всегда найдётся кто-то умнее, кто-то начитаннее, кто-то сообразительнее. Потому она привыкла искать ответы на свои вопросы сама, обращаясь к проверенному и верному источнику знаний — книгам. Вот так вот, в моменты, когда мир вокруг ставил перед ней неразрешимые задачи или погружал в хаос, Амала находила свою истину между строк, написанных давным-давно, но как будто бы специально для нее. — Нормальные девушки, когда им нравится парень, знаешь ли, украдкой пишут его имя в тетрадках, рисуют сердечки на полях или гадают на лепестках ромашки, — говорит Анджали, сидя за столом в семейной библиотеке де Клеров, — а не наворачивают круги в два часа ночи, сложив руки за спину, как какой-то детектив средних лет в разводе, которого преследует тот «висяк», который он всё никак не может раскрыть. В ответ бросает Амала на свою подругу мрачный взгляд из-под сведенных бровей, но не перестает наворачивать круги и держать руки за спиной, наверняка имея очень абсурдный вид в полной готического величия библиотеке в особняке де Клеров. Высокие окна с витражами, на которых Амала не может разобрать, где изображены сцены из легенд, а где из Библии, в солнечные дни пропускают мягкий разноцветный свет, придавая помещению сходство с собором. Под сводчатым потолком, украшенным резьбой в виде переплетающихся узоров, висят массивные кованые люстры, на которых в былые времена зажигали мириады свечей. Темные деревянные стеллажи, устремленные к самому потолку, украшены резными элементами в виде грифонов, драконов и других мифических существ, в чьих названиях Амала не уверена. Однако уверена она, что следят эти мифические существа за каждым, кто осмеливается проникнуть в их царство. Нужно отдать ей должное… ведь изначально, не найдя ответов здесь, — в библиотеке де Клеров, где некоторые полки защищены изящными металлическими решетками, запираемыми на замок, — бросилась она штурмовать все библиотеки, до которых могла добраться. Но ни в университетской библиотеке, залитой солнечным светом, ни в «Британской библиотеке», чьи залы поражают ее своим размахом, ни в читальном зале «Королевского общества», в чьих архивах хранятся тексты, написанные десятками языков, живых и мертвых — не смогла найти ответ. Не нашла ни одного текста, который пролил бы свет на ее проблему, ни одной подсказки, как поступить дальше. Каждая книга, которая ей попадалась, оказалась бесконечно далекой от той живой, сложной реальности, в которой ей приходилось жить. И, в очередной раз, нашла наследница Басу подтверждение того, что и так знала — этот мир всегда будет глубже и сложнее, чем любые тексты, которые она когда-либо перелистывала. — Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не понимаю… — сердито произносит Амала, будто пародируя какого-то высокомерного оратора, –пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля среди моря… Но вот ее лицо меняется, всякая весёлость исчезает, и взгляд становится задумчивым, почти меланхоличным. –… и пути мужчины к женщине. Закатив глаза, Амала плюхается на своё место за столом напротив Анджали. Стул чуть скрипит под её весом. — Ну, спасибо большое… — восклицает она и склоняется над страницами открытой книги, быстро пробегая взглядом по тексту, пока не находит имя автора этих строк. — Царь Соломон! Ты очень помог! Амала с шумом захлопывает книгу и говорит с нескрываемой обидой: — А ещё мудрейший из людей называется! Её плечи обессиленно опускаются, и с преувеличенной драматичностью Амала роняет лицо в ладони и надувает губы. Обида ее подруги настолько непосредственная, что Анджали не может удержаться от смеха, хотя и старается скрыть это за ладонью, чтобы не расстроить её ещё больше. Никогда до сих пор не была Амала в подобной ситуации. Она знает как себя вести… …когда взрослые мужчины задерживают на ней взгляд чуть дольше, чем прилично. …когда юные наследники знатных семейств выказывают к ней повышенное внимание. …когда во время светских мероприятий вокруг неё выстраивается невидимая очередь из молодых людей, каждый из которых ищет случая заговорить с ней или просто поймать её взгляд. …когда их голоса звучат как сладкий звон, рассыпающийся в воздухе — комплименты, восхищение её красотой и умом, обещания горы свернуть ради одного её одобрения. Она научилась… …принимать всё это с той изящной холодностью, которая делает её недосягаемой. …держать голову высоко, позволяя себе лишь лёгкую полуулыбку. …смотреть на них так, будто они всего лишь неизбежная часть её реальности — приятное, но незначительное дополнение к её благополучной жизни. А сейчас… сейчас она чувствует себя совершенно… иначе. Оказывается, что в ее лондонской жизни нет места ни толпе поклонников, ни ее гордым взглядам и снисходительным улыбкам. Оказывается есть место только для одного человека, чьё показное равнодушие будит в ней такое чувство, которому нет английского названия в ее словарном запасе, такое, какое она не испытывала никогда ранее. И не знает она, что делать дальше. — Просто позвони ему,— небрежно предлагает Анджали, развалившись в кресле напротив, изгибая густую бровь. Амала лишь бросает в ее сторону строгий взгляд — острый, как клинок. Позвонить? Чтобы она, Амала Басу, самая завидная невеста во всей Бенгалии, наследница рода с многовековой историей, волочилась за мужчиной? Нет, это невозможно. Её воспитание, её гордость, её статус — всё протестует против этой мысли. Она, привыкшая править, не допускает, что будет искать чьего-то расположения. — Но ты же ему уже звонила, — не унимается Анджали. — Тогда все обстояло по-другому, — глубоко вздохнув, отвечает Амала. — Хм-м-м, интересненько, а что же такого изменилось? В ответ на вопрос подруги откликается ее тело болью в пяти местах. Потому что от стрел Кама-дэвы просто так не избавиться. Хотя с самого начала ее общения с Киллианом была Амала уверена, что всё у нее под контролем. Так всецело верила, что её сердце принадлежит только одному человеку — её дорогому жениху. Уж если не их помолвка, то, конечно же, священная кровная связь, неразрывная, как путы самой судьбы, будет достаточной причиной, чтобы её сердце было не способно загореться для кого-то ещё. Наверно, поэтому позволила всему зайти так далеко. Потому что была уверена, что ей ничего не будет стоить позабыть Киллиана, мужчину, которого она знает всего ничего, и которому суждено остаться незнакомцем. А теперь ее многострадальное сердце пытается биться сквозь клубок змей его опутавших. Бьется и протестует так отчаянно против таких мыслей. Тук-тук–уже поздно–тук-тук. Амала почти чувствует, как её собственное тело упрекает её за предательство. Но сердце, упрямое, продолжает стучать в ритме боли и желания, разрушая её уверенность в том, кому оно принадлежит. — Раньше у меня были поводы, — избегает смотреть в вездесущие глаза-льдинки своей подруги, — Да, и что будет, если он мне откажет? Амала прикусывает губу и отворачивается, словно прячется от самой себя. Потому что страшится повторения ситуации на ярмарке. Уж слишком хорошо помнит тот момент, когда её чары оказались бессильны, когда её вполне ясные намерения вызвать ответную реакцию разбились о безразличие. Такое показное и ненастоящее! Оттого страшится снова испытать это унижение — быть в роли «отчаявшейся», «просящей», «желающей». Потому что Амале все еще семнадцать и кажется ей, что ничего она так не боялась, как отказа Киллиана. — Не говори ерунды, с чего бы ему тебе отказывать? — фыркает Анджали, в её голосе звучит лёгкая насмешка. — А придумать повод – да это проще простого! Ты можешь сказать… Амала слушает её вполуха, потерявшись в собственных мыслях. Её взгляд становится задумчивым-задумчивым. «Ну, уж нет!» — думает она, сжав пальцы так, что белеют костяшки. Юная львица Басу внутри нее грозно рычит, будто напоминая: кто — охотник, а кто — добыча. Ей хотелось, чтобы это он пришёл к ней. Чтобы Киллиан сделал первый шаг — в который раз. Чтобы это он искал её расположения, а не наоборот. Чтобы он показал, что она значила для него не меньше, чем он для неё. Именно поэтому Амала обратилась к опыту мировой литературы, надеясь найти ответ, который мог бы пролить свет на её запутанные чувства. Однако, даже если ей и попадались сюжеты, которые в своё время считались настолько провокационными, что едва выдерживали критику, всё равно они неизменно рассказывались с точки зрения мужчин. И с каждой подобной историей чувствовала Амала, как нарастает внутри нее раздражение. «Почему принято считать, что только мужчины могут изнывать от желания? — с досадой думает она, захлопывая очередную книгу так, что поднимается облако пыли от страниц. — И что мне теперь делать?» И ее безмолвная просьба не остается без ответа. Внезапный резкий скрежет разрывает тишину библиотеки, заставляя обеих девушек вздрогнуть. Анджали и Амала мгновенно переглядываются, прежде чем повернуть головы в сторону источника звука. Тусклый свет лампы, освещающий их стол, с трудом доходит до дальних книжных шкафов и теряется в глубине комнаты. Но глаза Амалы различают движение там, где Анджали видит лишь мрак. Маленькие фигурки шныряют по полу и между полок, словно тени. У этих существ длинные конечности, худые тела и огромные глаза, которые блестят, как отполированные янтари. Некоторые из них волокут за собой обрывки пергамента, другие — тонкие пёрышки, которыми, вероятно, когда-то писались старинные тексты. Амала облегченно вздыхает, узнав безобидных созданий. Она знает, что они не представляют никакой угрозы, лишь наблюдают за людьми с любопытством и осторожностью. Уже готова заверить свою подругу, что всё в порядке, но Анджали, не заметившая ничего необычного, говорит первой: — Должно быть, решетка слетела с петель, — уверенно заключает она, кивая на дальние полки. — Древесина иногда не выдерживает. Неожиданно Анджали бросает на Амалу заговорщиский взгляд, её губы вытягиваются в хитрой улыбке. — Ты куда? — почему-то шёпотом спрашивает Амала, завороженно наблюдая, как маленькие существа в панике бросаются врассыпную, освобождая путь своей младшей хозяйке. — Я тебе кое-что покажу, — отвечает она через плечо. Пока Анджали скрывается за поворотом, Амала устало качает головой и встает из-за стола. За окном все еще зима, но уже несколько раз снег полностью таял и наново выпадал. Но больше не было повторения того «снежного дня», такого аномального для этих мест, и больше не видела Амала грозную фигуру духа зимы на краю леса. Услышав характерный скрип открывающейся металлической решётки, спешит она отставить в сторону многочисленные книги, которые, как она уже поняла, оказались бесполезными в её поисках. Когда Анджали выходит на свет, то приносит с собой внушительную стопку книг. — Вот! Семейные архивы, которые хранятся под замком, и ключ от которых есть только у дедушки! — заявляет она, поставив ее на стол перед Амалой. — Думаю, это будет намного интереснее! — Ты уверена, что нам можно это трогать? — интересуется Амала, сложив руки на груди. — Ну, мы же просто посмотрим и на место поставим, — заверяет ее Анджали, — да и нет здесь чего-то секретного. В первую очередь перед Амалой оказывается продолговатый фолиант, обтянутый затвердевшей кожей глубокого коричневого цвета. На его поверхности видны сильные потертости и трещины, указывающие на возраст и многократное использование. Обложка украшена изящным вензелем с монограммой семейства де Клер, вписанной в декоративную рамку. На металлических уголках обложки сохранились следы выгравированных узоров — возможно, лилии или лозы. — Это фотоальбом! — поясняет Анджали, кладя руку на обложку, будто демонстрируя редкую драгоценность. — Конец девятнадцатого и начало двадцатого веков. До 1905 года, если быть точной. Слова её звучат с неподдельной гордостью, и она медленно открывает альбом. Страницы переворачиваются с характерным шелестом, обнажая чёрно-белые фотографии, приклеенные аккуратными рядами на толстый, выцветший картон. На Амалу глядят незнакомые люди, их запечатленные во времени лица спокойны и неподвижны. Мужчины с коротко подстриженными волосами, уложенными блестящими масляными помадами, одеты в строгие костюмы-тройки, а их галстуки и бабочки так безупречно завязаны, что кажутся нарисованными. На женщинах длинные платья с узкими корсетами, подчеркивающими талию, и пышными юбками с воланами. Их причёски — сложные сооружения из кос, локонов и шпилек — напоминают элегантные венцы. Однако во всех них улавливает она знакомые ей черты — овал лица, линию носа или разрез глаз. «На самом деле все эти фотографии вызывают жалость и тоску…– слышит Амала у себя в голове голос Киллиана, — ведь дальнейшая судьба всех этих людей все равно печальна, по сравнению… ну… по сравнению с тем, какие они здесь, на этих фотографиях…» Не позволяет своим мыслям унести ее в залы военного музея, где они впервые поцеловались, иначе рискует расстроиться и разозлиться на саму себя. Потому подольше задерживает взгляд на других снимках, где изображен маленький мальчик с коротко остриженными волосами и худыми острыми коленками, выглядывающими из-под коротеньких шортиков. На одном фото он сжимает в руках игрушечный меч, на другом — стоит рядом с собакой, настолько огромной, что она почти его заслоняет. Улыбка его робкая, но обаятельная, и в его детских чертах узнает она такие знакомые мягкие девичьи черты. — С кем это Кристиан? — её тонкие пальцы осторожно касаются пожелтевшей бумаги. Амала вглядывается в фотографию: мальчик с миловидным лицом сидит верхом на статной лошади. Уздцы держит другой мальчик — немного старше, но с поразительно схожими чертами лица. Анджали разворачивает перед ними старинный том с генеалогическим древом де Клеров и показывает на ответвление возле имени «Кристиан», когда говорит: — Это Эдвард, его старший брат. — Хмм, я не знала, что у Кристиана де Клера был старший брат. — Ну, а ты думаешь, что будь Кристиан единственным наследником, ему бы позволили стать губернатором Калькутты? — склонив голову набок, отвечает Анджали. Амала хмурится, как она это часто делает, когда чего-то не понимает, и потому ее подруга объясняет: — В викторианской и эдвардианской Англии основным принципом наследования был майорат. Всё или почти всё имущество переходило старшему сыну, — грустно вздохнув, она продолжает: — Поэтому у младших сыновей, не имеющих прав на земли или основное имущество, не было другого выбора, кроме как строить церковную или военную карьеру, вступать на государственную службу или заниматься коммерческой деятельностью. Анджали бережно перелистывает альбом. С каждым новым снимком предстает перед ними Кристиан в разные годы своей жизни. Вот он — юный мальчик с клюшкой для крикета; тут он — подросток в военной форме кадета, с серьёзным взглядом, но с лукавой искоркой в глазах, а здесь — с величайшей осторожностью держит на руках сверток из рюш и кружев — свою новорожденную сестру. А вот он уже молодой мужчина в парадной офицерской форме. — Мой прадед окончил Итон, — поясняет Анджали, — вступил на службу в Британскую армию в индийских колониях, где дослужился до офицерского звания. Умалчивает Анджали, что участвовал Кристиан де Клер в подавлении восстаний и крупных военных кампаниях, чтобы заслужить свой карьерный рост. Вместо этого она указывает на документ, висящий в рамке на стене напротив — назначение Кристиана комиссаром округа. Почерк на бумаге величественный, а королевская печать слегка потускнела. — Сначала он стал комиссаром, а затем его назначили в Совет Британской Индии, — продолжает Анджали, её голос едва повышается, как будто она особенно гордится этим, — Естественно, родители и старший брат поддерживали его, общались с нужными людьми, которые выступали его покровителями. Но даже они удивились, когда королева Виктория из десятка достойнейших кандидатов выбрала именно его. Анджали открывает альбом на новой странице и торжественно подталкивает его ближе к Амале. На фотографии, запечатлевшей момент назначения Кристиана губернатором, виден величественный зал, и по густой растительности за окнами, догадывается Амала, что дело происходило в Бенгалии. В центре композиции стоит сам Кристиан, молодой, высокий, в безукоризненно сидящем мундире губернатора с позолоченными шевронами и пуговицами. Ленты орденов пересекают его грудь, а на шее висит почётная медаль с королевским гербом. Его поза строгая, но уверенная, лицо исполнено решимости, а взгляд устремлен прямо в объектив, словно он уже знает, какую власть будет держать в руках. Слева и справа от Кристиана расположились представители колониальной администрации — пожилые джентльмены с густыми усами и бакенбардами, в парадных мундирах с медалями, подчеркивающими их долгую службу. Между ними — индийские чиновники в элегантных шервани, с изысканными тюрбанами, их взгляды полны уважения, но на их лица упала тень осознания своей роли подчиненных. Амала невольно придвигается ближе к фотографии, чтобы получше рассмотреть… Ей показалось или…? Её глаза останавливаются на фигуре, стоящей чуть позади, в стороне. Это высокий мужчина в элегантном индийском наряде с золотой вышивкой по краю. Его осанка прямее, чем у окружающих, словно он вечно на страже. Амала мгновенно узнаёт это лицо. Её глаза округляются от удивления, и она на секунду застывает. Рэйтан Вайш. Выглядит он здесь так же, как в последний раз, когда она его видела — неподвластный времени и находящийся вне человеческого понимания. Только сейчас, среди людей из прошлого века, он кажется ещё более загадочным. Она знает его всю свою жизнь и должна была уже привыкнуть к тому, что полубог вечно юн и прекрасен. Но сейчас, глядя на эту фотографию, вновь сталкивается с осознанием, что, наверное, она так и не сможет постичь до конца, сколько веков, сколько тысячелетий Рэйтан уже живёт на этой земле. Амала отрывается от фотографии, чувствуя, как странное тепло охватывает её сердце. Не думала она до этого момента, как сильно соскучилась по Рита-Шиве. Лишь теперь, глядя на его вечно юное лицо, она осознает, как не хватает ей его спокойного, умиротворяющего присутствия. Не хватает его покровительства, того тонкого, почти неуловимого ощущения защиты, которое всегда окружает её рядом с ним. Она вспоминает, как Аватар порядка всегда находил способ, чтобы заступиться за неё. Пусть это происходило не очень часто, но всякий раз, когда он вмешивался в дела смертных, то это так или иначе касалось её. «Как же раньше я этого не замечала?» — думает Амала, вновь смотрит на фотографию. Складывается такое ощущение, что даже из прошлого Рэйтан смотрит прямо на неё, и что в его темных глазах скрывается целая вселенная. Анджали замечает мечтательный взгляд Амалы и, перекинув волосы через плечо, довольно улыбается. — Да, я согласна. Мой прадед — красавец. Амала тихо вздыхает, прикрыв глаза, чтобы скрыть своё настоящее настроение, и чуть насмешливо улыбается: — Конечно-конечно, словно со страниц поэмы Калидасы сошёл. В ее голосе чувствуется ирония, потому что в этом доме все прекрасно знают, как сильно Анджали гордится своей схожестью с Кристианом де Клером. Англичанка смеется, кокетливо качая головой. — Ты преувеличиваешь, но всё равно приятно это слышать. Переворачивает ее подруга страницу альбома и… почудилось Амале, будто её обдает прохладным порывом ветра, словно она несется верхом на коне по раскидистым зеленым равнинам, будто ощущает сладкий привкус расгуллы на языке, будто ее ослепило сиянием алмазов. Перед ними открывается фотография, такая большая и детализированная, что для неё выделили целую страницу альбома. На снимке изображена женщина необыкновенной красоты, в которой несложно узнать госпожу Дивию Шарма — невесту генерал-губернатора Калькутты и главу одной из самых влиятельных семей в Дюжине. Её длинные волосы кажутся чернильно-черными с едва заметным синим отливом, которые ниспадают тяжелыми волнами ниже талии. Пряди обрамляют её хрупкие плечи, создавая эффект мягкого сияния вокруг её фигуры. Ясные серые глаза, выделяющиеся даже в монохромной гамме, смотрят прямо в объектив. Полны они глубины и таинства, словно отражают свет луны в летнюю ночь. На её голове — тиара, украшенная крупными камнями, а её массивные браслеты, обрамляющие тонкие запястья, кажутся бесконечной чередой светлых точек на снимке. Даже в черно-белом изображении богатство деталей поражает — тонкая отделка сари сияет оттенками серого, а орнаменты, словно выточенные из серебра, оживают под внимательным взглядом обеих девушек. Величие и спокойствие этой женщины словно пронзают годы, сохраняя её образ не просто как портрет, а как отражение эпохи. Конечно же, Амала видела портреты и фотоснимки Дивии Шармы раньше, когда она углублялась в историю Дюжины, изучая каждую семью, их место в древней иерархии. Да и долгое время считалось, что Басу и Шарма — родня. Но каждый раз Амала поражается красоте этой женщины, девушки, девочки… …которая превзошла мужчин. Величие её образа кажется одновременно земным и божественным, будто сама богиня, спустившись на землю, решила испытать смертное существование. Амала и Анджали переглядываются, обмениваясь коротким взглядом молчаливого согласия. Конечно же, она была ещё прекраснее вживую. Иначе как объяснить тот эффект, который производит её образ даже спустя десятилетия? — Эти снимки были сделаны во время официального периода ухаживания, — поясняет Анджали, её пальцы осторожно пролистывают плотные страницы альбома, открывая новые снимки. Наслышана Амала о том, как Кристиан де Клер «добивался» своей невесты. В её воображении эта история всегда рисовалась чем-то сродни сказки, где герой, такой благородный и сильный, проходит через череду испытаний, чтобы завоевать сердце своей избранницы и получить благословение её рода. Согласно ряду негласных и официальных правил, которые бытуют и поныне, должен был Кристиан де Клер заручиться поддержкой сразу трёх ключевых фигур — Раджа Дубея и Видии Басу, стоящих во главе Дюжины, и опекуна невесты — Камала Рая. Требовали от него доказать, что достоин Дивии не только своим положением и богатством, но и искренним уважением к индийским традициям. Более того, ему пришлось доказывать, что способен не просто поддерживать союз, но и быть надёжным защитником своей невесты — достойным партнёром для той, чья красота и ум равнялись её знатности. Всматриваясь в каждую фотографию, помимо Дивии, замечает Амала знакомые лица, словно встречает старых друзей из прошлого. Представители Дюжины — элегантные, облачённые в свои лучшие наряды. На снимках запечатлены моменты публичных визитов, благотворительных мероприятий и светских раутов, устроенных британской диаспорой. Бросается ей в глаза Камал Рай, ведь на групповом фото его статная фигура возвышается над остальными. Такой величественный, будто воплощение древнего индийского героя. Его волосы аккуратно собраны, ухоженная борода придаёт ему вид мудреца, но шервани, обрисовывающий его мощное тело, выдаёт в нём опытного воина. Скрытая сила, как от гепарда, готового к прыжку, чувствуется даже на неподвижном изображении. С легкостью узнает братьев Дубей. Раджа и Рама. Их сходство очевидно: тот же овал лица, высокий лоб, те же яркие глаза. Но чем дольше она всматривается, тем яснее становится, что эти двое — противоположности. Радж, сосредоточенный и, кажется, немного уставший от мира, явно обремененный тяжестью дел Дюжины. Рам, напротив, кажется отстраненным, почти неземным, словно его мысли постоянно заняты лишь богиней, которой он посвятил свою жизнь. И почему-то уверена Амала, что никогда не были эти двое мужчин близки, как это подобает братьям. На одной из фотографий замечает Амала фигуру в тени. Размытые очертания, плохое качество снимка, но она уверена, что это — Доран Басу. Ей ничего не стоит признать его в грозной осанке охотника. А может это в ней говорит их родственная связь? Кто знает… — Близняшки Басу! — она радостно вскрикивает и наклоняется, чтобы лучше разглядеть снимок. На фотографии две молодые женщины, такие разные, но одинаково прекрасные. Радха, с её трагичной красотой, словно героиня песни, повествующей о любви и потере, её глаза кажутся полными глубоких дум. Рядом — Сарасвати, яркая, дерзкая, её взгляд обжигает своей уверенностью. — У нас нет такой фотографии в семейных архивах, — признается Амала, проводя пальцем вдоль края страницы. — Никогда её не видела. Она на мгновение замирает, пытаясь впитать атмосферу снимка, перенестись в тот момент времени, когда две прекрасные сестры Басу оказались под пристальным взглядом объектива. Всматривается Амала в насмешливые глаза Сарасвати Басу, словно попадая под их магию. Взгляд её двоюродной прабабушки, хоть и запечатлённый на пожелтевшей фотографии, кажется живым. Чувствует, как сердце гулко бьется о рёбра, дыхание становится чуть глубже, а внутри неё что-то шевелится, тянется, как будто пробуждается нечто древнее. Нечто, что уходит дальше, за пределы времени, за грань человеческого. Кали. Великая богиня. Ощущает Амала, как тёмная сила, что кроется в её душе, словно бы откликается на этот взгляд серых глаз, нашептывая ей беззвучные слова. «Что же выходит…? — нахмурившись, думает она, — слухи о том, что связь Сарасвати с Богиней была такой сильной… правда?» Амала получает свой ответ в чувстве, которое ни с чем не спутать, ведь та же метка есть и на ней. Та же неизбежность. Тот же зов. — Этот фотограф был таким назойливым. Амала чувствует, как её тело напрягается, словно натянутая тетива лука. Смесь испуга и оцепенения буквально пригвоздила ее к месту. Не двигается и даже не дышит. Сердце замирает, а потом начинает стучать в ушах, гулко и резко, будто отбивая тревожный сигнал. Её взгляд больше не цепляется за фотографию, но она не смеет поднять головы. Вокруг разливается звенящая тишина, нарушаемая лишь едва уловимыми звуками: шорохом ткани — плотного, богато расшитого сари. Еле слышный мелодичный звон банглов на тонких запястьях. И запах… Терпкий аромат ладана, смешанный с чем-то землистым и глубоким — можжевеловым дымом или маслом ветивера, перебиваемый лёгкой горечью масляных красок. — Я тоже никогда не видела этой фотографии. Голос доносится мягко, как шелест павлиньих перьев. Амала осторожно поднимает глаза, хотя уже знает, что она увидит. Точнее кого. Сарасвати Басу. Точнее ее тень, образ из прошлого. Абсолютно идентичный изображению на выцветшей фотографии. Теперь эти серые глаза смотрят прямо на неё, неморгающие и насмешливые. На её полных губах играет лёгкая, почти невидимая улыбка — такая же, как и на снимке, но теперь она реальная. Живая. — Амала, я могу спросить? Слова Анджали доносятся слева, заставляя обеих женщин Басу повернуть головы к ней. — М-м-м, я знаю эти глаза и этот нос, и этот изгиб губ, — с интересом рассматривая Анджали произносит Сарасвати. — Как жаль, что от Деви здесь ничего нет. Амала пересиливает себя, чтобы продолжать смотреть на свою подругу, и отвечает почти непринужденно: — Конечно, о чем? — Говорят, что до того, как губернатор пожелал сделать Дивию своей женой, — заговаривает Анджали и украдкой бросает на подругу хитрые взгляды, — было несколько претендентов на её руку среди знатных семей Дюжины. Это правда? Сарасвати заливисто смеется, да так звонко, что Амале хочется поежиться. — В каждой семье Дюжины был претендент на ее руку, — гордо объявляет Сарасвати. — Да что там Дюжина! Вся Бенгалия положила глаз на такой лакомый кусочек. — Да, это правда, — просто отвечает Амала. — Говорят, что ее опекун… мужчина, от которого зависела ее судьба и будущее, — Анджали перелистывает несколько страниц и находит фото господина Рая, — мужчина с плохой репутацией… — Ха! «Мужчина с плохой репутацией», — шутливо повторяет Сарасвати. — Плохая репутация — это всегда удобно. Никто не ожидает от тебя правильных решений. –… мужчина, который научил ее, как вести дела, как быть госпожой… Говорят, он просил ее руки? Амала лишь краем глаза наблюдает за прохаживающимся по библиотеке образом Сарасвати Басу, чей приятный голос продолжает говорить: — После смерти ее старшего брата Дивия осталась совсем одна. Самым простым решением было бы выдать ее замуж за наследника из младшей семьи, чтобы мужчина встал во главе семьи Шарма. Но мама и господин Рай дали Дивии шанс, — бросает Сара игривый взгляд через плечо. — Камал и Деви проводили вместе почти каждый день в течении пяти лет. Два одиночества, связанных горем и долгом. Конечно, он не устоял. Разве мог он? Пытается Амала удержать в голове две реальности: одну, где её подруга листает альбом, и другую, где тень ее двоюродной прабабки ожила прямо на её глазах. — В те времена, — она переводит дыхание, чтобы унять внутренний трепет, — общение незамужних девушек было строго ограничено. Общение с мужчинами, с которыми они не состояли в родстве, и без должного сопровождения, считалось едва ли не скандалом. Амала берёт фотографию Камала и кладет её рядом с портретом Дивии. — По окончании её обучения никого не было для нее ближе, чем Камал. Он был рядом, он поддерживал её, он учил её. И вот так он оказался самым близким. Самым родным. Тем, кто не воспользовался её уязвимостью. — Так почему же он не женился на ней? — спрашивает Анджали, рассматривая фотографии, и про себя отмечает, что в каком-то смысле Камал и Деви — это красивая пара. Амала медлит, её пальцы едва касаются края страницы. — Потому что у каждого из них было своё наследие, — едва повышает своей тон Сарасвати. — Рай и Шарма, два древних рода, уходящие корнями в легенды. Их союз стал бы большим риском для Дюжины, способным пошатнуть баланс сил. Ее голос слышится откуда-то справа, но Амала не может обернуться и посмотреть. — Я думаю, что Камал любил её, а Деви… возможно, тоже смогла бы полюбить его также сильно. Но разделила их не сила чувств, а обязанность. Он создал из неё госпожу, вложил ей в руки власть, уверенность, научил искусству управления. Но брак с ней означал бы предательство их наследия, и как главы семей они не могли этого допустить. Сарасвати замолкает, её взгляд блуждает, будто она погружается в воспоминания, которые знает только она. Амала тихо вздыхает, её слова звучат чётко, но сухо: — Каждый род должен сохранить своё наследие и историю. Глава семьи не принадлежит себе. Камал Рай принял это, как и Дивия. Их чувства никогда не могли быть важнее долга. Вторит ей голос Сарасвати: — Такова цена власти. Это фраза разлетается по библиотеке, словно шёпот, подхваченный невидимым ветром. Такова цена власти… Эти слова звенят в банглах невидимой Сарасвати, перекатываются, касаясь резных книжных шкафов, и растворяются где-то под сводами, словно эхо, заплутавшее в прошлом. Такова цена власти… — Но говорят, что Дивия отказалась, потому что была влюблена в другого… После слов Анджали в библиотеке всё замирает. Все трое — Амала, с напряженным выражением лица, Анджали, небрежно упирающаяся бедром о край стола, и Сарасвати, застывшая напротив с любопытным блеском в глазах — одновременно бросают взгляд на одну из фотографий. Снимок явно сделан случайно. На нём нет вычурной постановки, характерной для официальных портретов. Здесь — момент, выхваченный из жизни: непринужденный и живой. На нем юная Дивия Шарма, палла ее лёгкого сари струится за госпожой, подхваченная ветром, а на ее лице играет такая искренняя улыбка, что невозможно не залюбоваться. Рядом с ней — высокий мужчина с правильными чертами лица, повязкой на левом глазу и аристократической осанкой. Он держит её под руку, наклоняясь к ней, чтобы что-то прошептать. Слова остаются неизвестными, но, судя по тому, как Дивия смеется — открыто и свободно, — их содержание наверняка дерзкое и, возможно, кокетливое. Замечает Амала, как на мгновение глаза Сарасвати, обычно полные насмешки, темнеют, и тень её фигуры становится отчетливее в слабом свете лампы. — Рам, — произносит она, и ничто не смягчает горечи в её словах. — Человек, который всегда знал, как избегать выбора. Он мог бы жениться на ней, мог бы стать её защитой, её мужем, её судьбой… Но вместо этого он стал её тайной. Сарасвати делает несколько шагов, и кажется Амале, будто полки библиотеки обступают её, подтверждая каждое слово: — Он любил её, но не боролся. У него были все возможности, если бы он только захотел ими воспользоваться — поддержка семьи и одобрение Дюжины. Даже богиня благословила бы этот союз. Но что он сделал? Сложил руки, не оставив Деви выбора. Спрятался за своим служением Кали, отдав право решать за себя сперва родителям, а потом и Раджу. Её голос становится яростнее, и в нём слышится обвинение: — Его непостоянство и нерешительность стоили ей жизни, которую она могла бы прожить рядом с ним. Вместо этого англичанин увёз её, сделал своей женой, своей чужестранкой. А Рам просто позволил это… Позволил! Оборачивается Сарасвати к Амале, её взгляд пылает, как будто она обращается не только к наследнице Басу, но и ко всему прошлому, навсегда застывшему в фотографиях: — Помни Амала, любовь — это битва. И он отказался от неё ещё до того, как она началась. Сарасвати замолкает, но её последние слова словно застревают в воздухе, их тяжесть давит на плечи Амалы. Она чувствует, как где-то за висками начинает нарастать боль — будто разрыв старой, но ещё не зажившей раны. Внутри неё бурлит злость, смешанная с чувством несправедливости. «Ещё один Дубей — ещё одно разбитое сердце», — устало думает она, глядя на тень Сарасвати, мерцающую у полок. Именно из-за этих мыслей она тяжело вздыхает, кладет одну руку на стол, а другую подносит ко лбу, как будто может стереть усиливающийся жар и боль. — Я кое-что да знаю о дубеевских мужчинах, — говорит она, и в её словах слышится горькая усталость. — И поверь мне… Дивия могла даже не заметить, как так случилось… а её сердце уже принадлежало молодому брахману. В её словах не только понимание, но и какая-то неистребимая печаль — словно знает эту историю гораздо лучше, чем ей хотелось бы, словно только сейчас поняла, что она сама является частью неумолимого круга судьбы, который заключил её и всё её окружение в кольцо повторяющихся ошибок. — Говорят, твой родственник, господин Доран Басу, тоже был… весьма заинтересован в браке с Дивией, — протянула Анджали, играя с браслетом на запястье. Амала встречается взглядом с Сарасвати и вопросительно изгибает бровь, молчаливо приглашая её объясниться. — Конечно, был. Доран никогда не скрывал своих симпатий. Деви пленила его с самого начала. Её ум, сила и красота — как не увлечься? А ещё она не боялась ему возражать, что, поверь мне, ценится гораздо больше, чем кротость. Сара расхаживает вдоль стола, но ее шаги не издают звуков. — Для неё он тоже был интересен, — продолжает она. — Доран был не похож на других мужчин. Его боевой дух, яркость, умение рисковать… В нём была энергия, харизма, которой она могла бы восхищаться. Будто бы в подтверждение ее слов Анджали протягивает ей фото, где изображено все семейство правящих — близняшки, их мать Видия и ее младший брат и единственный мужчина. –О-о-о, он был бы идеальным кандидатом! — заключает Сара и с неожиданной оживленностью взмахивает руками. — Сделал бы её моей тётей! Ха! — Он был бы идеальным кандидатом, — повторяет Амала ровным голосом, в котором нет и намёка на эмоции, — но он был женат. — Очень прискорбно, — вздыхает Сарасвати в ответ. — Полигамия ещё могла бы быть допустима, — продолжает Амала, молча вглядываясь в грозное мужественное лицо, чьи черты перешли ее младшему брату. — В конце концов, он кшатрий. Но времена менялись, британское влияние становилось сильнее. Идея моногамии пустила корни даже в семьях знати, а развода, конечно, никто бы не одобрил. — Да и Деви никогда не согласилась бы быть второй женой, — уверенно поддерживает Сарасвати. — Но как бы он тогда мог жениться на ней? — весело спрашивает Анджали, прикрывая рот ладонью, чтобы сдержать смех от абсурдности своих мыслей. — Неужели убил бы свою жену ради этого? Её смех раздается в библиотеке, словно лёгкий порыв ветра, но ни Амала, ни Сарасвати не улыбаются. Вместо этого их взгляды встречаются — тихое безмолвное понимание, которым они обмениваются, говорит больше, чем слова. И тень Сары кивает, подтверждая очевидное: — Когда дядя попросил у мамы руки Деви, то она сказала, что займется вопросом его «нынешней жены» и решит эту проблему. Только сейчас, заметив серьезное выражение на лице подруги, англичанка перестает смеяться, и её глаза чуть расширяются. — Не смотри на меня так, — быстро отвечает Амала, встретившись с укоризненным взглядом. — Это был бы очень выгодный брак! И Видия это прекрасно понимала. Анджали никак не комментирует ее объяснения и только поводит плечом. Вместо этого снова обращает внимание на разложенные перед ними снимки — Дивия в окружении мужчин, желавших сделать ее своей. Обе девушки многозначительно переглядываются, и их взоры вновь падают на фотографии. Как будто по негласному сигналу они одновременно вздыхают — мягко и мечтательно, с толикой зависти, но по большей мере с искренним восхищением. Ведь так много достойных мужчин могло собраться лишь вокруг по-настоящему необычной женщины. — Ну, и кого бы ты выбрала? — с игривой ноткой в голосе спрашивает Анджали, толкнув подругу плечом. Амала, не сдержав улыбки, качает головой. Ее лучшая подруга просто неисправима! — Думаю, такая праправнучка, как ты, определённо стоит того, чтобы выйти замуж за британца и покинуть отчий дом. От таких слов Анджали расплывается в довольной улыбке, горделиво расправив плечи. — Мне кажется, что вариант с твоей двоюродной прабабушкой Сарой тоже хорош! Анджали не знает, просто не может знать, что тень Сарасвати стоит в паре метров за ее спиной. Её серые немигающие глаза, затененные отблеском слабого света, сверлят пространство насквозь. Слышится тихий шелест страниц, хотя их никто не листает, чудится шорох ткани, характерный для платьев, хотя Амала и Анджали в пижамах и халатах — всё это смешивается с ощущением присутствия чего-то необъяснимого. — Кстати, тот скандал, который произошел с Дивией и Сарасвати в Калькутте, — продолжает Анджали, не замечая происходящего, — ну, когда из-за неудачной шутки их не могли найти… — Нас не могли найти, потому что мы собирались сбежать, — раздается холодный пронзительный голос, заставивший лампы будто бы мигнуть. — Ты говоришь, шутка? — уточняет Амала, не спуская глаз с подруги, но в глубине души ощущая едва уловимое напряжение. — Ну, я читала об этом в воспоминаниях современников. В письмах или светской хронике, — Анджали хмурит лоб, стараясь вспомнить детали, — Кажется, произошел переполох перед самой церемонией, когда не могли найти невесту… Сарасвати, стоящая неподвижно за спинами девушек, заговорила тихо, но с ледяной четкостью, словно каждое слово оттачивалось долгие десятилетия: — Потому что никто из них не сделал бы этого. Никто. Они просто стояли и смотрели, как происходит неминуемое. Ни один из этих мужчин не осмелился что-то изменить. Что мне оставалось? — слова Сарасвати слышатся сразу со всех сторон. — Темная Мать шептала мне. Она нашептывала мне взять нож и перерезать англичанину глотку… Амала вздрагивает, резко обернувшись к расплывчатому образу. Её взгляд встречается с глазами Сары — ледяными, немигающими, полными невыразимого упрека. — …но все очень быстро разрешилось, — закончила Анджали и внимательно посмотрела на Амалу, ожидая подтверждения. — Разве нет? Амала сглатывает и едва заметно кивает, переводя взгляд на подругу, стараясь не выдать своего внутреннего смятения, ведь все еще слышит голос Сары, что эхом отдается в ее голове. — Британская диаспора не захотела раздувать скандал, — высказывает она свою догадку, пряча растерянность под маской спокойствия. — Они не хотели портить репутацию будущей жены генерал-губернатора. Хотя… Она замолчала, прежде чем продолжить более тихо: — На самом деле, эта «отлучка» имела печальные последствия. Это... происшествие поставило под сомнение моральные качества и «чистоту» Дивии и Сарасвати и стало предметом сплетен. Раз семьи не сумели удержать своих дочерей в рамках строгих социальных норм, значит, эти самые семьи недостойны уважения других влиятельных домов. Анджали нахмурилась, задумавшись, но прежде чем она успела сказать хоть слово, голос Сары вновь разрезает воздух. — На это и рассчитывала, — без тени сожаления подтверждает она, — чтобы все нас оставили в покое… — Но ведь Кристиана это не остановило, и он женился на ней, — с улыбкой замечает Анджали, нарушая повисшую тишину. — Как видишь, — вздохнув, соглашается Амала. — Но что было с Сарасвати? — вопрос подруги звучит мягко, но ощущается в нем настойчивое любопытство. Амала не поднимает глаза. Просто начинает аккуратно поправлять фотографии в альбоме. Просто чтобы чем-то занять руки. — Её репутация была уничтожена. Женитьба на девушке, в чьей невинности сомневаются… такая, что лишена девственности — исключена. Поскольку не имеет никакого смысла, — медленно начинает Амала, разглаживая края снимков. — Брак с такой женщиной считается позором для семьи, а дети — плодами греха, не имеющими права на наследие. Анджали едва смеет вздохнуть, чувствуя, как слова Амалы, звучащие так холодно и отстраненно, на самом деле даются ей с трудом. — Женщина, — продолжает она, не останавливаясь, — в ведических текстах сравнивается с полем — кшетра. Мужчина — с владельцем поля — кшетрином. Первый, кто засеет это поле, становится его хозяином. Если же первым был не ты, то все, что вырастет на этом поле, никогда не будет твоим. Взять такое поле — значит украсть. И замирают её пальцы над одной из фотографий. Анджали, видя, как терзают Амалу её собственные слова, осторожно дотрагивается до её руки, сжав в жесте поддержки. — Так как же Сару наказали? Отправили в монастырь? Заперли в доме? — строит догадки Анджали. Амала не успевает ответить. Холодный голос разрезает воздух, будто не откуда-то извне, а изнутри самих стен. — Меня выдали замуж. И перед уставшим взором Амалы предстает Сарасвати Басу. Но не та, что когда-то дерзко сбежала из дома в поисках свободы, а другая её версия — украшенная для брака, словно богиня на алтаре, сверкающая, тяжелая и чужая. На ней ярко-красное свадебное сари кшатриев, украшенное золотой вышивкой. Узоры на ткани — старинные символы победы и власти: львы, павлины, лотосы, окружённые тончайшей филигранной вышивкой. Облачение сидит на Саре словно доспехи, подчёркивая её прямую осанку и одновременно превращая её в безмолвную жертву. В левой ноздре — натх на шее — хаар, в котором узнает Амала семейную реликвию Басу, передающуюся по наследству. В ушах тяжелые и необычайно красивые карн пхул— все украшено рубинами. Руки Сары унизаны браслетами-чудиян, звенящими при малейшем движении, а на ладонях и пальцах расцветают узоры мехенди. Сарасвати смотрит прямо на Амалу, её глаза — бездонные и покрасневшие. — Моя мать… — голос её охрип от рыданий, будто её плач так и остался застрявшим в горле, — объяснила мне, как женщины нашего круга обретают свободу. Очень доходчиво объяснила. Она делает едва заметный шаг вперёд, и тяжёлый звон всего того золота, в которое она облачена, на мгновение оглушает. — Видия Басу сказала мне… коли хочешь жить так же, как жила прежде, не отказывая себе ни в чём, коли хочешь и дальше иметь влияние на дела Дюжины… коли хочешь видеться с Радхой и её дочерью, то ты согласишься на этот брак. Амала отводит взгляд, с трудом сдерживая дрожь в руках. Такова цена власти. — Камал Рай спас её от позора, — настойчиво заключает она. — Но ведь… во всех книгах об истории Дюжины, что я читала... — Анджали тянется к стопке, что принесла. — Признаюсь, их было немного, да и наскучивали они мне быстро. Но везде говорится, что брак господина Рая с младшей дочерью Басу считался счастливым. В ее руках оказывается более тонкий альбом, датированный 1900–1910 годами. Её шустрые пальцы быстро перелистывают пожелтевшие страницы, пока наконец взгляд не останавливается на нужном развороте. — Вот же! — торжественно воскликнула она, указывая на фотографию четы Рай. — Она совсем не похожа на несчастную! Амале не нужно доказательств. Она и так это знает. Часто ставилась ей в пример история её двоюродной прабабушки, чей брак по договоренности оказался одним из самых счастливых на памяти старожилов. Брак Сарасвати и Камала Рая называли благословением, образцовым союзом, где сначала был долг, а уж затем пришла любовь. Амале не нужно доказательств. Но поднимает глаза и вместо того, чтобы посмотреть на альбом, видит перед собой тень Сарасвати Рай. Улыбающуюся и счастливую. На ней яркое анаркали из плотного зелёного шёлка с тонкими золотыми узорами, которые поблескивают, играя в свете лампы. На её шее массивное золотое колье в форме головы гепарда, выглядящее тяжёлым, но странно подходящее облику госпожи. — Никогда я не знала столько свободы, как после свадьбы с Камалом, — говорит Сарасвати. Её голос, пусть и затуманенный временем, звучит пронзительно и искренне. — Он всё мне позволял. Исполнял любое желание, заботился, стремился угодить. Дал мне защиту и опору. Камал проявил доверие и… терпение. Конечно, я не устояла. Разве я могла? Её лицо озаряет счастливая улыбка, и она начинает кружиться. Юбка зелёного анаркали взлетает лёгкими волнами, подобно развевающимся лепесткам цветка. Сарасвати смеётся — звонко и свободно, её босые ноги мягко касаются холодного паркета библиотеки де Клеров, который совсем не скрипит под её шагами. Амала, не отрывая взгляда от этого видения, чуть улыбается. — Да, они были очень счастливы, — наконец произносит она. Тень Сарасвати кружится ещё быстрее, её смех разносится эхом по комнате, но что-то меняется. Юбка, развевающаяся вокруг её тела, кажется странно тяжёлой. Она останавливается, удерживая ткань рукой, и Амала замирает. Это вовсе не ткань. Сарасвати опускает взгляд и прижимает ладони к округлившемуся беременному животу. — Помни, Амала, — голос Сары звучит тихо, но строго, — никакой чай из нима и петрушки, приправленный имбирем и горькой тыквой, не поможет, если кшетра плодородна, а кшетрин умел и знает, как ее засевать. Амала поджимает губы, невольно вспоминая терпкий горьковатый вкус настоя, который она пьёт с пятнадцати лет. Ни мед, ни сахар не могли перебить эту горечь, ставшую за столько лет почти привычной. — Мой дорогой супруг, этот негодяй! — восклицает Сара. — Заделал мне ребёнка, а сам отправился воевать! Подавлять восстания и недовольства в Ассаме, или чем он там занимался?! Её тень расхаживает по библиотеке, движения резки, но всё так же изящны. Она кладет руки на округлившийся живот, будто он тянет её вниз своей тяжестью. — Отсутствовал шесть месяцев из девяти! Что, о боги, можно было так долго делать?! — она вздыхает громко и с раздражением. — Конечно, он был очень рад вернуться, когда всё самое весёлое уже закончилось. Меня больше не тошнило с утра до ночи, и мне уже не хотелось есть сырую землю в саду! Тень Сары останавливается, её тон становится чуть мягче, хотя губы еще кривятся в раздражении: — Уф, как я была зла на него! И всё-таки в тишине комнаты, между тем, как Анджали перелистывает страницу, на границе сна и яви, Амале кажется, что в сарказме Сары звучит тепло и любовь. Улавливает за этим ворчанием счастливую историю о терпении и привязанности. — Эй, Кхан? — обращается к ней Анджали. — Да? — Ведь у них было два сына? — Мои мальчики! — такое ласковое обращение наполняет комнату радостью, как первый солнечный луч после дождя. Амала отвлекается на голос Анджали всего на мгновение, но когда она вновь поднимает глаза, то тень Сарасвати уже преобразилась. Теперь перед ней стоит женщина, расцветшая в своей зрелости, словно сад под ласковым летним солнцем. Сочетание зеленого с золотым, цвета семьи Рай, подчеркивает её теплую золотистую кожу и блеск серых глаз. На шее покоится массивное колье, украшенное изумрудами и топазами, а многочисленные браслеты на запястьях звенят, как колокольчики в храме. Выглядит Сарасвати как олицетворение величия и материнской силы. Её лицо все еще сохраняет свежесть молодости, но теперь заметны мягкие линии зрелости, говорящие о мудрости и жизненном опыте. — Криш и Викрам — мои котята! О, как же я любила их, как же я гордилась ими! — она прижимает руки к груди, будто ощущает их там, рядом с сердцем. — Когда Криш появился на свет, мне казалось, что я не выдержу, что боль разорвет меня на части, но его крик… О, это был самый прекрасный звук, что я слышала в своей жизни. Однако я зареклась, что больше ни за что! В ответ на ее заявление, Амала прячет свою улыбку, прекрасно зная, что всего через два года на свет появится её младший сын. — Я разбила все вазы в нашей спальне, когда узнала, что снова беременна. Ох, как же я была зла на Камала! Ведь это всё его вина! Сарасвати смеется так тихо и тепло, словно она вновь переживает те моменты. — Они росли как маленькие гепарды — быстрые, шумные, неутомимые. Они не могли быть врозь, даже в играх, даже в ссорах. Они всегда находили друг друга. Их смех заполнял дом, их шаги гремели по коридорам… — О, да, — едва слышно повторяет Амала самой себе, — они были очень счастливы. Где-то в коридоре раздаётся бой старинных часов, оповещая о том, что пошёл четвёртый час ночи. Обычно их размеренный ритм теряется в сонной тишине спален, но здесь, в библиотеке на первом этаже, звук наполняет комнату, возвращая девушек в реальность. Амала, словно проснувшись ото сна и не произнося ни слова, тянется к ближайшей книге на столе и спешно закрывает её, затем за еще одной и еще — складывает их в аккуратную стопку. Вздохнув Анджали берёт несколько книг и, прижимая их к груди, ловко идёт вдоль полок и шкафов, ставя каждую на своё место. Обе знают, что засиделись, и не хотят утром ловить укоризненный взгляд экономки, которая всегда каким-то чудесным образом знает, кто и когда ложится спать. — Я говорю тебе, просто позвони Киллиану и позови его погулять! Как ни в чем ни бывало продолжает их изначальный разговор Анджали, прежде чем скрыться за углом, унося со стола особенно тяжелую ношу. Амала лишь закатывает глаза и качает головой. — Ты же задавала вопрос, — раздаётся тихий, мурлыкающий голос, обволакивающий, словно дым, просачивающийся сквозь тишину ночи. Амала вздрагивает. Холод пробегает по её спине, будто чей-то ледяной палец коснулся самого позвоночника. Она на мгновение замирает, с трудом подавляя порыв обернуться. Ведь была она уверена, что тень ее двоюродной прабабки растаяла, как только захлопнулась последняя страница старого альбома. — Так ответ здесь, — продолжает тень Сарасвати Рай, её слова завораживают, как далекая мелодия, которую сложно расслышать, но невозможно игнорировать. Одним своим сероглазым взглядом указывает на небольшую книгу, которой Амала только что коснулась. Онв переводит взгляд следом на переплет из мягкой потертой кожи цвета горького шоколада. На его обложке играют растительные мотивы, тиснёные в коже. Узорчатая застежка-ремешок кажется хрупкой, готовой уступить при первом же усилии. — Всегда помни, Амала, — голос Сарасвати приобретает странную глубину, в которой звучит то ли предупреждение, то ли тайна. — Есть и путь другой — убеждения… доступный лишь женщинам. Амала осторожно берет книгу в руки, словно опасаясь, что она рассыплется от одного прикосновения, и медленно раскрывает её посередине. Её взгляд встречают страницы, исписанные вдоль и поперёк аккуратным, почти каллиграфическим почерком, который кажется смутно знакомым — так когда-то учили писать и её саму, каждую линию, каждый изгиб — оттачивая до совершенства. Записи сделаны на бенгали, но встречаются и строчки на санскрите — торжественные, словно древние заклинания. Среди записей мелькают крошечные рисунки: изящные цветы, фигуры богов и богинь и даже миниатюрные карты с обозначениями маршрутов. На некоторых страницах аккуратно приклеены отрывки от билетов — на поезда, на пароходы и даже в театр. — Спасибо… — тихо шепчет Амала, пытаясь сфокусироваться на строчках. Её глаза бегут по страницам, но, как ни странно, слова ускользают, сливаясь в неразличимую вязь. Она хмурится. — Но что это? — Это дневник Дивии, — звучит ответ за спиной. Во второй раз за вечер Амала вздрагивает, её пальцы замирают на застежке книги. Она была уверена, что услышит голос Сарасвати, но, обернувшись, видит, что оказывается, это Анджали. — Один из десятка, — объясняет де Клер, опираясь бедром о край стола и поправляя упавшую на плечо прядь. — Были периоды, когда она вела его с удивительной дотошностью, записывая чуть ли не каждый свой шаг и мысль. А потом наступали затишья — месяцы, а порой и годы, без единой строчки. Амала слушает её, но не отрывает взгляд от страниц, где каллиграфический текст мерцает, словно узор на воде. — Я знаю бенгали, — продолжает Анджали с легкой улыбкой. — Ну, или мне кажется, что знаю. Но я совершенно не могу разобрать, что здесь написано. Услышав ее слова, Амала хмурится. Она-то знает бенгали досконально. Но как может быть, что текст, написанный на родном языке, кажется неразборчивым? — Есть дневники, которые Дивия писала, когда жила здесь, — признаётся Анджали. — Вот их я люблю читать. Там иногда встречаются английские слова, и… мне намного интереснее читать про её жизнь и интриги в Англии. Пока Анджали говорит, Амала снова и снова пытается вчитаться. Её глаза выхватывают знакомые слова — «путь», «тени», «грань» — но они не складываются в осмысленные предложения. Это напоминает бред, нарочно задуманный, чтобы сбить с толку. Амала щурится, усилием заставляя себя сосредоточиться. И вдруг её осеняет. Почерк, мелкие узоры на полях, даже способ расположения слов — всё это знакомо. Её саму учили так писать, когда она была ребёнком. Это не просто дневник — это зашифрованный текст. Среди женщин Басу существовал старинный способ для сокрытия самых сокровенных мыслей от чужих глаз. Это был не просто почерк, а код, понятный лишь посвященным. Она замирает, переворачивая страницу за страницей, и её догадка становится всё более очевидной. Сарасвати знала этот секрет. Более того, она доверила его Деви. — Эй, Анджали, я, кажется, поняла… — Амала отрывает взгляд от дневника, её голос звучит взволнованно и восторженно. Не терпится ей поделиться своим открытием, ведь за те несколько месяцев привыкла к приятному чувству единения между ними, когда открывшийся секрет становится общим. Но стоило ей поднять глаза, как слова застыли на губах. — М-м-м? Ты что-то сказала? — Анджали, не замечая перемены в подруге, рассеянно отзывается, склонив голову к плечу, словно кошка. Амала не отвечает сразу. Её сердце бьётся чуть быстрее, но не от радости, а от странного, неприятного холодка где-то внутри. Прямо перед ней стоит тень. Но это не Сарасвати. — Нет, ничего, — выдавливает она, сглатывая и машинально прижимая дневник к груди, словно пытаясь спрятать его. — Пошли спать. Прямо перед ней стоит тень Дивии де Клер. Она ничего не говорит. Просто смотрит на нее своими серыми глазами. Предупреждающими и властными. Тень поднимает палец к губам плавным движением. — Ш-ш-ш-ш, — и этот звук повисает в воздухе, эхом отдаваясь в ушах Амалы.

1980 год, Калькутта

— Ш-ш-ш-ш, — громко шипит Киран, прижимаясь к колонне, когда его замечает Джая. Школа Святой Магдалены, одно из самых престижных учебных заведений Калькутты, уже давно служила не только образовательным учреждением, но и символом высокого статуса для влиятельных семей города. Основанная в колониальные времена, она на протяжении целого века сохраняла строгие академические стандарты и дух английской дисциплины. Некоторые корпуса размещаются в исторических зданиях, с массивными колоннами и высокими потолками. Эти сооружения придают территории школы атмосферу солидности и уважения к традициям. А вот учебные корпуса, где проходят занятия, с просторными светлыми классами и большими окнами, были модернизированы и несут атмосферу строгости и порядка. Несмотря на английского директора и нескольких преподавателей из Великобритании, школа следует традиции раздельного обучения. Девочки и мальчики учатся в отдельных корпусах, и общение их строго контролируется. Разрешено оно лишь в официальной обстановке — на ежегодных собраниях, праздничных церемониях или культурных мероприятиях. И даже тогда за каждым движением следят преподаватели и кураторы. Причиной такой строгости является не только необходимость поддерживать дисциплину, но и желание уберечь подростков от «лишних отвлечений», которые, по мнению родителей, могут помешать их академическим успехам. Тем не менее, строгие правила лишь разжигают интерес. Пространства между корпусами и аллеи школьного сада были и есть рассадниками полунамёков, украдкой брошенных взглядов и редких встреч. Именно в одном из таких мест Киран и поджидал Джаю — намного ближе к женскому корпусу, чем то позволяют школьные правила, и с куда большей тайной, чем можно представить. Джая, которая провела бессонную ночь, выдыхает с облегчением. Впервые с прошлого вечера ощущает проблеск надежды. Может быть, удастся разрешить всю эту ситуацию? Может быть, её репутация будет спасена, и никто никогда не узнает об ее опрометчивом и глупом поступке? — Девочки, я забыла учебник в шкафчике, — резко останавливается Джая, отходя в сторону от стайки одноклассниц. — Вы идите, а я вас догоню. В своих светлых рубашках с короткими рукавами и плиссированных юбках старшеклассницы похожи на стайку зелёных попугайчиков, которых часто можно увидеть в городских парках Калькутты. Оживлённо щебечут, хлопают густыми ресницами и спорят о чём-то своём, не замечая смятения в глазах Джаи. — Мы можем пройтись с тобой, — предлагает одна из них, с искренней заботой протягивая руку. — Нет-нет, — Джая мягко, но твёрдо отказывает, натягивая на лицо привычную, милую улыбку. — Я справлюсь сама, не волнуйтесь. Подруги переглядываются, пожимают плечами и уходят, продолжая обсуждать что-то увлечённо и весело. Джая провожает их взглядом, наблюдая, как отглаженные юбки мелькают за углом. Только когда шум голосов стихает, и они полностью скрываются из виду, Джая собирается развернуться. Но в этот момент кто-то резко хватает её за запястье. — Пойдём, скорее, — шепчет Киран, притягивая девушку к себе. Вся волна облегчения, что ещё секунду назад окутывала Джаю, мгновенно сменяется тревогой. Сердце начинает колотиться, как у пойманного воробья. Они нарушают правила. Снова. Её первая мысль — что если их заметят? Если вчера ей каким-то чудом удалось избежать позора, то сейчас шансы быть пойманными слишком велики. Джая хорошо знает, что за такие проступки не отделаться простым замечанием, и учителя непременно сообщат родителям. — Киран, подожди… — шепчет она, озираясь по сторонам, но парень тянет её за собой. Она бегло оглядывает его с ног до головы, внимательный взгляд задерживается на коротком рукаве его форменной рубашки и маленькой родинке чуть выше локтя, и ей приходится резко мотнуть головой и заставить себя сфокусироваться. Ведь при нем нет ни школьной сумки, ни бумажного пакета — ничего, что могло бы подразумевать, что он нашел ее дупатту и браслеты и пришел, чтобы отдать их. Только его настойчивость, его горячая рука, обхватившая её запястье, и его молчание, которое не сулит ничего хорошего и кажется ей тревожным. На полпути Джая вдруг осознаёт, куда именно ведёт её Киран. Он даже не пытается скрыть направление, его шаги уверенные и целеустремленные. Её взгляд цепляется за детали: колонны, заросли кустарника у стены, ведущей во внутренний дворик, который расположен среди старых корпусов, где разместилась школьная администрация, и который не пользуется популярностью у учащихся. Слишком видное место, слишком рискованное. Но именно поэтому он был идеальным укрытием — спрятаться на виду там, где никто и не подумает их искать. Они останавливаются в тени большой магнолии, листья которой медленно колышутся от едва ощутимого ветра. В октябре Калькутта ещё тёплая, но утренний воздух уже несёт с собой предчувствие прохлады. Ветер приносит запах влажной земли, смешанный с ароматом пыльных листьев и пряным шлейфом специй, доносящимся с уличных кафе за стенами кампуса. Тишину нарушают крики ворон, которые кружат над крышами, как тёмные вихри. Где-то неподалёку раздаётся металлический стук — может, рабочие чинят крышу, а может, кто-то уронил ведро. Джая слышит, как в глубине кампуса щебечут голоса младших школьников, скорее всего направляющихся на уроки, а где-то вдалеке звонит школьный звонок, отмеряя начало очередного занятия. Всё это обычное, повседневное — и всё же воспринимается Джаей с какой-то острой чувствительностью. Сердце у неё бьётся так громко, что она боится, будто его можно услышать снаружи. Она смотрит на Кирана, но не спрашивает, потому что уже знает ответ. — Пожалуйста… пожалуйста, Киран, скажи мне, что ты нашёл мои вещи, — Джая делает несколько шагов вперёд, так близко, что нарушает его личное пространство. Она поднимает голову, чтобы заглянуть ему в глаза, почти умоляя. Её собственные глаза обрамлены легчайшим красноватым отёком — следствием ночной тревоги. Тени пролегли под ними, тонкие, но заметные, выдавая бессонницу и беспокойство. Киран отводит глаза, при этом выглядит смущенным, виноватым, будто пытается спрятаться от её напряжённого, пронзительного взгляда. Его плечи чуть опущены, руки нервно сжимаются и разжимаются. — Я… не нашёл наших вещей, — наконец говорит он едва слышно. — Их не было там, где мы их оставили. На мгновение Джая словно застывает. Потом её голос, обычно спокойный и мелодичный, чуть дрожит: — Как это возможно? Ты хорошо смотрел? Может, ты перепутал? Она дёргает его за рукав, как будто хочет встряхнуть и заставить говорить правду. Киран тяжело вздыхает, коротко трёт рукой шею, стараясь найти силы для объяснений. — Я знаю каждый куст и каждую яму в саду, Джая, — говорит он, чуть твёрже. — И я точно помню, где я их оставил. Но если тебя это утешит, то я облазил каждый куст у восточной стены. Эти слова ее совсем не утешают. Сжимает она руки перед собой, так что кончики пальцев белеют от напряжения. — И что это значит? Киран медлит, опуская взгляд к земле, как будто хочет уклониться от того, что должен сказать. — Это значит, что кто-то нашёл их раньше. Эти слова обрушиваются на неё, подобно оползню в горах. В глазах у Джаи темнеет, и она отшатывается от него, её руки начинают дрожать. — Киран, — шепчет девушка едва слышно и не знает, что сказать дальше. Её разум уже рисует картины того, что может случиться, если вещи попадут не в те руки. Дыхание становится сбивчивым, почти поверхностным, как у человека, который вот-вот потеряет сознание. Джая закрывает лицо руками, пытаясь собраться с мыслями, но напряжение внутри разрастается, как пожар. Она резко отнимает руки от лица, её взгляд становится колючим. — Ну, зачем? Зачем ты вообще позвал меня с собой? — восклицает она. Киран отступает, его лицо хмурится. — Ты сама согласилась и пошла со мной. — Согласилась? — Джая горько усмехается. — Да, я сама виновата! Захотелось вспомнить детство, наши игры… Нужно было быть осмотрительнее, думать головой! Киран скрещивает руки на груди, его взгляд становится жёстче. — Послушай, ты сейчас просто накручиваешь себя. Мне кажется, ты преувеличиваешь. — Преувеличиваю?! — Джая едва не срывается на крик, в её голосе звенит смесь ярости и отчаяния. — Ох, милостивая Богиня, какой же ты ещё ребёнок! Киран хмурится, его брови чуть поднимаются от обиды. Но он молчит, тщательно подбирая слова, не понимая, почему её злость вдруг вспыхнула с такой силой. — Ну, скажи, что забыла их у нас дома, — наконец произносит он, стараясь говорить спокойно. — Наверняка, их нашли слуги, и скоро твои вещи вернутся к тебе. Да, тебя пожурят за невнимательность. И что? Скажешь, это стоит того, чтобы ты так себя изводила? Джая резко выдыхает, прикрывая глаза и сжимая переносицу. Она заставляет себя дышать глубже, чтобы успокоиться, но внутри её рвёт на части. Она с трудом удерживается от дрожи. — Один конец дупатты закрепляют булавкой на плече, а другой — на поясе,— начинает объяснять она, словно говорит с ребёнком. — Дупатта не может просто так сама по себе слететь, Киран! Её снимают специально! Её карие глаза, уставшие от бессонной ночи, сверкают яростью и горечью. — И я уже не говорю о браслетах… Набор чурия состоит из 12 штук на каждом запястье! — её голос крепнет, словно рвётся наружу после долгого подавления. — Куда могли деться 24 серебряных браслета, если я сама их не сняла? Киран отводит взгляд, впервые почувствовав, как её злость бьёт по нему. Но она не останавливается. Это, наверное, первый раз в жизни, когда Джая позволяет себе выплеснуть всё, не заботясь о том, как это выглядит. — Или… их не сняли с меня? Она смотрит на него пристально, словно ждёт ответа, которого боится сама. Но он молчит, мучительно обдумывая происходящее. В этот момент Киран ощущает себя совершенно потерянным. Ему всего 16, и в своей привилегированной жизни он никогда по-настоящему не задумывался о том, с чем сталкиваются другие — особенно девушки. Его бабушка, мама и старшая сестра всегда были сильными, решительными женщинами, чья власть в семье не подлежит сомнению. Их слова — закон, их желания — неоспоримы. Привык он видеть их фигуры, такими чье положение никогда не подвергается угрозе, привык, что окружены они почтением и страхом. И потому сейчас, глядя на Джаю, взбешенную, уставшую и напуганную, он просто не знает, как ей помочь. Киран снова поднимает на нее взгляд. Он хочет извиниться, хочет сказать, что ему жаль, но слова не идут. Ему кажется, что любое извинение прозвучит жалко и бессмысленно. Вместо него заговаривает Джая. Ровно и холодно. — Благодарю тебя за участие в моей судьбе, Киран Басу, — она отворачивается, собрав остатки достоинства. — Прошу впредь не заговаривать со мной и не искать встреч. Она делает шаг, намереваясь уйти, но его голос останавливает её: — Джая, ну, это уже совсем… Она разворачивается, да, так резко что её длинная коса бьёт его по лицу. Темные глаза сверкают почти дикой злостью. — Я запрещаю тебе подходить ко мне! — бросает она горячо и громко, нарушая умиротворительную тишину школьного дворика. — Мне только замечания от учителей не хватало получить из-за того, что я тут с тобой разговариваю! Киран делает шаг назад, шокированный её решительностью. Хмыкнув, Джая резко поворачивается и, ни разу не оглянувшись, уходит, оставляя его в растерянности и с горьким чувством вины.

1974 год, Лондон

Амала утащила дневник Дивии де Клер из библиотеки, но какой-либо особой вины на этот счет не чувствовала. «Как только дочитаю, то верну на место»,— уговаривает она себя, каждый раз устраиваясь в постели с подушками, уложенными повыше, чтобы погрузиться в «чтение на ночь». Амала хранит дневник Дивии де Клер у себя в прикроватной тумбочке, куда не посмеет заглянуть ни одна служанка. И чувствует себя немного виноватой, когда доходит до подобных строк: «Сегодня я снова видела его. Рам держал меня за руку чуть дольше, чем следовало, и мне казалось, что весь мир остановился. Я задаю себе один и тот же вопрос: кто я для него? Простое развлечение, которым он пытается развеять свою скуку, или кто-то дорогой его сердцу?» Амала перечитывает эти слова, чувствуя, как что-то в них отзывается в ее собственной душе. Предстает перед ней образ молодой женщины, чьи большие глаза полны надежд и сомнений, ищущей свое место в мире, где ее жизнь была расписана наперед. «Британцы улыбаются мне и говорят, как мне повезло. Какая честь быть невестой генерал-губернатора! Но в их голосах нет радости, а в глазах — тепла. Я все больше чувствую себя частью декора, тем, что украшает стол, но не той, что сидит за ним ». Подобные строки заставляют Амалу задумываться, глядя в потолок своей спальни, где легкие тени от лампы играют рябью на стенах. С каждой новой страницей становится ей легче расшифровывать записи, мысленно не спотыкаясь и не задумываясь над тем или иным символом. С каждой новой строчкой становится ей сложнее отмахнуться от мысли, что этот голос из прошлого не просто повествует о своей жизни, но каким-то образом разговаривает с ней. Хотя с того самого вечера образы из прошлого больше не посещали её — ни Сарасвати, ни Дивия, ни кто бы то ещё. Всегда познавала Амала свой дар — если это вообще можно назвать даром — как ребёнок познаёт огонь: через опыт, через обжигающую близость и страх перед неконтролируемой стихией. С самых ранних лет привыкла она к тому, что мир полон существ, которых никто, кроме неё, не видит. В ветре, что завывает в коридорах, в скрипе старых дверей, в лёгкой дрожи под ногами на мостике через реку — всюду различает она знаки их присутствия. Знает, что не может их прогнать, не может заставить уйти. Ведь они существовали задолго до её появления на свет и останутся, когда её самой не станет. Иногда это знание пугает, но чаще оно просто напоминает о том, что у неё нет выбора. Знает, что нет внутри никакого рычага, который мог бы отключить её восприятие и сделать её «нормальной». Она давно поняла, что даже если закрыть глаза, существа не исчезнут. Их тени будут маячить на тонкой границе между реальностью и её сознанием. Знает, что только Амрит сможет понять её. Ведь обладает тем же даром, той же способностью видеть, слышать и чувствовать то, что ускользает от других. Никогда не смеялся над её страхами, не смотрел на неё с неверием. Всегда оставался единственной ниточкой к реальности. Если задуматься, то всей ее жизнью — и в резиденции в Калькутте, и во дворце в Клифаграми, и вот теперь в усадьбе де Клеров в Лондоне — заправляют какие-то таинственные силы, с которыми она, Амала, постоянно общается, которые определяют что можно делать, а что нельзя. Научилась Амала давать толкование своим снам и организовывать свой быт так, чтобы не навлечь на себя гнев кого-то невидимого. «Иногда мне кажется, что я могла бы жить иначе, если бы решилась. Но какова цена этой решительности? Мне ли, рожденной быть госпожой, идти против судьбы?» В такие моменты предпочитает Амала закрывать дневник, чувствуя, как в горле встает ком. Записи в дневнике Дивии действительно оказались хаотичными, как и предупреждала Анджали. Амала отмечает, что могла госпожа Шарма вести его ежедневно, подробно фиксируя все свои мысли и события дня, а затем наступали долгие периоды молчания, будто временно теряла она интерес к подобному занятию. Сопоставив даты понимает Амала, что Дивия начала вести дневник почти сразу после смерти своего старшего брата Кайраса. Оттого первые страницы пропитаны болью утраты, и каждая строчка кричит о горе, которое невозможно было выразить словами. Деви писала о том, как тишина охватывает дом, когда некому играть на ситаре; о том, как ей невыносимо видеть оставленные книги на его письменном столе. Все чаще начинает мелькать имя Камала Рая — её опекуна. Деви описывала его строгость и требовательность, и строки пестреют юношескими возмущениями, такими понятными Амале. Но между жалобами проглядываются моменты тёплой благодарности, и в её словах чувствуется робкая, едва осознанная влюблённость. Но если о Камале Рае она говорит всегда с уважением и сдержанно, то о Раме Дубее — молодом брахмане — её записи становятся дерзко откровенными. Деви не боялась описывать своё влечение к нему. Она восхищалась его манерами, глубоким голосом, его серо-зелеными глазами, под взглядом которых у нее подкашивались коленки. «Я знаю, что не должна так смотреть на него, — писала она. —Но каждый раз, когда он скользит пальцами по чёткам, я представляю, как эти руки касаются меня». Эти записи заставляют Амалу замирать. Чувствует она, как страницы дневника пропитываются чем-то, что было одновременно опасным и живым. В страстных откровениях Деви было столько наивной смелости, что Амала не может решить, восхищаться ли ей или бояться за неё. И вроде как знает Амала, что стоит ей ожидать откровений, личного мнения Деви, какой-то скандальной информации о семьях Дюжины и сплетнях… «Я каждый раз обещаю себе, что это не повторится… Ведь мне всегда так легко удается играть роль отчуждённой госпожи. Но это на людях. За закрытой дверью моих покоев, куда мой муж приходит абсолютно бесцеремонно, как будто имеет на это право! Хотя, все-таки имеет. Наверное…» …однако к такому ее жизнь не готовила. «Сегодня он снова пришёл поздно. Я слышала, как его шаги замерли за дверью, прежде чем она распахнулась, пропуская его в мою спальню. Никакого стука, никаких слов — только его внезапное властное присутствие, наполняющее комнату. Я даже не поднимала глаз от своего зеркала, продолжая расчесывать волосы, как будто его нет. — Дивия… Когда он произнес мое имя, то в его тоне я ощутила усталость, смешанную с чем-то ещё… чем-то, что я не могу назвать. Должно быть, это было желание? Кристиан подошел ближе, и его тень накрыла меня. В отражении я увидела, как он наклоняется, как кладёт руки мне на плечи. Его прикосновения уверенные и, не побоюсь этого слова… нежные. Я вздрогнула и только. — Ты не должна засиживаться так поздно, — прошептал он мне в затылок, прежде чем вдохнуть запах моих волос. Я ощутила, как по телу предательски пробежали мурашки. Он поднял моё лицо за подбородок, заставляя посмотреть в его бледно-голубые глаза. Секунды тянулись, как вечность. Я не хотела видеть его, но и не могла отвести взгляд. Этот мужчина — мой муж, мой пленитель. Я обещала себе не влюбляться. Я поклялась быть несчастной, сделать этот брак пустым, фиктивным. Пусть Кристиан сам захочет сепарации, пусть уйдёт, оставив мне свободу. Ведь этому учила меня Сарасвати. «Лежи и молчи, — повторяет она мне раз за разом. – Не поощряй его ни стоном, ни движением. Будь холодной и чужой». Но мои убеждения, клятвы и обещания — всё рушиться, как глиняная лампа под дождём, когда Кристиан смотрит на меня так, когда его руки ложатся на мою талию. Его прикосновения всегда мягкие, неспешные, уверенные, а ткань моего сари всегда сползает не встретив препятствий. Прошлой ночью его пальцы заскользили по моему телу, заставляя дыхание сбиваться. Я пыталась напомнить себе, что это только долг, что я должна вынести это, как вынесла бы любой ритуал. Но что-то внутри меня предательски… распаляется. Когда его губы коснулись моих, влажные и настойчивые, когда его язык проник в мой рот, заполняя собой всё пространство, моя решимость куда-то испаряется. Он будто наполнил меня своим присутствием, своим теплом. Я услышала свой собственный стон, тихий, но отчётливый, который вырвался прежде, чем я успела его подавить. Это привело меня в чувства. Я отстранилась, ощущая, как сердце колотится где-то в горле, а мой разум кричит, что я должна остановиться, замереть, отвернуться. Прежде чем Кристиан заговорил, я услышала его короткий смешок. — Ты опять за своё? — его голос звучал одновременно насмешливо и тепло. С этими словами он склонился ко мне, его дыхание коснулось моего уха, а губы — шеи. Он жадно принялся осыпать её поцелуями, опускаясь всё ниже и ниже. Я снова попыталась отстраниться, но его руки — крепкие, сильные — подняли меня с такой лёгкостью, словно я ничего не вешу. В следующий миг он уже нёс меня, чтобы уложить на кровать. Я оказалась под ним, глядя прямо в его глаза, в которых горела такая откровенная уверенность. Кристиан смотрел на меня так, как никто никогда не смотрел. Так, как будто я была не женщиной, а самым драгоценным его сокровищем. — Ну что ж… — он выдохнул эти слова прямо в мои губы, и от его голоса мурашки снова пробежали по моей коже. — Если моя госпожа хочет, чтобы я каждый раз её соблазнял… Его руки вновь коснулись меня. И я чувствовала, как меня бросает в жар. Как всё моё естество тянется к нему, несмотря на все внутренние протесты. Как будто Кристиан был солнцем, а я — растением, которому суждено было стремиться к нему, даже если это сожгло бы меня дотла. А он знал. Он чувствовал, что я сдаюсь, что мои стены рушатся под натиском его прикосновений. Его движения стали увереннее, его касания — настойчивее. — Тогда твоё желание — для меня закон, — прошептал он, продолжая утверждать своё право на меня, на эту ночь, на…» Амала с грохотом упала с кровати. Наверняка больше не смогла лежать спокойно и в каком-то срочном рвении почувствовать опору под ногами, решила вскочить… да только запуталась ногами в одеяле и грохнулась на пол. — А-ай. Амала с трудом поднимается, сердито потирая ушибленный бок, который теперь, кажется, горит не меньше, чем её лицо. Сердце стучит в груди так громко, будто отбивает тревогу. Она нервно оглядывает свою кровать, на которой лежит злополучный дневник, все ещё открытый на той самой интимной странице, пока Амала задыхается от стыда. — Как такое вообще можно доверить бумаге? — бормочет она, касаясь своей горячей щеки. Она прикрывает глаза и качает головой, пытаясь избавиться от образов, что вызвали написанные слова, но все равно чувствует, как кровь в венах закипает от одной мысли о прочитанном. — Всё, больше никогда к нему не прикоснусь! — обещает себе Амала, захлопывая и поспешно пряча его в ящик прикроватной тумбочки. Её пальцы дрожат, как будто сам дневник хочет выскользнуть из рук и снова рассказать свои тайны. Она с силой захлопывает ящик и на мгновение прикладывает обе ладони к раскрасневшимся щекам, надеясь, что горячий румянец скорее уйдёт. — Не зря такое хранят на замке и за решеткой, — шепчет она себе под нос. Вдруг дверь её комнаты открывается без стука и на пороге стоит Анджали. — С тобой все в порядке? Что это за грохот? Амала тут же выпрямляется, стараясь придать себе вид невозмутимости. — Я… Я просто запуталась в одеяле, — поспешно оправдывается она, чувствуя, как жар снова приливает к лицу. Анджали пристально оглядывает свою подругу, уголки её губ дрожат, сдерживая улыбку. — Ну, смотри мне… Однако, прежде чем Анджали успевает закрыть за собой дверь, Амала решается задать вопрос, который крутился в ее голове с того самого вечера в библиотеке: — Анджали, я всё хотела спросить… — Да? — Если Кристиан был младшим сыном, то как так получилось, что в этом поместье живёт семья твоего дедушки, а не потомки Эдварда? Вздохнув Анджали все-таки переступает порог и прикрывает за собой дверь. — Он умер. Чахотка, — просто отвечает она, вполне обыденно. — Мне очень жаль. В ответ Анджали лишь слегка поводит плечом, её лицо остается бесстрастным. — Ещё один старший сын, умерший молодым, — почти без интереса комментирует она, небрежно опускаясь на постель. Амала хмурит брови, её взгляд прикован к подруге. — В смысле? Анджали чуть качает головой, словно отмахивается от ее вопроса, но, встретив неподвижный взгляд Амалы, всё же заговаривает: — В семье де Клер существует старинная легенда. Она гласит, что старший сын в роду, первый ребёнок, родившийся мальчиком, умрёт в молодости. Неважно, случайно или насильственно, но обязательно. — Это… это суеверие? — с трудом выдавливает Амала, присаживаясь рядом с подругой. — Может быть, — Анджали слегка усмехается, но её голос звучит холодно. — Говорят, что это началось во времена войн Алой и Белой Роз. С тех пор каждый старший сын встречал свою смерть слишком рано. Анджали замолкает, будто давая подруге переварить услышанное, но через несколько секунд продолжает: — Чтобы далеко не ходить… Так умер Эдвард. Так умер старший сын Кристиана и Деви, которого тоже звали Эдвард. И так умер старший сын моего дедушки — мой отец. Сердце Амалы сжалось, а в голове зашумели мысли. — Но… — начала она, внезапно вспоминая. — Я знала, что первый сын Кристиана и Деви погиб на войне, но всегда считала это просто трагической случайностью. — Многие так думают. Но у нас в семье об этом не говорят вслух. Старший сын — перворожденный мальчик — это всегда жертва. Чувствует Амала, как её сердце сжимается в груди. Странное неприятное чувство скользит вдоль позвоночника, заставив её поёжиться. Признание Анджали звучит так просто, так обыденно, что от этого становится только страшнее. Она обводит взглядом комнату, и её привычный уют вдруг кажется чужим. Шелковое покрывало на кровати больше не греет взгляд, а узоры на ковре напоминают бесконечные петли судьбы, из которых нет выхода. Жертва… — Потому дедушка так радовался моему рождению. У него не было дочерей, и я его первая внучка, — её голос спокойный, но в нём слышится тень горечи. Анджали, напротив, выглядит совершенно невозмутимой. Она лениво перебирает край пледа на кровати, будто только что рассказала о погоде. — Но знаешь что? Иногда лучше родиться девочкой. Тогда можно прожить достаточно долго, чтобы увидеть, как мир рушится снова и снова. Эти слова прозвучали словно нечто окончательное и бесповоротное. Чувствует Амала, как внутри неё смешивается сочувствие и желание бросить вызов самой судьбе. Но только и может, что нервно поправлять складки своего шёлкового халата. Теплый свет лампы, приглушенный абажуром, будто сговорившись с тенями в комнате, создает атмосферу тайны и недосказанности. Каменная статуя Радхи, стоящая в углу на небольшой полке, отбрасывает одну из таких теней, длинную и пугающую. Взгляд статуи будто следит за девушками. У ее основания мерцает маленький фитиль в стеклянной лампаде, испуская тонкий аромат сандала. — Раз уж мы делимся семейными тайнами… — вдруг начинает Анджали, почти задумчиво. — То могу я тоже спросить? — Конечно, что угодно. — Говорят, что у женщин Басу первыми всегда рождаются дочери. Сердце Амалы ухает куда-то в пропасть, от осознания что сейчас спросит Анджали. — Говорят, что твоя двоюродная прабабка, Сарасвати Рай, не стала исключением, и что ее первенцем была девочка. Лампа на столе неожиданно вспыхивает, отбрасывая на стены танцующие тени. И не знает Амала, кажется ли ей, или действительно ее комната сжимается, как огромная грудная клетка, а воздух становится плотным и давящим. Страницы открытых книг на ее письменном столе дрожат от невидимого движения, а ветви за окном стучат в стекло, словно пытаясь войти внутрь. — Это правда? Свет гаснет окончательно. Комната погружается во тьму, глубокую, почти вязкую. Амала пытается различить очертания мебели, но её глаза притягивает единственный источник света — образ Сарасвати. Она стоит перед ними, излучая мягкое холодное сияние, похожее на лунный свет. На ней белое сари, такое же белое, как снег, падающий за окном. — В усадьбе Рай, окружённая любовью и заботой Камала, мне почти удалось забыть зов Тёмной Матери, — слова Сарасвати полны сдержанной боли и необычайной силы. — Мне там было так спокойно, — продолжает она, — ничто не могло заставить бурлить мою кровь. Даже после служб в Калигхате мои мысли оставались ясными и… моими. Тень Сарасвати смотрит прямо на неё, серые глаза блестят, полные слёз, но голос остается твёрдым. — Я не хотела детей. Не хотела беременеть. Не хотела привести в этот мир ещё одну девочку для страданий. Сарасвати обхватывает себя за плечи, как будто пытается защититься от чего-то невидимого, и взгляд её становится стеклянным. — Я знала, что безумие может коснуться её, как коснулось меня. Зов Кали нельзя заглушить — он в крови. И в моей, и в твоей, Амала. Мы все — её дети, и от этого не убежать. Руки Сарасвати бессильно опускаются, и она качает головой, будто пытается стряхнуть воспоминания. — Когда я узнала, что беременна в первый раз, то так испугалась, — признается Сара тише, вкрадчивее. — Ведь, конечно же, это будет девочка. У Басу всегда рождаются девочки. В этот момент Анджали зажигает свечи в старом подсвечнике, и свет охватывает комнату. Однако он не может прогнать холод, пробирающий до костей. — Помни, Амала, никакой чай из нима и петрушки, приправленный имбирем и горькой тыквой, не поможет, если кшетра плодородна, а кшетрин умел и знает, как её засевать. Свет свечей дрожит, не способный согреть эту ночь, наполненную призраками прошлого. — Я пыталась избавиться от неё, — произносит Сарасвати, её голос звучит словно эхо, и оно отдается болью в сердце Амалы. — Я пила отвары — ним, алоэ вера, пыльцу цветов дерева махуа… Я даже добавляла сок ядовитых ягод, чтобы разжечь огонь в теле, который сжег бы её. Она опускает голову и начинает медленно потирать предплечья, как будто холод, который она ощущает, идёт изнутри. — Я молилась. Умоляла Кали забрать её. Ночами стояла перед алтарём, раздирая ладони в кровь. «О, Великая Мать, — говорила я, — это дитя не должно видеть свет. Забери его к себе, спаси её от этого мира и от меня». Речь Сары прерывается, и она поднимает глаза, полные слёз, но в них больше нет страха — только горечь принятия. — Но Кали не услышала меня, или услышала, но решила иначе. Беременность продолжалась. Отвары лишь ослабили моё тело, но не её. Она цеплялась за жизнь, словно знала, что должна родиться, несмотря ни на что. И тогда я поняла: никакие силы, никакие молитвы не могут противостоять воле Богини. Белый свет, исходящий от тени Сарасвати, кажется, становится теплее. Она поднимает голову, и в её взгляде смешиваются боль, любовь и необъяснимая тоска. — Когда она родилась, я… я ничего не могла с собой поделать, — голос звенит как струна, тонкий и дрожащий. — Все страхи, все сомнения растаяли, как утренний туман. Она была такой… крепкой, такой сильной. Когда я смотрела на неё, то чувствовала покой, которого никогда не знала раньше. Как будто сама Богиня решила дать мне шанс на счастье. Сарасвати закрывает глаза, и ее губы дрожат в кроткой улыбке, почти блаженной. — Я не могла ею налюбоваться, не могла ею наиграться. Она была моим солнцем, моим маленьким цветком, который распустился вопреки всему. Даже Камал говорил, что она принесла свет в нашу усадьбу. Всё было хорошо. Всё… было… хорошо. Но улыбка исчезает так же быстро, как и появилась, сменяясь выражением беспомощной муки. — И потом всё рухнуло. Сарасвати прижимает руки к вискам, как будто старается удержать воспоминания, которые атакуют её разум. — Да, первой в этот мир Сарасвати принесла девочку, — отвечает Амала, — но она умерла во младенчестве. — Говорят, что Сарасвати… была не в себе во время беременности. Говорят, что она впадала в истерики и… безумие, — продолжает Анджали. — Я не знаю, что случилось. Я не помню… — Сара смотрит прямо на Амалу, её глаза сверкают, как две звезды в зимнем небе, в них бездна вины и боли. — Я не хотела. Я никогда не причинила бы ей вреда. Я любила её. Любила всем своим существом. Она замолкает, губы дрожат, как будто она боится сказать больше. — Я не помню, что произошло той ночью. Я была уставшей… Она плакала, и я взяла её к себе. Я просто хотела, чтобы она успокоилась. Я просто хотела дать ей тепло… Но когда я проснулась, она была… Сарасвати закрывает лицо руками, её голос глохнет. — Это моя вина. Это я… но не я. Ведь я же просила, и богиня забрала её… Амала смотрит на Анджали, пытаясь скрыть свою дрожь, и, наконец, произносит: — Она просто заснула, когда кормила и… приспала ее. Она не хотела. Это произошло случайно. Или нет? — Но кто ещё, кроме матери, ответственен за жизнь своего ребёнка? Это мой грех, и я несу его даже после смерти. Тень Сарасвати замирает, словно превратившись в статую, и только её голос продолжает звучать, такой отрешенный, как ветер в умирающих полях. Анджали медленно прикрывает рот рукой, на её лице искреннее сожаление. Большие, обычно оживлённые глаза наполняются жалостью, от которой становится только тяжелее. — Прости…— шепчет она, как будто слова не смеют нарушить тишину, окутывающую их. — Я не должна была совать свой нос… Мне очень жаль. Амала молчит и лишь пожимает плечами. — А как звали девочку? — вдруг тихо спрашивает она, едва громче шуршания страниц. Вопрос зависает в воздухе, словно перо, замершее между падением и полётом. Амала задумывается на миг. Она медленно поднимает глаза, но смотрит не на Анджали, а на тень, стоящую неподалёку. Сарасвати, сияя едва заметным холодным светом, встречает её взгляд. Прозрачной рукой она стирает невидимую слезу, а затем улыбается. Улыбка эта кроткая, почти невесомая, как утренний луч, пробивающийся сквозь облака. Она кивает. Легко, утвердительно. Амала оборачивается к подруге, её голос звучит ровно, но в нём ощущается тень чего-то глубинного, того, что тянется корнями в самые тёмные и болезненные места её души. — Амала. Анджали моргает, не сразу понимая. — М-м-м? Амала поднимается с постели и выпрямляется. — Дочку Сарасвати и Камала, — она улыбается когда повторяет, — ее звали Амала.

1974 год, Бейкерлинг

— Так как её зовут? Киллиан слышит этот вопрос сквозь тишину зимнего утра так отчётливо, будто Кэролайн произнесла его прямо в самое ухо. Он знает эту тактику — она у сестры отточена до совершенства. Сначала она обсыпает его бесконечным потоком вопросов, как градом, и терпеливо ждет. А потом — находит тот единственный, на который он не отвечает, и повторяет его снова и снова, пока у него башка не треснет. Иначе говоря, берёт измором. — Не понимаю, о ком ты? — отвечает он невозмутимо, снова берясь за лопату и отбрасывая снег с новой силой. Снег хрустит под его ботинками, лопата скрипит о каменную дорожку, и под свежим снегом всё ещё лежит ледяная корка. Вчерашний снегопад затянулся до глубокой ночи, и теперь Бейкерлинг — городок, в котором время и так тянется неторопливо — застыл в своей зимней сказке. Улицу, на которой Киллиан вырос, занесло снегом так плотно, что тротуары и проезжая часть слились в одну белую равнину. По нетронутым дорожкам и выездам из гаражей легко можно определить, что ни одна душа ещё не покидала своего дома. Крыши домов, почерневшие от времени, укрылись мягким белым пухом. Заборы превратились в ровные белоснежные линии, а голые ветви деревьев прогнулись под тяжестью снега, словно кланяясь ему. Издалека доносится крик вороны, и где-то у соседей хрипит старый дымоход. Пахнет такое утро для Киллиана морозом и дымом сгорающих дров. Он не поворачивает голову к крыльцу, но чувствует спиной, как его сестра стоит там, засунув руки в карманы, и сверлит его взглядом. Она смотрит на него c тем же прищуром, каким смотрела их мать, когда он пытался скрыть от неё то, что она и так знала. — Ну, как же… Постоянно в облаках витаешь и нос от местных невест воротишь, — продолжает сестра с торжеством маленького следователя. Киллиан только закатывает глаза и продолжает работать. Мороз пробирается через воротник его спортивного пуховика и кусает за уши даже сквозь шапку. Всё-таки холодно. — У меня здесь нет невест, — отвечает он так же ровно, но взгляд его невольно дёргается в сторону соседского дома. В окнах не горит свет. Очевидно, его обитатели всё ещё спят — не то, что он… пришедший в шесть утра, чтобы расчистить дорожку перед отчим домом до того, как мать вернется со смены. — Ну, мне ли не знать, кто имеет виды на моего брата, — голос Кэролайн снова врывается в его мысли, и Киллиан на этот раз всё-таки оборачивается. Он бросает на неё быстрый, косой взгляд — строго, будто упрекая за то, что не даёт ему покоя, но губы его предательски дёргаются в слабой улыбке. Она стоит на крыльце — тонкая и задиристая, накинувшая на пижаму новенькое пальто, которое он купил ей в Лондоне. В зелено-белую клетку, доходящее до колена — ни у кого такого в их городке точно нет. Да и идет оно ей, подчёркивает её русые волосы и ясные серые глаза, в которых сейчас сверкает лукавство. — Всё равно узнаю, — объявляет Кэролайн, пряча руки глубже в карманы. — Иди в дом и буди сестру, если хочешь, чтобы после завтрака я отвел вас кататься на санках — бурчит он, снова вонзая лопату в снег. Его слова срабатывают мгновенно. Кэролайн подпрыгивает на месте, её лицо озаряется радостной улыбкой. Она тут же поворачивается и, по-девчачьи легко перепрыгивая через ступеньки, послушно исчезает за дверью. Киллиан усмехается, глядя ей вслед, и поправляет съехавшую набекрень шапку. Его пальцы уже давно замёрзли, но это привычное чувство — холод не так уж и страшен, когда есть работа. Он снова сосредотачивается на лопате, на усилии, с которым выдёргивает её из плотного сугроба, и на звуке, с которым тяжёлый пласт снега падает в сторону. Каждое движение даётся с некоторым трудом, но оно привычно. Он загружает своё тело работой, чтобы голова оставалась пустой, чтобы не думать. Киллиан старается не думать о том, что некому в его отсутствие расчищать дорожки. «Возможно, мама обращается за помощью к соседским мальчишкам? Как когда-то обращались ко мне?» В этой мысли есть что-то неприятно-колючее, будто сам он — чужак, больше не нужный здесь. Киллиан старается не думать о том, как девочкам приходится собираться в школу по утрам, когда у мамы смена — самим заваривать себе чай, разогревать завтрак, оставленный в холодильнике. Старается не представлять, как их маленькие руки неловко управляются с тяжелым чайником, как они скребут обуглившиеся тосты или наливают молоко в кружки, чуть проливая его на стол. — Не повел бы их в кафе и сам бы приготовил эти чертовы вафли, — бурчит он себе под нос, — если бы… Если бы он мог переступить порог этого дома. Киллиан старается не думать, как не смеет входить в родной дом уже шесть лет. Потому делает то, что требует от него меньше всего усилий. То, что происходит само собой последние несколько месяцев, почти как дыхание. Он думает об Амале. Сначала ее образ возникает случайно, мелькает где-то на краю сознания, пока он отбрасывает очередной ком снега. Её лицо, высокомерно-прекрасное, ее глаза, они не просто зелёные, они переливаются оттенками, как весенний лес, освещённый пробивающимся сквозь листву солнцем. Иногда кажется, что ее глаза — это глаза озёрной нимфы, полные тайны и зовущее куда-то в неизведанное. Берегись зеленоглазых девушек, мальчик мой… в ее глаза злые духи ныряют, как в омуты, и она с ума сходит… Тряхнув головой, Киллиан наотмашь бросает лопату в сугроб так, что её ручка остается торчать ровно, будто флаг. Затем снимает перчатки и бьёт себя по бокам куртки, пытаясь вспомнить, куда положил пачку сигарет с зажигалкой. Вздох облегчения вырывается облачком пара, когда нащупывает её в левом кармане. Сигарета загорается с тихим треском, и первая затяжка обжигает лёгкие, оставляя приятное тепло внутри. Киллиан закрывает глаза, делая глубокий вдох. Дым обволакивает его, пропитывая морозный воздух чем-то терпким и успокаивающим. Это момент, когда мысли становятся тише, а вечная тревога, поселившаяся в нем с шестнадцати лет, отступает хотя бы на несколько секунд. Киллиан. Иногда Амала смешно произносит его имя. Ки-и-илли-ан. Она растягивает первое «и» чуть дольше, чем нужно, а затем мягко ударяет в окончание. И звучит его имя как музыка, как строчка из мантры. Киллиан! Её голос — высокий, мелодичный, напевный, с плавным индийским акцентом, который он не против слушать часами. И почти согласен он, что оказывается, это его родители, да и все вокруг, всю его жизнь произносили его имя неправильно. — Киллиан! Он вздрагивает от голоса за спиной — звонкого и детского. Вивьен сбегает с крыльца и спешит к нему по расчищенной дорожке. — Я же говорю, что ты витаешь в облаках, — с усмешкой бросает Кэролайн, упираясь сапогом в порог, и вытаскивает из дома сначала одни санки, а затем вторые. Он быстро тушит сигарету, топча ее ботинком, и едва успевает обернуться, чтобы поймать Вивьен, которая бросается к нему на шею с разбега. — Ты пришел! — радостно выкрикивает она, и её слова разносятся по всей улице эхом. Киллиан улыбается и аккуратно обнимает сестру. Она жмется к его груди, крепко обхватив его шею маленькими ручками в толстых варежках. — Аккуратнее, малыш, ты как лисёнок — все прыгаешь и визжишь, — шутит он, поправляя выбившуюся из-под шапки прядь светло-каштановых волос и пряча её обратно под теплую шерсть. Носит она эту шапку уже третий день не снимая, с того момента как получила ее от него в подарок. Он смотрит на неё с трепетом. Вивьен, в отличие от Кэролайн и его самого, не унаследовала от их матери выразительных скул и серых глаз. У нее теплый ореховый взгляд, который с возрастом становится всё более похожим на взгляд их покойного отца. Киллиан не раз ловил себя на мысли, как сильно это трогает его. — Сынок, я каждый день молю Бога, что если родится ещё одна девочка, то пускай ей достанется мой рост и красота матери, — говорил его отец, откинувшись в кресле возле камина, когда мама была беременна Вивьен. — А если мальчик? Его отец многозначительно посмотрел на него и, вздохнув, повторил: — Мой рост и красота матери. Он тогда смеялся вместе с отцом, не подозревая, что тому отпущено так мало времени. Теперь же, глядя на Вивьен, Киллиан чувствует и радость, и щемящую грусть. Она слишком мала, чтобы помнить их отца, но несёт в себе его светлый след. — Ну, что? Готова кататься на санках? — спрашивает он, заглядывая ей в глаза. Вивьен кивает с таким воодушевлением, что бубон на шапке смешно трясется в разные стороны. Кэролайн запирает за собой входную дверь на ключ, после тяжело вздыхает и сносит санки с крыльца. Вивьен спешит усесться на свои, вытянув ножки и любуясь новенькими сапожками, а Кэролайн, ловко наклонившись, привязывает свои санки позади, крепко закрепляя узел. Киллиан с интересом наблюдает за ней, и, когда она выпрямляется, едва заметно наклоняет голову в сторону её санок, словно предлагая: — Может тоже присядешь? Кэролайн мгновенно хмурится, морщит нос и прячет руки в карманы пальто. — Вдруг кто-то из школы увидит, — с показным равнодушием отвечает она. — Я же уже не маленькая. Киллиан фыркает, усмехнувшись, но ничего не говорит. Ей, может, и хотелось бы забраться на них, как когда-то, но ей уже тринадцать, и нужно казаться взрослой, особенно если вдруг попадёшься на глаза сверстникам. Однако, проходя мимо брата, Кэролайн, не задумываясь, хватает его за руку. Её тонкие пальчики в детских варежках едва могут обхватить его большую ладонь в загрубевшей кожаной перчатке. Дорога до кафе тянется через узкие улочки, утопающие в снегу. Киллиан легко тащит санки, и Вивьен не может сдержать восторженного смеха, когда подпрыгивает на небольших сугробах. Кафе, куда они направляются, стоит в конце улицы — тёплое, ламповое, с окнами, завешенными ажурными занавесками. Это место, куда дети сами никогда не ходят: там нет привычных конфет на развес или цветной сладкой соды в бутылках. Вместо этого гостей встречают старая мебель, кружевные скатерти и толстые фарфоровые чашки, из которых взрослые пьют горячий шоколад. Вивьен, соскочив с санок, хватает его за свободную руку, а Кэролайн, стараясь сохранять достоинство, притворяется, что не так уж спешит, хотя её шаги заметно ускоряются. Киллиан придерживает дверь, впуская сестёр в тепло. Обе девочки с неприсущей им аккуратностью снимают свои новенькие пальто и вешают на свободные крючки. Зелено-белая и красно-синие клетки словно яркие мазки на фоне видавшего виды, но все еще уютного интерьера, придают месту немного жизни. Едва за ними закрывается дверь, над головой тихо звенит колокольчик. Этот звон, мелодичный и искристый, словно обдает Киллиана тёплой волной. На мгновение перед его внутренним взором танцует Амала. Она окружена полупрозрачной дымкой, а на её ногах звенят браслеты с колокольчиками — как на празднике Дивали. Мягкие изгибы ее фигуры и уверенные шаги — кажутся воплощением красоты и силы. В каждом её жесте чувствуется какой-то древний ритм и какая-то загадка, которую ему никогда не понять. — Киллиан, ну идём же! — шёпотом подгоняет его Кэролайн, потянув за рукав. Он опускает взгляд на сестру, отвлекаясь от сладостного наваждения, и, улыбнувшись краешком губ, следует за девочками. Отодвигает стулья, позволяя сёстрам устроиться, и сам садится напротив, чуть ссутулив плечи, тем самым стараясь занять поменьше места в этом тёплом, почти домашнем уголке. Кэролайн и Вивьен о чём-то спорят, но делают это шепотом, стараясь не привлекать внимание других посетителей. Хотя Киллиан не сделал бы им замечание, даже если бы они перекрикивались. Он просто наблюдает за ними со странной смесью удивления и нежности. В такие моменты к нему всё больше приходит осознание, как они выросли и стали похожи на родителей. Наверное, поэтому замечает подошедшую к их столику официантку, только когда она начинает расставлять перед ними чашки. Их официантка — молодая девушка с волнистыми тёмными волосами, собранными в высокий хвост. — Доброе утро! — говорит она девочкам, поглаживая белый фартук. — Здравствуй, Киллиан. В ответ он поднимает взгляд. Карие глаза девушки — глубокие, как настоянный чай, что она только что поставила на стол, — это те самые глаза, которые он видел каждое воскресенье на церковной службе, пытаясь понять, чего в них больше — интереса или смущения. — Здравствуй, Лора, — отвечает он, слегка кивая. — Все хорошо? Как поживаешь? Спрашивает Киллиан скорее из-за приличия и своей воспитанности, да и потому что вырос с Лорой на улицах этого маленького городка. — Всё хорошо, спасибо, — она улыбнулась, но эта улыбка кажется мимической, напряженной, едва заметной. — Помогаю родителям с кафе, как видишь. Мы еще на плаву. Замечает, как её голос звучит чуть слабее, и слышится в нём усталость, скрытая под маской уверенности. — Рад это слышать, — произносит он в ответ, возвращая свое внимание на сестёр. Девочки между тем уже пьют сладкий чай. Пар от чашек поднимается к потолку и пахнет травами и лёгким цитрусом. Вивьен тихонько дует на напиток, боясь обжечься, а Кэролайн делает вид, что ей просто не бывает горячо. Лора задерживается возле их столика дольше, чем требуется. Все поправляет скатерть, ловко переставляет приборы, хотя они и так стоят ровно. — Уже несколько дней как приехал, а всё не заходил. Её тонкий упрёк звучит мягко, словно она ждёт от него какого-то подтверждения или внимания, но Киллиан вместо того чтобы ответить или посмотреть на нее, ловит хитрый взгляд Кэролайн, которая намекающе играет бровями. — Много дел, Лора, много дел, — отвечает он, слегка отводя глаза куда-то в глубь кафе. Девушка прикусывает губу, одаривая его взглядом, в котором скрыто томное желание, словно она пытается передать через него что-то, чего не решается сказать вслух. — Сейчас вынесу ваши заказы! — объявляет она с напускной жизнерадостностью, обращаясь к девочкам, и, развернувшись на пятках, оставляет их. Киллиан не скрывает вздох облегчения. — Я же говорила! — объявляет Кэролайн с торжествующей ухмылкой. Киллиан понимает, что он рано расслабился. — Вы о чем? — спрашивает Вивьен, сёрбая чай. — О невестах Киллиана! Сжав переносицу он повторяет: — У меня нет невест. Очень важно не ошибиться и правильно выбрать невесту. Кэролайн и Вивьен продолжают обсуждать, какой видный их брат, и как все незамужние девушки их городка надеются, что в один из его визитов смогут закрутить с ним роман. — Скажу тебе по-секрету, все так и грезят о том, как ты выберешь кого-то и увезешь эту счастливицу в Лондон, — чуть наклонившись вперед делится с ним Кэролайн. Киллиан чувствует, как у него начинает болеть голова от подобного разговора. — А вот и ваш заказ! — Лора возвращается, неся на подносе две порции вафель и английский завтрак. Не думал он, что будет так рад её приходу. Пока девушка ставит перед ними тарелки с едой и мило улыбается, её глаза скользят по нему: от ладоней вверх по плечам и задерживаются на лице. — Ты хорошо выглядишь, — говорит Лора искренне и расслабленно, чуть склоняя голову набок. — Рада, что ты смог оправиться… ну, после того, что случилось. Она не уточняет, но Киллиан понимает, о чем идет речь. Конечно же, она имеет в виду то самое — то, как мать выгнала его из дома, когда ему было всего семнадцать. Киллиан предпочитает не вспоминать первый год после смерти отца. Всё пошло наперекосяк так быстро, что он едва успел осознать, как их жизнь превратилась в череду отчаяния и борьбы. Батрачащая на двух работах мать, что плачет по ночам. Кэролайн, которая сидит с Вивьен, вместо того чтобы ходить в школу. Деньги, которые отец откладывал годами, чтобы дать Киллиану шанс на образование и будущее, исчезли, чтобы покрыть больничные счета и ипотеку, висевшие над их семьей, как какое-то проклятие. Что ему, черт побери, оставалось делать? Киллиан был мальчишкой, но отчаяние и чувство долга перед семьей заставили его быстро повзрослеть. Конечно же, он искал любую возможность заработать и помочь маме, но на что мог рассчитывать юноша без образования и опыта? Потому он таскал ящики на складах, мыл посуду в забегаловках, помогал разгружать фуры на стройках. Но этого было недостаточно. Всегда недостаточно. В один из особенно тяжелых дней, когда маленькая Вивьен все плакала и плакала у него на руках, потому что у нее резались зубы, а Кэролайн делала то же самое, но без видимой на то причины, и мать вернулась домой и едва держалась на ногах от усталости после двух смен в больнице, где умер его отец, и куда ушли деньги на его колледж. В тот особенно тяжелый день Киллиан принял решение, которое изменит его жизнь, просто потому что он больше не мог наблюдать за тем, как его семья страдает. Как он мог отказаться? Он посмотрел на Лору, стоящую сейчас перед ним, в уютном кафе, которое принадлежит ее родителям, и которое достанется ей после их смерти. За ее участием скрывается жалость. Она не может знать всего, что ему пришлось пережить, но, кажется, догадывается о большем, чем он хотел бы, чтобы она знала. Ощущают сестры резкую смену настроения за столом — будто вдруг тень упала на лицо их брата. Лёгкая морщинка пролегла между его бровей, взгляд потяжелел, и, хотя он быстро отвел глаза в сторону, напряжение осталось висеть в воздухе. — Да, я тоже… рад, — наконец заговаривает Киллиан, как будто через силу, стараясь найти хоть какие-то слова. Серые глаза Кэролайн вспыхивают гневом, и направляет она их прямо на Лору, которая своими неосмотрительными словами осмелилась расстроить её брата. Этот взгляд короткий, но достаточно острый, чтобы девушка почувствовала себя неуютно. — Если что-то ещё нужно, то дайте знать, — произносит наконец Лора, голос её звучит тихо и смущенно. Она медленно поворачивается и уходит, оставляя за собой лёгкий аромат ванили и корицы. — Приятного аппетита, — негромко желает Киллиан, начиная свой завтрак. Он сосредотачивает взгляд на своей тарелке, потому что знает, как должно быть Кэролайн сейчас на него смотрит. С какой-то неописуемой жалостью, от которой ему в разы хуже. Хотелось бы Киллиану, чтобы она не помнила то время, чтобы смогла забыть тот день. Но Кэролайн было шесть, и, естественно, она помнит. Киллиан не раз думал, что Вивьен повезло больше всех. Она была совсем крошечной, ничего не понимала, и в её воспоминаниях не осталось ни громких криков, ни утреннего холода, ни того, как задрожал их дом от захлопнувшейся двери, когда казалось, что Кэтрин Лайтвуд отпускала не сына, а груз вины. — Полное отсутствие белка на завтрак значит, что не будет чувства насыщения, — начинает занудничать Киллиан. — Через час вы снова захотите есть. Кэролайн с преувеличенной досадой закатывает глаза. Знает эту тактику — она у брата отточена до совершенства. Если он хочет уклониться от неприятного разговора, то сразу начинает сыпать рассуждениями, становясь бесконечно занудным. – Значит, попозже еще покормишь нас, – объявляет Кэролайн, с вызовом поднимая вилку с аккуратно наколотым кусочком вафли и эффектно отправляет его себе в рот. Она театрально зажмуривается и начинает громко мычать, показывая, как же ей вкусно. Киллиан, не долго думая, подхватывает её игру. Он накалывает на вилку хрустящую сосиску со своей тарелки и, не отрывая от сестры испытующего взгляда, так же демонстративно откусывает. Мычание, которое он издает в ответ, нарочно преувеличено. Кэролайн сводит вместе свои тонкие бровки, когда говорит: – Нуу, не дразнись! И в следующий миг, в порыве какой-то детской импульсивности, тянет руку в сторону его тарелки, и жареный гриб оказывается на её вилке. Она победно улыбается, держа «добычу» на виду. Но Киллиан не отстает от сестры – его вилка быстро движется к её тарелке, и он, небрежно маневрируя, накалывает кусочек банана. – Эй, так нечестно! – смеясь, восклицает Кэролайн, пытаясь отмахнуться от его вилки. – На столе и на войне все средства хороши, – заявляет Киллиан, дразня её с преувеличенной серьезностью. И в этот момент всё приходит в норму. Потому что они смеются. – Ты неправильно сказал, – заявляет Вивьен с набитым ртом, её голос слегка искажен, но полный уверенности. Киллиан поднимает бровь, бросая на сестру недоверчивый взгляд. – Да что ты? А как правильно? – он делает акцент на каждом слове, проверяя её знания. Вивьен быстро пережевывает и гордо заявляет: – В любви и на войне – все средства хороши! Киллиан тихо вздыхает, в который раз за утро трет лицо ладонями, сжимая пальцами переносицу. – И когда ты стала такой умной? – Его слова звучат одновременно тепло и немного грустно. Он чувствует, как быстро его сестры растут, взрослеют и постигают мир по-своему. Но как же ему не хочется, чтобы это происходило так стремительно. – Когда начала смотреть сериал «The Waltons!» по телевизору, – отвечает Вивьен с детской гордостью, вытирая уголок рта. Киллиан усмехается. Он бы очень хотел взъерошить её волосы, но Вивьен всё ещё сидит в своей шапке, несмотря на тепло в кафе, и, как ни странно, это кажется ему милым. Их вилки снова стучат о тарелки, а ароматы вафель, горячего чая и кофе наполняют пространство вокруг. Девочки продолжают болтать, но Киллиан, смотря в окно, ловит себя на размышлении: «Где та любовь, о которой так много говорят? Та самая любовь, что показана в каждом кадре старых чёрно-белых фильмов, которые он видел в кино, куда его водила мама. Та любовь, что гонит одиноких ковбоев на край света, заставляет героев французских и итальянских кинокартин курить одну сигарету за другой?» Обосновавшись в Лондоне, он иногда задавался вопросом: «Где она? Есть ли она здесь? Есть ли она для меня в этом городе?» Ки-и-илли-ан! В этот раз, когда его зовут по имени, Киллиан отвечает сразу: – Да? – Мы поели! Пойдем скорее на горку! – с нетерпением выкрикивает Кэролайн, и обе девочки обращают на него выжидающие взгляды. – Идем, – говорит он, и этого достаточно, чтобы они вскочили со своих мест. Начинается суета: девочки наперегонки спешат к вешалке, где наспех накидывают шарфы, поправляют шапки и на ходу застегивают пальто. Киллиан, менее торопливый, спокойно поднимается из-за стола, оставляя плату за завтрак. Он, не задумываясь, кладет на стол больше, чем требуется. Лора выходит из кухни, чтобы убрать посуду, и, заметив их поспешные сборы, окликает: – Киллиан, постой! Она торопится к нему и догоняет у порога. Чтобы заглянуть ему в глаза, ей приходится слегка запрокинуть голову. В руке она сжимает несколько банкнот. – Здесь слишком много, у меня не будет сдачи. – Перестань, – он поднимает ладонь, словно отмахиваясь от её слов. – Всё в порядке. Считай это платой за неудобства от моих шумных сестёр. – Не говори так, они милые, – возражает Лора, её голос тихий, но уверенный. Девушка делает небольшой шажок вперёд, будто неосознанно стремится сократить расстояние между ними. И в этот момент Киллиан снова чувствует тот же самый тёплый, уютный запах ванили и корицы, который сопровождает её. Глаза Лоры, цвета заваренного чая с каплей молока, смотрят на него с искренней теплотой, с такой привязанностью, что ему становится не по себе. Он не понимает, откуда у неё это чувство, но оно так явно светится в девечьем взгляде, что хочется отвернуться и скрыться от него. И тут звонит колокольчик… Горделивая осанка, тёмно-каштановые локоны и зеленоглазый взгляд. Строгий и пронзающий до самого сердца. …и открывается дверь. – Ну, где ты там? – раздаётся голос Кэролайн, и она заглядывает внутрь, высунув голову в приоткрытую дверь. – Да, иду. Киллиан коротко кивает Лоре и, не оборачиваясь, выходит из кафе вслед за сестрами. – Пойдем скорее! – говорит Кэролайн и вручает веревку от санок и тянет его за другую руку. – Подожди, – пытается притормозить он, – разве в другую сторону будет не быстрее? – Нет, нам нужно пойти именно так! Вздохнув, Киллиан тащит санки с Вивьен, которая радостно болтает ножками и весело щурится от зимнего солнца, пока Кэролайн держит его за руку, да так крепко, будто боится, что он вдруг свернёт не туда. Бейкерлинг просыпается вместе с ними: праздничные огоньки мерцают в витринах, пахнет свежим хлебом из пекарен и почти каждый встречный останавливался, чтобы поздороваться или просто удивленно оглянуться. Кэролайн всегда первой кивает в ответ, иногда даже задерживается, чтобы перекинуться парой слов. Киллиан понимает, зачем его сестра это делает. Причем делает это с момента, как он приехал. Бейкерлинг, подобно многим небольшим городкам, живёт и дышит сплетнями, которые разносятся быстрее ветра, и потому Кэролайн, его маленькая защитница, нарочно хочет, чтобы все видели их вместе. Ей важно, чтобы каждый понял: её брат, тот самый Киллиан Лайтвуд, с его "сомнительной" репутацией, жив-здоров, и всё у него хорошо. А ещё, конечно, чтобы все заметили новенькие пальто на ней и на Вивьен — такие модные, что тут сразу понятно: это подарок их старшего брата. В Бейкерлинге такие вещи уж точно не достать. И хотя Киллиан предпочел бы не быть у всех на виду, но все равно идет у сестры на поводу. Ради её гордого взгляда, ради её почти показного счастья, которое говорит всему городу: у неё есть брат, который о ней заботится. Проходят мимо церкви Святого Себастьяна, которую видно отовсюду из-за высокого вытянутого шпиля, который, кажется, пробивает бледно-голубое зимнее небо. Узкие стрельчатые окна с витражами, на которых изображены сцены из жизни святого, отбрасывают причудливые отблески на сверкающий снежный покров, а на колокольне, слегка припорошенной снегом, замирает в тишине массивный колокол, готовый разнести по округе звон к ближайшей мессе. Задерживает Киллиан взгляд на статуе святого, расположенной в углублении над массивной дубовой дверью. Лицо Святого Себастьяна искажено страданием, а глаза, устремлённые ввысь, ищут что-то, чего никогда не было на этой земле. Вид церкви пробуждает в нем воспоминания о тех годах, когда жизнь его была далека от покоя. Годы наёмничества, тяжелые и наполненные жестокостью, оставили за собой неизгладимые шрамы. Тогда его мир был мрачен, пропитан кровью и грязью, где каждое утро начиналось с вопроса: увидит ли он закат? Иногда, после очередной вылазки, безумной перестрелки, или того и другого – он думал о доме. Чаще всего это случалось, когда его отряд, а точнее, то, что оставалось от него, заваливался в очередной полутемный кабак, который неизменно имел бордель на верхних этажах. Киллиан обычно присаживался за грубо сколоченный стол, пил что-то дешёвое и крепкое, курил местный табак, который горчил во рту. Воздух в кабаке был плотным, накуренным, душным. От табачного дыма, смрадного перегара и винного дурмана всё перед глазами плыло, как в тумане. И, честно говоря, он бы всё что угодно отдал за бутылку хорошего пива. Иногда к нему подсаживалась какая-нибудь местная–девица. Такая, что брала за свои услуги подороже, потому что всех более доступных уже уводили наверх его товарищи. Она говорила без умолку на своём языке, да так навязчиво, что в какой-то момент его терпение непременно кончалось, и он с грохотом опускал ладонь на стол, заставляя её замолчать. – Ты можешь помолчать, а? – резко говорил он, наклоняясь к ней. – Я же всё равно ни черта не понимаю! И вот так он сидел, медленно пьянел, курил и думал. Дым из его сигареты поднимался ленивыми кольцами, растворяясь в густом воздухе кабака. Киллиан думал, что где-то там, далеко-далеко, за сотнями миль, в старой доброй Англии, выпал снег. Он наверняка уже укрыл белым одеялом поля, дороги и крыши домов, на кухнях пеклись пироги, в гостиных раздавался звонкий смех детей, а в центре его городка торчала остренькая церковь, на которой позвякивал колокол. В этой церкви его, маленького, когда-то крестили… И если бы он остался, если бы он не уехал… то всё сложилось бы по-другому. Его бы венчали в этой церкви. А потом крестили бы его детей. А однажды, когда пришло бы время, его бы отпели под этот же колокол и похоронили на маленьком аккуратном кладбище, что раскинулось за церковной оградой. Его имя было бы выгравировано на сером камне, рядом с именами его отца, деда и других, кто жил до него. Но нет. Этого не случится. Потому что он — наёмник, чужак в чужих землях, солдат удачи. И когда он погибнет — а это лишь вопрос времени — скорее всего, не будет ни церкви, ни колокола, ни могильного камня. Скорее всего, не будет даже тела, которое можно похоронить. И странное чувство возникало у него от этой мысли. Киллиан почти радовался этому. Радовался тому, что он никогда не станет частью серого привычного круга жизни, который замыкается на маленьком городском кладбище. Жизнь его была другой — полной риска, страха и бессмысленных побед. Но она была его. Сколько бы раз он не возвращался в Бейкерлинг, каждый раз его охватывает что-то похожее на иллюзию покоя. Казалось, вот она — тишина, старые улицы, где каждый камень знает его шаги, родные запахи и знакомые приветливые лица. Но проходит два, максимум три дня, и эта иллюзия рушится. Начинает он маяться, словно зверь, посаженный в клетку, слишком тесную для его размеров и привычек. Он привозит подарки сестрам. Их глаза светятся радостью, но за этим блеском всегда стоит тень упрёка — за долгие годы разлуки, за его тайны, за ту жизнь, о которой он не рассказывает. Да, и видится он с ними тайком от матери. Ну, как тайком? Естественно, Кэтрин Лайтвуд знает, что ее блудный сын объявился в городе. Просто ничего с этим не делает. Они уже вышли за пределы города, оставив позади заснеженные домики с дымящими трубами и звуки жизни Бейкерлинга. Тропа, по которой они идут, извивается вдоль поредевшего зимнего леса, чьи обнажённые ветви тянутся в небо, хрупкие и обледенелые. Снег лежит ровным ковром, переливаясь на солнце, будто усыпанный алмазной пылью. Тишина нарушается хрустом их шагов, скрипом полозьев санок, на которых Вивьен восседает, как маленькая королева, и редкими криками птиц. Впереди уже виднеется отвесный склон, о котором знают все местные дети. – Я вчера говорила с мамой, – вдруг начинает Кэролайн ни с того ни с сего, и Киллиан ощущает, как все мышцы его тела невольно напрягаются. – Ну, про школьную экскурсию в Лондон, – добавляет она, ловко обходя корягу на тропе. – И что она сказала? – Сказала, чтобы делала, что хочу, – фыркнула Кэролайн. Они переглядываются и почти синхронно закатывают глаза, цокая языками. Они знают эту тактику — она у матери отточена до совершенства. Никогда никого не уговаривает и не устраивает длительных споров. Она просто произносит фразу: «Делай, что хочешь»– как бы намекая на последствия, если кто-то осмелится поступить не так, как хочет именно Кэтрин Лайтвуд. Киллиан останавливается и наклоняется к Кэролайн, чтобы оказаться на одном уровне с её глазами. В его взгляде — непривычная строгость, оттенённая мягкостью. – Запомни, Кэролайн, – произносит он, его голос чуть ниже обычного, – никто и ничто не сможет утащить тебя вниз, если ты будешь иметь характер, чтобы делать по-своему. Кэролайн смотрит на него широко раскрытыми глазами, её щеки слегка порозовели от холода и внезапного волнения. Кажется, она чувствует вес этих слов, их значимость. Девочка доверяет ему, своему старшему брату, который всегда знал, как защитить и какой ей дать совет. – Я поняла, – тихо отвечает девочка, кивая так серьёзно, как будто клянется. – Принеси завтра разрешение для школы, и я его подпишу, – спокойно предлагает Киллиан, чуть крепче сжимая плечо сестры. – Если ты хочешь поехать. – Конечно, хочу! Несмотря на присутствие укутанной и тихой Вивьен где-то позади, брату и сестре кажется, что они одни. Это знакомое, почти магическое чувство единства, появляющееся только у них двоих. Как будто связывает их невидимая нить, не требуя ни слов, ни подтверждений. – Ведь тогда я смогу погулять с тобой по Лондону, – говорит Кэролайн, запрокидывая голову и глядя на брата с надеждой в глазах. – Как мы мечтали. Киллиан не знает, что именно – ее взгляд, слова или тон, с которым они были сказаны, – но что-то цепляется за воспоминание, болезненное и глубокое, как осколок, который невозможно вытащить. – Не уходи! Пожалуйста, не уходи! Не оставляй меня с ней! – голос Кэролайн срывается на истеричные всхлипы, и она цепляется за него, словно она тонет, а он – ее спасательный круг. Маленькие руки обвивают его шею, а ноги замыкаются вокруг туловища. Её слёзы горячими ручьями текут по его коже, впитываясь в ворот футболки. – Или забери меня с собой! – шепчет она сквозь всхлипы, захлебываясь от рыданий. – Мы уйдём, а маме будет проще с одной Вивьен! Киллиан чувствует, как у него сжимается сердце. Крохотное, хрупкое, ломкое тельце сестры дрожит от слёз, а её отчаяние буквально проникает ему под кожу, парализуя. На крыльце, в нескольких шагах, стоит их мать. Её поза напряжёна: руки скрещены на груди, взгляд сверкает гневом, который она готова выплеснуть на Киллиана. Снова. Пусть только он осмелится произнести слово. – Ну что? Настроил её против меня и доволен? – слова матери звучат холодно, будто лезвие, тонкое и точное. Он не отвечает. Просто смотрит сквозь мать, как будто её слова – это всего лишь шум ветра, а не то, что раздирает его на части изнутри. Поворачиваясь к двери, он молча проходит в дом, не выпуская Кэролайн из рук. Её слёзы всё ещё текут, голос постепенно срывается на хрип, пока он поднимается по ступенькам и заходит в комнату сестер. Когда садится на кровать, ощущает, как сестра сжимается у него на руках, будто хочет стать меньше, незаметнее, спрятаться от всего мира. – Тише, милая, – шепчет он, поглаживая её по голове. Её волосы пахнут чем-то детским, домашним, тем, что он давно потерял. Рыдания стихают. Постепенно её дыхание становится ровнее, и наконец она засыпает, уткнувшись в его плечо. Киллиан сидит так, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить Кэролайн. В детской тихо, лишь трещат старые настенные часы, но внутри него разгорается огонь: смесь гнева, жалости и отчаяния. Он смотрит на её лицо, умытое слезами, и ненавидит себя за то, что подвёл свою сестренку – что не сможет стать для неё той опорой, в которой она отчаянно нуждается. – А что говорит мама, когда ты с ней пререкаешься? – переводит он тему. – Говорит, что никогда не могла бы подумать, что сама себе родит свекровь, – с совершенно серьезным лицом отвечает Кэролайн. Киллиан заливисто смеётся, запрокинув голову назад, да так громко, что несколько птиц пугаются и взлетают со своих насиженных мест на ветках. Затем он наклоняется, чтобы обнять её, крепко, по-настоящему, и чмокнуть в лоб. Стоит им выйти на небольшую поляну, как Кэролайн с Вивьен срываются с места и с восторгом присоединяются к шумной компании детей и подростков, уже ставших в очередь, чтобы спуститься с опасного склона. Вообще-то, это обрыв. Крутой, ледяной и страшно привлекательный для всех, кто любит, когда сердце замирает от скорости. Несмотря на раннее для выходного дня время, здесь слышен грохот санок, визги радости, крики тех, кто не успел вовремя увернуться, – все это сливается в какофонию безудержного веселья. Среди этой суеты Киллиан не теряет бдительности. Он знает, насколько это место опасно. Младших детей сюда никогда не отпускают одних – слишком уж велик шанс, что кто-то из старших, ослепленный адреналином, не заметит невнимательного ребенка и случайно собьет с ног. – Будьте осторожны! – в последний раз предупреждает он, отпуская Кэролайн и Вивьен. Девочки кивают, но уже через секунду забывают о предупреждении, увлечённо глядя на очередной стремительный спуск. Киллиан оглядывается вокруг и замечает знакомые лица. Его школьные друзья – теперь повзрослевшие и немного уставшие – стоят поодаль, переговариваясь за бутылочкой чего-то согревающего. Скорее всего алкогольного. Некоторые привели младших братьев и сестёр, а кто-то уже своих детей. – Киллиан! – кричит один из них, махая рукой. Он подходит ближе, пожимает протянутые руки и обменивается сдержанными улыбками. Наступает время привычного обмена фразами: как жизнь, работа, семья. Хотя они уже виделись, и все это он уже слышал два дня назад. Сколько бы раз он не возвращался в Бейкерлинг, каждый раз он ищет своих друзей детства, чтобы собраться где-то в пабе, угостить пивом и расспросить об их жизни, рассказать, что можно, о своей. Или как сейчас: стоя с ними и присматривая за малышней, смеясь над чьей-то шуткой или наблюдая за тем, как один из друзей, поддавшись ностальгии, берёт санки и мчится вниз с головокружительной скоростью – каждый раз Киллиан чувствует внутри пустоту. Его одноклассник, с которым они однажды чуть не утонули в болотах, поскользнувшись, с грохотом падает в сугроб под радостный смех окружающих. – Как в старые добрые, да, Киллиан? – Да уж, – отзывается он, улыбаясь краем губ, но чувствуя, что улыбка эта не настоящая. Он замечает, как Кэролайн, совершенно счастливая, тянет за руку Вивьен, чтобы взобраться по склону, и вдруг понимает, что именно такие моменты, как сейчас, – самое близкое к понятию "дом", что он может испытать. Но и это чувство проходит быстро, оставляя лишь легкое сожаление. Как же Киллиану хочется вырваться из этого городка, из этого одиночества, оказаться там, где нет людей. Потому что там, где нет людей, не может быть одиночества. Проводят они на том обрыве всё утро, наслаждаясь зимой. Несколько раз срывается снегопад, придавая пейзажу ощущение сказочности. Девочки визжат от восторга, скатываясь на санках с головокружительной скоростью, но постепенно устают. Тогда Киллиан присоединяется к ним и помогает взбираться обратно на крутой склон. Перед одним из таких спусков, он, усадив Вивьен впереди и крепко ухватившись за веревку, становится на полозья. Его ботинки с легким скрипом упираются в металл, а легкий порыв ветра касается лица. – Держись крепче! – предупреждает он, слегка наклоняясь вперед. Санки начинают свой спуск, почти моментально набирая скорость. Ветер свистит в ушах, снег яростно хрустит под полозьями, и кажется, что вот-вот они вылетят за пределы тропы. Вивьен заливается смехом и выкрикивает команды: – Левее! Нет, правее! Но тут из-за поворота неожиданно выскакивают подростки на камере от колеса, их крики оглушают. Они мчатся под углом, подрезая Киллиана с Вивьен, и до столкновения остаются считанные секунды. – Черт! Киллиан мгновенно переносит вес на одну сторону и выставляет ногу. Его пятка впивается в снег, разбрасывая в стороны белые кристаллы. Санки замедляются рывками, но инерция слишком сильна. Вивьен теряет равновесие, и они оба падают набок, мягко приземляясь в пушистый сугроб. Секунда тишины, после чего Вивьен начинает громко смеяться, поднимаясь на локтях. Киллиан тоже смеется и отряхивается, бросая на нее озорной взгляд. – Где наши шапки? – наконец спрашивает он, оглядываясь. Оба смотрят назад: санки лежат на боку, а их шапки улетели в разные стороны. Но не это привлекает его внимание. Он замечает, что волосы его младшей сестры странно торчат вперед – челка выглядит короче, чем обычно, и неестественно неровно. – Что у тебя с волосами? – он прищуривается, чуть наклоняясь ближе. Девочка нервно и торопливо начинает приглаживать волосы. – Ничего! – её голос становится писклявым, она тут же бросается искать свою шапку, ту самую, что Киллиан подарил ей, и которую она не снимает последние три дня. Но Кэролайн, подбежавшая к ним с санками в руках, беззастенчиво раскрывает её секрет: – Она сама себе их отрезала! Чёлка ей лезла в глаза, вот она и… Киллиан раздраженно цокает языком, понимая, что мать не досмотрела. Вот при нём такого никогда не было. Кэролайн никогда ничего себе не обрезала и всегда была опрятной и аккуратной. «Ну, и как она пойдёт так в школу? – проносится у него в голове. – Там-то ей точно не разрешат ходить в шапке». Кэролайн, словно читая его мысли, добавляет: – Мама обещала, что сводит её в парикмахерскую после праздников. Сейчас всё равно все они закрыты. Но негодование Киллиана быстро улетучивается, когда он чувствует, как Вивьен обнимает его за ногу. Вздохнув, он едва заметно улыбается. – Знаю одно место, которое точно работает в выходные, – говорит он, потянувшись, чтобы подобрать шапку Вивьен из сугроба.

******

Парикмахерская, как и многие бизнесы в их городке, расположена на первом этаже послевоенного кирпичного здания, а верхние два этажа занимают жилые помещения. Маленькая вывеска над дверью нарядно украшена гирляндой, а большие окна с кружевными занавесками скрывают внутреннюю обстановку, но под порогом видны утоптанные следы, будто здесь совсем недавно кто-то был. Киллиан подводит девочек к двери, но, как он и ожидал, она закрыта. Однако это обстоятельство его не смущает. Он наклоняется, набирает горсть рыхлого снега, сминает в идеальный снежок, отходит на шаг назад и метко запускает его в одно из верхних окон. Занавеска слегка подёргивается, затем окно с шумом открывается, и показавшаяся женщина кричит: – Кто там безобразничает? Киллиан широко улыбается, отступая чуть назад, чтобы его лучше было видно. – Миссис Флетчер, добрый день! Мы бы вас не побеспокоили, но дело не терпит отлагательств! Он снимает с Вивьен шапку, демонстрируя косо остриженную челку. Миссис Флетчер готовится отчитать его за наглость и дерзость, но едва бросает взгляд на Вивьен, как сразу умолкает. Очень заметно, как её взгляд меняется: от раздражительного, затем удивленного и, наконец, до чуть насмешливого. – Хорошо, – сдаётся она, скрываясь в глубине комнаты, – сейчас открою. Ждут они совсем не долго. Сперва загорается свет на первом этаже, а после миссис Флетчер, приоткрыв дверь, тут же распахивает её шире, махнув рукой. – Делаю это только потому, что держала всю вашу троицу на коленях! – причитает она, как будто оправдывая своё гостеприимство перед самой собой. Парикмахерская встречает их уютным полумраком: длинные зеркала в массивных деревянных рамах, старомодные кресла с высокими спинками и рычагами для регулировки высоты, слегка потёртый линолеум, блестящий от частой уборки. На полках вдоль стены стоят бутылочки с шампунями, лаками и кремами – всё выстроено в идеальном порядке. В нос сразу же ударяет резкий запах чего-то химического, смешанный со сладковатым ароматом дешёвых духов и едва уловимым запахом кофе. Миссис Флетчер, которой под пятьдесят, полная и румяная, как спелое яблоко, с порога начинает хлопотать. Её яркий макияж – алые губы и густо накрашенные ресницы – неизменно выделяется, как и идеально уложенные волосы, закрученные в завитки. Киллиан никогда не видел её иначе – без укладки и без помады – и он невольно отмечает про себя, как тщательно она сохраняет свой образ. Её парикмахерская – одна из старейших в городе и по совместительству место, где узнают сплетни и обсуждают события. Киллиан помогает сестрам снять пальто, которые стали тяжёлыми после того, как они валялись в снегу все утро, из-за чего пропитались влагой. – Мы очень благодарим вас, правда, девочки? – говорит он, стараясь звучать максимально серьёзно. – Да, спасибо! – тут же отвечает Кэролайн. Вивьен же, задумавшись, поднимает голову: – Вы правда помните Киллиана маленьким? Миссис Флетчер, проходя мимо Киллиана, неожиданно треплет его за щёку, заставляя его слегка поморщиться. – Конечно, помню! – с лёгким напором отвечает она и тут же переключается на девочек, поправляя их волосы, словно оценивая, с чем ей предстоит работать. Затем она бережно усаживает Вивьен в большое кресло, которое кажется огромным для её хрупкой фигурки. – Как сейчас помню! Ваша мама пришла сюда с Киллианом на руках и всё сетовала: "Я хотела бы поделиться своим недоумением!" Она искусно пародирует манеру речи их матери, отчего девочки посмеиваются. – "Вот это вот мой сын, и ему уже год. Во-первых, в смысле?! В смысле ему уже год?!" – продолжает миссис Флетчер с преувеличенной интонацией. – "Он родился на 36 неделе и весил всего 2800 грамм. Так вот сейчас вот этого 15-килограммового коня моя спина уже не выдерживает. Потому что у нас папа – здоровяк, и носить вот этого мужчину на руках я просто уже не могу!" Девочки заходятся в смехе, а Киллиан, хоть и делает вид, что невозмутим, невольно улыбается. Миссис Флетчер поднимает небольшой пульверизатор с водой, наполненный до половины. Она слегка встряхивает его, и тонкая струя мелких капель орошает челку Вивьен, заставляя её прилипнуть ко лбу. – Так-то лучше, – тихо говорит она, убирая пару прядей с лица девочки и снова выравнивая их расчёской. Влажные волосы теперь податливо ложатся под её уверенные руки. – Киллиан был толстеньким? – спрашивает Вивьен, хитро прищурившись. – Эй! – оскорблённо отзывается он. – Ну, нет, – отвечает миссис Флетчер, обдумывая свои слова и слегка приподнимая подбородок Вивьен. – Ваш брат был как крепкий породистый щенок ротвейлера. Это сравнение мгновенно вызывает ассоциации у девочек, ведь на соседской ферме собака по кличке Берта раз в несколько лет приводит выводок щенков этой породы – коренастых, с гладкой чёрной шерстью и яркими подпалинами. Именно на той ферме есть лошади, и именно там, среди запаха свежего сена, влажной земли и тёплого дыхания животных, отец учил его ездить верхом. – Домино, – двенадцатилетний Киллиан осторожно подходит к лошади рябой масти. Её шерсть переливается чёрными и белыми пятнами, словно на ней рассыпались шахматные клетки. Она переступает с ноги на ногу, слегка фыркая, но терпеливо ждёт. Мальчик гладит её крепкую шею, ощущая тепло и удивительную силу под тонкой шкурой. – Домино, поклянись мне, что не сбросишь меня, – шепчет он с легким оттенком серьёзности, хотя уголки губ заметно дрожат от улыбки. – На чём клянутся лошади? – Ни на чём, – раздаётся спокойный голос отца. Мужчина подходит ближе, его шаги размеренные и уверенные. Он бережно кладёт ладонь на спину сына, помогая тому взобраться в седло. Сапоги Киллиана цепляют стремена, пальцы крепко обхватывают поводья, а сердце, кажется, вот-вот выпрыгнет из груди. – Лошади – безбожники, – добавляет отец, поправляя переднюю луку седла. Его голос звучит сдержанно, но тепло. – Для них есть только всадник и хлыст. Но Домино тебе обещает. Лошадь, будто подтверждая его слова, снова фыркает, поворачивая голову к своему наезднику, а Киллиан, ощутив её умный взгляд, крепче держится за поводья и выпрямляет спину. Миссис Флетчер ловко и аккуратно укорачивает пряди, чтобы создать ровную линию. Вивьен сидит неподвижно, моргая, когда прохладные капли случайно попадают ей на лицо, и время от времени украдкой поглядывает на брата в зеркало. Тем временем Кэролайн, потеряв интерес к стрижке, неторопливо бродит по парикмахерской, разглядывая баночки и флаконы с яркими этикетками. Киллиан же, стоя у стены с руками в карманах, углубился в свои мысли. Рассказ миссис Флетчер пробудил воспоминания, заставив его улыбнуться краем губ. Кажется, что Кэтрин Лайтвуд только и делала, что жаловалась на своего сына. Прийдя после школы, шестилетний Киллиан замер у двери, прислушиваясь к голосу матери, доносящемуся из гостиной. — Когда я родила его, и мне впервые дали его на руки, — звучал её уставший голос, — мне какого-то кота принесли, а не ребёнка… Непонятный какой-то. Глаза вытаращил на меня, как будто уже всё обо мне знает. Её подружка захихикала, но мама не улыбнулась. — У него не было своей кроватки, потому что их было не так-то просто достать, и он лежал на нашей постели, окруженный подушками. А я, как дура, ходила вокруг него и разговаривала с ним, словно он что-то понимал. А он смотрел на меня всё время и следил! — Кэти, ты преувеличиваешь! — отпивая чай, сказала её подруга, но мама только покачала головой. — Нет, ты не понимаешь! У новорожденных детей глаза обычно в разные стороны, а он с первых дней наблюдал за мной. Смотрел, как будто изучал, — она вздохнула, и в её тоне послышалось недовольство. — Помню, приложу его к груди, он молоко сосёт и смотрит. Ты знаешь, как я его боялась? Киллиан помнит, как на этих словах его маленькое сердце сжалось. Что тогда, что сейчас он не может понять, действительно ли был он для нее обузой или же… Он нервно потирает переносицу и чувствует, как в груди поднимается знакомое ощущение – напряжение, требующее выхода. Желание покурить накрывает его, как волна, – привычное, немного раздражающее, как зуд, который невозможно почесать. Легкий дискомфорт в пальцах, словно они сами тянутся к сигарете. Киллиан отталкивается от стены и, не накинув куртки, выходит на улицу. Зимний день клонится к вечеру, и солнце, уже низко висящее над горизонтом, окрашивает всё вокруг в мягкие золотисто-оранжевые тона. Снег у обочины кажется бледно-розовым в этом свете, а длинные тени домов и деревьев ложатся на улицы, предвещая скорый приход ранней зимней ночи. Вот так он стоит и курит на пустынной улочке и наблюдает за редкими прохожими. Кто-то торопится домой с покупками, другие просто прогуливаются, неспешно, словно наслаждаясь последними минутами короткого светового дня. Сигарета дымится между его пальцами, пока он лениво переводит взгляд с одного края улицы на другой. Его глаза задерживаются на церковном шпиле. Его бы венчали в этой церкви. А потом крестили бы его детей. А однажды его бы отпели под этот же колокол и похоронили у её стен. Откуда-то берется в нем мимолетное чувство умиротворения. Легкое, как прикосновение зимнего солнца к коже, и мгновенное, как дыхание ветра. Закончив с сигаретой, Киллиан тушит её носком ботинка и уже собирается вернуться внутрь, когда его взгляд цепляется за знакомую фигуру. «Моя мама всегда была первой красавицей Бейкерлинга. Я помню, как мне казалось, что дороги, по которым она ступает, источают ароматы роз, а ветер дует только для того, чтобы развевать её волосы, – думает Киллиан. – Ни один ребёнок не мог похвастаться такой красивой матерью». Кэтрин Лайтвуд идет по улице, и её невозможно не заметить. Высокая, стройная, с прямой осанкой, кажется она воплощением элегантности. Её густые каштановые волосы собраны, но несколько прядей красиво обрамляют лицо с такими правильными чертами. Серые глаза блестят, отражая слабый свет заходящего солнца. Старое длинное пальто из тёмно-зелёной шерсти подчеркивает её тонкую талию, и она идет так, словно вся улица принадлежит только ей. Киллиан замирает, будто в землю вростает. Всё его существо рвется на части, подгоняя рвануть прочь, спрятаться, раствориться в зимнем воздухе. Но он задерживается на одну проклятую долю секунды. Секунду, которая тянется вечно, пока он осознает, что теперь сбежать невозможно. Ещё мгновение – а он все еще стоит там, как полный идиот, парализованный, с пульсом, бьющимся где-то в горле. Конечно, он видел её за эти шесть лет. Видел мельком, украдкой. Но сейчас всё иначе. Эта встреча кажется неизбежной, ведь эта дорога ведет домой, и её шаги такие привычно лёгкие. В руках у неё бумажный пакет с покупками, и, конечно же, ей придётся пройти мимо парикмахерской. Киллиан отпускает ручку двери и разворачивается. "Посмотри на меня", – мысленно просит он, не отрывая глаз от её фигуры. Кэтрин Лайтвуд, ничего не подозревая, поправляет сумку на плече. Её каштановые волосы слегка блестят в лучах уходящего солнца. "Мама, посмотри на меня," – молит он, чувствуя, как в груди поднимается что-то горячее и болезненное. Но Кэтрин смотрит прямо перед собой, сосредоточенная на дороге и своих мыслях. Она почти миновала его, когда заметила высокий силуэт на другой стороне улицы. "Мама, ну пожалуйста!" – кричит он в мыслях. Кэтрин Лайтвуд бросает короткий взгляд, потом еще один и останавливается... Киллиан чувствует, как сердце пропускает удар. Ты знаешь, как я его боялась? ... только чтобы пройти как ни в чем ни бывало дальше. Её лицо невозмутимо, шаги – непринужденны. Она прошла мимо, как будто её сын был лишь случайным прохожим. Остается стоять Киллиан, пытаясь дышать, ощущая, как в груди разливается ледяной холод. Он трясущимися пальцами достает ещё одну сигарету, сует её в зубы и как раз собирается её зажечь, когда позади слышится скрип двери, и поток тёплого воздуха касается его спины. Голос Кэролайн, звонкий и нетерпеливый, обращается к нему: – Киллиан, скажи миссис Флетчер, что мне можно! – Что тебе можно что? – лениво уточняет он, даже не оборачиваясь. – Покрасить прядь волос! Киллиан прикусывает губу, прежде чем ответить. Его первый порыв был твёрдым и очевидным: отказать. На морозном воздухе его разум работает на удивление чётко, прокручивая все доводы, почему просьбу Кэролайн нужно отвергнуть. Думает о том, как в замкнутом мире Бейкерлинга, где всё обсуждается на кухнях за чаем, яркая прядь волос на голове Кэролайн неизбежно стала бы поводом для пересудов. – Ваша мать убьет меня, если я это сделаю! – слышится голос миссис Флетчер. Делает Киллиан еще одну затяжку, задумчиво глядя в сторону, куда ушла его мать. – Красьте. – Что?! - в один голос спрашивают Кэролайн и миссис Флетчер. Его сестра замирает на пороге, её глаза округляются от удивления. Затем, будто не веря своим ушам, она бросает быстрый взгляд на миссис Флетчер, которая выглядит не менее растерянной. – Ты серьёзно? – уточняет Кэролайн, склоняя голову, её губы складываются в едва заметную улыбку. Киллиан отбрасывает недокуренную сигарету на землю и оборачивается к сестре, задерживая свой взгляд дольше, чем обычно. – Да, серьёзно, – говорит он сухо, его голос звучит немного резче, чем он того хотел. – Если тебе так хочется – делай. Лицо Кэролайн засияло от радости, и начинает она прыгать на месте, хлопая в ладоши. – О, спасибо, Киллиан! Ты самый лучший! – ее голос звонко разносится по улице, когда она бросается его обнимать. Привыкший к её бурным проявлениям радости, он тяжело и обречённо вздыхает и даже не успевает обнять в ответ, как Кэролайн уже ускользает от него и с лёгкостью оленёнка исчезает за дверью парикмахерской. Тепло сестринских объятий уходит вместе с ней. Он переводит взгляд на миссис Флетчер, которая молча наблюдает за происходящим. Её взгляд нельзя назвать осуждающим, но и одобрения в нём не было ни капли. – Что? – спрашивает он, приподняв бровь, словно заранее защищаясь. Женщина пожимает плечами, с явным намёком, что ей есть что сказать. – Да ничего. Решил нашкодничать перед тем как уехать? – Боже, да покрасьте её чем-нибудь, что смоется через неделю. – Я говорю не об этом, и ты это знаешь, – возражает миссис Флетчер, скрестив руки на груди и слегка наклонив голову набок. – Но это не моё дело, и я не буду лезть. Она уже отворачивается, готовая вернуться к своим маленьким клиенткам, когда он ее окликнул: – Миссис Флетчер! Женщина оборачивается, прищурив глаза, в которых всё ещё маячит тень её невысказанного мнения. – Я очень благодарен, что вы вышли в свой выходной. Он тянется к заднему карману своих джинс, доставая кожаный бумажник. Миссис Флетчер выставляет правую рукой вперед, отмахиваясь от него, как от назойливой мухи. – Оплатишь, когда я закончу работу. Киллиан ухмыляется, но денег не убирает. Вместо этого он шагнул ближе и понизил голос: – Подождите... миссис Флетчер, вы же видите моих сестёр каждое утро, когда они идут в школу? – И каждое воскресенье, когда они идут в церковь, – отвечает она с лёгкой ноткой сарказма. – Тогда, если вы заметите, что Вивьен нужно подравнять челку, а Кэролайн – кончики, – он достал несколько крупных купюр и протягивает их женщине, – просто подстригите их, чтобы они не успели это сделать самостоятельно. Миссис Флетчер выглядит почти оскорбленно. – Да, убери ты свои деньги! Вы же выросли на моих глазах! – возмущается она и держит руки подальше от протянутых купюр. Но, несмотря на протесты, она так и осталась стоять у двери, чуть повернувшись боком, так что карман её фартука как бы случайно оказывается приоткрыт. Приоткрыт в сторону денег. Не говоря ни слова, Киллиан легким жестом вкладывает деньги прямо туда. Напоследок она посмотрела на его довольное лицо, покачала головой и, фыркнув, вернулась внутрь.

******

Киллиан неспешно шел по заснеженным улицам Бейкерлинга, держа Вивьен за руку, в то время как Кэролайн, прижимающая к груди свои новообретенные сокровища, порхала впереди, беззаботно рассыпая смех. Зимний вечер уже опустился на город, и морозный воздух наполнялся сладким звоном. Свет фонарей переливался в кристаллах инея, словно кто-то рассыпал россыпи звёзд по домам и деревьям. Бейкерлинг зимой кажется волшебным. Небольшие домики с черепичными крышами, украшенные гирляндами и венками, стоят тесно, будто обнимая друг друга, укрываясь от холода. Они только что побывали на рождественской ярмарке, раскинувшейся на главной площади их городка. Киллиан потратил больше, чем рассчитывал, но не мог отказать сёстрам в их желаниях. Они лакомились всем, чем хотели: горячими вафлями с шоколадным сиропом и взбитыми сливками; воздушной сладкой ватой, которая таяла на языке; и ароматными пряниками, украшенными глазурью. Кэролайн даже попробовала жареные каштаны, от которых морщила носик, но все равно доела. Ярмарка казалась таким маленьким уютным мирком, полным простых радостей, которые искренне радовали девочек. Но сам Киллиан, хоть и пытался втянуться в общее веселье, не мог не вспомнить другую ярмарку – ту, что на южном берегу реки Темза, между мостами Хангерфорд и Ватерлоо. Отчетливо помнит Киллиан, как он замер, когда Амала, вместо того чтобы взять угощение, крепко схватила его за запястье. Её прикосновение было неожиданным — сильным и властным. Только он знает, каких усилий ему стоило, чтобы сохранить невозмутимость в тот момент, когда она медленно провела языком по верхней, а затем по нижней губе. Чёрт. Всё его внимание сосредоточилось на этом простом, но до невозможности откровенном жесте. Губы Амалы — мягкие, чуть влажные — притягивали его, как магнит. Она чуть наклонилась, едва заметно, чтобы кончиком языка слизнуть глазурь с самого края угощения. В этот момент Киллиан почувствовал, как у него участился пульс. — М-м-м, молочный, — промурлыкала Амала, бросив на него взгляд из-под густых ресниц. Её глаза такие игривые и прекрасные, словно подначивали его, изучали реакцию, а в девечьем голосе слышалась ленивая, томная интонация, будто она нарочно растягивала, смакуя этот момент. Бесконечно хвалил себя Киллиан за то, что не поддался и устоял перед ней. И стало ему все про нее ясно. Любознательная девочка, жадная и голодная до этой жизни, которую она не знала до сих пор. Видиться ему Амала певчей птичкой, выпущенной из позолоченной клетки, расправившей крылья и бросившейся в небо. Конечно, ей... интересно. Конечно ей... любопытно. А он бы мог. Ох, как бы он мог удовлетворить её любопытство. Но решил уже Киллиан для себя, что не будет этого делать, ведь она… чужая невеста. Связанная обещанием, данным задолго до их встречи. Её мир, её традиции, её будущее — всё было тщательно выстроено, оговорено и продумано. И там ему не было места. Такая как она, не для такого как он. Амала могла томно смотреть на него из-под ресниц, играть с ним в «соблазнение», но в конечном счёте это ничего не меняло. Потому что Киллиан очень хорошо понимает, что её свобода обманчива. Он знает, что это иллюзия, Амале только кажется, что может она шагнуть дальше, позволить себе чуть больше. Все это до тех пор, пока не нарушает она предначертанный ход событий. Он сам не понимает отчего, но чувствует в этом всём свою ответственность. Да и не хочет становиться чем-то временным, чем-то разрушительным для неё. Оттого Киллиан тяжело вздыхает, чувствуя, как его мысли возвращаются к реальности. «Всё, что я могу сделать сейчас, — это отступить, – устало думает он, – не дать ни ей, ни себе шанса на то, что может нас обоих сломать». Поглощенный своими мыслями, Киллиан почти не заметил, как они вышли на родную улицу, выглядящую уютно и по-домашнему в мерцающем свете фонарей. Уже несколько дней он приходит сюда, чтобы забрать сестёр, и эта короткая дорога домой за эти дни стала почти рутиной. Обводит он взглядом Вивьен и Кэролайн, которые до сих пор светятся радостью от прогулки. Их пальто расстегнуты, щеки горят от мороза и смеха, а руки всё ещё сжимают яркие пакеты с безделушками с рождественской ярмарки. «Испортили они, конечно, себе аппетит, — озадаченно думает он. — Ужинать точно не захотят». И должен он чувствовать по этому поводу вину, но нет... Вместо этого испытывает какое-то ехидство, абсолютно ему несвойственное. Внезапно Вивьен останавливается, потянув его за руку. — Что случилось, лисёнок? Она замялась, обращаясь взглядом к Кэролайн за поддержкой. Но та продолжает идти впереди. — Я… я хотела сказать, — начинает Вивьен тихо, а потом, набравшись храбрости, поднимает на него взгляд. Киллиан, чтобы лучше слышать, опускается на корточки, глядя на сестру прямо. — Да, я слушаю. Вивьен неуверенно переминается с ноги на ногу. — Если ты правда выбираешь себе невесту… — Боже, опять про это. Никого я не выбираю, — вздыхает он, уже догадываясь, куда она клонит. Но Вивьен не собирается отступать. —Если ты будешь выбирать невесту, — упрямо повторяет она, — я бы хотела, чтобы ты выбрал Мэри. Киллиан замирает, глупо моргая. — Мэри? — переспрашивает он. — Если бы ты женился на ней, ты мог бы вернуться сюда и жить в её доме, — поясняет Вивьен на полном серьезе. — Тогда мы бы виделись каждый день. И не нужно было бы тебе приходить к нам домой. Мы бы приходили к вам с Мэри в любое время, когда бы нам с Кэролайн не захотелось. Он знает эту тактику — она у Вивьен отточена до совершенства. Говорит что-то такое безрассудное, выбивая почву из-под ног. А потом — обсыпает тебя такими логичными и важными причинами, что тебе ничего не остается кроме как согласиться. — Мэри… она очень хорошая и была бы тебе отличной женой, — добавляет Вивьен, словно подкрепляя свой выпад контрольным аргументом. Киллиан усмехается, проводя рукой по волосам. — Да, Мэри — очень хорошая, — соглашается он, кивая. Киллиан услышал громкий, заливистый плач ещё до того, как Кэролайн появилась на пороге кухни. Этот звук он знал слишком хорошо — знакомый, обиженный, почти разрывающий сердце крик его пятилетней сестры. Быстро вытирая руки кухонным полотенцем, он направился навстречу, перехватывая ее на полпути. Перед ним предстала маленькая Кэролайн, с раскрасневшимся от слёз лицом. Её русые волосы были слегка растрепаны, будто она бежала через весь двор. Весеннее платьице, лёгкое, голубое, с небольшими белыми цветочками, было немного запачкано на подоле травой и землёй. Маленькие руки нервно теребили ткань, а в правой она все еще крепко сжимала пару уже завядших одуванчиков. — Ну, что случилось? — спросил Киллиан, опускаясь на одно колено и заглядывая ей в лицо. Кэролайн всхлипнула, чуть унимаясь, но голос её всё ещё дрожал: — Я хотела… хотела сплести веночек, как у других девочек, — жалобно протянула она. — Но у меня ничего не получается! Они… они не хотят мне помогать… только смеются! Киллиан вздохнул, мысленно чертыхаясь на этих "других девочек". — Сделай мне веночек! — потребовала она с упрямством, свойственным обиженному ребёнку. Он улыбнулся краешком губ и слегка покачал головой: — Милая, я не умею плести венки. Кэролайн посмотрела на него так, будто услышала величайшую ложь на свете. Её глаза округлились, нижняя губа начала дрожать, и Киллиан сразу понял, что сейчас последует новая волна рыданий. — Но я знаю, кого можно попросить, — поспешно сказал он, не давая ей разразиться новым плачем. Мэри Элмонт. Именно к ней обращается Киллиан. Мэри жила в соседнем доме на той же улице. Её можно было назвать красивой: светлая кожа, почти фарфоровая, золотистые волосы, напоминающие пшеничное поле. Они с Киллианом не были друзьями в привычном смысле слова. Их отношения были скорее соседскими, скреплёнными общим знанием мелких, но важных секретов друг друга. Мэри знала, когда родители Киллиана ссорились. Киллиан знал, когда отец Мэри возвращался домой пьяным. Видела Мэри, как Киллиан выполняет «женскую» работу по дому. Видел Киллиан, как Мэри закапывала банку со своими сбережениями под деревом на заднем дворе. Такая невидимая, но ощутимая связь объединяла их. Потому, когда он постучал в её дверь и попросил помочь с веночком для Кэролайн, Мэри, не задумываясь, согласилась помочь. – Я как раз собиралась прогуляться. Отправились они на поляну, где в это время года росло множество луговых цветов. Находилась она на краю небольшого леса, который начинался сразу за городской чертой. Дорога туда была короткой, но извилистой, пролегая через старую тропинку, усыпанную мелкими камнями. Киллиан следовал за ними, отмечая про себя, как хорошо она ладит с его сестрой. Задумавшись, он понял, что Мэри едва ли не единственная среди всего его круга знакомых, у кого не было младших братьев или сестер. Он вспомнил, как часто видел её в одиночестве — сидящей на крыльце с книгой или наблюдающей за улицей, словно она ждала чего-то или кого-то. Подумал он, что, возможно, именно поэтому она так легко находит общий язык с Кэролайн. Его младшая сестра, шумная и неугомонная, заполняла собой всё пространство, в которое попадала, и пробуждала в Мэри ту детскую радость, которую она, вероятно, сама пропустила. В этот момент, наблюдая, как Кэролайн тянет её за руку и указывает на ближайшие цветы, Киллиан поймал себя на мысли, что Мэри улыбается по-настоящему — не вежливо, не натянуто, а искренне, с блеском в глазах. Он остановился на мгновение, ощутив в сердце лёгкий укол сожаления. Ему вдруг показалось несправедливым, что кто-то такой хороший, как Мэри, мог расти в тишине и одиночестве, не зная этого тёплого хаоса, который приносят младшие братья и сестры. — Давай здесь остановимся, — обернулась Мэри, её голос мягко прозвучал на фоне детского щебета Кэролайн. – Здесь много маргариток. Кэролайн резво бегала по лугу, словно маленький ветерок, срывая самые разные цветы, которые попадались ей на глаза. В её маленьких руках оказывались золотистые одуванчики, сиреневые колокольчики, яркие красные маки и даже несколько мелких голубых васильков. Она приносила их Мэри, опасаясь, что они скоро завянут. Киллиан стоял, опершись о ближайшее дерево, и наблюдал за ними. Чувствовал он странную лёгкость — редкое для него состояние. Это был один из тех моментов, когда мир, хотя бы на мгновение, становился почти совершенным. Тёплое солнце, нежный шелест травы под ветерком, смех его сестры и плавные движения Мэри создавали картину, которую ему суждено было запомнить на всю жизнь. Мэри сидела на траве, сосредоточенно плетя венок. Её белоснежные хрупкие руки ловко переплетали стебли, подбирая цветы так, чтобы их оттенки гармонично сочетались. Иногда она наклоняла голову, придирчиво осматривая свою работу, а иногда поправляла выбившийся локон за ухо. Он знал, сколько домашней работы приходится ей выполнять, и оттого удивлялся аккуратности её рук. Он перевёл взгляд на свои собственные ладони: широкие с длинными пальцами. Немного загрубевшие, с мозолями от работы и тренировок. Неожиданная мысль о том, что он мог бы полностью сжать её руку в своей, о том, какими неуклюжими и грубыми были они в сравнении с её нежными… Эта мысль заставила кровь прилить к его щекам. – Киллиан, иди к нам! – весело окликнула его Кэролайн. Он поднял взгляд. Девочки уже сидели на траве, увенчанные цветочными коронами. В венке у Кэролайн были ярко-жёлтые одуванчики, красные маки и сиреневые колокольчики. Она явно собрала всё, что нашла, не заботясь о сочетании цветов. Венок Мэри, напротив, выглядел легким и воздушным: в нём аккуратно переплетались белые ромашки и голубые васильки. Киллиан подошёл к ним и опустился на землю, чувствуя мягкость травинок под ладонями. – Ну, теперь у тебя будет самый красивый веночек на всей улице, – сказал он, глядя на Кэролайн. – Ни у кого такого нет. Девочка залилась счастливым смехом, но тут же смутилась. Её щеки слегка порозовели, и она потупила взгляд, накручивая тонкий локон на палец. Киллиан повернулся к Мэри, которая тихо сидела рядом, её золотистые волосы переливались под солнцем. – Тебе идёт, – заметил он, кивнув на венок, украшавший её голову. Девушка подняла свои голубые глаза и с легкой улыбкой ответила: – Тебе тоже можно сделать. Если хочешь. – О, да! – подхватила Кэролайн, радостно хлопая в ладоши. – Давай сделаем ему венок! Не дожидаясь ответа, его сестра вскочила и помчалась по лугу, размахивая руками. Киллиан остался сидеть рядом с Мэри, чувствуя себя неловко и напряжённо. Она то и дело, закончив плести определенную часть, вставала на колени и наклонялась к нему, чтобы примерить венок на его голове. В такие моменты он едва смел дышать. Её лицо оказывалось совсем близко, так что он ощущал, чем она пахла — смесью свежести, лёгкой сладости цветов и чего-то тёплого, неуловимого, её собственного. Наконец, Мэри аккуратно, словно боясь сломать хрупкие стебли, положила венок на его голову. Белоснежные ромашки образовывали его основу, а среди них яркими пятнами выделялись васильки и пара крупных маков. – Тебе идет, – провозгласила Мэри, оценивающе осматривая его. Киллиан, всё ещё ощущая лёгкий запах цветов и её близости, пробормотал: – Спасибо.... Кэролайн в этот момент вернулась с новыми цветами, но, увидев брата в венке, залилась весёлым смехом. – Теперь ты самый красивый из нас троих! – воскликнула она, кружась на одной ножке. Спустя много лет Киллиан так и не сможет объяснить, что именно побудило его поступить так, как он поступил. Возможно, дело было в по-весеннему хорошей погоде, мягком тепле солнца, обволакивающем их. В сладком терпком запахе луговых цветов, что витал в воздухе, пропитывая всё вокруг ощущением беззаботности. Или в непоседливой Кэролайн, которая ускакала на край луга, оставив их наедине. Возможно, дело было в том, что он видел подобную сцену в каком-то фильме по телевизору. Возможно, дело было в нём самом – ведь Киллиан всегда был человеком действия, дела, а не слов и долгих размышлений. Возможно… Он наклонился, не успев как следует подумать, а, может быть, и вовсе не желая думать. Голубые глаза встретились с серыми. В её взгляде читалась растерянность, лёгкое удивление, но она не отстранилась. Её губы были чуть приоткрыты, и он инстинктивно облизнул свои. Их огромные венки зашуршали, некоторые стебли зацепились друг за друга, когда Киллиан поцеловал Мэри. Доведя сестер до порога, Киллиан делает всё, чтобы не задерживаться у дома, в окнах которого горит свет – мама дома. Однако про себя отмечает, что кое-кто из соседей все-таки удосужился расчистить снег, но, как он и ожидал, никто не сделал это настолько аккуратно и тщательно. Снег хрустит под ботинками, и Киллиан идёт по улице, на которой вырос. Он проходит мимо соседского дома, где живёт девушка, с которой он когда-то целовался на весеннем лугу. И не только на лугу. И не только целовался. Весь день он провёл на улице, зарабатывая усталость, которая должна была утянуть его в сон, но вместо этого Киллиан продолжает бродить по улочкам Бейкерлинга, которые потихоньку пустеют, засыпая под снежным покрывалом. Ведь каждый раз, когда он возвращается сюда…через пару дней уже начинает маяться. Он привозит подарки своим сестрам, которые липнут к нему, словно шторка в душе, не отпуская ни на секунду. Потом он встречается с друзьями детства, и они неизменно заваливаются в паб, где за барной стойкой шумно поднимают бокалы. Но уже через пятнадцать минут такого застолья он догадывается, что ему с ними не о чем разговаривать. В этом никто не виноват. Ни его друзья, ни сестры, ни мама. Потому что… он вернулся домой, но это уже не он. Его ноги сами приводят его к церкви, окутанной сумерками и тишиной. Высокие стрельчатые окна, запорошенные инеем, едва пропускают свет изнутри, где горят несколько свечей. Крыша укутана толстым слоем снега, и каждый её выступ украшен ледяными сосульками, сверкающими в тусклом свете фонаря. Каменные стены покрыты легким налётом времени и зимней влаги, а массивные дубовые двери, обитые железом, выглядят так, будто их не открывали целую вечность. Киллиан останавливается у входа и поднимает глаза к скульптуре святого Себастьяна. Высеченный из камня юноша кажется неестественно лёгким, почти парящим, несмотря на свой тяжёлый постамент. Длинные локоны, спадающие на плечи, обрамляют лицо, которое могло бы быть красивым, если бы не гримаса мученического страдания. Святой изгибается у столба, его руки связаны за спиной, мышцы напряжены, как струны, но в этом напряжении нет силы – только смирение. Всегда было у Киллиана много вопросов к этому святому, который покровительствует спортсменам, солдатам, военным, а значит и ему. В воскресной школе рассказывали, что Себастьяна назначили капитаном преторианской гвардии. А во время гонений на христиан выяснилось, что Себастьян тоже был христианином, потому его приказали казнить. Его расстреляли стрелами его же собственные солдаты и оставили умирать. «Как могли такого юнца назначить капитаном?» – думает он, глядя на изящную фигуру, лишённую жизненного правдоподобия. Он знает, как выглядят капитаны. Сильные, опытные, с холодным взглядом, от которого солдаты вытягиваются по струнке. А ещё он знает, как выглядит предсмертная агония. Он видел, как люди умирали от ранений. От стрел ли, от пуль – разницы немного. И это не то выражение, что он видит на лице Себастьяна. Киллиан устало улыбается уголками губ. «Скульптор, наверное, вдохновлялся своим любовником, который извивался в экстазе…» – заключает он, отводя взгляд и засовывая руки в карманы куртки. Киллиан обходит церковь по тропинке, утоптанной редкими посетителями, и выходит на кладбище, скрытое за высокими голыми деревьями. Тишина здесь гуще, чем у фасада церкви. Лунный свет, пробивающийся сквозь рваные облака, серебрит заснеженные надгробия. Воздух кажется тяжелее, чем в городе, холод кусает сильнее, а каждый шаг сопровождается скрипом снега под ботинками. Он быстро находит могилу отца. Знакомый камень из серого гранита, который мать выбрала семь лет назад. Имя на нем выгравировано все также чётко:

«Джеймс Лайтвуд, 1925–1967. Любящий муж, отец и друг».

Киллиан наклоняется и ладонью смахивает снег с надгробия. Холод сразу пронизывает кожу, но он не обращает внимания. Останавливается, всматриваясь в буквы, словно ищет в них что-то, чего раньше не замечал. – Привет, пап, – хрипло говорит он, доставая из кармана куртки сигарету. Зажигалка щёлкает, огонёк вспыхивает в темноте. Киллиан глубоко затягивается, вдыхая горечь дыма. – Мы хорошо провели день. Кэролайн, как всегда, неугомонна, хоть и важничает. С ней легко, знаешь? Она такая светлая. Вивьен… – он останавливается, выпуская облачко дыма. – Вивьен становится всё больше похожей на тебя. Киллиан улыбается, глядя куда-то вдаль. – Я видел маму. Она... Она выглядит хорошо, знаешь? Даже слишком хорошо. Всё такая же красивая. Но мы не говорили. Киллиан бросает взгляд на свои руки, сильные, привычные к работе и оружию. На морозе кожа слегка трескается, а узоры венок становятся заметнее. Он медленно разжимает пальцы, глядя на линии, пересекающие ладони, будто впервые видит их. В памяти всплывает голос, такой знакомый и одновременно болезненно далекий. – Я слышал, ты гадаешь по руке, посмотришь, что ждет меня в будущем? – Твоя линия судьбы испещрена дорогами. Дальними и близкими, опасными и рискованными, в прошлом и будущем. Дом покинул рано и как неприкаянный мечешься. Слова Амалы остались с ним, как и тепло её ладоней. Он смотрит на свои руки, обветренные и грубые, и медленно разводит пальцы. Взгляд скользит по линиям, словно пытаясь прочесть в них ответы, которых никогда не находил... – Я знаю, что здесь есть линия жизни, линия сердца, линия ума. Я ничего в этом не понимаю, я не умею их читать. Он усмехается себе, невесело, с горькой иронией. – Но если в них поверить, то значит, на моей ладони можно найти моих друзей, которые пожимали мою руку, моих товарищей, которые умирали у меня на руках. Перед глазами мелькают лица — одно за другим. Тёплые рукопожатия сменяются холодной тяжестью рук, которые он пытался удержать на границе между жизнью и смертью. – Здесь есть мои сильные переживания. Мои события. Большие события пролегли глубже, маленькие почти не видны. Где-то здесь — мои детские мечты. Здесь — мои главные решения. Здесь даже то, что мне сделать не удалось. Здесь то, чем я горжусь. И то, за что мне стыдно. Он выдыхает, словно пытается выпустить вместе с паром все сожаления, которые преследуют его. – Неужели Амала видела в них всю мою жизнь? В этих линиях? Если поверить, что все эти черточки и линии не случайны, то среди них можно найти год, день и час, когда я родился. Можно найти Бейкерлинг. Мои первые шаги, моих родителей, мою первую робкую любовь, мои страдания и радости, мою ложь, которую мне удалось скрыть. И боль от того, что обманывали меня. Голос становится глуше, когда он упоминает родителей. Боль потери отца и осознание ошибок перед матерью сжимают сердце. – Значит, и Амала точно есть на моих ладонях. Черточка, пересекающая линию судьбы. Её имя звучит в воздухе, словно молитва. Перед глазами всплывает её образ: её глаза, её улыбка, её голос, который всё ещё звучит где-то в глубине его сознания. Ки-и-илли-ан! – На чей-то чужой ладони она должно быть проходит линией судьбы. Но я благодарен, что хоть маленькая черточка досталась мне. Стоя перед могилой отца, он чувствует странное облегчение, будто слова, произнесённые в одиночестве, наконец отпустили часть его тягот.

******

Утренняя станция в Бейкерлинге едва проснулась к началу нового дня. Её платформы, припорошенные свежим снегом, кажутся пустынными, но изредка появляются люди, шаркающие по скользкой плитке в тяжёлых зимних ботинках. Где-то вдали слышится резкий скрежет металла — грузовой состав проходит по дальнему пути, но его звук только усиливает ощущение тишины. Киллиан стоит у края платформы, кутаясь в пальто, и смотрит на часы с таким видом, будто сами стрелки на циферблате виноваты в опоздании поезда. «Десять минут, которые превратятся в пятнадцать», — думает он с раздражением, крутит сигарету между пальцами, борясь с желанием ее зажечь. Морозный воздух сковывает лёгкие, напоминая, что Бейкерлинг даже в спокойные утренние часы умеет быть неприятным. На другой стороне платформы женщина в сером пальто утирает нос платком, держа в другой руке корзину с продуктами. Немного левее парень-подросток без шапки топчется на месте, пряча руки в карманы. Их лица смутно знакомы, но Киллиан старается не встречаться взглядами — он не хочет ни приветов, ни разговоров. Поезд опаздывает, и в это время Бейкерлинг словно напоминает ему обо всём, от чего он пытался уехать. Запахи промёрзшей железной дороги, случайные голоса, обрывки фраз — они заполняют утренний воздух. Станция с её облупившимися вывесками и скрипящими дверями офиса смотрителя выглядит усталой и потрепанной. И как же ему не терпится вернуться в Лондон, где шум улиц и скорость жизни хоть ненадолго заглушат внутреннюю пустоту. Это происходит тогда. Именно в этом месте, именно в этом момент. – Киллиан? Он узнал бы этот голос где угодно и, когда оборачивается, совсем не удивляется. Мэри Элмонт стоит на той же платформе, всего в нескольких шагах от него. Её чистое, но далеко не новое серое пальто с потертыми рукавами подчеркивает её хрупкость. Светлые волосы, едва укрытые вязаным шарфом, подхватывает ветер, и он замечает её ясные голубые глаза, почти прозрачные. Белесые ресницы и брови делают её похожей на призрака. Киллиан смотрит на неё, и внутри поднимается странное щемящее чувство. Он знает Мэри. Знал её всю жизнь. Когда-то, ещё мальчишкой, он провожал её взглядом, чувствуя неловкую радость, если она оборачивалась. Он помнит, как она смеялась на праздниках, как играла в снежки с Кэролайн, как случайно коснулась его руки в толпе — простые, ничем не примечательные моменты, которые тогда казались чем-то большим. — Рад видеть тебя, Мэри. Тогда. В другой жизни, которая кажется теперь бесконечно далекой. В той жизни они выросли на одной улице, и она ему всегда нравилась. И если бы он остался, если бы он не уехал… то всё сложилось бы по-другому. Их бы венчали в остренькой церкви. А потом крестили бы их детей. А однажды, когда пришло бы время, их бы отпели и похоронили на маленьком аккуратном кладбище, что раскинулось за церковной оградой. Его имя было бы выгравировано на сером камне, рядом с её именем. — Как странно. — Что именно? — Все зимние каникулы провел в Бейкерлинге, но мы ни разу не встретились. Но это случилось бы тогда. В другой жизни. — Ты хорошо выглядишь, — говорит она, её улыбка теплая, с едва заметной усталостью. Киллиан замечает морщинки в уголках её глаз и рта, которые добавляют её облику неожиданной зрелости. — Ты тоже, — отвечает он, почти не лукавя. Она без сумки или чемодана, потому он спрашивает: — Ты кого-то встречаешь? — Да, — отвечает она слишком быстро, словно защищается. — Встречаю. Её глаза всё ещё ясные, но они смотрят на него иначе. Теперь в них какая-то спокойная уверенность, будто она давно смирилась с тем, что он никогда не вернётся. Где-то далеко слышен протяжный гудок приближающегося поезда, и Мэри делает несколько шагов, оказываясь почти неприлично близко к нему. Её голос звучит тихо, но уверенно: — Ты не беспокойся, — говорит Мэри, глядя на него своими ясными голубыми глазами, — я позабочусь о том, чтобы у твоих сестёр были цветочные веночки каждую весну. Её слова ощущаются как удар по носу, от которого глаза начинают слезиться. Он не знает, что сказать, и находит в себе силы только на: — Спасибо, Мэри. За всё спасибо. Она кивает, и её взгляд становится мягче. — И тебе, Киллиан. И тебе. Звук тормозов прибывающего поезда заполняет пространство. Мэри отворачивается резко, словно разрывая ниточку, которая ещё могла их связать. Она не собирается стоять и смотреть, как он уезжает, снова оставляя её здесь, на этой платформе, в этом городе. Её плечи прямые, шаги быстрые, но не слишком — ведь она держит себя в руках. Киллиан смотрит Мэри вслед и вздыхает, понимая, что ей проще так — отвернуться и уйти первой. Это её право. Подняв сумку с земли, он начинает искать билет в кармане пальто. – Эй, Киллиан! Он оборачивается быстро, почти с облегчением, почти рад, что она его позвала. Её взгляд цепкий, ясный, и она улыбается. Но это не простая улыбка — в ней есть вызов и какая-то дерзость. – Так как её зовут? Мэри повышает голос, чтобы перекричать шумный перрон. И Киллиан улыбается в ответ, принимая её вызов. – Её зовут Амала! Слова срываются с его губ так уверенно, что он сам удивляется. Это имя будто пульсирует в воздухе, отзываясь в каждом биении его сердца. – Я так и передам Кэролайн! – бросает Мэри через плечо. – Эй! Мэри оборачивается и звонко в ответ смеется.