Три слова.

Юджин встретил Алона по-приятельски, осыпал его ласковыми упреками; но Леон, точно нарочно, как только увидал эльфа, расхохотался без всякого повода и, по своей привычке, тотчас убежал. Юджин смутился, пробормотал ему вслед, что он сумасшедший, попросил рыцаря извинить его. Признаться, Алону стало очень досадно на синеглазого; уж и без того тому было не по себе, а тут опять этот неестественный смех, эти странные ужимки. Он, однако, показал вид, будто ничего не заметил, и сообщил веснушчатому подробности своего небольшого путешествия. Он рассказал эльфу, что делал в его отсутствие. Но речи их не клеились; черноволосый входил в комнатку и убегал снова; рыцарь объявил наконец, что у него есть спешная работа и что пора вернуться домой. Рыжий сперва его удерживал, потом, посмотрев на него пристально, вызвался провожать. В передней Леон вдруг подошел к Алону и протянул ему руку; он слегка пожал его пальцы и едва поклонился тому. Они вместе с Юджином переправились через реку, и проходя мимо любимого эльфом ясеня с статуйкой мадонны, присели на скамью, чтобы полюбоваться видом. Замечательный разговор произошел тут между ними. Сперва они перекинулись немногими словами, потом замолкли, глядя на светлую реку. — Скажите, — начал вдруг Юджин, с своей обычной улыбкой, — какого вы мнения о Леоне? Не правда ли, он должен казаться вам немного странным? — Да, — ответил рыцарь не без некоторого недоумения. Он не ожидал, что рыжий заговорит о синеглазом. — Его надо хорошенько узнать, чтобы о нем судить, — промолвил он, — у него сердце очень доброе, но голова бедовая. Трудно с ним ладить. Впрочем, его нельзя винить, и если б вы знали его историю... — Его историю?.. — перебил Алон, — разве он не ваш... Юджин взглянул на него. — Уж не думаете ли вы, что он не брат мне?.. Нет, — продолжал он, не обращая внимания на замешательство эльфа, — он точно мой брат, он сын моего отца. Выслушайте меня. Я чувствую к вам доверие и расскажу вам всё. Отец мой был человек весьма добрый, умный, образованный — и несчастливый. Судьба обошлась с ним не хуже, чем со многими другими; но он и первого удара ее не вынес. Он женился рано, по любви; жена его, моя мать, умерла очень скоро; я остался после нее шести месяцев. Отец увез меня в деревню и целые двенадцать лет не выезжал никуда. Он сам занимался моим воспитанием и никогда бы со мной не расстался, если б брат его, мой родной дядя, не заехал к нам в деревню. Дядя этот жил постоянно в Петербурге и занимал довольно важное место. Он уговорил отца отдать меня к нему на руки, так как отец ни за что не соглашался покинуть деревню. Дядя представил ему, что мальчику моих лет вредно жить в совершенном уединении, что с таким вечно унылым и молчаливым наставником, каков был мой отец, я непременно отстану от моих сверстников, да и самый нрав мой легко может испортиться. Отец долго противился увещаниям своего брата, однако уступил наконец. Я плакал, расставаясь с отцом; я любил его, хотя никогда не видал улыбки на лице его... но, попавши в Петербург, скоро позабыл наше темное и невеселое гнездо. Я поступил в юнкерскую школу, а из школы перешел в гвардейский полк. Каждый год приезжал я в деревню на несколько недель и с каждым годом находил отца моего всё более и более грустным, в себя углубленным, задумчивым до робости. Он каждый день ходил в церковь и почти разучился говорить. В одно из моих посещений, а мне уже было лет двадцать с лишком, я в первый раз увидал у нас в доме худенького черноглазого мальчишку лет восьми — Леона. Отец сказал, что он сирота, к тому же с аутизмом и взят им на прокормление — он именно так выразился. Я не обратил особенного внимания на него; он была дик, проворен и молчалив, как зверек, и как только я входил в любимую комнату моего отца, огромную и мрачную комнату, где скончалась моя мать и где даже днем зажигались свечки, он тотчас прятался за вольтеровское кресло его или за шкаф с книгами. Случилось так, что в последовавшие за тем три, четыре года обязанности службы помешали мне побывать в деревне. Я получал от отца ежемесячно по короткому письму; о Леоне он упоминал редко, и то вскользь. Ему было уже за пятьдесят лет, но он казался еще молодым человеком. Представьте же мой ужас: вдруг я, ничего не подозревавший, получаю от приказчика письмо, в котором он извещает меня о смертельной болезни моего отца и умоляет приехать как можно скорее, если хочу проститься с ним. Я поскакал сломя голову и застал отца в живых, но уже при последнем издыхании. Он обрадовался мне чрезвычайно, обнял меня своими исхудалыми руками, долго поглядел мне в глаза каким-то не то испытующим, не то умоляющим взором и, взяв с меня слово, что я исполню его последнюю просьбу, велел своему старому камердинеру привести Леона. Старик привел его: он едва держался на ногах и дрожал всем телом. — Вот, — сказал мне с усилием отец, — завещаю тебе мою моего сына — твоего брата. Ты всё узнаешь от него, — прибавил он, указав на камердинера. Леон зарыдал и упал лицом на кровать... Полчаса спустя мой отец скончался. Вот что я узнал. Леон был сыном моего отца и бывшим слугой моей матери. Живо помню я ее, помню ее высокую стройную фигуру, ее благообразное, строгое, умное лицо с родинкой, с большими темными глазами и такими же черными волосами с бледной кожей. Она слыла девушкой гордой и неприступной. Сколько я мог понять из почтительных недомолвок камердинера, отец мой сошелся с нею несколько лет спустя после смерти матушки. Она уже не жила тогда в господском доме, а в избе у замужней сестры своей, скотницы. Отец мой сильно к ней привязался и после моего отъезда из деревни хотел даже жениться на ней, но она сама не согласилась быть его женой, несмотря на его просьбы. — Покойница, — так докладывал мне камердинер, стоя у двери с закинутыми назад руками, — во всем были рассудительны и не захотели батюшку вашего обидеть. Что, мол, я вам за жена? какая я барыня? Так они говорить изволили, при мне говорили-с. Та даже не хотела переселиться к нам в дом и продолжала жить у своей сестры, вместе с Леоном. В детстве я видывал её только по праздникам, в церкви. Повязанная темным платком, с желтой шалью на плечах, она становилась в толпе, возле окна, — ее строгий профиль четко вырезывался на прозрачном стекле, — и смиренно и важно молилась, кланяясь низко, по-старинному. Когда дядя увез меня, Леону было всего два года, а на девятом году он лишился матери. Как только та умерла, отец взял Леона к себе в дом. Он и прежде изъявлял желание иметь его при себе, но его мать и в этом отказала. Представьте же себе, что должно было произойти в Леоне, когда его взяли к барину. Он до сих пор не может забыть ту минуту, когда ему в первый раз надели шелковый костюм и поцеловали у него ручку. Мать, пока была жива, держала ее очень строго; у отца он пользовалась совершенной свободой. Он был учителем; кроме него никого не видал. Отец не баловал его, то есть не нянчился с ним; но он любил его страстно и никогда ничего ему не запрещал: он в душе считал себя перед ним виноватым. Леон скоро понял, что он главное лицо в доме, он знал, что барин его отец; но он так же скоро понял свое ложное положение; самолюбие развилось в нем сильно, недоверчивость тоже; дурные привычки укоренялись, простота исчезла. Леон хотел... вернее он сам мне раз признался в этом, заставить целый мир забыть его происхождение; он и стыдился своей матери, и стыдился своего стыда, и гордился ею. Вы видите, что он многое знал и знает, чего не должно бы знать в его годы... Но разве он виноват? Молодые силы разыгрывались в нем, кровь кипела, а вблизи ни одной руки, которая бы его направила. Полная независимость во всем! да разве легко ее вынести? Он хотел быть не хуже других дворян; он бросился на книги. Что тут могло выйти путного? Неправильно начатая жизнь слагалась неправильно, но сердце в нем не испортилось, ум уцелел. И вот я, двадцатилетний малый, очутился с тринадцатилетним мальчиком на руках! В первые дни после смерти отца, при одном звуке моего голоса, Леона била лихорадка, ласки мои повергали его в тоску, и только понемногу, исподволь, привык он ко мне. Правда, потом, когда он убедился, что я точно признаю его за брата и полюбил его, как брата, он страстно ко мне привязался: у него ни одно чувство не бывает вполовину. Я привез его в Л. Как мне ни больно было с ним расстаться, — жить с ним вместе я никак не мог; я поместил его в один из лучших пансионов. Леон понял необходимость нашей разлуки, но начал с того, что заболел и чуть не умер. Потом он обтерпелся и выжил в пансионе четыре года; но, против моих ожиданий, остался почти таким же, каким был прежде. Начальница пансиона часто жаловалась мне на него. «И наказать его нельзя, — говаривала она мне, — и на ласку он не поддается». Леон был чрезвычайно понятлив, учился прекрасно, лучше всех; но никак не хотел подойти под общий уровень, упрямился, глядел букой... Я не мог слишком винить его: в его положении ему надо было либо прислуживаться, либо дичиться. Из всех своих друзей он сошелся только с одним, некрасивым, загнанным и бедным парнем. Остальные дворяне, с которыми он воспитывался, большей частью из хороших фамилий, не любили его, язвили его и кололи как только могли; Леон им на волос не уступал. Однажды на уроке из закона божия преподаватель заговорил о пороках. «Лесть и трусость — самые дурные пороки», — громко промолвил Леон. Словом, он продолжал идти своей дорогой; только манеры ее стали лучше, хотя и в этом отношении он, кажется, не много успел. Наконец ему минуло семнадцать лет; оставаться ему долее в пансионе было невозможно. Я находился в довольно большом затруднении. Вдруг мне пришла благая мысль: выйти в отставку, поехать за границу на год или на два и взять Леона с собою. Задумано — сделано; и вот мы с ней на берегах реки, где я стараюсь заниматься живописью, а он... шалит и чудит по-прежнему. Но теперь я надеюсь, что вы не станете судить его слишком строго; а он хоть и притворяется, что ему всё нипочем, — мнением каждого дорожит, вашим же в особенности. И Юджин опять улыбнулся своей тихой улыбкой. Алон крепко стиснул ему руку. — Всё так, — заговорил опять рыжий, — но с ним мне беда. Порох он настоящий. До сих пор ему никто не нравился, но беда, если он кого полюбит! Я иногда не знаю, как с ним быть. На днях он что вздумал: начал вдруг уверять меня, что я к нему стал холоднее прежнего и что он одного меня любит и век будет меня одного любить... И при этом так расплакалась... — Так вот что... — промолвил было эльф и прикусил язык. — А скажите-ка мне, — спросил рыцарь веснушчатого: дело между нами пошло на откровенность, — неужели в самом деле ему до сих пор никто не нравился? В Петербурге видал же он молодых людей? — Они-то ему и не нравились вовсе. Нет, Леону нужен герой, необыкновенный человек — или живописный пастух в горном ущелье. А впрочем, я заболтался с вами, задержал вас, — прибавил он, вставая. — Послушайте, — начал Алон, — пойдемте к вам, мне домой не хочется. — А работа ваша? Эльф ничего не отвечал; Юджин добродушно усмехнулся, и они вернулись в Л. Увидев знакомый виноградник и белый домик на верху горы, он почувствовал какую-то сладость — именно сладость на сердце; точно ему втихомолку меду туда налили. Ему стало легко после рассказа рыжего.