Три слова.

На другое утро стук палки раздался у Алона под окном, и голос, который он тотчас признал за голос Юджина, запел: – Ты спишь ли? Гитарой Тебя разбужу... Рыцарь поспешил отворить ему дверь. — Здравствуйте, — сказал Юджин, входя, — я вас раненько потревожил, но посмотрите, какое утро. Свежесть, роса, жаворонки поют... Со своими рыжими блестящими волосами, открытой шеей и розовыми щеками он сам был свеж, как утро. Эльф оделся; они вышли в садик, сели на лавочку, велели подать себе кофе и принялись беседовать. Юджин сообщил Алону свои планы на будущее: владея порядочным состоянием и ни от кого не завися, он хотел посвятить себя живописи и только сожалел о том, что поздно хватился за ум и много времени потратил по-пустому; рыцарь также упомянул о моих предположениях, да кстати поверил ему тайну своей несчастной любви. Юджин выслушал эльфа с снисхождением, но, сколько рыцарь мог заметить, сильного сочувствия к его страсти он в нем не возбудил. Вздохнувши вслед за ним раза два из вежливости, рыжий предложил ему пойти к нему посмотреть его этюды. Алон тотчас согласился. Они не застали Леона. Он, по словам хозяйки, отправился на «развалину». Верстах в двух от города Л. находились остатки феодального замка. Юджин раскрыл эльфу все свои картоны. В его этюдах было много жизни и правды, что-то свободное и широкое; но ни один из них не был окончен, и рисунок показался Алону небрежен и неверен. Он откровенно высказал ему своё мнение. — Да, да, — подхватил он со вздохом, — вы правы; всё это очень плохо и незрело, что делать! Не учился я как следует, да и проклятая славянская распущенность берет свое. Пока мечтаешь о работе, так и паришь орлом; землю, кажется, сдвинул бы с места — а в исполнении тотчас ослабеешь и устаешь. Рыцарь начал было ободрять его, но он махнул рукой и, собравши картоны в охапку, бросил их на диван. — Коли хватит терпенья, из меня выйдет что-нибудь, — промолвил он сквозь зубы, — не хватит, останусь недорослем из дворян. Пойдемте-ка лучше Леона отыскивать. Они пошли.

***

Дорога к развалине вилась по скату узкой лесистой долины; на дне ее бежал ручей и шумно прядал через камни, как бы торопясь слиться с великой рекой, спокойно сиявшей за темной гранью круто рассеченных горных гребней. Юджин обратил внимание Алона на некоторые счастливо освещенные места; в словах его слышался если не живописец, то уж наверное художник. Скоро показалась развалина. На самой вершине голой скалы возвышалась четырехугольная башня, вся черная, еще крепкая, но словно разрубленная продольной трещиной. Мшистые стены примыкали к башне; кой-где лепился плющ; искривленные деревца свешивались с седых бойниц и рухнувших сводов. Каменистая тропинка вела к уцелевшим воротам. Они уже подходили к ним, как вдруг впереди них мелькнула мужская фигура, быстро перебежала по груде обломков и поместилась на уступе стены, прямо над пропастью. — А ведь это Леон! — воскликнул Юджин, — экий сумасшедший! Они вошли в ворота и очутились на небольшом дворике, до половины заросшем дикими яблонями и крапивой. На уступе сидел, точно, Леон. Он повернулся к ним лицом и засмеялся, но не тронулся с места. Красивые и блестящие, длинные волосы спадали по плечам. Юджин погрозил ему пальцем, а я громко упрекнул синеглазого в неосторожности. — Полно, — сказал мне шёпотом Юджин, — не дразните его; вы его не знаете: он, пожалуй, еще на башню взберется. А вот вы лучше подивитесь смышлености здешних жителей. Алон оглянулся. В уголке, приютившись в крошечном деревянном балаганчике, старушка вязала чулок и косилась на нас чрез очки. Она продавала туристам пиво, пряники и зельтерскую воду. Они уместились на лавочке и принялись пить из тяжелых оловянных кружек довольно холодное пиво. Леон продолжал сидеть неподвижно, подобрав под себя ноги и закутав голову кисейным шарфом; стройный облик его отчетливо и красиво рисовался на ясном небе; но рыцарь с неприязненным чувством посматривал на него. Уже накануне эльф заметил в нем что-то напряженное, не совсем естественное... «Он хочет удивить нас, — думал он, — к чему это? Что за детская выходка?» Словно угадавши мои мысли, он вдруг бросил на меня быстрый и пронзительный взгляд, засмеялся опять, в два прыжка соскочил со стены и, подойдя к старушке, попросил у ней стакан воды. — Ты думаешь, я хочу пить? — промолвил Леон, обратившись к брату, — нет; тут есть цветы на стенах, которые непременно полить надо. Юджин ничего не отвечал ему; а он, со стаканом в руке, пустился карабкаться по развалинам, изредка останавливаясь, наклоняясь и с забавной важностью роняя несколько капель воды, ярко блестевших на солнце. Его движения были очень милы, но Алону по-прежнему было досадно, хотя он невольно любовался его легкостью и ловкостью. На одном опасном месте он нарочно вскрикнул и потом захохотал... Рыцарю стало еще досаднее. — Да он как коза лазит, — пробормотала себе под нос старушка, оторвавшись на мгновенье от своего чулка. Наконец Леон опорожнил весь свой стакан и, шаловливо покачиваясь, возвратился к нам. Странная усмешка слегка подергивала его брови, ноздри и губы; полудерзко, полувесело щурились синие глаза. «Вы находите мое поведение неприличным, — казалось, говорило его лицо, — всё равно: я знаю, вы мной любуетесь». — Искусно, Леон, искусно, — промолвил Юджин вполголоса. Он вдруг как будто застыдился, опустил свои длинные ресницы и скромно подсел к нам, как виноватый. Алон тут в первый раз хорошенько рассмотрел его лицо, самое изменчивое, какое он только видел. Несколько мгновений спустя оно уже всё побледнело и приняло сосредоточенное, почти печальное выражение; самые черты Леона эльфу показались больше, строже, проще. Он весь затих. Они обошли развалину кругом и полюбовались видами. Между тем час обеда приближался. Расплачиваясь со старушкой, Юджин спросил еще кружку пива и, обернувшись к Алону, воскликнул с лукавой ужимкой: — За здоровье мужчины вашего сердца! — А разве у него, — разве у вас есть такой мужчина? — спросил вдруг Леон. — Да у кого же нет? — возразил Юджин. Леон задумался на мгновенье; его лицо опять изменилось, опять появилась на нем вызывающая, почти дерзкая усмешка. На возвратном пути он пуще хохотал и шалил. Он сломал длинную ветку, положил ее к себе на плечо, как ружье, повязал себе голову шарфом. Помнится, им встретилась многочисленная семья белокурых и чопорных неместных; все они, словно по команде, с холодным изумлением проводили Леона своими стеклянными глазами, а он, как бы им назло, громко запел. Воротясь домой, черноволосый тотчас ушёл к себе в комнату и появился только к самому обеду, одетый в лучший свой костюм, тщательно причесанный, перетянутый и в перчатках. За столом он держался очень чинно, почти чопорно, едва отведывал кушанья и пил воду из рюмки. Ему явно хотелось разыграть перед Алоном новую роль — роль приличного и благовоспитанного парниши. Юджин не мешал ему: заметно было, что он привык потакать тому во всем. Он только по временам добродушно взглядывал на меня и слегка пожимал плечом, как бы желая сказать: «Он ребенок; будьте снисходительны». Как только кончился обед, Леон встал, сделал нам поклон, и, надевая шляпу, спросил Юджина: можно ли ему пойти к Анатолию Максимовичу? — Давно ли ты стал спрашиваться? — отвечал он с своей неизменной, на этот раз несколько смущенной улыбкой, — разве тебе скучно с нами? — Нет, но я вчера еще обещал Анатолию побывать у него; притом же я думал, вам будет лучше вдвоем: сэр Алон что-нибудь еще тебе расскажет. Он ушёл. — Анатолий Максимович, — начал Юджин, стараясь избегать его взора, — вдовец здешней журналистки, добрый, впрочем пустой старик. Он очень полюбил Леона. У того страсть знакомиться с людьми круга низшего; я заметил: причиною этому всегда бывает гордость. Он у меня порядком избалован, как видите, — прибавил рыжий, помолчав немного, — да что прикажете делать? Взыскивать я ни с кого не умею, а с брата и подавно. Я обязан быть снисходительным с ним. Алон промолчал. Юджин переменил разговор. Чем больше эльф узнавал его, тем сильнее к нему привязывался. Рыцарь скоро его понял. Это была прямо русская душа, правдивая, честная, простая, но, к сожалению, немного вялая, без цепкости и внутреннего жара. Молодость не кипела в нем ключом; она светилась тихим светом. Он был очень мил и умен, но Алон не мог себе представить, что с ним станется, как только он возмужает. Быть художником... Без горького, постоянного труда не бывает художников, а трудиться, думал он, глядя на его мягкие черты, слушая его неспешную речь, — нет! трудиться ты не будешь, сжаться ты не сумеешь. Но не полюбить его не было возможности: сердце так и влеклось к нему. Часа четыре провели они вдвоем, то сидя на диване, то медленно расхаживая перед домом; и в эти четыре часа сошлись окончательно. Солнце село, и эльфу уже пора было идти домой. Леон всё еще не возвращался. — Экий он у меня вольник! — промолвил Юджин. — Хотите, я пойду провожать вас? Мы по пути завернем к Максимовичу; я спрошу, там ли он? Крюк не велик. Они спустились в город и, свернувши в узкий, кривой переулочек, остановились перед домом в два окна шириною и вышиною в четыре этажа. Второй этаж выступал на улицу больше первого, третий и четвертый еще больше второго; весь дом с своей ветхой резьбой, двумя толстыми столбами внизу, острой черепичной кровлей и протянутым в виде клюва воротом на чердаке казался огромной, сгорбленной птицей. — Леон! — крикнул веснушчатый, — ты здесь? Освещенное окошко в третьем этаже стукнуло и отворилось, и мы увидали темную головку Леона. Из-за нее выглядывало беззубое и подслеповатое лицо старого вдовца. — Я здесь, — проговорил Леон, кокетливо опершись локтями на оконницу, — мне здесь хорошо. На тебе, возьми, — прибавил он, бросая Юджину ветку гераниума, — вообрази, что я мужчина твоего сердца. Анатолий Максимович засмеялся. — Алон уходит, — возразил красноглазый, — он хочет с тобой проститься. — Будто? — промолвил черноволосый, — в таком случае дай ему мою ветку, а я сейчас вернусь. Он захлопнула окно и, кажется, поцеловал Анатолия в щёчку. Юджин протянул мне молча ветку. Эльф послушно положил ее в карман, дошел до перевоза и перебрался на другую сторону. Помнится, он шел домой, ни о чем не размышляя, но с странной тяжестью на сердце, как вдруг рыцаря поразил сильный, знакомый, но в Диванном королевстве редкий запах. Он остановился и увидал возле дороги небольшую грядку конопли. Ее степной запах мгновенно напомнил ему родину и возбудил в душе страстную тоску по ней. Захотелось дышать русским воздухом, ходить по русской земле. «Что я здесь делаю, зачем таскаюсь я в чужой стороне, между чужими?» — воскликнул он, и мертвенная тяжесть, которую тот ощущал на сердце, разрешилась внезапно в горькое и жгучее волнение. Рыцарь пришел домой совсем в другом настроении духа, чем накануне. Он чувствовал себя почти рассерженным и долго не мог успокоиться. Непонятная ему самому досада разбирала. Наконец он сел и, вспомнил о своем коварном оруженосце. Официальным воспоминанием об этом парне заключался каждый его день. Алон достал одну из его записок. Но даже не раскрыл ее; мысли его тотчас приняли иное направление. Рыцарь начал думать... думать о Леоне. Тому пришло в голову, что Юджин в течение разговора намекнул ему на какие-то затруднения, препятствующие его возвращению в Россию. «Полно, брат ли он его?» — произнес я громко. Алон разделся, лег и старался заснуть; но час спустя он опять сидел в постели, облокотившись локтем на подушку, и снова думал об этом «капризном мальчишке с натянутым смехом...» «Он сложен, как маленькая рафаэлевская Галатея в Фарнезине, — шептал рыцарь, — да; и он ему не брат...» А записка оруженосца преспокойно лежала на полу, белея в лучах луны.