Три слова.

Алону было тогда лет шестнадцать, — дела давно минувших дней, как видите. Он только что вырвался на волю и уехал в другое королевство, не для того, чтобы «окончить своё воспитание», как говаривалось тогда, а просто ему захотелось посмотреть на мир божий. Рыцарь был здоров, молод, весел, деньги у него не переводились, заботы еще не успели завестись — он жил без оглядки, делал что хотел, процветал, одним словом. Ему тогда и в голову не приходило, что человек не растение и процветать ему долго нельзя. Молодость ест пряники золоченые, да и думает, что это-то и есть хлеб насущный; а придет время — и хлебца напросишься. Но толковать об этом не для чего. Эльф путешествовал без всякой цели, без плана; останавливался везде, где ему нравилось, и отправлялся тотчас далее, как только чувствовал желание видеть новые лица — именно лица. Его занимали исключительно одни люди; он ненавидел любопытные памятники, замечательные собрания, один вид лон-лакея возбуждал в нём ощущение тоски и злобы; он чуть с ума не сошел в дрезденском «Грюне Гевёлбе». Природа действовала на Алона чрезвычайно, но он не любил так называемых ее красот, необыкновенных гор, утесов, водопадов; он не любил, чтобы она навязывалась ему, чтобы она ему мешала. Зато лица, живые, человеческие лица — речи людей, их движения, смех — вот без чего рыцарь обойтись не мог. В толпе ему было всегда особенно легко и отрадно; ему было весело идти, куда шли другие, кричать, когда другие кричали, и в то же время он любил смотреть, как эти другие кричат. Его забавляло наблюдать людей... да он даже не наблюдал их — он их рассматривал с каким-то радостным и ненасытным любопытством. Но эльф опять сбивался в сторону. Итак, лет двадцать тому назад он проживал в небольшом городке З., на левом берегу Диванного королевства. Алон искал уединения: он только что был поражен в сердце одним молодым оруженосцем, с которым познакомился на водах. Он был очень хорош собой и умён, кокетничал со всеми — и с рыцарем, грешным, — сперва даже поощрял его, а потом жестоко уязвил, пожертвовав им одному краснощекому баварскому лейтенанту. Признаться сказать, рана сердца Алона не очень была глубока; но он почел долгом предаться на некоторое время печали и одиночеству — чем молодость не тешится! — и поселился в З. Городок этот ему понравился своим местоположением у подошвы двух высоких холмов, своими дряхлыми стенами и башнями, вековыми липами, крутым мостом над светлой речкой, впадавшей в реку, — а главное, своим хорошим вином, и не важно, что погода здесь была вечно снежная. По его узким улицам гуляли вечером, тотчас после захождения солнца (дело было в июне), прехорошенькие белокурые девушки и, встретясь с местным, произносили приятным голоском: «Добрый день!» — а некоторые из них не уходили даже и тогда, когда луна поднималась из-за острых крыш стареньких домов и мелкие каменья мостовой четко рисовались в ее неподвижных лучах. Рыцарь любил бродить тогда по городу; луна, казалось, пристально глядела на него с чистого неба; и город чувствовал этот взгляд и стоял чутко и мирно, весь облитый ее светом, этим безмятежным и в то же время тихо душу волнующим светом. Петух на высокой готической колокольне блестел бледным золотом; таким же золотом переливались струйки по черному глянцу единственной речки, у берегов которой было жарко; тоненькие свечки скромно теплились в узких окнах под грифельными кровлями; виноградные лозы таинственно высовывали свои завитые усики из-за каменных оград; что-то пробегало в тени около старинного колодца на трехугольной площади, внезапно раздавался сонливый свисток ночного сторожа, добродушная собака ворчала вполголоса, а воздух так и ластился к лицу, и липы пахли так сладко, что грудь поневоле всё глубже и глубже дышала, и слово: «Боже!» — не то восклицание, не то вопрос — так и просилось на уста. Городок З. лежит в двух верстах от реки. Алон часто ходил смотреть на величавую реку и, не без некоторого напряжения мечтая о коварном оруженосце, просиживал долгие часы на каменной скамье под одиноким огромным ясенем. Маленькая статуя Мадонны с почти детским лицом и красным сердцем на груди, пронзенным мечами, печально выглядывала из его ветвей. На противоположном берегу находился городок Л., немного побольше того, в котором эльф поселился. Однажды вечером сидел рыцарь на своей любимой скамье и глядел то на реку, то на небо, то на виноградники. Перед ним белоголовые мальчишки карабкались по бокам лодки, вытащенной на берег и опрокинутой насмоленным брюхом кверху. Кораблики тихо бежали на слабо надувшихся парусах; зеленоватые волны скользили мимо, чуть-чуть вспухая и урча. Вдруг донеслись до Алона звуки музыки; он прислушался. В городе Л. играли вальс; контрбас гудел отрывисто, скрипка неясно заливалась, флейта свистала бойко. — Что это? — спросил тот у подошедшего к нему старика в плисовом жилете, синих чулках и башмаках с пряжками. — Это, — отвечал он эльфу, предварительно передвинув мундштук своей трубки из одного угла губ в другой, —студенты приехали из Б. на коммерш. «А посмотрю-ка я на этот коммерш, — подумал он, — кстати же я в Л. не бывал». Алон отыскал перевозчика и отправился на другую сторону.

***

Может быть, не всякий знает, что такое коммерш. Это особенного рода торжественный пир, на который сходятся студенты одной земли, или братства. Почти все участники в коммерше носят издавна установленный костюм королевских студентов: венгерки, большие сапоги и маленькие шапочки с околышами известных цветов, в основном фиолетовых. Собираются студенты обыкновенно к обеду под председательством сениора, то есть старшины, — и пируют до утра, пьют, поют песни, курят, бранят филистеров; иногда они нанимают оркестр. Такой точно коммерш происходил в г. Л. перед небольшой гостиницей под вывескою Солнца, в саду, выходившем на улицу. Над самой гостиницей и над садом веяли флаги; студенты сидели за столами под обстриженными липками; огромный бульдог лежал под одним из столов; в стороне, в беседке из плюща, помещались музыканты и усердно играли, то и дело подкрепляя себя пивом. На улице, перед низкой оградой сада, собралось довольно много народа: добрые граждане городка Л. не хотели пропустить случая поглазеть на заезжих гостей. Алон тоже вмешался в толпу зрителей. Рыцарю было весело смотреть на лица студентов; их объятия, восклицания, невинное кокетничанье молодости, горящие взгляды, смех без причины — лучший смех на свете — всё это радостное, кипение жизни юной, свежей, этот порыв вперед — куда бы то ни было, лишь бы вперед, — это добродушное раздолье меня трогало и поджигало. «Уж не пойти ли к ним?» — спрашивал эльф себя... — Леон, довольно тебе? — вдруг произнес за мною мужской голос по-русски. — Подождем еще, — отвечал другой, ещё один мужской голос на том же языке. Алон быстро обернулся. Взор его упал на красивого молодого человека в очках и широкой куртке; он держал под руку парнишку невысокого роста, в соломенной шляпе, закрывавшей всю верхнюю часть его лица. — Вы русские? — сорвалось у рыцаря невольно с языка. Молодой человек улыбнулся и промолвил: — Да, русские. — Я никак не ожидал. в таком захолустье, — начал было Алон. — И мы не ожидали, — перебил он эльфа, — что ж? тем лучше. Позвольте рекомендоваться: меня зовут Юджин, а вот это мой... — он запнулся на мгновенье, — мой брат. А ваше имя позвольте узнать? Рыцарь назвал себя, и они разговорились. Алон узнал, что Юджин, путешествуя, так же как он, для своего удовольствия, неделю тому назад заехал в городок Л., да и застрял в нем. Правду сказать, эльф неохотно знакомился с русскими за границей. Он их узнавал даже издали по их походке, покрою платья, а главное, по выражению их лица. Самодовольное и презрительное, часто повелительное, оно вдруг сменялось выражением осторожности и робости... Человек внезапно настораживался весь, глаз беспокойно бегал. «Батюшки мои! не соврал ли я, не смеются ли надо мною», — казалось, говорил этот уторопленный взгляд. Проходило мгновенье — и снова восстановлялось величие физиономии, изредка чередуясь с тупым недоуменьем. Да, он избегал русских, но Юджин ему понравился тотчас. Есть на свете такие счастливые лица: глядеть на них всякому любо, точно они греют вас или гладят. У Рыжего было именно такое лицо, милое, ласковое, с большими мягкими глазами и мягкими вздыбленными волосами. Говорил он так, что, даже не видя его лица, вы по одному звуку его голоса чувствовали, что он улыбается. Парень, которого он назвал своим братом, с первого взгляда показался Алону очень миловидным. Было что-то свое, особенное, в складе его белого и круглого лица, с небольшим тонким носом, почти детскими щечками и синими, яркими глазами. Он был грациозно сложен, но как будто не вполне еще развит. Он нисколько не походил на своего брата. — Хотите вы зайти к нам? — сказал мне Юджин, — кажется, довольно мы насмотрелись на местных. Наши бы, правда, стекла разбили и поломали стулья, но эти уж больно скромны. Как ты думаешь, Леон, пойти нам домой? Парень утвердительно качнул головой. — Мы живем за городом, — продолжал Юджин, — в винограднике, в одиноком домишке, высоко. У нас славно, посмотрите. Хозяйка обещала приготовить нам кислого молока. Теперь же скоро стемнеет, и вам лучше будет переезжать реку при луне. Они отправились. Чрез низкие ворота города, старинная стена которого состояла из булыжника и окружала его со всех сторон, даже бойницы не все еще обрушились, они вышли в поле и, пройдя шагов сто вдоль каменной ограды, остановились перед узенькой калиткой. Юджин отворил ее и повел их в гору по крутой тропинке. С обеих сторон, на уступах, рос виноград; солнце только что село, и алый тонкий свет лежал на зеленых лозах, на высоких тычинках, на сухой земле, усеянной сплошь крупным и мелким плитняком, и на белой стене небольшого домика, с косыми черными перекладинами и четырьмя светлыми окошками, стоявшего на самом верху горы, по которой мы взбирались. — Вот и наше жилище! — воскликнул Юджин, как только мы стали приближаться к домику, — а вот и хозяйка несет молоко. Доброго вечера, мадам! Мы сейчас примемся за еду; но прежде, — прибавил он, — оглянитесь... каков вид? Вид был, точно, чудесный. Река лежала перед ними вся серебряная, между зелеными берегами; в одном месте она горел багряным золотом заката. Приютившийся к берегу городок показывал все свои дома и улицы; широко разбегались холмы и поля. Внизу было хорошо, но наверху еще лучше: Алона особенно поразила чистота и глубина неба, сияющая прозрачность воздуха. Свежий и легкий, он тихо колыхался и перекатывался волнами, словно и ему было раздольнее на высоте. — Отличную вы выбрали квартиру, — промолвил рыцарь. — Это Леон ее нашел, — отвечал веснушчатый, — ну-ка, Леон, — продолжал он, — распоряжайся. Вели всё сюда подать. Мы станем ужинать на воздухе. Тут музыка слышнее. Заметили ли вы, — прибавил он, обращаясь к эльфу, — вблизи иной вальс никуда не годится — пошлые, грубые звуки, — а в отдаленье, чудо! так и шевелит в вас все романтические струны. Леон отправился в дом и скоро вернулся вместе с хозяйкой. Они вдвоем несли большой поднос с горшком молока, тарелками, ложками, сахаром, ягодами, хлебом. Мы уселись и принялись за ужин. Синеглазый снял шляпу; его черные волосы, как у девушки - длинные и причесанные, отливающие в синий, падали крупными завитками на шею, плечи и уши. Сначала он дичился эльфа; но Юджин сказал ему: — Леон, полно ежиться! он не кусается. Он улыбнулся и немного спустя уже сам заговаривал с рыцарем. Алон не видал существа более подвижного. Ни одно мгновенье он не сидела смирно; вставал, убегал в дом и прибегал снова, напева вполголоса, часто смеялся, и престранным образом: казалось, он смеялась не тому, что слышал, а разным мыслям, приходившим ему в голову. Его большие глаза глядели прямо, светло, смело, но иногда веки слегка щурились, и тогда взор его внезапно становился глубок и нежен. Они проболтали часа два. День давно погас, и вечер, сперва весь огнистый, потом ясный и алый, потом бледный и смутный, тихо таял и переливался в ночь, а беседа их всё продолжалась, мирная и кроткая, как воздух, окружавший всё. Юджин велел принести бутылку рейнвейна; они ее роспили не спеша. Музыка по-прежнему долетала до них, звуки ее казались слаще и нежнее; огни зажглись в городе и над рекою. Леон вдруг опустил голову, так что волосы ему на глаза упали, замолк и вздохнул, а потом сказал нам, что хочет спать, и ушел в дом; рыцарь, однако, видел, как он, не зажигая свечи, долго стоял за нераскрытым окном. Наконец луна встала и заиграла по реке; всё осветилось, потемнело, изменилось, даже вино в их граненых стаканах заблестело таинственным блеском. Ветер упал, точно крылья сложил, и замер; ночным, душистым теплом повеяло от земли. — Пора! — воскликнул Алон, — а то, пожалуй, перевозчика не сыщешь. — Пора, — повторил Юджин. Мы пошли вниз по тропинке. Камни вдруг посыпались за нами: это Леон нас догонял. — Ты разве не спишь? — спросил его брат, но он, не ответив ему ни слова, пробежал мимо. Последние умиравшие плошки, зажженные студентами в саду гостиницы, освещали снизу листья деревьев, что придавало им праздничный и фантастический вид. Они нашли Леона у берега: он разговаривал с перевозчиком. Рыцарь прыгнул в лодку и простился с новыми друзьями. Юджин обещал навестить его на следующий день; эльф пожал его руку и протянул свою Леону; но он только посмотрел на него и покачал головой. Лодка отчалила и понеслась по быстрой реке. Перевозчик, бодрый старик, с напряжением погружал весла в темную воду. — Вы в лунный столб въехали, вы его разбили!, — закричал Алону Леон. Тот опустил глаза: вокруг лодки, чернея, колыхались волны. — Прощайте! — раздался опять его голос. –До завтра, — проговорил за ним Юджин. Лодка причалила. Эльф вышел и оглянулся. Никого уж не было видно на противоположном берегу. Лунный столб опять тянулся золотым мостом через всю реку. Словно на прощание примчались звуки старинного ланнеровского вальса. Юджин был прав: Рыцарь почувствовал, что все струны его сердца задрожали в ответ на те заискивающие напевы. Он отправился домой через потемневшие поля, медленно вдыхая пахучий воздух, и пришел в свою комнатку весь разнеженный сладостным томлением беспредметных и бесконечных ожиданий. Алон чувствовал себя счастливым. Но отчего он был счастлив? Он ничего не желал, ни о чем не думал. Он просто был счастлив. Чуть не смеясь от избытка приятных и игривых чувств, сероволосый нырнул в постель и уже закрыл было глаза, как вдруг ему пришло на ум, что в течение вечера он ни разу не вспомнил о его жестоком красавце... «Что же это значит? — спросил он самого себя. — Разве я не влюблен?» Но, задав себе этот вопрос, Алон, кажется, немедленно заснул, как дитя в колыбели.