Отверженный

Нет, этот опыт Хёнджину не нравится. Не с Минхо, по крайней мере. Может быть, с кем-то другим он воспринял происходящее бы совершенно иначе, но когда так себя ведёт Минхо, то очень, очень кажется, что что-то не так. Минхо, к которому он уже успел привыкнуть за эти дни, под этой своей маской неразговорчивого, злого человека — тот ещё кот. Мягкий, заботливый… ласковый даже, пожалуй. Видеть его таким, точнее, чувствовать его таким, причиняющим Хёнджину боль, отчего-то ужасно пугает. Наверное, Хёнджин слишком долго молчит и не шевелится, то ли не до конца проснувшись, то ли пытаясь осмыслить произошедшее. Слишком быстро забывающийся сон уходит, растворяется в небытие, оставляя после себя лишь трясущиеся поджилки и так никуда и не девшийся ужас. Чтобы осознать, что рядом с ним — обычный, живой Минхо, а не пугающий человек из сна, тоже нужно какое-то время. В конце концов, реальный Минхо видел, сколько Хёнджин потратил денег, и не отреагировал никак: сон соврал. Более того, они здесь, в спальне Минхо — в безопасности от всех, кроме самого Минхо. Но в этот раз, Хёнджин на сознательном уровне уверен, тот не станет приставлять к его затылку пистолет. На подсознательном же всё куда сложнее, и дрожь никак не проходит. С тяжёлым вздохом скатившись на постель, Минхо мгновение разглядывает его с лицом коллекционера, которому предложили приобрести в коллекцию подозрительный экземпляр, а потом протягивает руку и бесцеремонно ведёт ладонью по его короткому, топорщащемуся ёршику волос. Щекотно. Но приятно. Хёнджин довольно жмурится, потому что прикосновение заземляет, и расстроенно мычит, стоит руке вдруг исчезнуть. — Джин?.. — уже куда тише спрашивает его Минхо. — Ты со мной? — Угу, — стыдливо бормочет Хёнджин, не открывая глаз: когда накатывает понимание, как он себя вёл, ещё не до конца проснувшись, становится не просто стыдно — становится ужасно. Да, кошмары, да, приснилось — но кричать-то зачем? А отбиваться? Он же Минхо не ударил случайно, пока отбивался — иначе зачем бы его пришлось держать?.. — Плохой сон? Вместо ответа Хёнджин зарывается лицом в подушку. На удивление Минхо не мешает, видимо, прекрасно понимая, что ему быстро перестанет хватать воздуха и придётся прекратить прятаться. Так и происходит: конечно, Хёнджин время не засекает, но всё равно, судя по ощущениям, дыхалка у него стала никакая. Это раньше, когда танцевал, когда по пять раз без остановки целиком трек прогоняли — тогда да, он мог задержать дыхание на четыре примерно минуты. Ему даже говорили, что он станет хорошим пловцом; сейчас Хёнджин задыхается уже секунд через сорок. — Джин? — снова зовёт Минхо. Не отлипает, не оставляет его в покое и не даёт заснуть обратно. Морщась, Хёнджин, по-прежнему с закрытыми глазами, вопросительно вскидывает бровь. — Как ты себя чувствуешь? Честно говоря, как будто вылакал вчера весь соджу в магазине в одиночку. Неважно, в каком именно магазине, важна сама концепция. Самую малость подташнивает, во рту — точно коты Минхо все втроём нассали, а на левое плечо лучше не опираться. Да и шишка на голове неприятно болит и тянет шею. — Нормально, — всё равно бормочет он, потому что бывало и хуже. — Посмотри на меня, — вздыхает Минхо. Неугомонный. Открыв глаза, Хёнджин видит перед носом знакомо выставленный палец и хмурится. Вправо… влево. Вверх и вниз. — Да всё со мной нормально, — не выдерживает он и наконец садится. Поспать ещё, по-видимому, не удастся. — …Предположим, — соглашается всё-таки Минхо и протягивает руку к его плечу. — Можно? И, с одной стороны, наверное, лучше бы не соглашаться, потому что лежать в кровати какого-то постороннего взрослого мужика и давать ему, пусть и не сексуально, себя щупать, слишком странно, а с другой — сам Хёнджин себя вёл уже куда более откровенно и предлагал в обратную сторону и не такое. Но Минхо всё равно спрашивает разрешения снова, не принимая предыдущую попытку навязаться ему как должное. Молча кивая, Хёнджин сглатывает и терпит болезненное ощупывание. Со стороны, наверное, может показаться странным то, как он печётся сейчас о себе, о своём теле и его интимной неприкосновенности, хотя ещё совсем недавно предлагал себя выебать в благодарность за спасение. Но, как Хёнджин определяет происходящее сам, в первый день здесь он был в таком странном, хрупком состоянии, что, наверное, можно списать это решение на дурацкую попытку превентивно себя защитить от вероятного нападения. Если Хёнджин подставится сам, то ему не станут причинять боль в попытке подавить и получить своё, так?.. Но с течением времени до него доходит реальность, доходит, что настоящий Минхо — не тот, кого он себе вообразил в ужасе, а как раз тот, что сидит рядом с ним сейчас и растирает ему основание шеи с таким видом, как будто делать массаж лежащему в его постели бывшему трейни — абсолютно рутинное занятие. Более того, даже пистолет, приставленный ему тогда к затылку, Хёнджин уже для себя оправдывает, потому что больше никак и никогда, ни единого раза Минхо умудрился его не напугать, а уж сколько раз помог, извинился, позаботился… Тогда Минхо и сам тоже казался травмированным; о нём ужасно хочется позаботиться в ответ, просто Хёнджин ещё не знает, как. Вдумчиво касающиеся его плеч пальцы наконец исчезают. Ещё чувствуя призрачные отзвуки тепла там, где они лежали мгновение назад, Хёнджин вопросительно разворачивается к Минхо и вновь задирает брови, потому что проснувшегося сознания наконец хватает, чтобы осознать и проанализировать увиденное. К слову о заботе. — Хё-ён? — вопросительно наклоняет голову, чтобы казаться милее и не вызвать негативной реакции, Хёнджин. — А ты вообще ел вчера? Минхо заметно задумывается, после чего пожимает плечами. — Наверное, — равнодушно отзывается он. — Так заметно, да? Заметно? Да Хёнджин поклясться готов, что если содрать с Минхо верх пижамы, то у него все ребра будут наружу! Конечно, Минхо достаточно широкоплеч, и по всему телу у него много красивых мышц — не вспоминать душ, не вспоминать душ! — но запавшие, ввалившиеся глаза с почти чёрными синяками почему-то выглядят так, будто тот не спал минимум месяц. Или, может, спал, но сильно-сильно при этом нервничал. — Очень, — бросает явно ожидаемый ответ Хёнджин и наконец собирается с мыслями: — Знаешь что? Иди в душ пока, а я сделаю… м-м-м… Рамён? Или закажу что-нибудь? Судя по выражению лица, рамён Минхо в последний раз ел, когда был студентом, не позже, — настолько откровенное отвращение на том написано, но всё-таки он отчего-то соглашается. Уже прикидывая, что положить в тарелку и как замаскировать литров пять рамёна в одной стандартной миске — чтобы Минхо точно не голодал, Хёнджин кое-как выбирается из-под одеяла и ползёт наружу. Сначала в ванную, правда, а не в кухню, причём в ванную Минхо: всякие умывалки и зубную щётку он вчера оставил именно там. Проскользнув мимо него, уже принявшегося чистить зубы, без малейшего признака стеснения Минхо на ходу раздевается и скрывается за полупрозрачными дверцами душевой кабинки; Хёнджин соображает, что нужно бы всё-таки хотя бы приличия ради отвести прочь глаза, лишь на этапе снятия им трусов, и жутко краснеет в зеркале. На душевую кабину не коситься невозможно: мерный шум воды только разжигает любопытство. С такой скоростью Хёнджин в жизни не чистил зубы и не умывался никогда в жизни, потому что иначе соблазна никак не избежать. Пусть он смотрит — огромным усилием воли, если что, — лишь на себя в отражении, но в памяти всё ещё живы и образы предыдущих дней, и мельком рассмотренное сейчас. Ну да. Нормальные люди… мужчины, точнее, при друг друге переодеваться не стесняются, будь они сто раз геи — и только Хёнджин мучается от почти полноценного стояка, и ведь не подрочить даже — неудобно! Зато, в принципе, большая часть воспоминаний о кошмаре куда-то незаметно девается, превращается в полуоформленные образы пугающего кассира со знакомыми злыми глазами и почему-то стены с торчащим членом, который Хёнджин какого-то черта в состоянии себе представить в подробностях. Благо доходит до Хёнджина, чей конкретно член ему снился в подозрительно натуралистичном виде, ощутимом даже после пробуждения, уже после возвращения на кухню, и старательно краснеет он настолько, что в отражении кастрюли видна красная рожа… Как там Минхо сказал? Киви? Видимо, красный — значит, зрелый. Идиот, ругает себя Хёнджин за дурацкий всплеск фантазий и волнений. Обычный утренний стояк, было бы чего пугаться, да?.. И переживать тоже. Забагованный мужской организм: если много выпить жидкости на ночь, то к утру мочевой пузырь передавит что-то там внутри и стояк будет чисто физиологический, не потому, что что-то там снилось, а из-за того, что хочется поссать. А поссать не получается, потому что стоит, и мало того, что стоит — ещё и торчит вверх, словно фонтанчик. Нечего переживать. Совсем нечего. И придумывать себе ничего не нужно, и вспоминать тоже. Руки сами собой, отдельно от мозга, готовят еду. Несмотря на картинное отвращение Минхо, рамён у того в запасе вполне себе наличествует. Пока закипает вода в кастрюльке, Хёнджин нарезает кусочками найденную в холодильнике варёную курицу и обжаривает в устричном соусе; нарезает дайкон и огурцы на мелкую-мелкую полоску; лук, чеснок и немного пасты кочуджан как-то автоматически подготавливаются следом. Подумав, Хёнджин бросает в закипевшую воду специи и целых три пачки рамёна разом. Вряд ли в него самого влезет больше одной, но Минхо… С размышлениями на тему еды его собственный организм наконец унимается. Возвращается и Минхо — ровно в тот самый момент, когда, расставив тарелки, Хёнджин задумчиво прикидывает, не достать ли ещё и рис. Или ттокпокки хотя бы, а то вдруг не наестся. Когда они вообще успели поменяться ролями? Черт знает, что там и когда успел сам Минхо, но вот Хёнджину почему-то так спокойнее — когда он может управлять хоть чем-то сам. На улице всё зависело от него самого, и сейчас, пожалуй, он учится балансировать между внутренней растерянностью привыкшего работать человека — и удовольствием дорвавшегося до отдыха внутреннего же лентяя. Или не лентяя, а того внутреннего себя, который наконец может позволить себе расслабиться хоть немного. Смешно, что это внутреннее «я» в первую очередь Хёнджин считает плохой частью себя. Слабой, конечно, но это не ключевое: недостаточно старающейся, чтобы соответствовать другим и уж тем более хоть как-то выделяться среди этих других. Внутри него, по ощущениям, борются две крайности: первое «я» по-детски жаждет внимания, подтверждения собственной значимости, замечательности в чужих глазах, а второе стремится забиться как можно глубже, потому что это чужое внимание неминуемо означает боль. Это в школе всё работало нормально: чём ярче был Хёнджин, веселее, смешнее, талантливее, тем больше его замечали и хвалили, но дома… дома всё работало строго наоборот. Потом, на улице, работало наоборот тоже. Глядя на садящегося за стол Минхо, Хёнджин мысленно борется одновременно и с желанием разрушить тишину, заговорить, привлечь его внимание — и со страхом это внимание привлечь. Однако Минхо, по-видимому, ещё не проснулся до конца, и мучения Хёнджина его пока не волнуют. Только было присев, он встаёт снова. — Кофе будешь? — бросает он уже успевшему испугаться Хёнджину. Кофемашина у него огромная, страшная, и сам Хёнджин, честно говоря, её побаивается. В прошлые разы он если и делал сам себе кофе, то варил в турке, но Минхо, видимо, то ли слишком голоден, то ли ленив с утра пораньше для подобных сложностей и оттого обходится готовым. — Американо, — просит Хёнджин, выбирая вариант без особых изысков. Разве что про лёд не упоминает — хотя сегодня явно тоже тепло, но пока ещё не жарко. Всё равно не показатель, что погода не сойдёт с ума немного позже; надо взять зонтик, думает Хёнджин. Или хотя бы куртку. Если, конечно, они поедут. — Мы же едем? — на всякий случай удостоверяется он. — Если ты не передумал, — подтверждает Минхо. Бросает взгляд на часы на микроволновке и ошеломлённо вскидывает брови. — Сколько-сколько мы спали?.. Телефон показывает полдвенадцатого утра. Это с учётом того, что легли они уже после полуночи, а Минхо ещё и весь день был на ногах. Было бы чему удивляться, мысленно фыркает Хёнджин. — Мало, — уверенно сообщает он. — А нам к скольки?.. Минхо по-утреннему задумывается. Кажется, будто он непривычно тихий, будто и его мучают тяжёлые размышления. Впрочем — удивительно ли после того, что случилось вчера?.. — Более-менее все с четырёх собираются, — вздыхает наконец тот. — Надо ещё поработать немного до того времени и, может быть, съездить кое-куда. Но, надеюсь, обойдётся. — К тому общежитию? — вспоминает Хёнджин. Конечно же, становится интересно и остальное. — Ты вчера там был, да? — Да. — Минхо угрюмо соглашается и поясняет: — Оставил всё на заместителя, нужно проконтролировать, что там остальные наворотили. Ощущая, как любопытство тяжким грузом давит на плечи, Хёнджин не унимается — и не пытается, честно говоря, себя унять. — А что теперь будет? Ну, с сонбэ? — Что? Контракт расторгли, что ещё?.. — Нет, — упрямо перебивает его Хёнджин. Крепче сжимает пальцами столешницу там, где этого не видит взгляд Минхо: мешают тарелки. Полированное дерево холодит пальцы и самую малость успокаивает. — Что будет с ним дальше? Назначат неустойку опять за расторжение? — В смысле?.. — запинается на полуслове Минхо и, кажется, в кои-то веки наконец просыпается. — Это же мы с ним расторгли контракт! Ему, конечно, придётся заплатить несколько штрафов, но совсем не за то, и не слишком большую сумму. Почему ты спрашиваешь? В душе Минхо скрывается кот, и Хёнджин думает об этом уже далеко не в первый раз. Его прищуренный, мгновенно становящийся острым взгляд — кошачий и есть, точно тот мышь увидел. Кажется, теперь не отстанет и придётся выворачиваться наизнанку и рассказывать всё с самого начала. — Родители постоянно повторяли, что заплатили слишком много, когда от меня изба… то есть заставили уйти, — сразу, без сопротивления, сдаётся и объясняет Хёнджин, благоразумно в последний момент меняя опасную формулировку. — Меня поэтому и заставили уйти — не на что содержать было, потому что экзамены я провалил и никуда бы не смог устроиться. — Что не сдал? — лениво интересуется Минхо, но смотрит куда-то сквозь Хёнджина. Создаётся неприятное впечатление, будто тот думает о чем-то своём и поддерживает разговор так, ради вежливости. Но, кажется, такое уже происходило как-то и Минхо при всей своей занятости всё равно замечал всё, что происходило вокруг — так что это наверняка обманчивое впечатление, однако неприятный осадок внутри всё равно оставляет. — Английский? — Не, — тоже механически отзывается Хёнджин. — Математику. Я «субоча», сразу почти бросил, это не моё. — А АКЭ? До Хёнджина не сразу доходит, что тот имеет в виду — в основном просто потому, что это не его ситуация. — Квалификационный экзамен?.. — уточняет он и, дождавшись кивка, фыркает: — Ну нет, я же закончил школу! Просто сунын на таком дне, что меня никуда не возьмут! После дебюта уже там были репетиторы, занятия, чтобы наверстать — но я же так ничего и не успел, и не смог подготовиться сам тогда! Минхо вновь отрешённо кивает а потом вдруг, без каких-либо объяснений поднимается и уходит. Хотя бы доедает все то, что Хёнджин ему навалил — только это и радует. Пойти бы спросить, в чем дело, в конце концов, Хёнджина это явно касается — но, пока он, колеблясь, тянет, из гостиной уже начинает слышаться уверенная, быстрая речь: Минхо говорит с кем-то по телефону, похоже, что вновь по работе. Как бы ни было неприятно оказаться вот так проигнорированным, мешать ему — это ещё хуже, поэтому Хёнджин вынужденно уходит обратно наверх и тратит оставшееся время на то, чем собирался заняться ещё вчера. Подкравшись к спящему на кошачьей этажерке Суни, он устраивается поудобнее и принимается рисовать его цветными карандашами. Сначала так, схематично, мультяшно: первая фигурка — овал с пятнами два на два сантиметра. Вторая уже чуть больше, и в этот раз у нее намечены лапы, хвост и очень схематично — уши. Где-то в процессе штриховки рыжей шерсти на пятой фигуре, уже достаточно реалистичной и занимающей две трети альбомного листа, Хёнджин окончательно теряется во времени и приходит в себя, только когда его заставляет начать собираться Минхо. *** И всё-таки он беспокоится. Может быть, даже куда сильнее, чем следовало бы. — Хё-ё-ё-ё-ён, — тянет он со своего пассажирского сиденья слишком довольным даже по собственным меркам тоном, а оттого ещё сильнее боится, что его не воспримут всерьёз. Но Минхо согласился заехать в Мак и взять по молочному коктейлю, которые Хёнджин уже почти забыл, насколько обожает — и, то и дело присасываясь к трубочке, Хёнджин сейчас попросту не в состоянии скрыть счастье. — Ну хён? А если я им не понравлюсь? Или если Чанбин-ним решит меня выгнать? Посмеиваясь и даже не глядя в его сторону, Минхо вытягивает руку и вновь проходится раскрытой ладонью по его волосам туда-сюда. На удивление это не только не бесит, но даже как-то приятно, поэтому Хёнджин подставляет голову ещё сильнее, но всё равно жалобно надувает губы. — Не сможет, — наконец соизволит его успокоить тот. Неизвестно, чем Минхо занимался последние пару часов, но за это время его наконец покидает его меланхоличное, задумчивое состояние, с которым он даже на Хёнджина смотрел и, кажется, видел сквозь него стену, и теперь с ним можно хотя бы нормально разговаривать. Нормально, а не как с Сири, которая голосовой ассистент на айфоне и, честно говоря, та ещё дура. Но это даже не её вина, а разработчиков или даже скорее уровня технологического развития цивилизации: до нормального искусственного интеллекта Хёнджину ещё жить и жить. В отличие от неё, Минхо хотя бы способен уже нормально поддерживать диалог: — Ты приехал со мной, и ему придётся с этим мириться. Ликса ты уже знаешь, а остальные… м-м-м… Нашу парочку собак ты знаешь тоже. — Собак?.. — теряется Хёнджин. — Сынминни и Чан, — поясняет тот. — Один волк, а другой — щенок. Только, умоляю, не спрашивай меня, почему, я и так с трудом в своё время избавился от этого зрительного образа. — Да? Почему?.. — немедленно интересуется Хёнджин и тут же показывает в ответ на раздраженный взгляд язык. — Кто ещё остаётся?.. — игнорируя вопрос, продолжает размышлять вслух Минхо. — Нас не так много, что бы ты ни надумал там себе. Очень хочется рассказать ему про забытые на ноутбуке фотографии — и, кстати, спросить, когда они сделаны и что, они с Феликсом тогда поссорились, что ли? — но Хёнджин, решая не накручивать ситуацию ещё больше, всё-таки продолжает молчать и слушать. — Хан Джисон, — рассказывает Минхо, и голос его откровенно и крайне при этом неожиданно нежен, — наш финансист. Похож на квокку, ты сам потом увидишь. Учился в Малайзии, очень любит петь, и если не знаешь, кому отдать микрофон — отдавай ему. Легко покупается на «слабо», особенно если это касается каких-либо песен. Но лучше с ним не спорь, проиграешь. Хёнджин мысленно соотносит описание с имеющимся в голове образами с тех фотографий на макбуке. Под «квокку» подходит, кажется, только один человек. Сопоставив имя с лицом, он послушно кивает, и Минхо продолжает дальше, точно досье пересказывая: — Ян Чонин. Секретарь Бинни. При нём лучше не упоминать, что ты умеешь читать, писать, петь и или даже пользоваться телефоном. — Ухмыляясь, Минхо продолжает, не обращая внимания на недоумение Хёнджина: — У Бинни личные помощники вообще не задерживаются, но и неудивительно — он на работе, считай, живёт, а Чонину в результате то запчасти к его тачке искать самому, то пытаться заставить его пожрать что-то нормальное, а не грудку с бургерами. Чонину — не верь. Даже если тебе покажется, что ему можно доверять, он тот ещё кумихо. Минхо намекает на запрет договариваться с потусторонними жителями — согласно многим мифам и сказкам, такие договоры из раза в раз оканчивались плохо для договаривающегося, так что Хёнджин послушно кивает и оставляет пока образ Чонина в стороне от лиц. — Чан, я, Чанбин, Джисон, Ликс, Сынмин, Чонин… никого, кажется, не забыл, — сам с собой соглашается Минхо. — Ну что, не так страшно, когда ты почти всех и так знаешь? А кто тогда второй человек с фотографий? То есть не второй, а восьмой? Или тот, с которым пил этот квокка-Джисон, или тот, с которым разговаривал Феликс? Хотя какая разница, в принципе, если задуматься. Всё равно же по ходу дела разберётся. Никуда не денется. Но так, почти всех зная как минимум в лицо, Хёнджину действительно легче — потому что он помнит те шутки над Чаном-ним про «оторвать ненужное» и про комплимент спине Минхо. — А Сынмин-ним и Чан-ним вместе? — на всякий случай уточняет Хёнджин. Ну так. Чтобы знать, насколько внимательно и от кого именно охранять эту самую спину, помимо всё того же Феликса, который с каждым днём буквально не нравится ему всё больше и больше, причем сегодня даже без каких-либо весомых причин. Просто так. — У них открытые отношения, — отвлекаясь, рассеянно кивает Минхо: приходится переключаться на сложные перестроения с крайней левой вправо между каким-то бешено несущимися идиотами. Как будто автопробег какой-то, но для тех, кто права купил. У Хёнджина, к слову, прав нет, но осуждать гонщиков это ему, разумеется, совершенно не мешает. И слушать Минхо одновременно тоже. — При этом Чана вечно тянет на какие-то неудачные варианты, каждый раз — как в первый, сплошные приключения. Знаешь, как в нашей компании Сынмин оказался вообще? Когда-то Чан Бинни спьяну не узнал, принялся приставать и получил в рожу. Сынмин потом за него извинялся, просил, чтобы не увольняли. — И что?.. — разумеется, такую версию Хёнджин ещё не слышал, и оттого ответа он ждёт с нетерпением. — И ничего, — хмыкает в ответ Минхо. — Продюсер из него слишком хороший. Но с Сынмо они подружились, а потом и с Чаном как-то помирились следом, так и пошло всё. — А сам Чанбин-ним?.. Минхо мотает головой: — Я клянусь, он на работе женат, что бы там в сети ни писали. То его три раза женят на ком попало, то десять детей приписывают, то один раз в договорном браке обвинили с какой-то певицей, дочкой чеболей, как будто его семья там всё организовала… А он эту семью с университета видеть не видел и слышать не слышал, и эту дочку они ему и подсунули и втайне шумиху в сети организовали! Пока Минхо заметно злится и доканчивает свой монолог, Хёнджин большую часть пропускает мимо ушей, засмотревшись в окно: снаружи — центральная набережная реки Хан, и это такие знакомые места, он так много здесь гулял когда-то по вечерам… Включается он обратно, только услышав, как Минхо вдруг заговаривает о себе: — …когда мы встретились. По сравнению с семьёй Бинни, мою можно было назвать бедной. Когда я поступил, мы с матерью уже не общались, и я жил с Бинни в одной комнате дешёвого общежития — таких сейчас, наверное, уже и нет: в подвале, в комнате на два с половиной пёна, вдвоём. — А портрет? — влезает Хёнджин. Когда ещё такой момент предоставится, спрашивается? Обидно окажется, если они вот-вот сейчас доедут. Потом же Минхо опять будет не разговорить. — А что портрет? — непонимающе хмурится тот. — А, в гостиной? Дом мне достался от бабушки, когда… когда мне было уже двадцать четыре, да. Тогда я и узнал, почему мать всё время сидела без денег: она сбежала из дома и вышла замуж за какого-то наркомана, который её бросил буквально через пару месяцев. Так мало того, она ещё с ним сходилась и расходилась несколько раз, ты понимаешь? — А где она сейчас? — не подумав, спрашивает Хёнджин. На лице Минхо — равнодушная злость. — Умерла от передозировки. Хёнджин торопливо прикусывает себе язык. Вот идиот-то! Догадаться не мог, что что-то не так? Ведь очевидно было с самого начала его рассказа! Как и очевидно, что тот не по своей воле изначально один остался — и там могло быть куда хуже, чем получилось у самого Хёнджина, и… И, наверное, ему стоит быть благодарным Чанбину-ним. По всему выходит, что только из-за него у Минхо всё сложилось хорошо, только из-за него они сейчас оба оказались здесь. В ответ своим внутренним мыслям Хёнджин меняет тему. Сначала аккуратно, тщательно следя за реакцией Минхо, но потом позволяет себе засмеяться в попытке разрядить атмосферу: — Хён, а что ты Чанбину-ним дарить будешь? Как и предлагал Феликс-сси? — Уголок губ Минхо дёргается, и после этого знака Хёнджин с тщательно скрываемым облегчением хихикает: — Куртизанку? — Не. Дай. Бог, — чеканит Минхо, выделяя интонацией каждую точку, а потом всё равно смеётся тоже. — Нет, мы тогда с тобой бродили, и я зацепил модельку такой же такси, как у него. Один в один как у Даниэля. Шепча про себя нечто среднее между матерной тирадой и молитвой, Хёнджин возводит глаза к небу… к потолку машины, точнее. — А кто такой Даниэль? — интересуется он и спохватывается, уточняет про менее важное, хотя и хотел спросить про подарок от себя: — И при чём здесь такси? — Ты не смотрел, что ли? — лезут брови Минхо на лоб в удивлении такой степени, что лоб, кажется, вот-вот кончится. — Ясно. Домой приедем, если не слишком поздно будет, посмотрим. — Да что «посмотрим»-то?.. — Серия фильмов, французская комедия. Тебе должно понравиться… хотя с твоим поколением я уже ни за что не ручаюсь. — А может, не надо?.. — пытается Хёнджин, уже откровенно отвыкший смотреть что-то сюжетное и длинное. Но, судя по предвкушающему выражению лица Минхо, выбора у него нет и не будет. Можно, конечно, попытаться в процессе заснуть или взять скетчбук и порисовать — хотя бы эту самую такси, почему Чанбин-ним ездит на такси вообще?.. — но это уже на самый крайний случай. Вместо ответа Минхо круто сворачивает направо, на парковку перед невысоким двухэтажным зданием, и буквально за мгновение серьёзнеет: вот Хёнджин смотрит — и перед ним знакомый хён, а вот он отвлекается на неисчислимые миллисекунды — и тот уже натянул маску бесчувственного, пугающего мудака, как раз такого, к которому Хёнджин сел в машину только потому, что узнал в лицо. Как раз такого, какого Хёнджин страшно боялся тогда до самой ночи или даже дольше. Даже сейчас его непроизвольно пробирает дрожью. — Пойдём, — бросает приказ Минхо и открывает дверь.