Отверженный

— Не поверишь, ты сказал, что занят и я поехал сюда по своим делам, за кое-какими мелочами, — улыбается этот самый "Ликс", пока Хёнджин растерянно собирает с треском ломающиеся шаблоны и свои планы на жизнь заодно в маленькую, грустную кучку. Вообще-то, когда он слушал (подслушивал, если уж совсем честно) разговоры Минхо с этим Ликсом, он представлял того совсем иначе. Почему-то казалось, что Минхо будет нравиться кто-то вроде Чанбина-ним: сильного, кажущегося уверенным в себе, непоколебимым — а это, Хёнджину стоит отдать ему должное, у Чанбина-ним явно за глаза. Этого и глупой, упрямой, обидной упёртости в своём дурацком мнении, которая с первого же слова тогда вывела Хёнджина из себя так, что он по-глупому сорвался в ответ. И диалог-то был тоже совершенно дурацкий, в духе "— Извините... а, блядь, не путайся под ногами, помойная крыса, ай, блядь, извините, вспылил и был неправ, не подскажете, как съебать отсюда к нормальным людям?", даже не диалог, а так, монолог одного актёра, которого Хёнджин в ответ прямым текстом послал нахуй и пошёл себе дальше в своём дырявом свитере мёрзнуть под собирающимся дождём, пока через пару минут перед ним не остановилась машина Минхо. А потом оказалось, что этот уличный мудак и был тем самым Чанбином-ним, которого Хёнджин так уважал и боялся в своё время, и который даже в машине продолжил кривиться и смотреть в его сторону с ужасно настороженным интересом. Минхо же... Как бы ни пытался тогда Минхо казаться равнодушным, теперь, с высоты своих новых знаний, вспоминая его, Хёнджин думает, что в глазах Минхо, обращённых к Чанбину-ним, светилось тепло. В общем, этот Ликс должен был, буквально обязан был оказаться кем-то в том же духе, каким-то мудаком в плечах шире их обоих, а не мелким, тощим, конопатым парнём лет на пять всего старше Хёнджина, да и то не факт! Улыбка, с которой этот парень смотрит на всё вокруг, тоже не должна быть такой, чтобы Хёнджин с первого взгляда понял, что нашёл в нём Минхо, и начал стыдиться собственных ревнивых порывов! Порывы при этом никуда не деваются и странная реакция Минхо — тоже, но их вкупе Хёнджин откладывает подальше и поглубже, в самый дальний ящик собственного разума, и, широко, словно идиот, непринуждённо лыбясь в ответ, кланяется: — Так вы тот самый Ликс! Приятно познакомиться! Хён о вас много рассказывал! Хён, который ему не рассказывал ровно ни хрена, явственно смотрит на него с подозрением, но Хёнджин игнорирует его принципиально по совокупности причин. Во-первых, это неловко — мешать хёну, мешать Минхо, и без того явственно держащемуся на грани, с личной жизнью, и Хёнджин хотя бы хочет не создавать тому лишних трудностей. Лучше будет, если он подружится с этим Ликсом сразу. И, во-вторых, всё-таки грызёт изнутри мелкое, недостойное уверенного в себе взрослого человека любопытство. Уверенным в себе человеком Хёнджин никогда не был, взрослым тоже, а поэтому ему интересно, каким должен быть тот, кого выбирает Ли Минхо. Не то чтобы вместо него, потому что шанса выбрать у Минхо как такового явно не имелось с самого начала: Хёнджин добавился в его жизнь несколько позже. Вместо ответного поклона Ликс протягивает ему руку, а потом вдруг делает большие глаза и отдёргивает обратно: — Ой, сорри, то есть простите, моя вина, я привык у себя дома, я из Австралии, там мы пожимаем руки, а не кланяемся, и я до сих пор иногда путаю... — Он вновь ярко улыбается, на ходу буквально перепрыгивая с одного стиля вежливости на другой и останавливаясь в результате на приятельском. — Да ничего, — тут же отмахивается Хёнджин, вмиг подхватывая предложенный тон, и тоже тянет руку: — Мне не сложно! — Я Хёнджин, можно просто Джинни! Минхо рядом тихо и еле слышно кашляет, стоит Ликсу сжать его ладонь. Воспринимая это как намёк, Хёнджин, стараясь не казаться слишком торопливым, разрывает контакт и суёт руки в карманы джинс. Джинсы тоже, кстати, принадлежат Минхо, поэтому кое-как держатся только на ремне и вообще слишком короткие; но если внимательно посмотреть по сторонам, то может показаться, что Хёнджин одет по самой моде, поэтому в целом даже ничего страшного. — Мы с Джинни, — отчётливо выделяя интонацией сокращённую версию имени, Минхо медленно, аккуратно сворачивает розовые перчатки и откладывает их обратно на витрину, — как раз собирались перекусить. Не хочешь к нам присоединиться? По нему совсем непонятно, на согласие ли он надеется, или на отказ. Когда Ликс вспыхивает радостью, то Минхо легко, быстро дёргает уголками губ, но на этом всё: никакой агрессии, никаких попыток отпугнуть, ни-че-го. Даже зависть берёт, но ненадолго: усилием воли Хёнджин умудряется её быстренько, без лишних внешних колебаний подавить. — Конечно! — солнечно соглашается Ликс. — Как раз погода хорошая, и я тут знаю одно место, Минхо, помнишь, я тебе рассказывал? Я как раз проходил мимо, видел его и вспоминал! — М-м-м... — тянет в ответ Минхо. — Не помню, где оно. Показывай дорогу. Это же то, с булочками? — Да! — радуется его памяти Ликс, а потом подхватывает стопку обувных коробок, стоящих у ног Хёнджина, и решительно выпрямляется: — Пойдёмте! Я помогу! Он устремляется к кассе вперёд них обоих и даже успевает отойти на несколько шагов. Наверное, у Хёнджина становится слишком говорящим о его удивлённом недоумении выражение лица, что Минхо, конечно же, обращает внимание. Незаметно оказавшись совсем рядом, он наклоняется сзади к уху Хёнджина и тихо, легко, словно сообщая совсем какую-то незначительную мелочь и не руша мир Хёнджина окончательно, шепчет: — Ликс — наш главный юрист. И идёт дальше; Хёнджин остаётся пучить глаза ему — им — в спину, и только секунды две спустя он спохватывается, подбирает отложенные вешалки и бежит следом по направлению к кассе. Этот... Это вот это — юрист? Сынчон-хён, лидер группы Хёнджина, начинал учиться на адвоката, прежде чем выбрал карьеру трейни. Успел даже, кажется, закончить три или четыре года — и вот он был и есть, как кажется Хёнджину, человеком совершенно особого склада ума. Въедливым, внимательным, цепляющимся за любую мелочь, умеющим видеть и находить противоречия там, где их не видел никто, и... и умеющим противостоять другим. С лёгкостью противостоящим другим. Представить себе, что вот этот Ликс — главный юрист, у Хёнджина откровенно не получается. Ну вот никак. Настолько привычный ему образ не соотносится с тем, что видит он сходу, что мозг ломается уже во второй раз за пять минут. Вспоминая, что только что удивлялся несоответствию этого Ликса тому, кто должен нравиться Минхо, Хёнджин со вздохом приказывает себе смириться и засунуть свои предположения себе же куда-нибудь поглубже, потому что они явно неправильные. Скорее всего, думает он, глядя, как Минхо прикладывает карточку к платёжной кассе, без проблем тратя на Хёнджина сотню тысяч в сумме и где-то десяток — на себя, потому что ту, первую футболку он всё-таки берёт и ещё несколько других тоже, — скорее всего, Ликс прячет в себе больше, чем показывает сходу другим. Где-то же, наверное, Минхо разглядел надёжность, а Чанбин-ним как его работодатель — умение противостоять людям? Сложнее всего убедить в этом себя самого: пока Хёнджин смотрит этому Ликсу в лицо, он чувствует себя будто околдованным. Словно, как в Гарри Поттере, приворожили: он не в состоянии в конкретно взятый отдельный момент испытывать ничего плохого по отношению к этому Ликсу, зато, стоит ему отвернуться... Стоит Хёнджину отвернуться, он видит довольного, но по-прежнему напряжённого Минхо, и у него включается тот самый тараканий мозг в нижней части позвоночника, что всё это время на улице чудом уводил его от неприятностей. Что-то здесь не так, чувствует он. Хёнджин вообще — человек чувств, и в это мгновение он не способен внятно словами описать, но если бы ему дали в руки карандаш и бумагу, он бы нарисовал муравья, занимающегося своими делами, за спиной которого нависла волна цунами и вот-вот выплеснется, вырвется и сметёт не только муравья, но и весь его лес на своём пути. Кафе оказывается совсем рядом. На удивление немноголюдное, оно поначалу воспринимается странным, грязным, неуютным и очень туристическим, как и всё в Тондэмуне, но потом Хёнджина догоняет запах, и его даже в дрожь бросает от дежа вю к утренним ассоциациям. Пахнет синнабонами. Или, может, не ими, но корицей — точно, причём пахнет так, что, несмотря на пару лишних кусков кимбап с утра, у Хёнджина вновь сводит голодом живот. — Сюда, вот, — Ликс отводит их совсем в угол и даже отодвигает самый дальний стул к стенке, будто ухаживает за... за Минхо, конечно. Никаких сомнений, по крайней мере, у Хёнджина, потому что Минхо как раз отчего-то сначала сомнительно тянет, а секундой спустя и вовсе подталкивает самого Хёнджина в ту сторону. — Садись, — еле слышно шепчет он. — Я закажу. С точно таким же недоумением смотрит в спину Минхо и Ликс, что даже, пожалуй, слегка утешает Хёнджина, уже почти привыкшего, что это он один здесь додумывает что-то не то и видит вещи не теми, чем они являются на самом деле. Правда, что не так Ликсу, вопрос совершенно отдельный; в голове же Хёнджина впервые всплывает подозрение, что последние минут пять Минхо пользовался им словно щитом между собой и Ликсом. Но, может быть, ему это только кажется. За неимением возможности спросить напрямую Хёнджин просто пытается сохранить хорошую мину при плохой игре и занимает наконец предложенное не ему место с таким видом, будто не ожидал ничего иного. В конце концов, это он здесь — Принц. Не Ликс. Дурацкое самомнение; наедине с Минхо такие мысли казались смешными, по-детски милыми капризами, которые сам Хёнджин, поневоле расслабляясь, по чуть-чуть, понемногу разрешал себе. Здесь и сейчас это ощущается злым, ревнивым превосходством собственника, которым Хёнджин вообще-то никогда не был и думать не думал, что на пустом месте способен вот так взбрыкнуть. Это его хён. Детское, дурацкое нежелание что-то менять охватывает все мысли Хёнджина с такой силой, что, в противовес своей обычной прежней общительности, он только и делает, что всю дорогу пялится на очередь и мысленно подгоняет бариста. Вот-вот Минхо подойдёт и сделает заказ, и пройдёт ещё несколько минут на варку кофе... — Я — Феликс Ли, можно просто Ёнбок, — привлекает его внимание обратно тот и даже в этот раз кланяется. — Ты друг Минхо, да? В голосе этого Ликса... Феликса, поправляет себя Хёнджин, явственно слышится акцент, да и имя иностранное; именно на этот факт Хёнджин и списывает то, как Феликс говорит о Минхо. В корейском языке есть разные стили вежливости, но, даже используя совсем панибратский, о ком-то выше, старше, значимее следует упоминать с соответствующим его статусу уважением. В повседневной речи среди сверстников Хёнджин не всегда придерживался этого правила, в основном игнорируя постфиксы по отношению к каким-нибудь посторонним деятелям, которым все равно никто не пожалуется, ну и в мыслях, конечно, тоже когда как. Иногда вот сбивался на хёна и Чанбина-ним, иногда называл тех в голове по имени, но вслух со старшими — не-е-ет. Строго. Однако вот так говорит Феликс о действиях Минхо: складывая слова самым простым стилем, он и о Минхо говорит так же грубо: не "хён, -сси, -ним" или вообще "начальник Ли", а почти нелепо звучащим в его устах "Минхо'. Всё. Точка. Грубо... или интимно. — Я сейчас живу у хёна, — пожимает плечами Хёнджин, отчаянно изо всех сил пытаясь скрыть навязчивую обиду по поводу этой самой показательной демонстрации. — Начальник очень сильно помог мне кое с чем, ну и... как-то так. И когда Хёнджин говорит о действиях Минхо, он тоже использует уважительную форму '도와주셨어' просто потому что. Потому что смотреть на эту солнечную улыбку и слышать пренебрежение по отношению к Минхо, что бросают эти мягкие губы — выше его сил. Судя по всему, Феликс либо иностранец, либо тупой, либо игнорирует намёк. В первое Хёнджин не то чтобы не верит, но скорее отказывается верить с учётом юридической карьеры в тот факт, что можно не обращать на свои формулировки внимания настолько сильно, во второе — не верит тоже, в третье... всё-таки не верит тоже. — Мы с Минхо работаем вместе, — рассказывает ему Феликс. — Он тебя ещё ни с кем не знакомил? С Бинни-хёном ещё не успел? С остальными? Хёнджин отрицательно качает головой. Наверное, сам факт его знакомства с "Бинни-хёном" — это его собственная заслуга, Минхо же сознательно даже не предлагал ему встретиться ни с кем из своих друзей, да и когда бы? Спустя мгновение колебаний встречу с Сынмином-ним и Чаном-ним Хёнджин решает не считать, поскольку помнит об их присутствии очень и очень смутно. Так что действительно ни с кем. — Прячет, — хмыкает Феликс и с абсолютно шкодливым выражением лица предлагает: — Слушай, а приходи завтра с ним в норэбан? Бинни точно будет не против, ты петь умеешь? — В норэбан?.. — удивляется Хёнджин, который что-то такое помнит очень расплывчатое по отношению к воскресенью из подслушанного, но вообще без подробностей и уж точно ни слова о караоке. Минхо поёт? На заданный ему вопрос Хёнджину в первое мгновение хочется сделать большие глаза, потому что вопрос и правда дурацкий. Вообще-то, конечно, он не то чтобы блистал — Сынчон-хён тот же только так его в ежемесячных зачётах уделывал, — но чаще держался в первой десятке, чем косячил по пустякам и сползал чуть ли не в самые низы. Но откуда об этом знать Феликсу, останавливает себя он. Это Минхо не требовалось никаких подробностей, потому что тот наверняка первым делом заглянул в его личное дело, а чего там не нашёл, то легко вычислил с помощью несложных рассуждений и переложения на собственный опыт, но Феликс-то? Феликс ведёт себя так, как будто его не помнит. Как будто разговаривает не с айдолом-неудачником, но действительно с каким-то другом Минхо, перед которым нужно соблюдать приличия. Что бы мог ответить такой друг, который ни разу в жизни не ступал на сцену?.. — Я отлично пою, — напоказ оскорбляется Хёнджин и смеётся: — Хоть к хёну... то есть к вам иди. — А почему нет? — вскидывает брови Феликс. Вопрос как будто бы действительно задан с искренним интересом, поэтому Хёнджин, к своему собственному удивлению, отвечает самую малость слишком честно, чтобы и дальше считать этот разговор малозначимым. — Мне больше нравятся танцы, — признаётся он в том, что понял ещё в первые месяцы после прихода в компанию. — А просто танцевать и не петь, к сожалению, не вариант. — Жаль, — улыбается ему Феликс и, сам того не зная, режет по больному: — Ты бы хорошо смотрелся на сцене. Всё равно приходи, ладно? Познакомишься с нашими, с Чонинни, с Джисони, с Сынминни!.. — При чём здесь Сынмин? — уточняет Минхо, водружая между ними сразу пару подносов. — Стой, подожди, сейчас я своё принесу, секунду. Пару мгновений поразглядывав тарелки, Феликс бросает вслед ему кажущееся отчего-то Хёнджину слишком много значимым: — И ананасовый сок возьми. Без всё той же вежливости, на одних интонациях это звучит почти как приказ; однако Минхо лишь кивает и вновь возвращается к кассе. Морщась и пытаясь себя заставить перестать думать о всякой чуши, Хёнджин наконец обращает внимание уже на собственный поднос и с медленно разгорающимся восторгом наконец понимает, что ему принёс Минхо. На маленькой тарелочке — не то чтобы синнабон, но кручёная, ужасно нежная даже на вид хлебная булочка с корицей и кремом, а рядом с этой тарелочкой — подогретое банановое молоко в бутылочке. Мигом накатывает волна ностальгии, словно Хёнджин в школу вернулся и девчонки в Белый день вновь попытались привлечь его внимание. Перед Феликсом оказывается ананасовый сок — в пачке, с уже воткнутой соломинкой, как и у Хёнджина, чтобы сразу брать и пить. Вместо благодарности Феликс просто кивает и тут же, не дожидаясь, пока Минхо тоже сядет, продолжает предыдущую тему: — Так вот, у Бинни-хёна день рождения, мы собираемся в норэбане, чтобы отпраздновать это всё, ты тоже приходи! Будет весело, я обещаю! Представляя себе выражение лица этого "Бинни-хёна", который вдруг увидит там явившуюся без приглашения "помойную крысу", Хёнджин тихонько хихикает себе под нос. Почти только ради этого ему и вправду хочется согласиться и явиться туда — чтобы просто посмотреть в его лицо. Но самоуважение внутри него всё-таки сильнее, чем вредность; пусть даже "норэбан" вовсе не звучит как какая-то супермегапафосная модная вечеринка под прицелом камер, Хёнджин слишком долго был трейни, чтобы позволить себе явиться в таком виде, как сейчас. Если жить ему так более-менее нормально, особенно когда выбора нет никакого, то идти куда-то, где его вспомнят дорогим и ухоженным... У Хёнджина короткие, обломанные, обгрызенные ногти, кое-как подстриженные кусачками Минхо, валявшимися в ванной. У него расцарапанные руки в мозолях и шрамах, не просто отросшие корни волос, а грива почти до плеч и почти вся — естественного невнятного, тусклого оттенка между чёрным и серо-каштановым, секущаяся, некрасивая. Даже хвост не сделать — резинки нет, спасибо Минхо, что хоть расчёску не пожалел (Хёнджин не спрашивал). Кстати, раз уж Минхо готов на него тратиться, забежать бы куда-нибудь и купить бы себе всю эту мелочёвку. В идеале бы ещё и что-то для ухода за волосами и кожей нормальное, но это будет зависеть от того, что у Минхо кончится быстрее — терпение или желание платить за него. Кроме того, возвращаясь к основной теме его размышлений, Хёнджина-то никто, кроме Феликса, действительно не звал, так что это было бы вдвойне неловко даже без их пятиминутного знакомства с Чанбином-ним и всей предыстории Хёнджина в целом: просто прийти по приглашению... ну не любовника точно, какого-то стороннего друга, заявиться чужаком? Хёнджин бы мог явиться в амплуа чьего-то спутника, но — не более. Ожидая, что Минхо его поддержит, Хёнджин почти давится молоком, когда слышит, что тот поддерживает совершенно не его. — Ты прав, — улыбается настолько адресно Феликсу Минхо, что у Хёнджина опять ревниво сводит все внутренности. — Не оставаться же Джинни дома, пока мы развлекаемся. Это всё чушь, уговаривает себя Хёнджин, затыкая себе рот булочкой. С утра её хотелось так, что запах чуть ли не чудился по всему дому; секунду назад он потерял аппетит так, что теперь жуёт кажущееся резиновым, безвкусным тесто и упрямо молчит. Если Минхо нравится Феликс — то... То что, неожиданно спрашивает он себя. Где был этот Феликс последние несколько дней? Почему не поддерживал? Даже Чанбин-ним, кажется, звонил чаще, а ведь с ним отношения у Минхо явно максимум дружеские, да и беспокоился Чанбин-ним, похоже, куда искреннее! А сам Хёнджин — так вообще искренней в сорок тысяч раз. Поэтому нет, Хёнджин будет развлекаться тоже, да и готовиться к этим развлечениям так, что Минхо точно будет занят только им! Решить так оказывается недостаточно, потому что одно решение вовсе не заставляет Минхо магическим образом перестать замечать Феликса и бросить обсуждать какие-то крайне сексуального характера подарки. Феликс говорит, что купил "всё-таки" дубинку-дилдо, и вредно хихикает, предлагает Минхо организовать Чанбину "серию свиданий вслепую" или "нанять куртизанку". — Куртизана, — вздыхает Минхо и еле заметно морщится так, словно ужасно устал. Хёнджин замечает только потому, что уже знает, куда смотреть, а вот Феликс явно не обращает внимания, зато в сторону самого Хёнджина косится так значительно и непонятно, что как будто все тут, кроме него, что-то этакое знают и не говорят. Ладно, думает Хёнджин, запихивая себе в рот последний кусок булочки. Ладно. Что бы это ни было, он тоже умеет играть. — Хён, — словно бы невзначай замечает он, — если я иду завтра с тобой, нужно, чтобы наша одежда сочеталась. Ты опять будешь в том костюме? Хёнджин, конечно, зря его недооценивает. Брови Минхо вздрагивают, словно крылья невидимой птицы, кончик носа еле заметно дёргается и взгляд успевает метнуться туда-сюда, пока тот оценивает ситуацию, переваривает и неакцентированное "вместе", и "тот костюм", сказанное так, как будто речь о чем-то конкретном, и приятельский стиль, которого Хёнджин не меняет после разговора с Феликсом. А потом Минхо вдруг усмехается лениво, хищно, словно сытый развалившийся на солнышке кот: — Заедем в галерею потом, Джинни, подберём что-нибудь похожее обоим. Если, конечно, ты всё-таки не хочешь пойти в тех сапогах. — Если только ты не наденешь те перчатки, — кусает в ответ Хёнджин, прежде чем испуганно соображает, что коробки с обувью забирал и тащил на кассу именно Феликс, и вот те самые сапоги с абсолютно женскими прозрачными каблуками высотой сантиметров в двадцать, кажется, кое-кто тут оплатил тоже, то есть угроза вообще-то всерьёз. Перчатки этот кое-кто не оплачивал точно, но ради такого Хёнджин даже готов за ними вернуться. Очень долгое, напряжённое мгновение, словно противопоставляя себя друг другу, они не сводят друг с друга же глаз. Хёнджин впервые в жизни давит так, не боясь: с Минхо — это почти весело. Это не страшно. Однако стоит Феликсу кашлянуть, как волшебство кончается, развеивается, словно по дуновению ветра; Минхо подозрительно быстро отводит взгляд и... и опять кончики его ушей еле заметно розовеют. Хёнджин почти бы умилился, если бы не захватывающий его азарт и ликование одержанной победы. — Посмотрим, — смущённо бормочет Минхо. Один-ноль, ухмыляясь, мысленно записывает очко Хёнджин на свой счёт. Кажется, теперь он понимает, в чём смысл этой неписаной, неозвученной вслух игры, понимает — и ему нравятся эти правила.

***