Отверженный

Смешно, что этого короткого разговора, кажется, хватает Феликсу, чтобы что-то понять для себя, и он хмурится ещё значительнее, сдвигает свои мелкие, узкие брови, а затем словно что-то решает и разом встаёт. — К сожалению, мне уже нужно идти, — щебечет он. — Позвони мне потом, Минхо-я? Удачных вам покупок, Джинни-я, хорошо развлекись там, пусть хён хорошенько на тебя потратится! И всё. Секундой спустя он уже покидает кафе — только пустая, лежащая на боку коробочка от сока остаётся; булочки уже тоже нет. Зачем приходил, спрашивается? Поесть? Выпить ананасового сока, который просил с таким выражением лица, будто через час ему минет будут делать? Минхо, если можно судить по его почти нейтральному лицу, недоволен тоже. По крайней мере, смотрит на медленно, на доводчике, закрывающуюся дверь он с еле заметной усталостью и… Черт знает, как описать. Как будто котёнка пнули. С тоской в глазах, но даже не преданно, — так, в общем, смотрит, что Хёнджину опять становится за него ужасно обидно и грустно. — Хён, — смеётся он, наклоняется через стол, оттягивая на себя всё его возможное внимание. — А про перчатки ты серьёзно? Брови Минхо немедленно лезут на лоб, но все равно как-то по-доброму: разбегаются еле заметные морщинки-лучики в уголках глаз, дёргаются уголки губ. — Хочешь попробовать сам? — немедленно интересуется он у Хёнджина. — Под каблуки, пожалуй, подойдёт, только нужна ещё юбка, и… Хёнджин даже умудряется поперхнуться вдыхаемым воздухом. — Когда я имел в виду «одеться нормально» на завтра, то имел в виду несколько не это! — взволнованно выставляя руки, вскрикивает он. — В конце концов, я же действительно не айдол, чтобы вот так приходить, меня просто не поймут! — А жаль, — вздыхает Минхо, но больше всё-таки не спорит. — Я бы посмотрел на выражение лица Чанбина, если бы он тебя вот таким увидел. На миг Хёнджин даже сам пытается представить нечто подобное, и его охватывает давным-давно знакомый, наполовину уже забытый а оттого не слишком серьёзный ужас уровня «чтобы добиться успеха, тебе придётся раздвинуть ноги перед начальством». Но это — это Чанбин-ним, хам и мудак, да и от него уже нечего добиваться и никто от Хёнджина ничего не требует. От хёна же… С Минхо это пройденный этап, совсем-совсем не пугающий. Всё дело в том, что у Хёнджина слишком хорошая фантазия, и розовые перчатки с каблуками неминуемо в родившемся в его голове образе сопровождаются юбкой. Нет, платьем. И злым мужским: «Одевают вас как баб, скоро не отличить будет. Подолы вам так же по углам задирают?». Никто Хёнджину не «задирал подол», конечно; нет, наоборот, наверное, даже с теми, кто принимал у них регулярные зачёты, с теми, кто периодически ругал его, он временами чувствовал себя безопаснее и спокойнее, чем дома. Почему бы он тогда так мечтал о дебюте — не только же ради того, чтобы выйти на сцену? Чушь. Хёнджин не знал ни одного человека из трейни, который бы это делал ради сцены как таковой. Да, получить признание, выразить себя… Например, Сынчон-хён хотел денег на поступление в американский элитный юридический университет, их макне-рэпер вообще куда больше любил андерграунд. Джунсо мечтал о тысяче поклонниц — очень красочно мечтал, к слову, ну а сам Хёнджин достаточно быстро осознал, что обошёлся бы и танцами, но его к тому моменту уже никто не спрашивал, чего он хочет, а чего нет. Как раз тогда произошла очередная природная катастрофа… где-то не в Корее. Где-то далеко. И в новостях наперебой трещали про то, сколько тот или иной айдол пожертвовал на благотворительность: шестьдесят миллионов, семьдесят… Лёгким движением руки; его жадным родителям такое оказалось как серпом по сердцу. — Джинни?.. Хёнджин? — А? — приходит он в себя, мотает головой и трёт подозрительно влажные глаза. — Извини, хён, я что-то задумался. Задумался снова. Представил себе, как входит в платье, на каблуках, насколько ошеломлённым становится взгляд Чанбина-ним — и всё, на этом Хёнджина наконец ломает настолько, что, зажимая рот, он принимается хихикать. — Джин-а, что… — теряется окончательно Минхо. Приходится объяснять. — Ну ты представь, — подзуживает его Хёнджин, — как Со Чанбин-ним откроет дверь, а там хён под руку… с принцессой. Дальше ему можно не напрягаться: неизвестно, какие ассоциации у Минхо вызывает слово «принцесса», но смеётся он точно так же, как и сам Хёнджин, заливисто, чуть ли не взахлёб, прикрывая рот рукой. А вот сам Хёнджин, мгновенно перестраиваясь на новые рельсы размышлений — или, пожалуй, скорее, будучи не в состоянии удержаться на поезде веселья, — думает уже о другом. Вот эта брошенная напоследок фраза Феликса про «пусть хён на тебя потратится» вроде бы звучала невинно, однако для достаточно чувствительного к таким вещам Хёнджина — ещё и странно. Может быть, конечно, у богатых между собой такие шутки считались за должное, но Хёнджин ничего смешного не нашёл. Да и вообще ему вдруг показалось, будто эта шутка в первую очередь была направлена даже не на него — на Минхо. На скупость Минхо, которая обязана была дремать где-то глубоко в душе, если то, как представлял себе Хёнджин его прошлое, было действительно правдой. И тогда, получается, Феликс имел в виду ровно обратное тому, что сказал — подталкивал Минхо не тратить на Хёнджина слишком много денег. Конечно, вне всей этой истории с помойной крысой и айдолом-неудачником, оказавшимся на улице, слова Феликса могли быть действительно глупой, неудачной шуткой, но… Но какая, впрочем, разница, если Минхо эту шутку, кажется, пропускает мимо ушей? По крайней мере, пока; Хёнджин откровенно сидит у него на шее, понятия не имея, как отплатить ему за все уже сделанное, да и за обещанное тоже, и сегодня ещё собирается заставить потратить на себя некоторое количество денег, но мало ли, что будет дальше? В каком-то смысле шутка Феликса цели всё-таки достигает: Хёнджину становится неловко напоминать о покупке даже таких мелочей, как дурацкая резинка для волос. Блядь, да и вообще. Хоть взять и состричь всё нахер, дуется он, чувствуя, как кончики волос щекочут плечи. Отросло всё, всё неухоженное, некрасивое, концы секутся, пряди после мытья лезут чуть ли не пучками… Нужна ли ему вообще эта резинка? И расчёска? И вообще деньги Минхо? То есть деньги-то нужны, конечно, вопрос дурацкий, только брать их всё равно стыдно. — Доел? — риторически спрашивает его Минхо, пристально глядя на уже пустую тарелку. Неизвестно когда, задумавшись, Хёнджин доел булочку и сам даже не заметил. — Готов идти? — Смотря куда, — делает большие глаза Хёнджин больше просто так, чем переживая об этом в самом деле, да и шутку поддерживает. — Только не за юбкой! — Не то чтобы я собирался, — задумывается Минхо, — но, если ты настаиваешь… — Ну я же не для себя, — фыркает Хёнджин, отчего-то будучи полностью уверен, что даже сейчас не получит в ответ требование не хамить старшим. — Тебе бы так пошло, хён, с твоими-то бёдрами! — Да когда ты их вообще ви… — Минхо замолкает на полуслове, отворачивается, но Хёнджин всё равно успевает заметить на его губах смущённую улыбку. — А. Понял. Нет, «Джинни», никаких юбок ни тебе, ни мне, компромисс. Он опять так выделяет — почти ядовито — это «Джинни», словно отчего-то злится, только поди ещё пойми, на что именно. На то, что Хёнджин так представился Феликсу? На то, что разрешил себя так называть? А как он мог запретить, спрашивается, старшему-то? Точно так же, как на самом деле не может запретить и Минхо. Поэтому Хёнджин этот яд в его голосе попросту игнорирует. — А как тогда? — уже серьёзнее спрашивает он. — Костюмы? Ханбоки? Минхо кукожится так, что по нему сразу видно, как он относится к этой мысли — хотя уж на нём-то классические модели очень даже неплохо сидят. Но Хёнджин вновь вспоминает привычные толстовки и словно наяву видит вновь, к каким вешалкам в магазине тот тянется в первую очередь, и нет, Минхо — это явно об удобстве. Об уюте. О котах, в конце концов, повсюду оставляющих свою шерсть: дома у Минхо — только один липкий валик для её сбора с одежды, да и тот у выхода. Прямо сейчас Хёнджин отчётливо различает налипшие рыжие волоски на его плечах: перед выходом Минхо опять тискал Суни и совершенно не попытался как-то после отряхнуться. Это всё мелкие детали, но как же много они говорят о нём Хёнджину!.. — Нет, ты что, — Минхо всё ещё морщится. — Это так, кулуарная пьянка, у нас раз в пару недель такая обычно, Чанбин отдельно просил ничего серьёзного не устраивать. Мы и не заморачивались, как сидели обычно в норэбане, так и сейчас посидим, только с подарками. Может, в ччимчильбан потом сходим?.. Как пойдёт. Да и ты, конечно, ещё не в курсе, но запихать лишний раз Бинни в костюм — квест уровня босса. У него каждый раз со стилистами такие войны — все семь этажей слышат. Хёнджин тихо хихикает. А ведь и правда, просто он забыл. Им стилисты всегда говорили, что вот дотянут до уровня Со Чанбина-ним, тогда тоже получат право капризничать, и каждый из трейни ужасно тому завидовал. — Так что? Футболка и джинсы? — неуверенно предполагает он. Минхо же просто пожимает плечами: — Ну например. Я тебя уверяю, если завтра до конца потеплеет, Бинни припрётся в гавайских шортах и ещё будет удивляться, как остальным не жарко. Удобно, наверное, работать с таким начальством. Хёнджину не светит, но он всё равно завидует — правда, ровно до тех пор, пока не вспоминает вновь, что Чанбин-ним и тот мудак на улице — один и тот же человек. Правда, всё равно в голове не очень вяжется, потому что во времена трейни у них всех был чёткий образ что SpearB как айдола, что Со Чанбина-ним как начальника: или яркий, запоминающийся, своевольный, но очень красивый человек с рэпом бога и мышцами дьявола, или уверенный в себе, абсолютно не заморачивающийся какими-то условностями начальник высшего звена, который сделал себе имя за очень короткий срок, поднял с нуля собственную компанию, выпустил на сцену огромное количество наипопулярнейших артистов… Чанбина-ним у них уважали. Ходили слухи, что он тоже начинал без денег, без поддержки, даром что был из семьи не то чеболей, не то ещё кого-то в том же духе: все СМИ знали, что с родными Чанбин-ним связь не поддерживает ещё со времён университета. Тьфу, при чём здесь это вообще? Ну припрётся в шортах — и ладно, Хёнджину бы вообще себя в порядок привести, одежда — вторично, выберет что-то из того, что уже успели набрать. Половину багажника забили, между прочим! — Хён, — самую малость смущённо тянет он. — Мне бы это… Может, ножницы какие-то? Волосы подровнять? И для кожи что-то. Осветляющее. И… Минхо щурится, и под его взглядом Хёнджин против собственной воли замолкает, потому что опять начинает казаться, что попросил слишком много. Слишком дорого? Сложно? Надо было ещё с утра самому кухонными обкорнаться… Вся эта возня с волосами, которой ещё даже не было, опять вдруг начинает его бесить. — Ножницы? — недоумевающе переспрашивает Минхо. — Ты собираешься стричься сам? Не проще в салон? На кончике языка Хёнджин буквально ловит, в последнюю секунду сдерживает рвущееся «А можно?!». Слишком стыдно. Но оказывается, что даже говорить это не обязательно: Минхо, словно телепат, видит по его глазам всё и так. — Можно, — отвечает он на этот так и не прозвучавший вслух вопрос, но лицо его претерпевает некоторые изменения, словно бы Минхо злится на кого-то, на что-то, но отчаянно пытается не подать виду. Хёнджин, правда, всё равно ужасно напрягается. Это выше его сил: тело само готовится к прыжку в сторону выхода из кофейни, которую они все никак не покинут, — или в окно, сквозь стекло и на улице, куда подальше, где не найдут, не замахнутся, не накричат… — Эй? — Минхо, кажется, замечает, что что-то не так; его губы шевелятся, но поначалу Хёнджин не слышит ни звука — только лишь шум собственной крови в ушах. Зато отлично видит, читает по губам откровенно нецензурное и искреннее описание того, где Минхо все то видел и на чём крутил. Слух Хёнджина восстанавливается как раз тогда, когда ладонь Минхо ложится поверх его собственной, оделяя теплом и неожиданным спокойствием, растирает неизвестно когда замёрзшие пальцы. — Хёнджин-а? Ты со мной? — Н-не знаю… Н-наверное… — выговаривает он дрожащими губами. И правда как будто замёрз: становится жутко холодно и невооружённым взглядом видно, как дыбятся на коже волоски. Опять паника — на этот раз он понимает, что случилось, мозгом, а не телом, может даже, хоть и не хочет, проследить цепочку мыслей, что вновь столкнула его в пропасть животного ужаса, вновь на мгновение сделав из человека крысу. Или не крысу, Чанбин-ним неправ. Загнанные в угол крысы перегрызают горло противнику, Хёнджин же пока способен лишь испуганно скалить зубы. — Дыши, — еле слышно уговаривает его Минхо и продолжает растирать ему руки. — Давай, это нужно просто перетерпеть. Или выйдем наружу? На свежий воздух? — Наружу, — тем не менее решительно выбирает Хёнджин. Мозг противоречит ощущениям тела: хотя в голове у него сухой, пустой ступор, ноги все равно подгибаются так, как будто опять отец наорал и достал розги. Загоняя себя на новый круг ужаса и подгибающихся на ходу ног — приходится схватиться за Минхо обеими руками — Хёнджин впервые в жизни думает о том, что уже вырос. Стал ростом с отца, на голову выше матери; много тренировался когда-то — до улицы; если бы он только осмелился взбунтоваться, ему бы ничего не сделали. Ни тогда, в девятнадцать, ни уже даже в шестнадцать, ни, наверное, во все остальное время. Физически Хёнджин мог бы прекратить всё это ещё в шестнадцать. На этой мысли паника его наконец покидает. Это не облегчение, но даже что-то хуже, что-то, очень похожее на следующий шаг: Хёнджин открывает совершенно сухие глаза с мрачным осознанием, что в своих бедах виноват исключительно сам. Правы были родители — только, наверное, не в том смысле, в котором им самим кажется. Правы в том, что у Хёнджина никогда не выйдет ничего путного, что всё, на что он способен — мелко отгавкиваться от посторонних людей, которые его бесят, и съёживаться, стоит кому-то из близких повысить голос. Больше ни на что он не годен, даже задирать подол. — Пей, — приказывает Минхо. Неизвестно откуда в руках у него оказывается ещё одна, уже открытая бутылка — опять ледяная, проверенный получасом ранее метод. Только вот Хёнджин не тот же, что и полчаса назад. Бездумно сделав глоток, он возвращает Минхо воду. — Спасибо, хён. — Хёнджин вежливый. Всё-таки. Иногда. По крайней мере, пытается. Когда не причиняет лишние неудобства. Айщ, опять он за своё. Слышал бы хён, давно бы уже устал, наверное. Хён, впрочем, в лице вновь ужасно сосредоточенного Минхо отвлекается от него и хлопает себя по карманам, а потом вдруг прикладывает к уху беззвучно вибрирующий телефон. Показывает Хёнджину: мол, посиди тут, я сейчас. Хёнджин и сидит. Смотрит, как разговаривает Минхо — с сурово сдвинутыми бровями, поджатыми губами, ужасно серьёзный, задумчивый. Наверное, на работе его там такого боятся, Хёнджину же почему-то вдруг становится смешно — но хорошее настроение пропадает почти сразу, стоит ему опять вспомнить о родителях. Минхо к ним, кстати, с утра ездил. И всё ещё не только его не выгоняет, но даже тратит на него деньги. Держит слово. Странно; странно и непривычно. Когда лучший друг Хёнджина, Джинён, обещал ему, что будет с ним вечно, когда они впервые целовались в шестнадцать, когда вместе шли на прослушивание — обоих взяли; — Хёнджин ему верил. Когда родители… впрочем, родители ему не обещали ничего, но он всё равно верил. Только оказавшись на улице, только когда Джинён заблокировал его во всех соцсетях сразу после расторжения контракта — и потом всё остальное время не открывал двери на стук, обходил стороной, — только тогда Хёнджин решил, что не станет доверять никому в жизни больше настолько. В забывчивости качая головой, Минхо двумя пальцами заправляет выбившуюся прядь обратно за ухо. Разглядывая его, Хёнджин болтает ногами и послушно его ждёт, мысленно сравнивая себя тогда и себя же теперь. Он-теперешний задолбался уже переживать так, что устал от самого себя, но впервые пытается кому-то доверять. Это не Минхо проскальзывает в щель выстроенной Хёнджином стены, это ворота крепости нараспашку открываются идущему впереди отряду из трёх сытых, довольных котов. Если уж ему верят коты, если Минхо заботится об их здоровье, кормит не чем-то дешёвым для галочки, а — Хёнджин видел упаковки — суперпремиумом, — то такой человек явно дважды задумается, прежде чем оставить кого-то умирать. Хёнджин против воли опять пытается обосновать не только своё доверие Минхо, но и своё присутствие в его доме — не прямо сейчас, разумеется, а вообще, в принципе, глобально. Понять, почему Минхо впускает его в свою жизнь с такой готовностью, покупает ему и одежду, и еду, и, так его растак, средство от вшей. К слову, чесаться уже вроде не чешется, но завтра надо будет обработаться ещё раз, и вроде бы на этом всё. Лишая вроде нет, Хёнджин испуганно проверяет себя то и дело — но ничего, никаких подозрительных красных пятен по телу. Зачем он Минхо? У Минхо есть Феликс, есть Чанбин, работа и три кота. В обратном порядке по степени важности, наверное. А теперь есть ещё и Хёнджин, только все равно непонятно, зачем? Для чего так усложнять себе жизнь? — Извини, Хёнджин-а, — вздыхает Минхо и присаживается перед ним на корточки, берет в свои мягкие, но уверенные руки его длинные ладони и тепло сжимает. — Работа. Опять кое-что случилось, и мне нужно съездить, проследить самому. Это на пару часов, не больше, я обещаю. Завезти тебя домой или побродишь здесь пока? Какой же он, черт побери заботливый. Настолько странно, настолько непривычно, непонятно, почему и как, что Хёнджину не хватает духу сказать ему, что оставаться здесь без денег смысла нет никакого. Да и без связи. Как его Минхо потом найдёт? Хотя это Минхо, этот, конечно, найдёт… Поэтому Хёнджин придумывает компромисс. Где-то там, где они парковались, в стороне была вывеска с ножницами, так что… — Может быть, я пока займусь волосами? — несмело предлагает он. — А ты потом просто меня заберёшь? — А если ты закончишь раньше? — кажется, пытается что-то просчитать Минхо. — Так, мобильник я тебе не оставлю, но… Хм. Ладно, сейчас забежим, возьмём тебе что-нибудь на скорую руку, сам уже настроишь, пока сидеть там будешь. Потом просто здесь погуляешь, сотни хватит? — «Сотни»? — повторяет за ним Хёнджин словно эхо. Какой телефон? Какой сотни? И почему он так шокирован, как будто смотрит на всё это со стороны и ему — пять, а Минхо бросает ребёнка без присмотра? Он взрослый; Минхо ему доверяет. Судя по всему, доверяет так, что не боится, будто Хёнджин сдаст телефон… Да какой, мать его, телефон вообще? Сдаст всё это в скупку, найдёт наркоту — и всё, поминай как звали? Какая ещё сотня? Чашка кофе в том кафе, где они сидели, стоила пятнадцать. Тысяч. — Тысяч, — поправляясь, уточняет Минхо, ломая ему мозг окончательно. — Ай, блядь, ещё парикмахерская, а у меня кэша больше нет и снимать некогда… Ладно, вставай, быстрее, у меня действительно не так много времени, по ходу дела разберёмся. За руку — словно и правда ребёнка, Минхо тянет его за собой к ближайшему же магазину электроники. Первый же консультант — его, и Хёнджина здесь словно не замечают совсем, Минхо обходится одним-единственным вопросом: — Айфон или самсунг? Третьего, по-видимому, не дано. — Айфон, — с перепугу брякает Хёнджин, не успев даже подумать. Не то чтобы, конечно, он собирался выбрать что-то другое… ну, если бы увидел, что Минхо указывает не на флагман, а на что подешевле, то да… но… Но у айфона лучшая камера, и у Хёнджина в голове временно не остаётся других мыслей. — Тогда сам будешь с Бинни объясняться, — бросает в первый момент непонятное Минхо и отворачивается к консультанту. Только минутой спустя Хёнджин вспоминает про контракты лейбла с самсунгами, про обилие рекламы бренда, и до него вдруг доходит, что здесь замешан явно не только бизнес, но и личный патриотизм основателя-ним. Приложив карту, Минхо оплачивает покупку, после чего немедленно сдирает с коробки плёнку, выковыривает телефон и сам, без помощи консультанта, вставляет сим-карту. Дальше что-то тыкает — регистрируется, что ли, чуть ли не на космической скорости печатает, и звонит себе на ходу. — Так, — сам себе бормочет он. — Так, карта… Банкоматы… Айщ, да что так далеко-то? Ладно… Где оно здесь… Дальше Минхо, в глазах Хёнджина выглядя совсем уж незнамо кем, делает откровенно странную вещь: ковыряется в кошельке, достаёт одну из карт и прислоняет её к телефону. Долго копается, настраивает что-то — опять регистрируется? — и сует телефон Хёнджину. — Я побежал, — бросает он. — Звони, если вдруг что-то случится. Салон сам найдёшь? — Напротив машины… — подбирает челюсть и внятно сообщает Хёнджин, пытаясь переварить увиденное. Хочется бросить всё и начать проверять — но каким неуважением это будет выглядеть? Каким недоверием — как плевок в душу, не меньше. — Да? — удивляется Минхо. — Пошли тогда вместе. Нормально себя чувствуешь? Или всё-таки домой? — В салон, — Хёнджин мотает головой: уже настроившись на определённый план, он не намерен от него отказываться. — Спасибо, хён, я уже в порядке. — Идём тогда, — торопит его Минхо и тянет за собой. *** — Какую стрижку хотите? — спрашивает у Хёнджина десятком минут спустя парикмахер, парень, может быть, лет на пять его старше, отвлекая от наиувлекательнейшего зрелища — Хёнджин смотрит, как Минхо разворачивается и пытается выехать на дорогу, но вынужден ждать, пропуская встречку. — Подровнять? — Не, — отказывается Хёнджин и переводит пристальный взгляд в зеркало. — Под машинку. М-м-м… насадка на сантиметр. И осветлить всё, что останется. — Желание клиента — закон, — улыбается ему парикмахер и приступает к делу.