Отверженный

Некоторое время Хёнджин медлит, пытаясь собрать разрозненные мысли в кучу и если не вычислить, то хотя бы получить общее представление, что здесь происходит. Потом до него доходит, что поесть бы — и ему самому, и Минхо тоже наверняка голодный, — не помешало, да и думать можно в процессе, так что он отправляется на кухню. Конечно, носки, забытые, остаются у дивана и плитка холодит босые ноги, так что у холодильника Хёнджин не задерживается, всё время переминаясь с ноги на ногу. Думать тоже не очень получается: то ли Хёнджин просто глуп, то ли слишком отвлекается. Перекладывая в миску кимчи, он хмурится в пустоту. Что ему известно? Хён, значит, имеет отношения — какие бы то ни было, раз этот Ликс позволяет себе с ним так общаться, — и, с одной стороны, лучше бы ему вообще не трогать эту тему, но, с другой — всё, как ему кажется, взаимосвязано каким-то странным, почти мистическим образом, и лучше бы в его ситуации не пренебрегать ничем. Как бы ни было неприятно об этом думать. Значит, хён имеет какие-то там отношения. Этот Ликс работает вместе с ним и у него есть заместитель… где-то там, Хёнджин уже забыл где, но хён сегодня ездил именно туда. Туда и, возможно, к его родителям… но это только подозрения, уверенность же Хёнджина состоит в том, что или после этих поездок, или после того, что случилось днём — неизвестно, что именно, — хён и начинает грузиться настолько сильно. Возвращаясь же к отношениям: немного греет душу, что с этим Ликсом у хёна явно как-то не ладится. Возможно, даже из-за самого присутствия здесь Хёнджина: вряд ли под «бродягой» подразумевался кто-то иной. Хён предлагал тому отель, обед… или ужин? Предлагал познакомиться с кем-то завтра… Неужели как раз с Хёнджином? Но зачем ему? И кому «ему», хёну или этому Ликсу? Вдобавок у хёна на работе как-то явно не ладится, но здесь уже Хёнджин откровенно предполагает, опираясь совсем уж на обмолвки и интонации. Какие-то там совещания, резкая отповедь по поводу непонятных самолётов, тот длинный рассказ хёна и, самое главное, шрам на его спине — всё прямо-таки кричит о том, что что-то тут не так. Айщ, злится на себя Хёнджин, принимаясь накладывать еду и хёну, не проще ли спросить? Хён уже продемонстрировал, что ему не нравятся додумывания, и частично Хёнджин принял это к сведению: в постель без спроса он больше лезть не собирается. Но — это?.. Непонятно всё. Непонятно, греть рис хёну или нет, будет ли тот есть… Обедал ли хён вообще? Кусая губы, Хёнджин всё-таки запихивает тарелку в микроволновку и ставит себе мысленную галочку, что нужно будет на ночь зарядить рисоварку: вроде бы в холодильнике всего с запасом, но оказаться без риса в его голове отчего-то приравнивается к масштабному голоду. Да и хёну тоже завтра надо будет что-то есть. Как и сегодня, впрочем. Достав тарелку, Хёнджин воинственно сжимает кулаки и идёт в сторону не запертой, но просто прикрытой входной двери: маленький синий (не красный: код введён верно) огонёк над ней под потолком быстро-быстро мерцает, и сквозь щель тянет табаком, пылью и свежестью — улицей. Замерев, точно столб, у пруда с мелкими, цветными рыбками — богатые извращенцы, хмурится Хёнджин, — хён стоит с опущенными руками, забыв про истлевшую сигарету, и, судя по скопившемуся на ней столбику пепла, не шевелится уже какое-то время. И вроде бы можно дать ему подумать, не трогать, но… но. Есть всё-таки шансы, что хён не обедал. Хёнджин не неблагодарный, правда: он пытается отплатить чем может. Беря пример, хоть той же заботой, раз уж больше нечем. — Хён? — несмело зовёт он, на всякий случай не подходя слишком близко: слишком уж жива в памяти его неожиданная реакция тогда в спальне. Хён вздрагивает, роняя пепел на дорожку, кажется, обжигает пальцы, но на этом всё — морщась, прямо подушечками он сминает фильтр в комок и, зажав его в кулак, разворачивается: — Что?.. Ах, это ты. Что случилось? — Ужин, — одним словом объясняет Хёнджин, стараясь звучать весомо, безальтернативно. Не срабатывает. — Я не голоден, — качает головой тот и, кажется, вновь смотрит насквозь. Словно наяву Хёнджин видит крутящиеся и щёлкающие, то и дело стопорящиеся шестерни в его голове — и, наверное, слишком усталый взгляд всему виной. В том числе и тому, что Хёнджин продолжает давить. — Ты обедал, хён? Что ты вообще сегодня ел? — спрашивает он. — Обедал… — лицо хёна вновь меняется так, что он вновь становится скорее похожим всего лишь на Минхо: на расстроенного и обиженного мальчишку. Но то ли Хёнджину кажется, то ли тот вновь быстро берёт себя в руки и надевает обратно маску равнодушия. — Не слишком много и не слишком вкусно, но я поел, Хёнджин-а, не стоит беспокоиться. И всё-таки это ещё Минхо: лицо каменное, но он не прячется до конца. По-прежнему подрагивающие руки роются в карманах, достают и вновь прикуривают сигарету. После первой же затяжки Минхо вновь о ней забывает и, отвлекаясь, продолжает вновь скрипеть и застревать шестерёнками. На пороге холодно, у Хёнджина мёрзнут ноги, а хён, вышедший в одной рубашке, и вовсе должен был превратиться в ледышку. Так или иначе, но пора его уводить в тепло без вариантов, потому что, конечно, Хёнджин готов ухаживать за ним в ответ в случае болезни и сам уже звонить Сынмину-сси или даже в скорую, прося помощи, но доводить до такого всё равно не хочется. — Я уже погрел твою порцию, — упирается он. — Давай, отвлекись ненадолго, потом заново подумаешь, о чём ты там думаешь, на свежую голову. Словно просыпаясь и пытаясь сообразить, что происходит, пару секунд Минхо очень медленно, отвлечённо моргает. Явно наконец понимая, что Хёнджин от него не отстанет, он вздыхает и кивает ему, выдавая совершенно неуместное и непонятное: — Один-ноль в твою. Пошли. Уже внутри, уже на кухне Минхо окончательно приходит в себя, стоит им, не сговариваясь, одновременно потянуться к микроволновке. Вместо того, чтобы выругаться, сообщить, что Хёнджин «опять лезет под руку и мешает» или спросить, «почему стол не накрыт для старших», Минхо ловит его за задранный и завёрнутый рукав пижамной рубашки и по-кошачьи щурит глаза: — Откуда мурашки, замёрз опять? И опять босиком? Кыш отсюда за носками! Почти рефлекторно Хёнджин открывает рот — сказать, что тепло, что… но ему не тепло, и это будет откровенная, вдобавок ещё и бессмысленная ложь. — Как скажет хён, — бормочет Хёнджин, зачем-то кланяется и уходит в гостиную, спиной ощущая, как сверлит его недоумевающий взгляд. Вроде и не хотел же ничего такого, а всё равно, кажется, ухудшил Минхо ситуацию, заставляя того обдумывать ещё и своё поведение. В носках и правда теплее. Но в помещении в принципе тепло даже без обогрева, это на улице ветер, да и таблетки Хёнджин пьёт не просто так, поэтому в себе он даже не сомневается. Однако, будучи в глубине души не только послушным и исполнительным, но и хитрым и мстительным человеком, он утаскивает со столика всю коробку с ненавистным ему женьшенем обратно в кухню и напоказ с размаху ставит её рядом с тарелкой Минхо. — Если я так замёрз, — сухо объясняет он, — то хёну вообще всё продуло, наверное, на ветру. Задумчиво поведя плечами, Минхо хмыкает, явно прислушиваясь к собственным ощущениям, и бросает ему быстрый кивок: — Два-ноль, Хёнджин-а, ты ведёшь. — В чём?.. — не удерживается он, занимая место напротив и притягивая поближе собственную тарелку. — Мы же не спорили? И не играли? — Айщ, — устало хмыкает после паузы в ответ тот. — И правда. И всё, ноль дальнейших объяснений. Зря спросил, догадывается Хёнджин: теперь ему ещё и этой непонятный счёт говорить не будут и придётся догадываться самому, что это всё значило. Едят они в малоприятной, тянущейся тишине. Вроде бы уже успевший свыкнуться со всеми изменениями в собственной жизни Хёнджин всё равно уже через несколько минут начинает себя чувствовать откровенно неуютно: кажется, что и палочки стучат слишком громко, и ест он, издавая слишком много звуков, и вообще ест слишком много. Что хуже всего — и не наедается. Конечно, на тарелке Минхо раза в два больше всего, однако Минхо и шире, и тяжелее, и, в отличие от него, работает. Хёнджин даже не танцует, только сидит на одном месте и ничего не делает — и ему бы наедаться горстью риса. Однако всё равно хочется есть даже после двух. На этапе, когда мозг Хёнджина наконец кристаллизует в его голове мысль про стыд и собственную навязчивость и назойливость, хён сходу обрубает ему всю спираль, бесцеремонно, без единого вопроса, перекладывая ему в практически пустую уже тарелку кусок мяса, а потом докидывает сверху несколько кусочков редьки. — Не забывай об овощах, — комментирует он. — Витамины. — А мясо? — зачем-то спрашивает Хёнджин. Судя по всему, это говядина, причем недешевая, и тот факт, что хён вот так запросто ею делится, откровенно нервирует. Когда-то раньше, с членами своей группы и другими трейни, Хёнджину пришлось бы драться за каждый кусочек. — Протеин, — хён протягивает руку и бесцеремонно сжимает два пальца на его бицепсе. — Хотя бы массу наберёшь. Зачем? Чтобы стать как Минхо?.. Честно говоря, Хёнджин, конечно, может себя представить шкафом, который с трудом протискивается в дверь, но, применительно к себе самому, его такой образ совершенно не вдохновляет. В принципе он ничего против качков не имеет, даже засматривался иногда раньше на некоторых… — Не хочу, — дуется он. — Мне и так хорошо. — Тебя и так в постели не видно, совсем в следующий раз потеряешься, — угрожающе фыркает Минхо и, отводя глаза, торопливо поправляется: — На диване. Уши его краснеют. Только тут вдумавшись в смысл сказанного им, не выдержав, Хёнджин смеётся. Интересно, можно пошутить, или это будет перебор? — Если бы меня не было видно, — лукаво ухмыляется он, — то хён бы не стал тыкать в меня оружием. Мгновение Минхо неверяще разглядывает его лицо. — Это что, было шутка про мой член? — изумлённо спрашивает он. — Нет, я, конечно, был рад видеть там тебя, а не какого-нибудь психа-грабителя, но не настолько же! Честно говоря, шутка — и есть шутка, поскольку тогда Хёнджину было вообще не до того и вряд ли бы он заметил, даже если бы члена не оказалось совсем, да и в целом он ничего подобного сейчас не имеет в виду. Но шутка требует продолжения, и он делает большие глаза: — Представляю, что если бы вдруг всё было наоборот, то как бы удивился грабитель! Брови Минхо сдвигаются, нос морщится, — а потом вдруг тот принимается заливисто хихикать, явно представив себе эту картину. — Жаль, что это невозможно, — выдавливает он, прикрывая ладонью рот, — я бы в следующий раз попробовал. — Вместо пистолета выхватить член? — ожидаемо заинтересовывается Хёнджин. — А в чём проблема? — Приставлять к затылку вне кровати неудобно! — объясняет ему Минхо так серьёзно, насколько только может. Но всё равно сквозь его ровное выражение лица то и дело прорываются приступы дурацкого, заразительного смеха. — Э-э-э… Взять искусственный? «Не двигаться, руки вверх, иначе я кончу вам на затылок»? Минхо аккуратно отодвигает тарелку подальше, а потом наконец не выдерживает и смеётся во весь голос, хлопает по столу. Щурится сквозь проступающие слёзы: — В следующий раз Чанбин ко мне полезет за документами без спроса, я так и сделаю. Представляя его реакцию, Хёнджин непроизвольно вздрагивает и против своей воли икает. Нормальные люди от испуга икать перестают, а вот он, видимо, как раз начинает. Он икает ещё раз. Неловко. Без лишних слов поднимаясь, Минхо наливает и протягивает ему стакан чистой воды из фильтра: — Пей. Мелкими глотками. Постепенно их обоих всё-таки отпускает, Хёнджина — насильственным путём, потому что смеяться, икать и пить одновременно ужасно неудобно, а Минхо, кажется, успокаивается сам и в наступившей паузе успевает вновь задуматься. — Ах да, — спохватывается вдруг он и быстрым шагом уходит куда-то в сторону входной двери. Слышится тревожный щелчок закрываемого замка. Минхо куда-то ушёл? Без предупреждения? А что с сигнализацией? А что с самим Хёнджином? Не выдержав и пары мгновений, Хёнджин тут же высовывается из-за угла, чтобы проверить дежурный светодиод над дверью, но неожиданно сталкивается лицом к лицу с уже возвращающимся Минхо. — Дверь забыл за собой закрыть, — не дожидаясь вопросов, поясняет тот. В руках его — уже открытый дорогой кожаный портфель, в котором Минхо на ходу копается, перебирает какие-то документы. — Держи, это твоё. С абсолютно неловким выражением лица тот протягивает Хёнджину толстый коричневый конверт, из которого, стоит попытаться его взять и тут же случайно повернуть не той стороной к полу, вылетает что-то в до боли знакомой бежевой обложке в стиле Да Винчи, с хангылем на лицевой стороне… Дрожащими с какого-то черта руками Хёнджин приседает, подбирая собственный паспорт с пола и рефлекторно перелистывает. Внутри и правда его фотография, и это не восстановленный документ, а его собственный: привычная обложка, да и внутри свёрнутая втрое бумажка из военкомата: после расторжения контракта и окончания учёбы Хёнджин подумывал уйти служить, но даже не успел пройти до конца весь список врачей. На бумажке стоят галочки: хирург, стоматолог, кардиолог… К остальным он тогда не успел и на улице оказался, оставив все свои документы дома. Если бы получилось вдруг забрать, то подписал бы контракт, получал бы зарплату, нашёл бы жильё после окончания срока службы… В конверте — остальные его документы. Очень вразнобой: помимо паспорта, здесь лежит несколько справок об отсутствии заболеваний, передающихся половым путём, об отсутствии в крови наркотических веществ согласно тесту такому-то, потом почему-то попадается договор с банком об открытии карты, которая… которая тоже выпадает из конверта, когда Хёнджин, перевернув его, встряхивает над столом. После договора с банком — уведомление о расторжении контракта с лейблом. До боли знакомый логотип в шапке плывёт под взглядом Хёнджина, плывёт и смазывается, как и остальные буквы, но он наизусть помнит, что там было. Школьного диплома, как и вкладыша с результатами сунын почему-то нет, хотя Хёнджин точно знает, что сдал, пусть и далеко не самым лучшим образом: слишком часто забивал на учёбу ради тренировок допоздна. Но ему и уведомления и расторжения за глаза, потому что совсем-совсем внизу, в последних строках листа после отступа и пары печатей стоит несколько, в ряд подписей. И если первые две Хёнджина не волнуют совсем, то третья… 이민호. И закорючка рядом с дурацкими галочками сверху, точно кошачьими ушками. На закорючку и падает первая капля, быстро впитываясь, расплывается кругом и размывает чернила даже год или больше спустя. Дата, конечно, стоит, и Хёнджин даже примерно представляет себе, сколько прошло времени, но пока не в силах сосредоточиться и подсчитать точное количество хотя бы прошедших месяцев. Следующая слеза, щекотно стекая по щеке, падает на стол, и, торопливо откладывая бумаги, Хёнджин пытается быстро и незаметно смахнуть влагу с щёк, чтобы не увидел хён. Всё-таки он и правда был у родителей, пусть и по своим делам, но нашёл время озаботиться и документами Хёнджина, и… И вот это двойное противоречие, заключающееся, с одной стороны, в поведении хёна — и в наличии его подписи на уведомлении, которая отчего-то расстраивает его до боли, и, с другой стороны, в поведении же хёна — и его встречи с родителями Хёнджина, которые, наверное, опять… как тогда, — вот это противоречие его и добивает. Единственное, на что в связи с этим Хёнджин может надеяться — это что хён не вернёт его им обратно. Конечно, сложно себе представить, что его захотят, что его вернут, сложно настолько, настолько только можно себе вообразить с учётом того, что он не ушёл из дома сам, его выгнали, но Хёнджин одновременно и, словно последний мазохист, в глубине души по-детски верит в подобный исход, и всё-таки боится его. Слезы текут по щекам сильнее, и, пряча лицо за беспорядочно свисающими прядями, Хёнджин роняет голову и прячет лицо в ладонях. Что хён о нём подумает после такого, что он слабак? Трус? Что хён уже о нём подумал, услышав, что сказали о нём родители? Минхо рядом бормочет что-то, но какая разница, что? Чтобы ощутить, как его выдернут за плечо и выкинут из дома, Хёнджину не нужно слышать слов, он опытный, он слышал и знает уже, проходил. Но вместо сильной, злой хватки за шиворот или за горло он неожиданно ощущает не менее сильное, но шокирующе ласковое скольжение ладони вдоль поясницы. Не сразу осознавая, что происходит, Хёнджин тем не менее пассивно поддаётся нажиму и шагает вперёд, мгновение спустя оказываясь в тёплых, безопасных объятиях, точно в клетке, отчего-то совершенно не кажущейся ему угрожающей. Разница в росте ужасно отвратительна: сгибаться неудобно, прятать лицо в плече тоже, но Хёнджин не в состоянии поднять голову и сдержать рвущиеся из него сдавленные, жалкие звуки. Так их, утыкаясь в ткань и чувствуя под ней тёплое тело, он заглушает их хоть как-то, стыдясь чуть меньше, чем мог бы. Слезы текут рекой, и вот прямо так, не давая ему отодвинуться, Минхо тянет его куда-то дальше, за собой, заставляет по шагу, понемногу двигаться куда-то, и даже подбадривает по ходу дела: «Вот так, молодец, ещё немного, и ещё…». Посмотреть по сторонам, как и сообразить, куда его тащит Минхо, Хёнджин откровенно не в состоянии, но всё равно дорога заканчивается очень быстро. Сам опускаясь вниз, Минхо подталкивает его сначала сесть, а потом и лечь рядом, и кладёт поверх лопаток свои надёжные руки, вновь закрывая его в клетку своих объятий. — Поплачь, котёнок, — шепчет он — разрешает, одобряет, из-за чего даже все попытки Хёнджина успокоиться окончательно летят прахом, и его накрывает самой настоящей истерикой — с дрожью, с почти животным воем и скулежом от страха, боли и стыда. Животное — вот кто он; животное, которые гладят по волосам, по спине, и греют человеческим теплом, утешают с каждым прикосновением… Продолжают говорить всякие совершенно дурацкие вещи над ухом. Хёнджин, как дурак, жадно вслушивается в них и, что хуже всего, верит. — Плачь, — тихо повторяет Минхо, — тебе это сейчас нужно. Тебя предали, да? Обменяли на деньги, как породистого безмозглого кота, в надежде, что ты принесёшь ещё, а когда не получилось — выбросили на улицу? Так и было, плачет Хёнджин, так оно и было. За небольшими поправками, но в целом Минхо опять видит всё верно. — Когда все твои надежды были связаны со сценой, — начинает вновь Минхо, и на этот раз его интонации уже куда более вопросительны, — тебе приходилось возвращаться домой, раз за разом сопротивляясь попыткам унизить, оскорбить… Невозможно было сосредоточиться, и ты ошибался раз за разом даже на зачётах… Да. И нет. Хёнджин влажно хмыкает ему в плечо. — Она… — у него не хватает сил назвать её как-то иначе, кроме как вот так размыто, точно верное слово несёт в себе силу и может притянуть её сюда телесно, настоящую, живую. — Они говорили, что я недостаточно стараюсь… Что, если у меня не хватает способностей, то всё р-равно х-хватит, что… чтобы раздвинуть ноги п-перед п-правильными л-людьми… Он снова по-дурацки и не вовремя икает. Не то чтобы для икоты есть подходящее время — но уж точно сейчас не время настолько, что Минхо растерянно смеётся над его реакцией. Или над словами, и тогда, наверное, Хёнджин несёт чушь, его родители правы и… В этот момент он как-то забывает, что и сам хотел тогда сбежать из дома. Готовился к службе, и на вселенную он таит отдельную порцию обиды за этот провалившийся план. — Ну же, котёнок, — Минхо вновь пытается успокоить его поглаживаниями, — ты меня слышишь? Хёнджин икает в ответ, сотрясаясь всем телом. И сразу угукает и всхлипывает — полный, в общем, комплект. — Меня тоже выгнали из дома, — еле-еле, на самой границе слышимости, так, что никакая камера и никакие микрофоны бы не засекли — Хёнджин отчего-то вдруг начинает мерить звуки старой, привычной по дебюту мерой, — шепчет ему в самое ухо Минхо. — Мне было пятнадцать. Приют, школа… если бы не Чанбин — всё. Удивлённо всхлипнув снова, Хёнджин пытается отстраниться, чтобы взглянуть ему в лицо — проверить, честен ли тот, не врёт ли, но пальцы Минхо сжимаются у него на затылке и удерживают силой на том же месте. — Я знаю, — вновь шепчет он, — каково быть ненужным. Ты в безопасности, если не будешь кусаться, договорились? Отчего-то Хёнджину кажется теперь — вдруг — что он будет в безопасности, даже если вдруг кусаться попробует, но это не та ситуация, когда он всё-таки разрешил бы себе сделать нечто хотя бы отдалённо похожее. Черт его знает, что Минхо имеет в виду под «безопасностью» — что не выгонит, что поможет, что не притронется или что-то ещё, но какая разница, если искренность его очевидна? В груди его, точно так же, как и у Хёнджина, бьётся сердце, точно птица в клетке, желающая вырваться наружу, и голос, и дыхание такие… Не думай Хёнджин, что знает Минхо уже насколько-нибудь хорошо, мог бы на мгновение подумать, что тот тоже плачет. На секунду руки стискивают его сильнее, прижимают к другому телу с незнакомой интенсивностью, чуть ли не до общей, одной на двоих, дрожи. — Договорились. — Слова стекают с губ Хёнджина, точно вода, минуя любое сопротивление. Как бы ни держался он в глубине души за знание, что никому нельзя доверять, он уже нарушил собственные принципы, и случилось это, кажется, даже не сегодня. Забота Минхо проникает в самое сердце, и невозможно сопротивляться его же доверию. Есть ли что-то глубже сердца? Не анатомически; анатомически Хёнджин способен придумать сто, нет, тысячу шуток, но, правда, попозже; нет, метафизически. Душа? Доверие Минхо греет душу, и Хёнджин устраивает образ этого доверия в воображаемом им гнезде из уже собственной защиты, прикрывает и согревает в ответ чем собой, и… и, кажется, он вот-вот вновь опять заревёт. Вот это вечер. В результате они так и остаются на этом диване в обнимку; поначалу Хёнджин просто не в состоянии отодвинуться от чужого тепла, а затем — боится это сделать. Боится посмотреть в глаза и понять, что всё то, что он слышал в голосе Минхо, или было неправдой, или вновь старательно спрятано так глубоко, что ему никогда не пробиться туда ещё раз. А потом он вдруг понимает, что Минхо… спит. Грудь его мерно вздымается и опускается, успокаиваясь, пульс бьётся все равномернее, но хватка так и не становится легче. Не то чтобы, впрочем, Хёнджин куда-то собирался сейчас; максимум, на что его хватает — на ощупь сдёрнуть со спинки дивана одеяло и кое-как прикрыть их обоих. После чего он наконец разрешает закрыть глаза и себе; он так много спит в эти дни, что большую часть времени ему за это стыдно — но не теперь, когда Минхо спит рядом и даже во сне крепко держит его в объятиях, чтобы Хёнджин вдруг не упал.