Отверженный

— Не знаю? — наконец пожимает плечами он, так и не решив, что сказать. — Ничего? Просто… Если кто-то может напасть здесь на хёна, то и… на меня тоже? Хёнджин, конечно, знает, что не имеет права требовать ещё и безопасности, потому что и без того уже получил немало. Большую часть скорее обещаниями, поэтому эту большую часть он попросту не учитывает, но еда, вода и место для сна — для него уже много. Может, если придётся уйти отсюда, он так или иначе уйдёт не с пустыми руками, но тут тоже… эта «большая часть». И просить, чтобы место, которое ему предоставили, ещё и не имело этой непонятной призрачной опасности, тогда как на улице ему было куда хуже буквально каждую минуту? Здесь, может, ещё ничего и не случится даже, а там — что-то случалось постоянно. Нет, Хёнджин не должен был так говорить. Неправильно выбрал слова, и он, не обращая внимания на то, как меняется выражение лица Минхо-хёна, торопливо поправляется: — И, ну, если на самого хёна здесь могут напасть, то это тоже плохо, потому что тогда непонятно, почему хён здесь торчит… — На последнем слове Хёнджина осеняет, и он широко раскрывает глаза: — Или это из-за меня? Я заставляю хёна быть в опасности, но тогда… тогда мне лучше… Рассуждения заводят его куда-то явно не туда, и Хёнджин встревоженно замолкает, потому что у него все ещё остаётся какое-никакое чувство самосохранения: если он сейчас сам предложит уйти — то а вдруг хён возьмёт и согласится? Вдруг дело и правда в этом, какой бы чушь подобная идея не казалось? Кто-то такой важный, как Ли Минхо, не должен и не может быть прикованным к одному месту какой-то помойной крысой, и вообще эта крыса, скорее всего, в его планах имеет совсем небольшое значение… Хёнджин на самом деле просто реалист. Разве может он быть достаточно важным, чтобы из-за одного его присутствия здесь, в этом доме, делать что-то или не делать? Однако в голове его точно сами собой всплывают извинения хёна перед каким-то Ликсом: хён говорил, что не сможет встретиться, а потом, кажется — что не сможет ещё что-то, и явно упоминал в этом контексте Хёнджина. Но Хёнджин не помнит остального совершенно — или, может быть, он тогда просто не всё услышал, так что, скорее всего, он просто ошибается. Максимум, что могло повлиять на решения Минхо-хёна — его, Хёнджина, болезнь. Ну, да, хён же любит кошек. И Хёнджина почему-то называет котёнком. Больной, блохастый котёнок, наверное, должен в его душе вызывать совершенно определённые чувства. — Понятно, — ровно отзывается Минхо-хён и ещё несколько мгновений рассматривает его так, точно впервые увидел. Что ему понятно, Хёнджин не знает и, возможно, даже не хочет знать. Особенно если это действительно то, о чём он сам думал раньше. Всё-таки вертеть подобное в голове и бояться услышать — это совсем не то что и правда услышать это вживую. И пристальный взгляд хёна так нервирует, что отчего-то Хёнджину безо всякой на то причины начинает казаться, что он вновь переместился обратно в прошлое. Что перед ним — не хён, а отец, и если сказать что-нибудь неправильное, то можно получить пощёчину. «Правильного» варианта не существует — Хёнджин успевает убедиться в этом за последний год перед улицей, — но он всё равно каждый раз пытается. — Простите, — переходя на формальный стиль, говорит он и опускает взгляд, чтобы не казаться невежливым. Конечно, хён — не отец, и Хёнджин прекрасно это понимает, но это не мешает чему-то внутри него испуганно сжиматься и ныть, это не мешает тому маленькому ребёнку, что до сих пор плачет где-то в глубине его беззащитной души, ждать вновь удара. Минхо-хён не бьёт. Просто вздыхает так, что Хёнджин вновь вспоминает, как тот устал от всего и вся — и Хёнджин только добавляет ему работы. — Ешь, — приказывает ему хён. — Остывает. Хёнджин вновь берётся за отложенную было ложку и уже не спрашивает ничего. Есть, правда, не хочется, но он не уверен, что дело в нервах — может быть, всё-таки в болезни. Даже скорее всего, потому что лоб, по ощущениям, ужасно горячий, да и вообще телу как-то подозрительно жарко. Но мозг пока ещё разумен; по-хорошему бы предупредить хёна, что температура возвращается, но Хёнджин слишком опасается причинить тому очередные неудобства, поэтому молчит. Может быть, только благодаря этому чуть позже, когда они оба всё-таки доедают, он удостаивается новой порции внимания. — Хёнджин-а. — Убрав тарелки в посудомойку и запустив её, Минхо-хён тянется к его лбу неожиданно прохладной ладонью. — Айгу, ты опять горишь. Давай-ка выпьем лекарства да пойдём, уложим тебя. Хочешь, хён расскажет тебе сказочку на ночь? Как с ребёнком, честное слово. Правда, всё равно приятно до покалывания где-то в той части мозга, которая отвечает за его исполнение команды сознания сдержаться и не реветь по пустякам. В конце концов, его тут действительно никто не бил — чего бояться-то? Нервно сглатывая, Хёнджин боится, что всё это закончится. Может быть, это и вправду по-детски — но хён раз за разом реагирует слишком хорошо. Словно и вправду видит в нём больного, выброшенного на улицу кота — и всё внутри Хёнджина кричит, что он такой и есть. Только гордость, основанная на инстинкте самосохранения, не даёт ему временами броситься хёну в ноги и начать умолять повторить каждое из сказанных им добрых слов. Чтобы Хёнджин убедился, что ему не показалось и не приснилось, что всё это всерьёз; ещё Хёнджину хочется убедиться, что здесь нет никакого второго дна и ловушек скрытого смысла — но просить хёна подтвердить уже это бесполезно тем более. Вдобавок — страшно. Ему так ужасно страшно, что опасность, о которой говорил хён, существует на самом деле и что эта опасность может стать его личным камнем преткновения, чем-то, что заставит его вернуться по собственному желанию на улицу, вновь стать никем. Если это кто-то, кто может пробраться в дом, Хёнджин готов ходить по пятам за Минхо-хёном и всё время оглядываться по сторонам, чтобы предупредить его вовремя. Как это соотносится с недоверием к нему же, Хёнджин понятия не имеет. Как соотносится с его же собственным совершенно беспомощным состоянием, когда в ответ на его согласный кивок хёну приходится вести его к кровати под руку, — да никак. Просто больной и ужасно тревожный мозг не даёт ему расслабиться. Год не расслаблялся, в конце концов. Сознательно, по крайней мере: моменты, когда у него по той или иной причине банально кончались силы, Хёнджин решает попросту не считать. Хён пытается вести его мимо дивана — но не получается: кровать Хёнджину нравится куда меньше, а с дивана он как будто бы всё контролирует, несмотря на то, как закрываются у него временами глаза. Не то чтобы нет сил, но… просто устал. И на кровати с ним хён точно сидеть не станет, а на диване уже сидел: поэтому Хёнджин тянет его туда, к знакомому уже одеялу и подушке, к дурацким кожаным подголовникам. — Что ты… — в первое мгновение недоумевает тот, а потом понимает и вздыхает вновь: — Заставляешь хёна себя чувствовать плохим хозяином, кровати пожалел. Ну ложись, если хочешь, чего замер? Хёнджин на самом деле за мгновение после предыдущей фразы почти успевает передумать, сражённый мыслью про «хозяина» и тем, что, наверное, мешается тут. Лежит посреди гостиной, занимает, возможно, любимый диван хёна, и вообще… Но Минхо-хён подталкивает его лечь, а потом вдруг сам непривычно заботливо накидывает на него одеяло. Хёнджину жарко, но он терпит и, поворачиваясь набок, только старается побольше выставить спину. — Полежи немного, — просит его хён. — Сейчас принесу таблетки и женьшень. Послушно прикрыв глаза, Хёнджин остаётся один и даже подозревает, что не выполнит приказ и выключится совсем скоро — хорошо ещё, если потом его удастся разбудить. Но взгляд глаз с портрета напротив отчего-то кажется укоризненным и жжёт даже сквозь опущенные веки, так что Хёнджин возвращается мыслями к ощущению себя здесь лишним — а сон пропадает. Сил, правда, всё равно нет. Когда хён возвращается, то даже помогает ему сесть и даже сам открывает пакетик. Морщась, Хёнджин высасывает неприятную на вкус жижу, следом забрасывает в рот таблетки и выпивает разом половину из знакомой бутылки с вулканической водой. — Вот так, молодец, — шепчет ему хён и откашливается, словно смущён. Продолжает уже ровнее и громче: — Ложись обратно. Хён с тобой поговорит, как обещал. Впервые, наверное, в жизни Хёнджина вот это «поговорит» не звучит так пугающе. Он уже взрослый, он пережил много, и этих разговоров у него случалось до чёрта — но только этот кажется утешающим. Разговор — и рука хёна, тянущаяся к его ещё не до конца просохшим волосам. — Сказка будет не самая приятная, — со вздохом предупреждает Минхо-хён и придвигается чуть ближе, чтобы не тянуться так далеко. Хёнджину, правда, плевать на любые приятности: вновь перевернувшись набок, он вслушивается в спокойный, размеренный голос и в первые мгновения почти не вдумывается в смысл. Пока хён звучит так спокойно — неважно, что за ужастик тот собрался ему пересказать. А потом Хёнджин всё-таки слышит и уже принимается слушать на самом деле, распахнув глаза и реагируя на каждый заданный ему вопрос. Он ждёт Стивена Кинга. Получает, правда, скорее Честертона Гилберта или как там его — который писал про отца Брауна. Какая-то смесь детектива с преступлениями, и совершенно непонятно, что — или кто — окажется умнее. — Ты знаешь, каково работать с другими лейблами, — говорит ему Минхо-хён, в задумчивости перебирая его волосы. — Не можешь не знать, да? Но вряд ли осознаешь, как лейблы взаимодействуют друг с другом. Не буду утомлять тебя финансовыми тонкостями, а расскажу лучше о конкуренции. Здесь как в политике, Хёнджин-а, хотя вот в ней, наверное, ты не разбираешься совсем — но тогда поверь на слово: управление общественным мнением — сложная, многоэтапная задача. Есть целый отдел тех, кто занимается исключительно мониторингом соцсетей и других сайтов, выводит динамику общественного мнения, считает общую статистику популярности групп и для каждого из айдолов по отдельности. Есть отдел сетевого пиара, который отвечает за влияние на эту статистику: у кого-то — это только пресс-релизы, у других — чуть ли не по сотне аккаунтов на разных площадках для накручивания активности вокруг конкретного человека или события, с ним связанного. Есть и, как в политике, «чёрный» пиар. Пусть и говорят, что любая реклама хороша, поскольку она всё равно реклама, по-прежнему легче утопить других, чем выплыть самому. Помнишь же про диспатч? Он такой не один, и он по большей части кормится за счёт конкуренции лейблов. Большая часть скандалов, возникших на пустом месте, вроде твоего — чаще всего как раз плод подобного соперничества. Ты не выплыл, твоя группа распалась почти сразу, — тем больше внимания другим. Больше ненависти вам; сейчас в сети ходят слухи о слишком тесных взаимоотношениях одного из наших мальчишек и взрослого дяди-идиота из группы на контракте с нашими партнёрами, и доказательств, разумеется, ноль, но слишком уж всё шумно. Плюс в одном из общежитий жалуются, что кто-то посторонний был у них на этаже, и это уже пятый случай за последнее время. Тот сасэн, с которым я подрался, — Минхо дёргает уголком губ, — пытался залезть через балкон. Мне не повезло, там валялось много мусора. Пока разобрались, пока успокоили мальчишек… — И как это связано с опасностью в твоём доме? — сонно спрашивает Хёнджин, от любопытства даже забыв про банальное «хён». Нет, Минхо… хён рассказывает интересно. Просто много. Хёнджин действительно боится заснуть прямо на середине предложения. — А это ещё не вся сказка, — грустно улыбается хён одними губами — не глазами. — Информационная безопасность нашей компании сосредоточена на одном из моих отделов. В последнее время участились кибератаки на наши сервера, ddos, вирусные атака… — Он делает паузу, глядя, как Хёнджин непонимающе моргает в ответ, и вздыхает: — В общем, если там, на работе, где есть официальный доступ в… как бы это так попроще сказать? В сердце безопасности — там всё время кто-то присутствует, то второй способ попасть в нашу систему изнутри — через мой личный компьютер. Неделю назад… ты видел проволоку над забором, Хёнджин-а? Она под током, и неделю назад её кто-то перерезал. Ни единого следа проникновения не нашлось, но… Замолкнув, хён сглатывает и ненадолго отводит глаза. Отчего-то Хёнджину, немедленно начавшему ощущать, как на нервной почве холодеют конечности, кажется, что это ещё не всё — как бы ни брало в ужас при одном только представлении, как себя чувствовал хён всё это время. Но он молчит и ждёт, и не зря: скоро хён набирается сил продолжить: — Чанбинни, конечно, не знает, но мне и нечего ему сказать — вот только ещё и твой рассказ про взятки, которые брали в нашей компании ещё пару лет назад и наверняка берут до сих пор. Не было крупных увольнений за это время, — его глаза болезненно щурятся, — то есть схема всё ещё работает в обход всех наших защит. — Если бы я знал, с кем договорились родители, я бы сказал, — утешающе бормочет Хёнджин. Толку-то с его утешений, конечно. Ничего не понятно, происходящее не укладывается ни в какую картину, но с учётом предисловия, которое дал ему хён… — Ты думаешь, это всё — какой-то другой лейбл? — Или так, — хён пожимает плечами и вновь возвращается к перебиранию его волос. Подцепляет ногтями и вытаскивает какую-то белую песчинку, чуть не выдрав ему прядь, давит ногтями, задумчиво гладит за ухом. — Или это кто-то внутри компании. Или и то, и другое сразу. Или я сошёл с ума, что, в принципе, тоже вполне вероятно, раз рассказываю тебе сейчас всё это, хотя ты можешь оказаться кем угодно и замышлять что угодно. Хёнджина так и тянет вскинуть брови вверх, но он сдерживается и только смотрит в лицо хёну снизу вверх, ожидая вот-вот увидеть усмешку, показывающую, что хён шутит — но усмешки нет. Хён чуть ли не смертельно серьёзен в своей демонстрации опаски по отношению к мотивам Хёнджина — которых буквально нет! Ну, по крайней мере, не таких! Всё, чего Хёнджин хотел здесь, всё, из-за чего он остался — это банальное желание оказаться в тепле, поесть, попить — расслабиться в безопасности хотя бы немного! Соглашаясь, Хёнджин знал, с кем говорит, и теперь, постфактум, он вообще-то думает, что Минхо-хён знал, с кем говорит тогда, тоже. Или нет? Если нет, то когда он узнал — и почему после этого не верит? Хён, который подозревает, что Хёнджин — нечто большее, чем он есть на самом деле, тем самым вообще-то делает ему комплимент. — Но хён же знал, кто я, с самого начала?.. — неуверенно спрашивает у него Хёнджин. — Это всё ещё не значит, что тебя не подкупил кто-нибудь ещё, — пожимает плечами Минхо, но всё ещё не смотрит в лицо. Пальцы его неожиданно ласковые, точно он компенсирует этим свою подозрительность. — Да когда? — удивляется ему Хёнджин и даже возмущается немного: — На улице, что ли? Так откуда бы им знать, что я здесь окажусь?.. И, хён, если уж кто знал, что я там, и ничего не сделал при этом — честное слово, ему бы вряд ли удалось меня уговорить хоть на что-то, кроме как показать им дорогу! Минхо-хён неожиданно смеётся. — Да уж, я помню, как Чанбинни заплутал, хотя дорогу-то как раз спрашивал, — продолжает улыбаться он — на удивление не просто так, а адресно Хёнджину, будто разделяя с ним шутку. — А если позже, пока меня не было? — А позже никого не было, — решительно отвергает его подозрения Хёнджин. — Кроме того, хён… Если бы кто-то сюда пробрался, ему бы не было бы смысла со мной договариваться, я бы только мешал. Тут же явно попасть в дом недостаточно, надо же ещё что-то сделать для… я не знаю, как это, «попасть в систему»? Это же сложнее, чем просто включить макбук и подключиться к вай-фаю? На самом деле Хёнджин самую малость передёргивает, потому что он всё-таки не совсем тупой и знает, чем отличается мак от линукса и что такое «файерволл», и даже анекдот про китайцев и пароль у Пентагона способен рассказать — но всё равно он не шарит во всем этом дальше того самого подключения к вай-фаю, особенно на компьютерах, с учётом того, что когда-то раньше ему по большей части хватало и телефона. Нет, он умеет, но… В общем, подозрения хёна глубоко беспочвенны, даже если отбрасывать все эмоции в сторону. Хёнджин, в целом, и отбрасывает, потому что после предыдущего рассказа обижаться на подозрительность у него не получается совсем. Наверное. Что-то в груди царапает, но он слишком устал, чтобы не суметь это чувство проигнорировать. Минхо-хён кивает ему и снова устало улыбается. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает он и опять трогает лоб, но уже куда менее эмоционально. Задумчиво кивает сам себе и — не убирает руки. Будто кота чешет, привыкнув уделять внимание кому-то из них чисто на физическом уровне, даже сам не замечая, что это делает. Так и Хёнджин вдруг удостаивается медленного поглаживания за своим, вполне себе человеческим ухом, но не протестует в первую очередь от удивления. Ну и приятно, чего скрывать. Прикосновения Минхо-хёна вовсе не вызывают у него внутреннего протеста как таковые, — несмотря на ласку, они по-прежнему несексуальны, и это… успокаивает? Утешает? Хотя хён красивый, и этого у него не отнять. — Эй, Хёнджин-а! — Красивый хён дёргает его за ухо, чтобы привлечь внимание, и Хёнджин, опомнившись, смущённо прикрывает глаза — оказывается, он засмотрелся. Хёна было бы интересно нарисовать… Но потом, попозже, когда он сможет мыслить яснее и останется один. — Извини, хён, — мямлит он. Какое нарисовать вообще, ему тут про… про проблемы, а он выслушал, отмахнулся и начал вообще про другое думать. Неблагодарный мальчишка, хён столько сил на него тратит, а он? — Я постараюсь быть внимательнее. — Куда внимательнее? — Минхо-хён отчего-то посмеивается: — Голова не болит? Вот на этот вопрос Хёнджин ответить способен: он сначала кивает — да, не болит, а потом, спохватившись, мотает ей — нет, не болит, чем вызывает новый приступ хихиканья у хёна. — Не болит, — в конце концов, спохватившись, подтверждает он. — Просто… сонно. — Ну так спи, — приказывает хён. — Нет, — упрямится Хёнджин. Это дело принципа: он не всё сказал, что собирался. Пусть он отвлекается временами, но всё равно сказать надо. Ответить на доверие доверием. Что-то ему подсказывает, что Минхо-хён уже несколько жалеет о своей откровенности, и — чтобы показать ему, что он правда понимает, — Хёнджин, не задумываясь, бормочет: — Как, наверное, тебе тут одному было страшно, хён… Ты можешь остаться тут, если хочешь. Хён изумлённо хмыкает, и это явно не звук «ты сказал что-то умное» — это звук «что за чушь ты несёшь». Вдобавок до Хёнджина доходит, что он приглашает остаться в комнате хозяина этой комнаты и всего дома в целом, и что он страшно невежлив, — и надо бы извиниться, но немного боязно открывать рот ещё раз: и так раз за разом какие-то проблемы. Хорошо, наверное, что не дебютировал нормально. А то так раз за разом и говорил бы на камеру что-нибудь не то. Прямо как сейчас — и хён бы смотрел на него так же… Хёнджин на проверку приоткрывает один глаз, а потом недоверчиво щурится сразу обоими: хён умилённо улыбается. Так, как будто и правда котёнка гладит, а не двадцатилетнего бродягу-неудачника. — Спасибо за предложение, Хёнджин-а, — отвечает тот тихо и, пожалуй, и правда благодарно. — Спи. Я никуда не денусь. Смутное ощущение, что они оба случайно заглядывают друг другу слишком глубоко в душу, посещает Хёнджина на понимании, что «я никуда не денусь» хёна звучит не как благодарность за присутствие самого Хёнджина в роли компании для отпугивания страха, но как утешение кому-то, кому не хочется оставаться одному. Честно говоря, это как раз про Хёнджина. Тепло руки хёна в его волосах согревает и утешает, дарит ощущение свободы и безопасности — несмотря ни на что, несмотря на его рассказ, о котором Хёнджин обещает себе нормально подумать завтра, на свежую голову, — и совершенно не хочется с ним расставаться. Жаль только, что сидеть хёну, наверное, откровенно неудобно, а уж лечь — тем более. Не на пол же. И не звать же его в кровать полежать вместе? Тогда он Хёнджина точно сочтёт идиотом. Но и предлагать хёну уйти одному — не вариант. Не после этого их слишком точного обмена колкостями и одновременно демонстрацией слабостей друг другу, потому что ни один из них так и не осмелился начать отрицать высказанное вслух. По-прежнему мучаясь дилеммой, Хёнджин закрывает обратно глаза. На губы сама собой лезет расслабленная, тихая улыбка, и отчего-то уже совсем не кажется, будто хён способен передумать и предать его доверие, выбросив из дома, словно надоевшего кота. Не с тем, как долго ещё сквозь сон Хёнджин чувствует его поглаживания. И, наверное, не с тем, как он просыпается гораздо позже — на самом деле уже утром, в солнечном свету, — с тремя лежащими сверху на нём мурчащими котами. Не с тем, как на столике рядом его ждёт кружка ещё горячего гречишного — судя по запаху — чая, и на записке неподалёку — знакомые блистеры таблеток и ненавистный женьшень. В доме тишина. Коты мурчат; Минхо-хён обещает «забежать домой в обед, если не будет никаких эксцессов». Чувствуя себя непривычно довольным, Хёнджин возвращает голову на подушку и закрывает глаза вновь. Хорошо.