Отверженный

Шрам красивый. То есть мышцы красивые. То есть хён. Его тело — тело сильного, уверенного человека, кого-то, кто не пытается сделать из себя красивую картинку сродни атлетам на обложке журнала, а просто есть. Минхо-хён, вероятно, занимается какими-то боевыми искусствами, и рядом с ним Хёнджин вдруг ощущает себя грязным гадким утёнком. Под его руками, которые Минхо-хён заставляет его держаться за шею, мышцы откровенно напряжены, перекатываются при каждом его движении. Хён сдёргивает лейку и омывает Хёнджину спину, ноги. — Запрокинь голову, — просит он. — Только держись крепче. Чтобы не смотреть в потолок — и чтобы вода не попала, — Хёнджин на всякий случай ещё и жмурится. Руки и правда стискивает: в таком положении виски начинают ныть сильнее, и он откровенно боится упасть. Хён, конечно, его поймает, но попытка вымыться на этом и закончится. Хёнджину грязно — и он терпит, держится за шею и за воздух. Когда по волосам знакомо начинает течь чуть тёплая, приятная вода, как будто уносящая с собой боль все сильнее и сильнее с каждой минутой, Хёнджин позволяет себе хотя бы частично расслабиться. Потом на загривок ложатся пальцы, аккуратно распределяют шампунь, массажируют виски явно со знанием дела. Хёнджин растекается в лужицу. По ощущениям, его смывает вместе с этой водой, от него остаётся лишь скелет, вынуждено замерший в неподвижном положении. Руки аккуратно собирают его волосы в пучок позади, легко сжимают, избавляясь от лишней влаги, и отпускают. Ну да, откуда бы у хёна резинки для волос — даже не то что в душе, а вообще, у коротковолосого-то Минхо-хёна? Свою последнюю Хёнджин порвал ещё несколько месяцев назад, так что вообще-то успел привыкнуть к беспорядочно свисающим прядям, но хён всё равно зачем-то заправляет их ему за уши и упрямо не смотрит в глаза. Вообще чем дальше, тем Хёнджину становится легче: по ощущениям, очаг пожара внутри гасится стекающей водой, и он буквально остывает, приходя в себя. Стоять, конечно, тяжеловато — организм как будто решил, что год держался, а теперь можно расслабиться, — подгибаются колени, но в целом… В целом Хёнджин наконец мыслит куда яснее прежнего. Перед глазами у него — покрасневшие уши хёна, на теле — его руки; в голове — беспорядок. Зачем-то Хёнджин бросает взгляд ниже, потому что можно запретить ему спрашивать, но нельзя запретить думать. Конечно, у хёна не стоит. То, что Хёнджин себе надумал опять в бреду — что уши красные от стеснения, что он всё-таки нравится хёну, — вновь оказывается чушью. Зато Хёнджин видит его мощные даже с этого ракурса бедра и засматривается с чисто научным, эстетическим интересом художника. Ракурс непривычный, и как бы он нарисовал лучше? А грудь? Выделил бы на серой, карандашной коже красной охрой, точно кровью, шрам? Тьфу, с чего ему опять это вообще лезет в голову? Сколько он не рисовал, года два? Нет, точно температура, говорит себе Хёнджин. Бред. Рисовать хёна? Зачем? Он его, может, передумает и выгонит, а Хёнджин его — рисовать. — Ты в порядке? — напряжённо спрашивает тот, ловит подбородок и заставляет поднять голову. Вглядывается в глаза, и только тут Хёнджин осознает, как все выглядело со стороны: стоял-стоял, а потом уронил голову, а потом вдруг резко напрягся и замер, и руки на шее сжались — как будто вновь упасть хотел. И ведь не ответишь же, что засмотрелся. — Плитка красивая, — бормочет Хёнджин, отводя глаза. Плитка и правда красивая: зелёная с чёрными прожилками, как будто из камня. Просто… ну, её бы тоже можно было бы нарисовать, если честно. И бедра хёна на её фоне, и обыграть прожилки на плитке и вены на члене. — А. — Видно, что Минхо-хён ему не верит, но почему-то не допрашивает дальше. Впрочем, оказывается, его интересует вовсе не глубокий внутренний мир, а банальная физиология. — Голова не кружится? — Вроде нет, — прислушивается к себе Хёнджин и этой самой головой качает: — Нет, точно нет. Всё хорошо, спасибо, хён. — Да было бы за что, — фыркает тот, вновь направляя на него струю воды и принимаясь рукой стирать со спины остатки пены. — Ну… за врача? — осторожно предполагает Хёнджин, основываясь на достаточно смутных воспоминаниях о кусачей мухе на вене, остром голосе и каких-то цветных не то змеях, не то щупальцах. Минхо-хён смеётся. — А, это Сынмин, — отмахивается он. — Наш доктор для трейни. — Но я же не трейни… Хёнджин уже знает, что услышит в ответ, и, конечно, по закону подлости угадывает чуть ли не дословно. — Но был им, — неумолимо возражает Минхо-хён. — Сынмин, кстати, говорит, что тебя помнит. Ну, у Хёнджина промелькнула мысль, потому что технически имя-то знакомое, но с человеком, которого он частенько встречал в клинике во время контракта, он до сих пор не ассоциировал его ни секунды. Да и вообще, честно говоря, не слишком он готов к обсуждению тех лет. Наверное. Что ещё вообще можно обсуждать, стоя голышом друг с другом в одном душе, когда один человек при этом второго моет? Минхо-хён, судя по всему, думает, что исключительно работу. — Ты-то его помнишь? — любопытствует он, не дождавшись ответа. — Я всех помню, — ровно отзывается Хёнджин. — Хён. Он и правда помнит всех — или, по крайней мере, ему так кажется. Только в последний год о временах трейни Хёнджин старался не вспоминать лишний раз, чтобы не травить душу, но, технически говоря, это были самые счастливые годы его жизни, пусть и достаточно сложные. Всё равно потом, после дебюта и ухода, было куда сложнее, а потом, когда его выгнали — хуже откровенно в разы. — Чанбина ты не узнал, — веселясь, указывает ему Минхо-хён и выключает воду, видимо, сочтя наконец процесс мытья законченным. Ниже пояса он Хёнджина не мыл и хорошо, что даже не попытался: это позавчера… ну, или когда оно там было, Хёнджин сам приходил, тогда он был согласен — ну а теперь он вообще-то передумал. Да и тогда, честно признаться, Хёнджин себя накручивал, по его собственному подозрению, не слишком себе отдавая отчёт в собственных действиях. «Тогда» и «сейчас» различаются в его представлении как день и ночь. Тогда он готов быть подставить задницу, чтобы защитить себя, но — или «и» — ужасно боялся хёна, теперь же… Хёнджину, конечно, интересно, каков тот в постели, но навязываться он не собирается, да и намекать тоже. Зато доверяет он Минхо-хёну гораздо больше прежнего. — Зато я узнал хёна, — возражает ему Хёнджин и аккуратно, с поддержкой, переступает порожек, выходит на прохладный, кусачий воздух. — С первого взгляда. — Меня? — хён, кажется, теряется с ответом. Переспрашивает почти беспомощно, недоверчиво: — Почему меня, а не его? — А я его видел вообще? — язвит Хёнджин и первым тянется за вчерашним полотенцем. Тут же выхватив его, хён принимается вытирать спину Хёнджину сам, но на лице его остаётся всё та же растерянность. — А меня, значит, видел? — удивляется он. — Чаще, чем Сынмина-сси, — Хёнджин пожимает плечами. Запомнил и запомнил — какая разница, почему? Какая разница, что при взгляде на то, как Ли Минхо помогал другим, у него сводило все внутри в приступе зависти? Хёнджин не видел в нём замену фигуре отца, не желал считать его «папочкой», ему всего лишь было жутко обидно, что кто-то чужой оказался лучше. Добрее. Хотелось, чтобы к нему тоже проявили доброту, но за двадцать с лишним лет собственной жизни Хёнджин успел уже запомнить накрепко, что всё хорошее здесь — не ему. Хорошего заслуживает кто-то другой, а Хёнджин — жалкая помойная крыса. Как обычно всё, в общем, и всегда было как обычно, пока Ли Минхо вдруг не остановился спросить у него дорогу. И за эти… сколько, два? За эти два дня Минхо… хён, поправляет себя Хёнджин, уже показал себя лучше, чем его собственный, родной отец. Как показывал себя всё время, пока Хёнджин был трейни. Этого Чанбина Хёнджин вообще вживую видел раза два за всё время, в конце концов, казалось, что ему на своих трейни вообще насрать! Минхо-хён внимательно вглядывается в его лицо, точно читает его мысли, видит в глазах образы, которые представляет себе Хёнджин. Но не соглашается, качает головой: — Зря ты так. Чанбинни в основном работает с дебютировавшими группами, но он им очень помогает и часто занимается с ними, сам учит вместо преподавателей. Минхо-хён, кажется, за Чанбина обижается — и оттого Хёнджин теряет весь свой и без того невеликий пыл. — Я видел Чанбина-ним только на проверках, — морщится он и тянет на себя уголок полотенца — холодно. Сначала послушно это полотенце выпуская из рук, мгновением спустя Минхо-хён опоминается и забирает его обратно, накидывает без спроса на плечи: — Пойдём, я тебе дам нормальную одежду, эту кинем в стирку. — А тут есть где стирать? — почему-то удивляется ерунде Хёнджин, послушно прислоняется к поддерживающей его руке и почти на собственных ногах идёт рядом с хёном на второй этаж, в сторону — оказывается — гардеробной. — В подвале, — кивает тот. — Предпочитаю не пускать сюда слишком много людей, мне проще заниматься подобными вещами самому, а те же костюмы отвозить в химчистку. Зачем он об этом рассказывает Хёнджину — непонятно; хотя, если тот по-прежнему желает Хёнджина оставить здесь жить… Да, тогда это важно. Наверное. Мимо знакомой спальни Хёнджин проходит с опаской, но ничего не происходит, и Минхо-хён подталкивает его дальше по коридору, призывая идти смелее. Но, то ли услышав шаги, то ли как-то почувствовав, из-за двери начинают скрестись коты, тихо, еле слышно, жалобно мяукать — и вот тут они оба тормозят против своей воли. Вообще Хёнджин, честно говоря, не кошатник, а собачник, да и к кошкам ему подходить здесь запретили, но он так давно не держал в руках что-то тёплое, живое и распространяющее вокруг себя ауру безоговорочной любви и счастья, что… ну, кошки так кошки. Несколько мгновений Минхо-хён заметно колеблется, а затем, проверив, в состоянии ли всё ещё Хёнджин стоять самостоятельно, отлепляется от него и решительно распахивает дверь. В своей голове Хёнджин себе представляет, что это будет как с собаками: те бросятся навстречу, начнут радоваться — но нет. Коты попросту почти мгновенно разбегаются по сторонам, и лишь один, рыжий, притормаживает ненадолго, бьётся лобастой головой о ногу хёна, точно пытаясь пробить с размаху, трётся головой, а потом задницей — и сбегает тоже. Никакой любви. Вот поэтому Хёнджин и собачник. Ему бы что-нибудь куда более… демонстративное. — Пойдём, — зовёт его Минхо-хён, которому такое поведение котов, по-видимому, не в новинку, и распахивает уже следующую дверь, за которой оказывается кучка шкафов и стеллажей, наполовину забитых одеждой и обувью. За время, проведённое вместе в душевой, за время ужасно отвлекающего разговора и подъёма по лестнице Хёнджин успешно перестаёт обращать внимание на их общую наготу и вспоминает о ней, только когда Минхо-хён наклоняется к нижнему ящику. Правда, брошенная куда-то в лицо упаковка новых, ещё не открытых трусов, надолго засмотреться ему не даёт. — Одевайся, — приказывает хён, сам натягивая на себя собственные, после чего вздыхает с заметным облегчением. Секунду или две Хёнджину даже весело, потому что привык здесь, видимо, он один — по крайней мере, пока что, пока ему сосредоточиться мешают болезнь и нервы, — а потом поочерёдно хён заставляет его нацепить на себя пижаму — велика и штанины короткие, — тёплые носки, шарф, толстовку, и на вторых носках Хёнджин бунтует. — Мне тепло, хён! — возмущается он. — Ты хочешь, чтобы я не замёрз или всё-таки чтобы умер от перегрева? Уже взявшийся ещё и за плед Минхо-хён растерянно осматривает его так, как будто видит впервые, а затем всё-таки откладывает плед в сторону. А вот носки протягивает: — Положи в карман, — приказывает он. — Если всё-таки замёрзнешь — наденешь. Хёнджин обречённо кивает. Ему уже жарко — но есть некоторый риск, что это от того зрелища, что ему открылось несколькими минутами назад, или что вновь поднимается температура. Одно не лучше другого, поэтому спорить он даже не пытается. Сам хён одевается за десяток секунд. Может, за пару десятков — тоже в пижаму и носки, но ими и ограничивается. Почему-то Хёнджин по дурацкой ассоциации себе представлял ночной шарфик и ночной же колпак, и теперь у него вновь чешутся руки нарисовать пришедший в голову образ. Рисовать, конечно, негде, не на чем и нечем — да и никуда ещё не уходит та подсознательная опаска, что заставляла Хёнджина последние годы прятать большую часть своих слабостей не от чужих, от близких — да и Минхо-хён гонит его вниз, на кухню. Сам идя следом, готовый в любой момент подхватить на лестнице, тот вдруг вспоминает их предыдущий разговор про кошек. Котов. — Я заказал тебе средство для обработки волос, — сообщает хён. — Лишая, кажется, у тебя всё-таки нет, так что котов трогать можешь, так и быть. — А вши? — Хёнджин вскидывает бровь, удивляясь, как тот так быстро передумал. — Человеческие вши не выживают на кошачьих, — поясняет тот. — Максимум ты заразишь здесь меня. А вот лишай… Нигде ничего не чешется? Затылок немного. Но это нормально, это, видимо, как раз те самые вши. Больше ничего, но Хёнджин всё равно именно после вопроса нервно скребёт обломанными ногтями руку. Смешно. Минхо-хён тоже фыркает и без слов, минутой спустя усадив на кухне, приносит и вручает ему маникюрные ножницы. У него и самого-то, как обращает внимание Хёнджин, не слишком ухоженный маникюр, не такой, как от них требовали во времена трейни, но, по крайней мере, аккуратный. Старательно возясь и совершенно не обращая внимания на происходящее вокруг, Хёнджин занимается своим видом ещё какое-то время, пока у него вдруг не отбирают и ножницы, и салфетку с мусором. В принципе, он уже и так почти закончил, но… — Всё, на маникюр сходишь потом, — не выдерживает Минхо-хён. — Еда остывает. Ешь. Перед Хёнджином оказывается гомкук… которого ещё совсем недавно в холодильнике, кажется, не было. Кастрюлька на плите до сих пор парит — и это что, Хёнджин настолько отвлёкся, что не заметил, как хён с нуля сварил целый суп с костным бульоном?! Нет, если задуматься, то голова опять какая-то ватная и он то и дело моргает слишком медленно, но чтобы вот настолько? Да и готовящий, словно шеф-повар на пять звёзд мишлен Ли Минхо как-то в представления Хёнджина на вписывается. — Ешь, не отравлено, — повторно приказывает тот, а потом задумывается и гораздо тише добавляет: — Наверное. Почему-то — из-за выражения его лица — шутка вовсе шуткой не кажется. Хёнджин и не смеётся, и опять вспоминает про пистолет и ещё про несколько моментов, заставивших его в своё время задаваться огромным количеством вопросов. Интересно, если он начнёт их задавать, то хён ответит или всё-таки его пристрелит? А если пристрелит, то после какого? Про пистолет и ожидание нападения прямо у себя дома или после вопроса о какой-то там ране, которую этот Сынмин просил его показать? Или о том, что хён сделает с теми, кто берёт взятки за приём трейни, и кто их вообще берёт? Почему-то, будучи трейни, Хёнджин об этом даже не задумывался… Сколько вопросов задать окажется безопасным? После мыслей про «прямо у себя дома» Хёнджину наконец становится неуютно. Нервно поёрзав, он оглядывается по сторонам, но ничего нового не видит. Кухня как кухня: большая, светлая. Деревянные, плотные жалюзи на окнах повёрнуты так, чтобы ничего сквозь них не увидеть, ни изнутри, ни снаружи. Ну и хён сидит напротив, как раз отложивший палочки и впившийся своими тёмными, внимательными глазами в лицо Хёнджину. Кстати, в душе Хёнджин не видел на нём никаких ран. А где?.. — Хёнджин-а? — Минхо-хён вопросительно вскидывает бровь. Одну. Намекает, что ждёт ответа, опять каким-то неизвестным способом уже зная, что Хёнджин не услышал или увидел нечто странное, а придумал это странное сам себе. Больше всего Хёнджину нравится, что хён не ждёт, пока Хёнджин доработает свою придумку до каких-либо совершенно фантастических масштабов. — Сынмин-сси… — Он отводит взгляд в сторону: а если показалось? А если приснилось? Как те змеи? И то в змеях Хёнджин уверен лишь исключительно потому, что цветных змей не бывает. В остальном бы он, возможно, даже не засомневался. — Что Сынмин?.. — хён начинает хмуриться. — Сынмин-сси сказал, что у хёна какая-то рана, — бросает Хёнджин и жмурится. Тишина. Никто его не убивает, но и мгновенного ответа тоже нет. Ничего нет. Не выдержав неизвестности, Хёнджин медленно, с опаской приоткрывает один глаз — и на лице Минхо-хёна ужасно сложное выражение. Раздражение напополам с удивлением, с… умилением — по крайней мере, похоже хён смотрел недавно на котов, — и, кажется, помимо всего хёну ещё и смешно. — Дай ему палец… — качает тот головой, явно подразумевая, что Хёнджин пытается без спроса откусить целую руку, но не договаривает. — Почему ты считаешь, что это тебя касается, Хёнджин-а? Вот тут Хёнджин просыпается исключительно от возмущения. Выпрямляется и, стиснув зубы, смотрит в лицо хёну так, чтобы тот понял сам, насколько это дурацкий вопрос. Хёнджина не касается то, что происходит с человеком, который предложил ему остаться у себя дома, предложил крышу, еду и помощь? Человеком, который пока — пока, напоминает себе он, но уже с гораздо меньшей настороженностью, — никоим образом не дал понять, что нечестен с ним? Вызвал врача, помог помыться, запретил говорить о сексе в контексте расплаты — да Хёнджин, если это всё всерьёз, ему ноги языком мыть должен! По отношению к Минхо-хёну его настороженность сходит особенно быстро, словно каждое его слово специально выбрано, чтобы втереться ему в доверие. Но это ещё большая чушь, больше, чем вопрос хёна, поэтому Хёнджин упрямо ждёт. — Ты не сдашься, да? — вздыхает тот и поднимается. Отходит к окну и принимается поправлять без того нормально закрытые жалюзи. Сейчас, вот сию секунду, со стороны Хёнджин вдруг первые видит, настолько тот его старше. Усталость, смертельная усталость, ясно видимая на его расстроенном лице, делает его почти стариком. Хёнджин продолжает упрямо смотреть. Так, как держит себя в руках Минхо-хён, наверное, не умеет держать ни один из трейни, ни один из айдолов, знакомых Хёнджину по старым временам, — иначе как объяснить, за два… два же дня? За проведённых два дня здесь Хёнджин только сейчас, только когда хён прекращает удерживать маску, вообще замечает её наличие. — Всё хорошо, Хёнджин-а, — устало обещает ему тот и за шиворот вверх, лёгким жестом тянет с себя пижамную футболку. Сначала Хёнджин не видит ничего. Да и потом тоже; только встав и подойдя ближе, наконец разбирает розовую полоску шрама с точками по бокам под левой лопаткой. Длина, может, сантиметров десять, и точки знакомые — у самого Хёнджина схожий шрам на ноге: в детстве упал и рану потом зашивали. Вот такие же точки вокруг шрама хёна; и цвет… Хёнджин не врач и не медсестра, но шрам кажется свежим, как будто бы швы сняли совсем недавно. Ну и — помимо прочего, — шрам не кажется чем-то, на что не обращали внимание и долго не ухаживали. Так Хёнджин вслух и говорит. Спрашивает: — А долго — это, по мнению Сынмина-сси, сколько? Выглядит хорошо для «раны, за которой не следили». — По мнению Сынмина-сси, — отвечает Минхо-хён со вздохом и опускает футболку обратно, — это четыре часа, которые мне потребовались, чтобы прийти в себя и позвонить ему. — Но… — Хёнджин теряется: — Я не знаю, что именно случилось, но полиция?.. — В курсе, — кивает тот. Садится обратно и вновь нелепо горбится над тарелкой, непривычно и странно для него, всегда прямого и хорошо контролирующего себя. Конечно, у Хёнджина «всегда» относительное — всего в двое суток длиной, половину из которых он хёна вовсе не видел, — но тем не менее. — Как это произошло? — Он продолжает давить. Минхо-хён бросает задумчивый взгляд в его сторону. — Салфетки тебе в рот засунуть, что ли, чтобы не донимал… — вслух комментирует он и сразу же отвечает: — На меня напали. Не столько на меня, сколько на трейни, я удачно оказался рядом и прикрыл мальчишек. — Собой, что ли? — вырывается у Хёнджина. Шрам-то на спине, на улице таких называли трусами и говорили, что только убегающий человек получит удар в спину. Но то на улице! Минхо-хён, кажется, способен получить точно такой же шрам куда более неожиданным способом. — Да нет, неудачно упал, — отмахивается тот. — Перекатился, получил удар, упал спиной на железку, рассёк. Много крови и шума из ничего. Что-то Хёнджину подсказывает, что история, выслушай бы он её в исполнении того же Сынмин-сси, звучала бы несколько иначе. Но об этом он благоразумно умалчивает. Но этот ответ открывает счёт. Хёнджин загибает палец, затем сразу другой, отмечая следующий вопрос: — А кто может напасть на хёна в его собственном доме? — стараясь говорить аккуратно, мирно, будто о погоде спрашивает, интересуется он. Минхо-хён откладывает палочки, которыми и без того не ел, а просто держал в руках — больше, вероятнее всего, для вида. — Хёнджин-а, — вскидывает он на него острый, пронзающий насквозь взгляд. — Чего ты добиваешься? И вот что Хёнджин ему должен ответить?