Отверженный

Кажется, что слова прячут смысл, думает Хёнджин, ещё не проснувшись до конца. Ему тепло, удобно, вокруг тихо и полумрак, под головой в кои-то веки что-то мягкое, да и есть не слишком хочется — вот и он оттягивает полноценное пробуждение как может, думая обо всём подряд. Слова, думает он, как занавески, которыми маскируют истинную суть. Человеческие чувства настолько многогранны и сложны, что описать их — значит втиснуть в какие-то рамки, неминуемо заставить их стать простыми, плоскими, невыраженными. В хёнджиновском «хорошо» прячется и ощущение исключительно физического, гедонистического комфорта: ему и правда удобно так, как он лежит здесь и сейчас, это и тепло, это и остатки вчерашней ночной сытости внутри, от которой даже не колет желудок, и лёгкая, никуда не девшаяся ещё усталость. Это и уют: Хёнджин помнит, где он и почему он именно здесь, хотя и задумываться об этом не хочет. Вчерашние события оставляют в его душе вкус растерянности, сочувствия Ли Минхо и ощущения собственной безопасности. Вчера Ли Минхо мог сделать с ним всё что угодно, но не сделал ничего. Поговорил, утешил… Предложил помощь — хотя об этом Хёнджин тоже думать пока не желает, всё равно уже его сонный и тревожный мозг с готовностью вцепляется в эту тему и думает теперь, что за словами-шторками может прятать Ли Минхо? Улица учит Хёнджина тому, что бесплатный сыр действительно оказывается только в мышеловке, а последствия всегда неотвратимы. Какими мотивами руководствуется Ли Минхо, когда предлагает ему помощь? Жилье, еду, работу — в перспективе, возможно, учёбу? Хёнджин недовольно переворачивается на спину. Несмотря на внешнее неудобство этого дивана, ему вполне нормально лежать на нём так, как он лежит сейчас. Вот была бы простыня — та бы сползала с кожи, а без неё ничего. И не мягко, и не слишком твёрдо: у Хёнджина, придирчивого, несмотря ни на что, к месту ночёвки, даже не болит спина. Прокручивая в голове весь вчерашний разговор с Ли Минхо с самого начала, Хёнджин морщится, когда до него доходит, каким, наверное, идиотом он выглядел со стороны в той постели. И, наверное, как удивил и напугал Ли Минхо своим присутствием — и вот какой должна быть жизнь у этого человека, чтобы и дом выглядел крепостью, и пистолет тот с собой всё равно рядом таскал? Стоит ли Хёнджину опасаться быть случайно подстреленным как лишнему свидетелю? А ведь Ли Минхо быстро взял себя в руки, как только понял, что происходит. Отвёл его обратно, отвлёк, успокоил, утешил, перевёл разговор на другую тему, мастерски заставляя забыть про предыдущие переживания. Переключиться с переживаний за собственную жизнь на разговоры про второй шанс, про выход на сце… Блядь. Ли Минхо совершенно не удивился тому, что Хёнджин вчера эту сцену упомянул в принципе. И ведь разговор-то выстраивался так, что ну нельзя было списать это упоминание на, скажем, что Хёнджин новичок и желает через постель попасть на сцену впервые. Никак! И Ли Минхо отвечал ему так, будто точно знал, с кем разговаривал. Наверное, он и знал. В конце концов, совсем недавно Хёнджин как раз предполагал, что тот способен вычислить кого угодно за считанные… э-э-э… дни? Часы? Теперь Хёнджину даже становится интересно, а на каком этапе разговора Ли Минхо уже точно знал, с кем имеет дело. Почему-то паники нет. Странно. Хёнджин вздыхает, глядя в потолок: раньше, когда он представлял, как Ли Минхо узнает, кто он такой, его сразу начинало трясти, потому что чудилось, будто тот его выгонит, убьёт или ударит, нужное подчеркнуть. Будто тот решит, что раз Хёнджин был неудачником, то таковым и остался, что ему не место в мире нормальных людей… Ну и остальное, в общем, что раньше додумывал его испуганный мозг. Но вчерашний вечер был настолько другим, настолько полон событий, что у Хёнджина уже не выходит бояться таких мелочей. Не после того, как он рыдал от ужаса, понимая, что его пристрелят через пару мгновений вне зависимости от того, кто он или кем был ранее. Не после того, как Ли Минхо укрыл его на ночь одеялом и, кажется — очень смутно — защищал потом перед кем-то по телефону. Перед этим Чанбином, что ли? В общем, после всего этого попросту не выходит накручивать себя по поводу его реакции, потому что этой реакции нет. Почему — это уже следующий вопрос. В кои-то веки Хёнджин делает непривычный для себя вывод, полагая, что проще спросить у самого Ли Минхо, которого он просто не понимает ну вот совсем, и который отчего-то доверяет ему настолько, что, кажется, оставил одного дома и предложил называть себя «хёном»… Айгу. Последнее воспоминание только что всплывает в его голове, и Хёнджин сам себе делает большие непонимающие глаза, а потом ими же смотрит на портрет на стене, будто ожидая, что ответит хотя бы тот. Но — во всём доме почти мёртвая тишина, только где-то едва слышно шумит какая-то техника. Но больше ничего, ни единого признака человеческой жизни. Не выдержав, Хёнджин сбрасывает одеяло и отправляется в путешествие по всему дому — прямо как был, босиком. Всё равно жарко — даже здесь, даже на деревянных полах ему откровенно тепло. Впрочем, на улице наконец-то выглядывает по-летнему яркое солнце, погода вспоминает, что ещё не глубокая осень и вообще не осень — и Хёнджин прилипает к одному из окон, греется, словно и правда кот, пока никто не видит. За окном — газон, небольшой декоративный прудик… кажется, с карпами, один-единственный пластиковый шезлонг и какие-то каменные тропинки, уходящие вправо. Прямо дальше — высокий забор, опутанный поверху проволокой-колючкой, и по внутренней его стороне идут какие-то провода. Разглядывать улицу быстро становится нервно и жарко, да и в носу на солнце свербит, и Хёнджин, чихнув, отходит в сторону. В спальне, где вчера вечером поселили его, всё без изменений, кроме, конечно, перекочевавшего на диван одеяла, ещё одна гостевая комната пуста, и в остальных тоже никого. Впрочем, Хёнджина они интересуют совсем незначительно: в серверную, дверь в которую даже видна из гостиной, он заглядывает исключительно ради приличия, в ванную даже заходит быстренько умыться и почистить всё-таки нагло одолженной щёткой зубы. Ну и остальное, но это не так важно; кладовки его не интересуют по той простой причине, что в них явно не прячутся никакие люди, — и вот на пороге кухни, уже увидев контейнер на столе, осенённый озарением, Хёнджин мчится обратно в «свою» спальню. Мешок с едой исчез. Вот теперь его охватывает паника, хотя казалось бы, собрать новый — дело нескольких минут в этом доме. Но запасы, его личные запасы, которые были и которых вдруг нет, — это его, это залог его надёжности спокойствия, будущего!.. Хёнджин вообще-то думал, что вчера наревелся на год вперёд. Но теперь он сам не замечает, как по щекам начинает течь и чесаться, и просто стоит, смотрит, то и дело вытирая щеки внешней стороной ладони, потому что даже если разум его осознает, что всё в порядке — и что он сам идиот, раз ничего не спрятал, — то душа рвётся на куски от тупой, иррациональной безысходности. Слишком уж неожиданно это для человека, который привык полагаться не на абстрактные надежды и обещания, а на нечто физическое, конкретное, то, что у него действительно есть здесь и сейчас. Минутой спустя, задыхаясь, он бежит обратно в кухню, где тут же распахивает один из настенных шкафчиков. Вот она, его вода: стоит ровно на том же месте, где Хёнджин её взял. Более того, и всё остальное чинно-ровно расставлено и разложено всё на те же места, что и ранее. На островке-столе посреди кухни ярким пятном маячит смутно знакомый контейнер с едой из тех, что Хёнджин примеривался в случае побега тоже забрать с собой, а рядом с ним — записка. Читая, он отвлекается и даже не замечает, как на щеках высыхают слёзы. «Хёнджин-а, хёну пришлось уйти на работу, но ты всё равно поешь сам. Выложи на отдельное белое блюдо в правом шкафу и разогрей в микроволновке. Приборы в ящике справа от тебя. К ужину вернусь, можешь не оставлять запасы, я приготовлю или что-нибудь закажем, как пойдёт». Читая последнее предложение, Хёнджин слегка краснеет, уже представляя себе, какое Ли Минхо… ой, Минхо-хён составил о нём впечатление по первому дню. Это же он, наверное, и личное дело его видел, а если нет, то сегодня наверняка посмотрит? Прочитает вообще всё, и про те ошибки, и про обвинения? Впрочем, самое страшное тот уже знает: про родителей Хёнджин уже признался вчера, и сегодня он чувствует лишь облегчение на общем фоне, что все — ну, или почти все — страшные темы оказались позади и о них уже не придётся разговаривать. К слову, Хёнджин теперь совершенно другими глазами, трезвыми и виноватыми, смотрит на собственный рассказ про «родители дали взятку». Каково, наверное, было Минхо-хёну слушать про свою родную компанию такое, где кто-то оказался способен на подобное за его спиной! Что хуже всего — Хёнджин болтал языком так, как будто вообще головой не думал, и рассказывал ему об этом специально, надеясь причинить боль и ему, и самим родителям, и тем, благодаря кому это вообще всё стало возможным, совершенно не скрывая, что действительно был трейни — и вот вчера бы ему, идиоту, бояться!.. Послушно разогрев еду, Хёнджин бесцеремонно достаёт из холодильника и перекладывает в мелкие мисочки панчханы, а потом прямо на кухне и ест, наконец-то не сдерживаясь, не стесняясь, так, как хочет, и столько, сколько хочет. Но содержимое тарелки кончается слишком быстро, а потому Хёнджин докладывает ещё, а потом и ещё, греет и вот теперь ест уже куда медленнее, спокойнее. Про запас. В доме по-прежнему тихо; кошки не подают ни звука, ну, или там, где они подают эти звуки, просто хорошая звукоизоляция. Минхо-хёна, как бы ни было странно его так называть, действительно нет дома. Скучно. Хёнджин с любопытством оглядывается по сторонам, но ничего нового для себя не находит — только замечает про себя, что кухня выглядит укомплектованной, используемой. Впрочем, уже по контейнерам очевидно, что это домашняя еда, кто бы ни готовил — сам хён или какая-нибудь приходящая домработница. Все равно ужасно вкусно. В центре кухонного блока — большой металлический ящик-монстр с кучей кнопок. До Хёнджина далеко не сразу доходит, что это не приспособление для пыток, а обычная посудомойка, в которой уже даже есть пара вчерашних тарелок. Добавляя сегодняшние, запускать эту штуку Хёнджин все равно не рискует, и, забрав всё-таки бутылку воды из шкафа, возвращается обратно в зал. Диван его притягивает. Никаких других объяснений тому, что он предпочитает его спальне, не существует. Но на нем по-прежнему удобно, несмотря на дурацкие кожаные подушки, поэтому ничего не поделать. Скучно. Хёнджин притаскивает макбук, устанавливает его неподалёку и — ну вот просто чтобы было, — включает асмр с реставрацией картин из музеев. Когда-то он такое любил, да и теперь его любимый канал никуда не делся и всплывает буквально первым после соответствующего запроса на ютубе. Может, зря он в айдолы пошёл? Надо было после художки дальше идти, рисовать-то он умеет неплохо… Хотя где сейчас, как и весь последний год, Хёнджин, и где рисование? Ни дизайнером поработать, ни кем-либо ещё, только вживую картины рисовать из тех, что в Тондемуне туристам впаривают по сотне вон за штуку. Ну, если ещё заморочиться, то можно стены красить. Разрисовывать, точнее. Фу. Думается о какой-то чуши; ему опять жарко. Ещё пару раз чихнув, Хёнджин спихивает с себя одеяло, а потом через минуту уже натягивает обратно, потому что начинает дрожать. Макбук с руками на экране, старательно, полосками снимающими с полотна реставрационную бумагу, медленно начинает уплывать куда-то вдаль, а звуки — наоборот становиться громче, будто бы колонки расположены прямо у него в голове. Жарко. Вновь жарко. Но одеяло спихнуть уже сил нет, и вообще нет сил, жарко, и это лето какое-то невозможное, и хён, наверное, просто оставил отопление, и то греет, греет, как в чимчильбане, не останавливается, пока Хёнджин окончательно не поджарится. Вот в чём тайный план хёна. Ну и ладно. Ну и пусть. Интересно, жареный Хёнджин — вкусный? — Вкусный, вкусный, — отвечает неведомо откуда взявшийся рядом хён и прислоняет приятно холодную руку ему ко лбу. Кажется, Хёнджин даже шипит, нагреваясь обратно, когда та исчезает. Как масло на сковородке. От этой мысли ему ужасно смешно — настолько, что он начинает, как это масло, специально булькать. — Сынмин-а, — в страхе зовёт хён. Сковородка Хёнджин булькает снова, но уже недовольно: то Ликсы какие-то, то Сынмины, то вообще Чанбины — зачем хёну столько! — Да, да. Нет. Это срочно, ты прав, мне не до шуток. Значит так, мне плевать, чем вы с Бан Чаном заняты, пусть он берет машину и везёт тебя ко мне со своими запасами. Нет, я не заболел, идиот. У меня тут один из наших бывших мальчишек на руках в лихорадке. Нет! Я не знаю, Ким Сынмин-сси, это ты мне скажи, он бредит! Да не знаю я, он не говорит ничего! Блядь, да если ты сейчас же не поднимешь свою сладкую жопу, я тебя сам в неё выебу, а потом вас обоих уволю и сам уволюсь! Да, и на вопросы Бинни ты будешь отвечать сам! Отлично. Вот так бы сразу. Только-только хён замолкает, наконец давая возможность насладиться тишиной, как ему тут же неймётся снова звонить. Недовольный таким поворотом событий Хёнджин обиженно отворачивается от него, точнее пытается, когда слышит изменения в интонации, и отворачивается уже куда сильнее. — Ликс-а, — хён почти шепчет. — Нет, извини, я сегодня не смогу, у меня, к сожалению, появились срочные дела… Глупый ребёнок, ты сейчас упадёшь же! Нет, Ликси… Стой, что у тебя? Блядь, как они умудрились? Блядь. Ликс… Нет, пожалуй, не стоит… У меня кое-кто живёт сейчас, и он болен, я бы не хотел, чтобы ты тоже простудился. Выпьем просто завтра кофе? К Чонинни? Йа, как скажешь. Конечно, я буду держать тебя в курсе. Хёнджин, которого последние пару минут ловят и держат почти в объятиях руки хёна, томно вздыхает, когда разговор заканчивается. Как-то он уже даже привык и начал получать удовольствие от его тембра, а тут уже всё, конец. И хочется лечь нормально, потому что так, как сейчас, голова всё-таки свисает. А ещё Хёнджин обижался — ещё бы, правда, помнить, на что. Вновь появляется прохладная рука у лба, держится считанные секунды, заземляет. Хён шепчет что-то ласковое, встревоженное, тихое и нежное, в потом, уложив его обратно, вдруг исчезает, и Хёнджин остаётся плавать в бульоне пустоты, держась только за кожаный диван с цветочными тканевыми вставками в подлокотниках. Портрет напротив смотрит на него живыми глазами, такими же, как и у её сына — острыми, внимательными, беспокойными. Заботливыми; Хёнджин так завидует хёну и чувствует себя настолько одиноким, что неожиданно даже для себя самого начинает плакать. Портрет продолжает смотреть. — Вот так и… — растерянно говорит хён. — Он то плачет, то бредит, и всё время горячий настолько, что страшно. Я нашел градусник — и там за сорок, Сынмин-а, сделай что-нибудь. — Что, — ядовито бормочет ещё один голос, незнакомый. Хёнджин переводит глаза на этого Сынмина, но вместо лица — туман и белое пятно. Хён при этом виден очень чётко, но из его лица растут фиолетовые, мультяшные, очень длинные змеи. — Что, в кои-то веки не собираешься справляться сам? — Это не рану обработать! — возмущённо шипит хён. — Вот именно, — невозмутимо возражает Сынмин. — Это — обычный грипп. А рану ещё обработать надо нормально, а не как некоторые. — Так быстро? Грипп? Он ещё в обед бегал тут, я по камерам видел! — Я ничего не скажу по поводу того, что хён наблюдает за гостями через скрытые камеры, — комментирует Сынмин. — Но у всех разный организм, реакция разная, но я не думаю, что здесь что-то серьёзное. Лимфоузлы чуть увеличены, горло чистое, хотя в лёгких незначительные шумы и хрип… Антибиотики, хён, чтобы не переросло в пневмонию. Первый укол я сейчас сделаю, да и температуру собью, а вот завтра тебе уже придётся самому. Ты, кстати, пока раздевайся, я на твою спину гляну. Чанни, милый, выйди пока. — Что? Но… — третий голос. — Пусть остаётся, — хён, недовольно. — Будет он у меня тут ещё шариться. — У тебя красивое тело, Минхо-я, — вновь третий, уверенно и почти нежно. — Мне будет в радость увидеть его ещё раз. — Сынмин-а, какие части тела этого невоздержанного на язык идиота тебе важны менее всего? — Оставь его, — хихикает второй. — Я сам потом выберу и оторву. Под возмущённое «эй, вы двое» третьего Хёнджин вздрагивает, ощущая, как нечто впивается в руку. Хочется пошевелиться, согнать проклятую муху, но сил попросту нет. А от места укуса вверх уже ползёт невнятная, щекочущая откуда-то изнутри немота… Хёнджин не сразу понимает, что это не немота, а просто укол и лекарство, которое разбегается по венам. Уже вечность проходит, наверное, к тому моменту, как в голове наконец-то начинает светлеть, а организм вспоминает, что в базовой комплектации у него в списке всё-таки присутствовал мозг. Голоса как будто бы оказываются всего лишь плодом его галлюцинаций. Минхо-хён же, усевшись в кресле, с очками, сдвинутыми на кончик носа, под лампой внимательно изучает какой-то лист бумаги и не сразу замечает, что теперь уже не один в этой комнате в сознании. Но, правда, это единственное, чем Хёнджин может похвастаться: сил у него по-прежнему ровным счётом никаких, ужасно жарко, душно, всё тело мокрое и, кажется, решает залить потом буквально весь диван. Вот теперь, когда от каждого, даже от самого микроскопического движения его тело одновременно и липнет, и соскальзывает, диван Хёнджину нравиться перестаёт. Болит рука, то есть кожа в месте укола, болит и чешется. Болит голова, которая вообще как в тумане и немножко кружится; только теперь, ощущая себя тормозом века, Хёнджин осознаёт, что простудился. Он всегда болел так неприятно, до самого последнего момента не замечая, что что-то не так, а потом сваливаясь с лихорадкой на несколько дней, и хорошо ещё, если было кому поухаживать — в первый или второй, что ли, месяц, пусть и летом, Хёнджин буквально отлёживался под мостом в одиночку и чудом вообще выжил. Похудел тогда черт знает на сколько и до сих пор с того момента кое-как только прикрыл жиром рёбра, чтобы не выступали из-под одежды наружу, но так и не вернул прежний вес. Отложив в сторону лист, Минхо-хён, всё так же не глядя в его сторону, тянется к лежащему на краю стола телефону. Голос его тих, но теперь уже не нежен; Хёнджин по ассоциации вновь вспоминает неведомого и заранее неприятного ему Ликса. — Бин-а, — зовёт хён. Хмыкает коротко, глухо, устало: — Как день? Опять у себя торчишь? Езжай домой, меня уже не будет. Да, ты не поверишь, вовремя. Нет… И завтра, наверное, оставлю всё на замов. Идиот? Он заболел. И он ещё совсем ребёнок… Долгая пауза. Хёнджин с интересом изучает его в кои-то веки эмоциональное лицо. Сейчас это лицо, поначалу устало-довольное, сменяется неверящим. — Ты серьёзно хочешь отправить меня в отпуск? Сейчас?! Опять пауза. — Бин-а, у нас в компании бардак! Отдых — это то, что мне нужно сейчас меньше всего! Знаешь, сколько стоит попасть в наше агентство? Десять миллионов. Всего, Бин-а! И ещё. — Я разбираюсь. Не смей. Мне. Говорить. Об отпуске. Сам, может, сходишь? Ну вот и я. Да. Завтра приеду, поговорим. Ли Минхо со стуком откладывает телефон, но тут же спохватывается, вскидывает голову — и сталкивается с любопытным взглядом не успевшего отвести глаза Хёнджина. Устало, очень, очень неожиданно улыбается: — Полегчало? Как себя чувствуешь? — Как будто меня каток переехал, — без проблем определяется с формулировкой Хёнджин. — И попрыгал. — Дай-ка… — Минхо-хён тяжело, устало поднимается. — Градусник, давай, я посмотрю… Приподнимать одеяло, чтобы показать абсолютно мокрую грудь и подмышку, не хочется, но выбора нет — Минхо сдёргивает то сам, смотрит и морщится, явно учуяв весь спектр. — Если температура спала, — комментирует он, — то надо сводить тебя в душ. Подожди пока, я поищу тебе другую одежду. Не имея ни возможности возразить, ни предмета возражения — помимо того, что ему просто не хочется сидеть в одиночестве, но это слабый аргумент, — Хёнджин покорно вставляет градусник в подмышку и всё-таки возвращает обратно одеяло. Чтобы не вонять, а не чтобы перестать красоваться своей тощей грудью и рёбрами наружу, разумеется. Хён возвращается только тогда, когда градусник начинает пищать, — отчего-то с покрасневшими ушами. В руках его стопка одежды, которую тот аккуратно кладёт на край дивана и сразу же протягивает руку. — 38,2, — получив градусник, проверяет он. — Можно и в душ. Сесть можешь? — Разумеется, — уверенно заявляет ему Хёнджин, не сомневаясь в успехе, но первая же попытка ещё и встать сразу уж самостоятельно оборачивается для него провалом: он даже одеяло отпустить не успевает, а ноги уже подгибаются, не выдерживают, тянут за собой к полу слабое тело. — Тш-ш, — Минхо-хён ловит его почти в полёте и с первой же секунды принимается выговаривать: — Глупый котёнок, куда ты полез? Тебя что попросили сделать? Тебя на руках нести теперь, что ли? Тело Хёнджина явно работает против него — и эта попытка упасть, и совершенно не вовремя ощущаемая дурацкая слабость, когда он сам хочет выпрямиться, встать и найти в себе силы не зависеть ни от кого, даже от хёна. В конце концов, несмотря ни на что, хотя в последнее время тот и кажется ленивым жирным котом, Хёнджин ещё помнит, как ощущалось дуло пистолета у его собственной головы. Айгу, даже ассоциациями заразился, ну что такое, ну откуда эти коты, думает он, стыдливо потупившись, потому в большей степени его теперь держит Минхо-хён, чем Хёнджин стоит сам. Неудачник. Слабак. Вновь накатывает ненависть к себе, и на волне этой ненависти он кое-как с чужой помощью доковыливает до ванной и останавливается у двери душевой. Минхо-хён, точнее, останавливается, и Хёнджин вынужденно замирает тоже. На пробу хён убирает от него руки, и немедленно, всё ещё не специально, кстати, с испуганным вскриком Хёнджин начинает оседать: ноги так и не держат. Да и вокруг реальность как-то подозрительно неустойчива, и его даже с опорой то и дело ведёт. — Проблема… — тянет Минхо-хён и оценивающе разглядывает его всего, с ног до головы. На вопросительное уканье поясняет: — Ты стоять не в состоянии. Либо ждать, пока ванна наберётся, либо… Хёнджин, честно говоря, не хочет сейчас никакой ванны. С утра — душу бы за неё продал, но сейчас ему настолько нехорошо, что не хочется ничего. Ни есть, ни пить, только чтобы это всё побыстрее кончилось. И, наверное, холодную руку обратно на лоб. Минхо-хён вздыхает. Ещё мгновение смотрит на него, на себя в зеркало… — По крайней мере, я попытаюсь, — говорит он словно бы сам себе с откровенным сомнением и вновь поворачивается к Хёнджину: — Сейчас я тебя раздену, а потом помогу вымыться. Хотя бы одно слово о сексе — и пойдёшь обратно на диван валяться грязный, как помойный кот. Доходчиво? До отвратительнейшей степени, грустно думает Хёнджин и послушно кивает. Не сопротивляясь, кое-как поднимает руки и ждёт, пока с него стащат футболку, опускает — и с него стягивают штаны. Уши Минхо-хёна опять краснеют, когда тот, присев, помогает ему высвободить из штанин ноги, а член Хёнджина при этом болтается чуть ли не прямо у него перед лицом. И, честное слово, Хёнджин не железный, но у него в данный конкретный отдельно взятый момент, по ощущениям, вставать нечему. Айгу, то есть не из чего! То есть просто крови в организме не хватает, крови! В общем — глазами хочется, но никак, и опять начинает мутить. Когда Минхо-хён сажает его на белую, кожаную тумбу, становится легче. Хёнджин прислоняется виском к хромированной трубе стойки для полотенец: прохладно, хорошо. Расслабиться, правда, все равно не получается: хён раздевается сам, причём явно тоже смущаясь, смотрит куда угодно, но не в его сторону, и краснеет уже гораздо сильнее прежнего. Не в силах больше видеть открывающуюся ему картину, Хёнджин закрывает глаза и, кажется, ненадолго засыпает. — Хёнджин-а! — мягкая кошачья лапа трогает его за щеку. Вздрогнув, Хёнджин приходит в себя, хлопает ресницами — и краем глаза лишь замечает, как хён убирает руку. Поди пойми, галлюцинации ли у него, или… Идею «хён — оборотень» Хёнджин даже какое-то время принимает всерьёз, крутит её в голове, рассматривает со всех сторон, но тут же забывает, когда его наконец тянут к душевой кабинке. Внутри просторно, но с учётом ситуации Минхо-хён всё равно держится рядом, вплотную, настраивает воду и принимает на себя первый удар струй в спину. Глупо таращась на шрам на его груди, Хёнджин большую часть времени почему-то думает исключительно о том, как это он умудрился вчера не заметить все эти совершенно невозможные мышцы.