Отверженный

Хёнджин всхлипывает. Это по-идиотски, это выставляет его слабаком и ещё непонятно кем в дополнение, но сдержаться он попросту не в силах. Слезы выступают сами, рвутся наружу — Хёнджин не плакал очень, очень давно, ещё с первых месяцев после того, как лишился дома, — и сдержать их попросту не удаётся. Слишком обидно, слишком больно и слишком страшно разом; в противоположность предыдущей его безнадёжности и ужасу, теперь его, ко всему прочему, захлёстывает облегчение. Кажется, он выживет. Кажется, проживёт всё равно недолго, потому что Ли Минхо разозлится и попросту пристрелит его, не выдержав такой тупости. Единственный свой шанс соблазнить его Хёнджин просрал — кто вообще на него после этих слёз посмотрит? Лицо наверняка красное, распухшее, уродливое. Звуки, издаваемые им, ещё хуже, потому что в панике Хёнджин давится вздохами, втягивает в себя воздух с присвистом и весь трясётся, дрожит — поэтому и всхлипывает тоже с какими-то дурацкими перерывами, точно по кочкам едет, на каждой из которых у него перехватывает дыхание. — Й-й-йа-я… — Он не может собрать слова в кучу, заставить язык сотрудничать, да и попросту не знает, что сказать. «Я хотел заставить тебя меня трахнуть, чтобы ты меня потом не выгнал», так, что ли? Впрочем, его вид всё же говорит сам за себя достаточно очевидно. Ли Минхо оглядывает его сверху вниз, недовольно морщится и вдруг ослабляет хватку, перестаёт выламывать плечи из суставов. Мгновением спустя он и вовсе отстраняется и сползает на кровать рядом. — Я понял, — говорит он, и его голос глух от не слишком тщательно скрываемой злости. — Это шутка. Чанбин тебя, уговорил, да? Подменил личное дело в базах или просто нашёл случайно настоящего и заплатил денег? Хороший розыгрыш, я купился, можешь так и передать ему, три-три за сегодня. Какое личное дело? Хёнджин даже дыхание затаивает, чтобы не пропустить ни слова. Слишком уж интересные вещи говорит Ли Минхо, пока злится. Надо бы, конечно сесть нормально, но слишком уж страшно шевельнуться. Приходится слушать так, как есть, полулёжа-полусидя, опираясь о подушку и голой спиной к нему, нелепо вывернув голову. — Или тебя прислал не Чанбин? — Ли Минхо снова хмурится и опять хватается за пистолет, но пока просто держит его у не менее голого, чем у самого Хёнджина, бедра. — Кто? Чего ты должен был добиться? Какую информацию искал? От страха Хёнджина вновь начинает потряхивать. Он вроде бы только-только успевает выдохнуть, расслабиться, как тут же угроза возвращается и нависает над ним в очередной раз. И губы сами собой кривятся вновь в попытке сдержаться, не продолжать реветь — но всё это выше его сил. Хёнджин предполагал многое, идя сюда, но точно не такое. Всё же он плачет снова. Глаза застилает туман, и проморгаться не получается. Горло сдавливает так, что даже одно-единственное слово Хёнджин оказывается произнести не в силах. Впрочем, ему хочется сказать куда больше — но попросту не получается совсем ничего. Ярость Ли Минхо угасает так же быстро, как и возникла. Он издает странный вопросительный звук и склоняет голову: — Хёнджин-а? — спрашивает он неизвестно что. Хёнджин не знает, что ответить. — Я… — захлёбывается он слезами, кое-как по слогам выдавливая главное. — Я… не… Меня никто не присылал. — Тогда что ты здесь делаешь? — хмурится Ли Минхо. — Ты, — Хёнджин использует это грубое, почти хамское «ты», он обижен и испуган, и он думает, что ему простительно, — ты сам меня привёл. — Я? — удивляется тот так, будто даже этого не помнит. — Я… — Хёнджин вдруг неожиданно для себя икает и клонится ближе к подушке, складываясь почти в поклон — но он не вежливый, он просто прячется, и всё. Но после этого его наконец прорывает, и он шепчет-жалуется простыне перед собой: — Я… Я даже не знаю, зачем! Если не за этим — то зачем?! — За «этим» — это за чем? — повторяет за ним Ли Минхо, и до Хёнджина ой как не сразу доходит, что это вообще-то был отдельный вопрос. — Не за сексом! — повышает он голос и опять всхлипывает. На этот раз — от отказа. Даже здесь его не принимают, и это — словно последняя остановка. Куда дальше? Теперь как будто и на улицу нельзя, не дадут, не пустят, убьют — и… И Ли Минхо изумлённо смеётся. Тянутся долгие секунды, пока они оба пытаются осмыслить происходящее. — Ты что, думаешь, что я тебя притащил сюда потрахаться? — переспрашивает тот, словно не верит, что услышал правильно. Словно на Хёнджина, несмотря на тот взгляд на задницу, ни у кого в жизни не встанет, а тем более у Ли Минхо, и предположение это — чушь настолько вселенского масштаба, что тот только и может, что продолжать хихикать себе под нос. — Зачем ещё? — обречённо повторяет Хёнджин, уже понимая, что ошибся. Что его здесь не ждали и не ждут, и хорошо, если после этого выгонят, а не решат всё-таки, что он какой-нибудь тайный киллер или кого там вообще Ли Минхо ждёт с пистолетом наготове. Кого вообще Ли Минхо может ждать с пистолетом наготове, становится интересно вдруг Хёнджину, потому что вообще-то ему казалось, что начальник службы безопасности лейбла занимается охраной айдолов и, собственно, лейбла, ну там охранников инструктирует и телохранителей нанимает — и вряд ли кто-то же захочет его убивать, зачем ему оружие, тем более дома? — Глупый котёнок, — по-прежнему хихикая, тянет Ли Минхо. Протягивает руку и толкает его в плечо — легко, намекающе, заставляет повернуться к себе лицом. Видимо, говорить с чьей-то спиной ему откровенно неудобно. — Ты правда, что ли, не договаривался с Чанбинни? Хёнджин в пылу эмоций даже не сразу соображает, что ласково произнесённый «Чанбинни» — это тот огромный мужик, Со Чанбин, глава лейбла. — Я говорил с ним всего две минуты, — жалобно бормочет он, уставившись вниз, на простыню. — И он назвал меня «помойной крысой». И всё. — Ну да, — Ли Минхо кивает, критически осматривает его… всего, — и спрашивать, не послал ли тебя кто-то ещё, смысла нет ни малейшего, тебе ни «жучки», ни оружие спрятать банально негде. Как ты вообще оказался на улице? Я могу подождать, пока мне соберут все данные, но проще услышать сейчас, напрямую. Ну да, действительно, это Ли Минхо, гроза нарушителей. Ему, наверное, и правда могут собрать любую информацию про любого человека, которого тот в первый раз видит, в течение нескольких часов исключительно по описанию. Айщ, или нет. Хёнджин называл ему и имя, и фамилию. Но, правда, какая разница. Он жалобно вздыхает и тянет на себя отодвинутое с десяток минут одеяло. Теперь его — под внимательным-то взглядом, — охватывает наконец стеснение и резкое, острое осознание собственной наготы. — Или нет, — вдруг передумывает Ли Минхо, пристально глядя, как пальцы Хёнджина нервно сжимают и мнут ткань, — пойдём-ка обратно вниз. Мне явно нужен ромашковый чай и, пожалуй, одежда на собеседнике. Он разговаривает с Хёнджином необычайно мягко — даже для себя самого, того, к которому Хёнджин уже почти привык за этот день, так, как тот, старый Ли Минхо успокаивал кого-то из трейни. Теперь тот успокаивает его; выкрутасы, которые выкидывает время, действительно странные. Хёнджин смущённо тянется к стопке одежды, сложенной неподалёку. Не отворачиваясь совсем, Ли Минхо, впрочем, понятливо отводит глаза, внимательно изучает окно и задумчиво прикусывает губу. Спохватываясь, что отчего-то пялится на него вместо того, чтобы и правда одеваться, Хёнджин, краснея, хватает слишком короткие для его роста домашние мягкие штаны и тянет их под одеяло. Вниз они идут бок о бок; Ли Минхо наконец завязывает халат, карман которого всё ещё оттопыривает кое-что тяжёлое и страшное — и Хёнджин имеет в виду вовсе не член, а пистолет, — и тихо-тихо, словно кот, спускается по ступеням. — Подожди здесь, — кивает он Хёнджину на диван в гостиной. — Тебе чай делать? Хёнджин кивает. Устраивается на самом краю тиснёной кожаной подушки и осматривается по сторонам, пока ждёт. Он, конечно, не ценитель и вовсе даже не профессионал в дизайне интерьеров, но обстановка вокруг, на его вкус, буквально кричит о новых деньгах. И дело даже не в том, что сам дом старый, а мебель новая, — хотя это так и есть, просто ремонт сделан качественно и поначалу возраст дома не очевиден, — но всё вокруг настолько не сочетается друг с другом, словно обставлялось разными людьми, в разное время и с разной целью. Наверное, ещё и с разным вкусом. Большая часть мебели, кажется Хёнджину, выглядит… э-э-э… богато. Так, точнее, как представляют себе это бедные люди, видя богатство лишь в телевизоре, и, получив вдруг доступ к деньгам, покупают не удобство — покупают именно образ из телевизора. К примеру, сидит он на кожаном диване, но не типичном из порно, а с тонкими, резными высокими ножками, с цветастыми вставками в деревянных подлокотниках, и с золотыми, нелепыми гвоздиками, удерживающими кожаную же обивку. Открытый шкаф напротив тоже деревянный, но совершенно другого стиля: тяжёлый, тёмный, явно весящий вдесятеро больше Хёнджина, и это самый минимум. Стены вокруг совершенно утилитарно-белые… или светлые, в теплом освещении совершенно нелепой люстры с цепочками и хрусталём не слишком ясен цвет. Ни комната Ли Минхо, ни та, что выделили Хёнджину, такого впечатления не создаёт — обе они простые, без вычурного стремления к показательной демонстрации богатства, как, припоминает он, и кухня. А здесь и полы кажутся старее, явно нет обогрева, и на стене висит большой портрет седой пожилой женщины с явственно знакомыми, по-кошачьи раскосыми глазами… Айгу. Хёнджин торопливо отворачивается, пока его не застали за излишним любопытством. Кажется, теперь он знает, как выглядит мать Ли Минхо, и теперь против воли воображает себе, что это старый семейный дом, и что когда-то на него еле хватало денег. Диван, на котором он сидит, явно женский, вот без вариантов — и, может быть, он был первым, что купила мать Минхо, когда у них появились деньги, и потом покупалось всё остальное, частично выбранное самим Минхо — и осталось в память о ней. Отчего-то — по совокупности причин, — Хёнджин уверен, что в живых её уже нет, и оттого сочувствует Ли Минхо особенно сильно. Пусть по разным причинам — но оба они остались без родителей. Хотя Ли Минхо есть кого вспоминать, но думать об этом Хёнджин не хочет попросту потому, что попахивает эта мысль откровенной завистью. Еле слышно ступая, Ли Минхо возвращается в гостиную и ставит перед ним на невысокий, очень европейский, явно купленный второпях, задёшево, столик две чашки и присаживается напротив, прямо на пол, подгибает под себя ноги. — Ну, рассказывай, — говорит он. Это не приказ: вновь слишком мягко, почти не требовательно. Почти… сочувствующе. Уже совсем успокоившийся за время ожидания Хёнджин шмыгает носом вновь, но скорее рефлекторно, чем вновь собираясь расплакаться, словно ребёнок. Удерживает нарисованный в голове образ, согласно которому Ли Минхо тоже пришлось непросто. — Меня выгнали из дома, — признаётся ему Хёнджин. И в расширившихся от удивления глазах видит подтверждение своим мыслям: для Ли Минхо подобное дико настолько, что тот не в состоянии осмыслить его короткий и простой ответ сразу. — Мать? — неверяще переспрашивает он. Хёнджин думает, что это, наверное, бессознательный перенос: наверное, отца у Ли Минхо никогда не было, ну, или тот сыграл в его жизни совсем эпизодическую роль. — Родители, — уточняет Хёнджин. И только теперь пытается понять, как объяснить происходящее дальше, не затрагивая свой опыт трейни, а то всё-таки Ли Минхо подумает что-нибудь не то и заподозрит его в чем-нибудь неправильном снова. — У меня, ну… были перспективы, деньги, а потом в один момент всё резко кончилось. Почему-то… не знаю, они решили, что виноват в этом я. Должен был сделать больше, лучше, и… убедить кого-нибудь… помочь мне. Говорить об этом неожиданно больно. Поначалу ничего, а к концу Хёнджин явственно ощущает, как дрожит подбородок, и с трудом удерживается от очередного уже срыва. На этот раз ему помогает выражение лица Ли Минхо — слишком внимательное и сосредоточенное, и Хёнджин бездумно разглядывает его до того самого момента, пока не перестаёт хватать слов. Если после «виноват в этом я» Минхо хмурится так, будто с трудом сдерживается, чтобы не высказать что-нибудь откровенно неприятное, то потом неожиданно задумывается и щурится подозрительно лишь на последней фразе. Очень подозрительно; ощущая, как по телу пробегают мурашки, Хёнджин берёт и отворачивается. Ещё вновь бояться ему начать только не хватало. — В каком смысле «убедить»?.. — медленно и очень подозрительно переспрашивает Ли Минхо и даже сдвигается, показываясь в поле зрения даже после того, как Хёнджин отвернулся. — За деньги? А, ну да, вспоминает очевидное Хёнджин, он же начальник службы безопасности. Внутренней безопасности, наверное, тоже? Вот и срабатывают рефлексы. — Нет, за деньги меня изначально взяли, — мстительно поясняет он. По отношению к родителям, разумеется, мстительно. — У отца какие-то знакомые там были, которые свели его с кем-то, кто мог всё устроить. А убедить я должен был собой. Брови сдержанного, малоэмоционального Ли Минхо лезут на лоб, и Хёнджин при виде этой картины испытывает злое, тёмное удовлетворение: теперь, думает он, может быть, их накажут. Главное, чтобы самого Хёнджина не заставляли с ними видеться — это будет слишком тяжело, — но сию секунду он всё равно почему-то думает, что ради мести готов и не на такое. Прекрасно, в принципе, при этом сознавая, что сразу подожмёт хвост и свалится в паническую атаку при одних только звуках их голосов. Правда, для мести, вдруг осознает он, надо признаться Ли Минхо, что он был трейни именно в его лейбле. А на это Хёнджин по-прежнему пока не готов. — Я правильно понимаю… — тянет Ли Минхо. — Что твои же собственные родители пытались заставить тебя спать с… с начальством? Собственного ребёнка? Молча сглотнув, Хёнджин кивает. Ну да. Да. И не только это, но про всё остальное рассказать сейчас — просто не к месту. — А потом выгнали несовершеннолетнего собственного ребёнка на улицу?.. — продолжает допытываться тот. — Совершеннолетнего, — поправляет его Хёнджин и чуть сдавленно, с лёгким стыдом продолжает: — В девятнадцать я восстановился в школе, сдал экзамены, но результатов не хватило для поступления. Ну и… Меня выгнали из-за этого, но мне уже было двадцать, саджанним. Сказали, что нет денег содержать и чтобы я шёл, куда хочу. Технически они имели на это право. Если задуматься. Просто Хёнджин об этом задумываться не хочет, ну и помимо прочего, ему кажется, что то, что делали его родители до того, как ему исполнилось двадцать, всё-таки тоже несколько выходит за грань. Били, унижали… Хоть не насиловали, мысленно утешает сам себя он. Ли Минхо смотрит на него, не моргая. — И куда ты пошёл? — резко спрашивает он. — На улицу. — Хёнджина вдруг разбирает нелепая совершенно, глупая злость, потому что с какого-то черта он ждал сочувствия, а получил… ничего. В результате он опять переходит на грубый, вульгарный стиль — со старшим! — В помойные крысы, я тебе уже говорил! — Не хами, — совершенно спокойно осаживает его Ли Минхо. — А то что? — настаёт очередь Хёнджина скалиться и вскидывать брови на волне куража. «Перенервничал, сил не остаётся, вот и срывается», думает он о себе в третьем лице, сам себя же и оправдывая. — Выгонишь? Мне не впервой, я и так не понимаю, зачем ты меня сюда притащил! Ли Минхо протягивает руку и берёт со столика между ними салфетку. Прежде чем Хёнджин успевает сообразить, стоит ли её бояться, тот приподнимается и лёгким, естественным движением, комкая на ходу, запихивает эту салфетку ему в рот. — Если ты не собираешься говорить нормально, — предупреждает его Ли Минхо, — значит тебе это не нужно в принципе. Кое-как, откашливаясь, Хёнджин чуть ли не по кусочкам выдирает бумагу из вмиг пересохшего и осипшего горла и, аккуратно складывая кусочки на уголке стола, испуганно замирает, опасаясь подвергнуться новой атаке. К чаю он тоже тянуться боится, но Ли Минхо сам, первый, будто смилостивившись, подталкивает чашку ему навстречу. — Урок усвоен? — равнодушно интересуется он. — Да, саджанним, — еле слышно бормочет Хёнджин, отрываясь от чая буквально только ради ответа и тут же припадая к нему снова. Минхо смеряет его оценивающим взглядом с головы… ну, до, собственно, стола. — Можно просто «хён», — комментирует он, чем заставляет Хёнджина откровенно подавиться. Ли Минхо, сам Ли Минхо предлагает называть его «хёном»?! Что за параллельный мир, в который попал Хёнджин, и можно ли из него не выбираться никогда? Вопрос, конечно, риторический. — Как скажет хён, — исключительно послушно соглашается Хёнджин и замолкает. — Отлично, — уголки губ Ли Минхо дёргаются в еле заметной улыбке, — обучаем и, следовательно, небезнадёжен. Почему-то Хёнджин этой характеристикой даже в какой-то мере гордится. Заработать такую от самого Ли Минхо, в его личном понимании, стоит очень, очень многого. Но в ответ он не улыбается, всё ещё обижаясь за салфетку во рту. Хотя был неправ, конечно, — уже минуту спустя, выдохнув и слегка успокоившись, он способен это признать. — Прости, хён, — шепчет он, вновь отводя глаза, не в последнюю очередь подталкиваемый именно комплиментом, который ему отчаянно кажется незаслуженным, но настолько приятным и ценным, что хочется его всё-таки заслужить. — И правда не безнадёжен, — удивляется Ли Минхо уже всерьёз и качает головой. — Ладно, Хёнджин-а. На улицу ты больше не вернёшься, это я тебе пообещать могу. Но и просто так, нахлебником, ты в моём доме не будешь. Неужели вот теперь о сексе, хмурится Хёнджин. Или что? Что тот может потребовать взамен? — Выбирай, — продолжает Ли Минхо, — либо ты работаешь, либо учишься. С результатами сунын я тебе помогу, если понадобится — вернёшься в хагвон, доучишься, пересдашь. — А работа?.. — несмело уточняет Хёнджин и торопливо добавляет: — Хён? — Или найдёшь сам, но никакого криминала, — пожимает плечами тот — или я подумаю, к чему тебя пристроить. Хёнджин не колеблется ни минуты: — Работа, — говорит он. Кусает губу, но всё же, не сумев удержаться, кидает пристальный взгляд из-под бровей и уточняет: — И что мне за это придётся делать? Спать с тобой? — Да что ж ты так на этом «спать» зациклился! — взвивается вдруг Ли Минхо, поднимается на ноги, обходит стол и падает рядом на этот невнятный диван, вызывая своими резкими действиями и слишком сильным приближением какие-то странные ощущения в животе и груди. Это ещё не паника, — и, наверное, уже не она, — но всё равно сердце Хёнджина бьётся так, будто собирается пробить дыру в груди и сбежать. — Хён… — пытается Хёнджин, опуская голову, но без толку. Договорить Ли Минхо ему не даёт. Пальцы ложатся на подбородок, сжимают крепко, но не больно, давят, заставляют повернуться и наконец взглянуть в глаза. — Хён от тебя хочет только одного, Хёнджин-а, — негромко, проникновенно начинает Ли Минхо, заставляя внутренности сжаться, да и прикусить на всякий случай язык тоже, чтобы не ляпнуть ненароком ещё раз про секс и не показаться зацикленным на нем извращенцем. — Чтобы ты не провалил свой второй шанс. — Бесплатный сыр только в мышеловке, — бормочет Хёнджин себе под нос, отводя взгляд. Это же не хамство опять, если он использует вежливый стиль, да? — Вежливые мыши только в мышеловке, — возражает Ли Минхо и выпускает наконец его подбородок. — Глупый ты котёнок… крысёнок, неважно. В первый раз от тебя ничего не зависело. Разве плохо, что ты получишь попытку попробовать ещё раз? — Ещё раз на сцену?.. — Хёнджина словно кипятком обдаёт. Сцена в его представлении неразрывно связана одновременно и с восторгом поклонения ему, Принцу, и — с тревогой, страхом, болью в перетруженных конечностях и ударами по лицу от разъярённого отца, недовольного отсутствием успехов и слишком растянувшимся периодом хиатуса. Хёнджин не хочет на сцену. При одной только мысли к нему снова подступает паника и не даёт дышать. — Кто сказал, что тебя сразу пустят на сцену? — фыркает Ли Минхо. — Ты… Он осекается, смотрит Хёнджину в лицо и заметно хмурится. Меняет тон: — В любом случае, ты не в том состоянии. Позже, если захочешь, можешь попробовать снова — но ты на себя в зеркало смотрел? Кожа да кости, с тебя одежда сваливается. Успокойся, Хёнджин-а, хён не собирается требовать от тебя ничего плохого… Его прерывает звонок телефона, и Ли Минхо откровенно морщится, закатывает глаза так, как будто задался целью увидеть заднюю стенку собственного черепа изнутри, и встаёт. — Хён ещё не закончил, — бросает он недовольно, но, будто извиняясь, следом добавляет: — Это по работе, нужно ответить. С учётом того, что песня, стоящая на рингтоне, принадлежит Со Чанбину, Хёнджин с высокой вероятностью догадывается, кто может звонить, и кивает так, как будто его согласие хоть кого-то здесь волнует. Как будто без этого Ли Минхо не уйдёт разговаривать и не забудет про него. Ли Минхо действительно уходит — куда-то в сторону кухни и разговаривает там. Однако говорит он громко, иногда со смехом, иногда — почти зло; Хёнджин слышит реплики только с одной стороны, и оттого ему не слишком интересно следить за беседой. Однако голос Ли Минхо отчего-то, буквально самую малость успокаивает, да и чай, кажется, начинает действовать: глаза Хёнджина слипаются и, чтобы не сидеть просто так, он чуть сдвигается и укладывается набок на диван. Он полежит совсем-совсем немножко и встанет, честное слово. — …собака ты страшная, — ругается на кухне с телефоном Ли Минхо. — Я на тебя, блядь, как и обещал, телохранителей повешу! А если бы тебя вдруг сегодня пырнули… — Он делает паузу, слушает и злится: — Да не пырнул бы он тебя, он безобидный. Да, это я тебе говорю. Нет, Бин-а, у нас и так сталкер завёлся, я всё утро с мальчишками проторчал, объяснял, почему жопу надо беречь и не шататься никуда без присмотра. А ты… Он снова молчит и долго слушает, Хёнджин почти успевает заснуть. Но спустя, может быть, минуту, новая тирада заставляет его вновь открыть глаза и навострить уши. — Бин-а, — говорит Ли Минхо отвратительно серьёзным тоном: — Это мой выбор, и, поверь мне, на твоём месте я бы злился не меньше и подозревал тебя в сумасшествии. Но я прекрасно отдаю себе отчёт в собственных действиях, я проверил всё и поговорил с ним… Ему незачем обманывать. Да, я контролирую всё, и, если он что-нибудь сопрёт или выкинет что-то ещё, я при Ликсе признаю, что ты выиграл и что я долбоёб. Устраивает? Сквозь дрёму Хёнджин догадывается, что говорят о нём, и чувствует ленивое, сонное возмущение, но слишком уж хорошо лежится — настолько, что он решает подумать об этом позже и поговорить с Ли Минхо об услышанном тоже позже. Помимо всего прочего, слух цепляет незнакомое имя, и ему отчаянно хочется поинтересоваться, кто такой Ликс и какие отношения их с Ли Минхо связывают — однако вот это уж точно не его дело. Дальше Ли Минхо меняет тему и переходит к обсуждению переговоров с какими-то там японцами, и на этом Хёнджин, совершенно не понимающий о чём речь, быстро начинает скучать и засыпает уже всерьёз. Минуты всё идут, он лежит — и ему в кои-то веки тепло, сытно и Хёнджину давно не было так спокойно. В глубине души он знает, что в безопасности, что никто не нападёт, не ударит и не потребует заработанное за день, что не пойдёт внезапно дождь. Что можно расслабиться. Однако не всё идёт по плану. Ему бы спать и спать, набирать своё — но вместо нормального отдыха впервые за долгое время Хёнджин видит кошмар. Очень невнятный, спутанный, в котором он бежит от кого-то по Сеулу, по тому самому кварталу, где родился и рос, и даже не знает, от кого бежит — просто всем своим сердцем и душой чувствует, что от чего-то очень, очень, невообразимо страшного, что уничтожит его с такой невозможной лёгкостью, с какой уничтожит же и всё остальное вместе с ним. Сознательно Хёнджин далеко не так сильно боится смерти, как в этом кошмаре. Здесь на него влияют исключительно инстинкты — а ведущую роль последний год в его инстинктах играет самосохранение. Даже во сне, не просыпаясь, Хёнджин дрожит от страха и сжимается от ужаса, с которыми невозможно справиться, потому что невозможно справиться никогда, и проснуться он хоть и хочет до отчаяния, но не может — кошмар попросту его не отпускает… …Кошмар отступает, медленно убирает свои жадные, жирные, туманные, грязные лапы, отползает прочь, напуганный всего лишь еле заметным прикосновением к волосам. Не открывая глаз, Хёнджин подаётся навстречу, подставляется под лёгкие, неведомые поглаживания, каждое из которых понемногу перебарывает тот беспорядок, что царит у него на душе. Сюжет сна постепенно начинает не забываться, но растворяться в мареве, блёкнуть, и перестаёт быть таким отчётливо пугающим. Рука, заботливо отводящая прядь волос с его мокрого лба, вытягивает его ближе к реальности, в безопасность дома Ли-саджаннима, и оставляет рядом с собой, под защитой. Хёнджин переворачивается на другой бок и, удовлетворённо улыбаясь, позволяет своему сознанию провалиться в новую дрёму, уже куда дружелюбнее и спокойнее предыдущей. Сверху на него плавно опускается нечто тёплое, лёгкое, накрывает и греет; оказавшуюся снаружи ступню немедленно прикрывают и подтыкают углом одеяла. — Бедный котёнок, — проносится над головой еле слышным колебанием воздуха, микроскопическим дуновением ветра и растворяется в пустоте вокруг, словно фата моргана, оставляя после себя, несмотря ни на что, чувство довольствия и принятия. До чего же приятный сон, лениво удивляется про себя Хёнджин. Призрачная рука вновь касается его волос.