Нежнее смерти

      — Это не Руан, — бормочет Драголюб, опускаясь на корточки посреди порта Шербур-ан-Котантен, — это не Руан.       «Почему?.. В Руане же такой огромный порт, там всегда было столько денег и людей, почему паром повели не туда? Почему я такой тупица…»       Драголюб обнимает себя руками. Затем подрывается на ноги и идет вперёд, огибая толпу. Он тянется к каждому сознанию и, не вторгаясь, скользит сквозь них.       «Племянник в Руане… Столица… Никогда не… Вот бы съездить…»       Занятые личной болью и портовыми делами разумы ничего ему не дают.       Драголюб не позволяет себе ни остановиться, ни обрушиться на землю — он упорно шагает вглубь города. Вывеска библиотеки вынуждает его остановиться.       …он бьёт себя рукой по лбу.       «Когда мы хотели посмотреть карту мира! Ты сказал мне, что карты, должно быть, стоит искать в библиотеках!»       Бросившись внутрь, Драголюб одним взглядом обезвреживает библиотекаря и, хищной птицей пролетев между полками, хватает карту Франции и расстилает её на стеллаже.       Слово «Руан» блистает яркой точкой. Драголюб ведёт пальцем по карте, прокладывая путь.       «Дорога длинная, очень… Но, может, я смогу бежать. Нет, не бежать, ногу сломаю опять, будет ещё дольше. Лошадь. Да, лошадь. Вскачь — и помнить, к каким городам нужно ехать. На дорогах должны быть указатели…»       Он бережно складывает карту, прячет её за пазухой и несётся что есть мочи. Меньше чем через час он уже скачет на украденной лошади.       Чуть позже из Шербур-Ан-Контантена выезжает кабриолет и едет по тому же пути крупной рысью.       Менять лошадей на заставах гораздо удобнее, чем загонять каждую и красть новую.

***

      Три повозки волочатся по дороге между Довилем и Руаном.       В той, что едет посередине, на полу растянулась Батистина и предплечьями поддерживает ряд карт. Безногий Матюрэн, лежащий на животе, вглядывается в свои карты, вздыхает и тянется к колоде:       — У меня нет семёрки… А это дама. Отлично. Шарль?       — Нет семёрки, — отзывается Шарль из-за густых волос, которыми покрыто всё его лицо.       — Эрик?       Эрик в ответ только сопит. Батистина и Матюрэн переглядываются. Батистина осторожно говорит:       — Эрик, если не хочешь играть, можешь не играть. Тебе что-то не нравится?       Шарль чешет щеку, пережидая молчание.       Наконец Эрик взрывается:       — В этой игре нет логики! Тут не надо думать! Либо выпала карта, либо нет! Это просто игра на случай!       — …да? — неловко говорит Батистина, косясь на Шарля. — Так и есть? Потому что мы играем, чтобы отдохнуть?       — Это тупое и бессмысленное перекладывание карт!       — Мы все уже поняли, что тебе трудно возвращаться в Руан, — бормочет Шарль себе под нос, вытаскивая из колоды карту, — о. Семёрка. Эрик, у тебя есть шестёрка?       — У меня нет терпения, — цедит Эрик и бросает свои карты на пол.       — Перестань уже! — не выдерживает Матюрэн, подбирая карты и пряча их под колодой, — Пара часов переезда, только передохнули! Все люди как люди, а ты не можешь угомониться.       — Вы считаете себя людьми?       Все трое переглядываются и, молча приняв решение, переводят взгляд на карты.       — У меня шестёрка, — осеняет Матюрэна, и он прикладывает карту в ряд.       — Какая удача, — Шарль улыбается, сверкая жёлтыми зубами, и укладывает пятёрку.       Эрик, уткнувшись в угол повозки, теребит кольцо на своей груди — как ребёнок, ковыряющий рубец раны. Он косится в сторону надвигающегося Руана, сжимает кольцо сильнее и жмётся к стене повозки, как к объятьям.

***

      Эрик распускает волосы и прикрывает глаза, чтобы стерпеть пальцы Фурнире, взлохмачивающие его пряди. Когда тот отходит, чтобы размазать румяна по щекам Батистины, Эрик поднимает скрипку и принимается её настраивать, прислушиваясь к скрипящим струнам.       — При свете луны… — устало напевает он, протягивая смычок и зажимая струны пальцами, — при свете луны… Ради Бога, Пьеро… — он кашляет и поёт громче, — Ради Бога, Пьеро, одолжи мне перо…       — Дайте ему воды, — окликает Фурнире.       Его труппа переглядывается между собой и все, как один, смотрят на Батистину. Её угрюмое лицо — ясный ответ: каждый отворачивается, возвращаясь к своим делам. Фурнире тяжело вздыхает и сам протягивает Эрику фляжку:       — Научи меня так настраивать людей против себя. Это же искусство.       Эрик пьёт сквозь зубы, глубоко вдыхает несколько раз, и, приложив смычок к струнам вновь, напевает:       — Ради Бога, Пьеро, одолжи мне перо, свеча не горит и солнце погасло…       По льду ползёт холодный, белый туман, и Эрик даёт ему заполнить свою голову. Он открывает глаза уже на сцене, в кольце ограды. Не поднимая глаза на притихших зрителей, продолжает давить из себя пение:       — Свеча не горит и солнце погасло. Ради Бога, прошу, приоткрой мне дверь!       Скрипка безучастно отзывается на движения смычка. Эрик не позволяет ни одной мысли прорезаться сквозь туман, даже выпевая третий куплет:       — На перине своей сладко спит Пьеро, о луне мечтая с бьющимся сердцем. Луна так добра, ведь своим серебром озаряет его… Озаряет его.       Он опускает скрипку в одной руке, зажав смычок у грифа.       — Мсье Мертвец, вы давно мертвы?       — Четыре года.       — Каково было умирать? Вы видели Бога?       — Умирать было больно. Бог сказал мне, что я не заслуживаю пока покоя.       — Вы рады, что вы живы?       Эрик вскидывает голову, узнав голос Фурнире и глядя на него сквозь перегородку.       Он готовится ответить, но останавливается, почуяв странный запах.

***

      «Возвращение «Фантазий Фурнире» в Руан. Возвращение «Фантазий Фурнире» в Руан. Возвращение «Фантазий Фурнире» в Руан!..       Господи, ты есть на свете. Ты есть, и ты хороший.       Боже, этот цирк всё-таки здесь, я был прав, я так и думал! Он на площади Мадлен, да тут рукой подать — я же знаю всё по эту сторону Сены!       Пожалуйста. Одно-единственное ещё чудо. Пожалуйста, пусть он будет там, живой и здоровый. Пожалуйста, пусть я быстро его найду на этой их… Сцене, или что там у них… Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…       Шатёр!       Да, да, в цирках же такие есть! Ещё чуть-чуть, ещё немного!»

***

      «Я всё-таки вспомнил, что ты сказал мне тогда… Ты приказал мне хорошенько выбрать, что я люблю.       Каким же ты был мудрым. Ты не остался носиться со своим созданием. Укусил, опоил бессмертием и спасся.       Боже, вот ты правда благоволишь дуракам… Взял и понёсся в Руан, как будто Эрик только здесь и может быть. Будь Господь справедлив, никакой цирк сюда бы не приехал сегодня.       Ох, Драшко.       Ты мне не Драшко: ты Драшко не мне. А я тебе не папа.       И нет ни Бога, ни смерти, ни тебя, сердце моё. Некуда бежать.       Мсье Фурнире, мсье Фурнире… Лето и полотняный шатёр. А спички продаются на соседней улице. Жалко. Правда жалко. Такая дорогая вещь.       Драголюб, недоумок. Несётся, как угорелый. Что ты сделал со своей ногой?»       Угол шатра начинает тлеть.

***

      — Дым, — говорит Эрик, глядя на Фурнире. Сверху потрескивает ткань, и, вскинув голову, Эрик смотрит на расползающийся огонёк.       Фурнире позволяет себе только мгновение ужаса до того, как обернуться и похлопать толпе:       — Господа, господа! Прошу внимания! Прошу вас, спокойно пройдите к выходу из шатра!       Эрик вздёргивает подбородок, глядя на то, как Фурнире машет, чтобы привлечь внимание толпы.       — Уверяю, что опасности нет. Прошу, спокойно пройдите к выходу, это временный перерыв…       Вдохнув поглубже, Эрик кричит изо всех сил:       — Пожар! Шатёр горит! Спасайся, кто может! Шатёр горит!       Фурнире, схватившись за голову, пытается перекричать толпу, которая уже теснится к выходу:       — Сохраняйте спокойствие, огонь пока не распространился…       Прижав скрипку и смычок к груди, Эрик прыгает, наваливаясь стопами на ограду.       Люди отходят и уворачиваются, в толпе рассыпаются вскрики — все сторонятся мертвеца. Эрик подбегает к стене шатра, хватается за подол, тянет вверх изо всех сил и, склонившись над скрипкой, продирается под полотном.       Сквозь гомон толпы и усиливающийся запах дыма он ловит знакомые имена.       — Батистина! Матюрэн! — в панике выкрикивает раз за разом Фурнире.       — Мишель, я здесь! — рыдает Батистина.       — Шарль, помоги, подними, человек! Застряла нога!       Целое мгновение перед внутренним взором Эрика стоят печально опущенные вниз губы Лотарингской лилипутки. Её бледные щёки. Звенящая пружина часов в их повозке.       Его нос морщится от ненависти. Он продирается наружу и с силой перебрасывает полотно над своей головой.       Шатёр кренится — его прощальная услуга.

***

      Драголюб слышит только свист своего дыхания. Его нос чем-то забит. Воздух идёт в одну ноздрю легче, чем в другую.       Так проходит два вдоха, а потом огонь подцепляет вывеску. Взгляд Драголюба следует за пламенем, протекая по буквам «Фантазии Фурнире».       Две невозможные вещи: горящий, покачнувшийся цирковой шатёр и то, что внутри Эрик, наконец-то срастаются воедино.       Он не замечает, как ноги несут его вперёд — шатается, взмахивая руками, чтобы держаться на ломающейся ноге. Как чужой, слушает свой крик — рвущийся сквозь дым, толпу и пожарные колокола, вторящий одно и то же имя.       Драголюб вгрызается в каждое встречное сознание и потрошит полные паники мысли. Он едва не падает наземь, когда видит в них знакомое лицо — но никто не знает, где Эрик сейчас.       «Он же где-то близко!»       Его крик становится отчаяннее.       Драголюб рвётся в шатёр, проскальзывая под горящим полотном, и на несколько мгновений заключён в тиски пламени, гари, толкающихся людей и дыма. Его крик тонет среди других.       Что-то тащит его оттуда силой.       «Догнал!..»       Драголюб воет и брыкается, тянет к огненному месиву руки, но его волокут прочь — к колодцу. Грубая рука с широкими пальцами зачерпывает из ведра воду и льёт на его обожжённые волосы и бедро.       — Зачем ты себе ногу покалечил?       Драголюб смотрит на платок, которым Петар завязал себе глаза. На собаку, которую Петар посадил рядом.       Севшим от крика голосом он сначала хрипит, а затем смеётся и вторгается в разум Петара — заливая его багряным, исследуя каждую мысль и воспоминание, до которых может добраться…       И не находит ни одного воспоминания, где Эрик выбирается из шатра.       — Я уверен, что он мёртв, — голос Петара бесцветен.       Драголюб оседает на землю так, будто из него извлекли все кости. Он смотрит на небо и позволяет солнцу бить свои глаза.       «Догнал. Догнал. Догнал…       Эрик».       — Папа… Папочка. Пожалуйста, убей меня.       Молчание.       — Пожалуйста. Я больше ничего, никогда не буду просить. Пожалуйста. Я так больше не могу. Ну пожалуйста…       «Анна, я всё сделал не так. Боже. Где же смерть».       Петар заключает лицо Драголюба в свои ладони.

***

      Эрик прижимает футляр со скрипкой к груди и сутулится, пряча лицо за шарфом и под полами шляпы. Наплечная сумка бьёт его бедро.       Сквозь тощую подошву ботинков он чувствует каждый неровный камень мостовой. В горле першит дым, близ Сены воздух вязнет нечистотами, на улице веет свежим хлебом, откуда-то — мясом, маслом…       Свернув за угол, Эрик замирает. Открывшаяся ему картина выбивает все мысли своей красотой.       Между двумя близко стоящими домами протянута бечёвка. На ней качаются простыня, рубашка, жёлтые чулки, широкий, выцветший халат. Подол шелестит по верхним веткам вишни. Кем-то сколоченные лавочки стоят подле дерева. На ветках вишни висят маленькие ягоды.       Эрик шатается к ним и, поставив футляр на землю, дёрнув вниз шарф, сгребает вишни с нижних веток. Он кашляет и морщится от их терпкого вкуса, едва не давится косточками, но не перестает есть.       Опустившись на корточки, Эрик шарит ладонями по шершавым доскам лавок. Протянув руку, скользит ладонью по стволу вишни.       Когда он закрывает глаза, летнее солнце красит тьму под его веками оранжевым. Широко улыбнувшись, он тихо смеётся.       А затем опускает глаза на свои ладони. На них багровеют капли вишнёвого сока.       Пальцы Эрика дрожат.       — Драшко, — выдыхает он, хватаясь за обручальное кольцо.       Он смотрит на другую свою руку, и, наблюдая за текущей поперёк ладони вишнёвой каплей, усиленно размышляет.       «Были беспорядки. Петар бы не остался здесь. Они бы уехали».       Эрик прижимает лицо к коленям и тяжело дышит, но быстро сжимает кулаки.       «Что ж, пускай. Сейчас — действовать так, будто они ещё здесь. Окажется, что уехали — буду искать решение».       Он поднимается на ноги, вздёргивает шарф, нахлобучивает шляпу, спрятав волосы, и осматривает улицу.       Увидев латунный знак на стене дома напротив, он дёргается всем телом: «Улица Лека».       Из прошлого жестоким эхом несётся горький голос Драголюба: «Дорога к крови. Он только по ней к порту и ходит, как будто других улиц в Руане нет».       Эрик идёт дальше, и голос, от которого он так долго прятался, растянувшись плашмя на льду, сияет солнцем. Под его лучами лёд становится тоньше и тоньше.       «Слушай, из этих цветов можно попробовать сделать чай! Ты будешь?» — спрашивает клумба, теснящаяся у жилого дома.       «Ну не стесняйся, пожалуйста, если скажешь, что будешь, я куплю! Пошли?» — веет из булочной вместе с запахом свежего хлеба.              Заворачивая на перекрёстке к улице де ле Ностр, Эрик некоторое время не может дышать: улица изменилась. Закрылась мастерская часовщика, рабочие прибивают к крыльцу одного из домов вывеску «Ломбард» — но прошлым бьёт из каждого камня, каждого кирпича.       «Вот тут была лавка портного», — думает Эрик, проходя мимо одного из домов и вглядываясь в плакаты «Продаётся» на окнах.       Прошлое тотчас щебечет в ответ: «Если захочешь, я куплю тебе шёлковую рубашку, или вот, ой, я так давно такой одежды не видел, это… Это вроде баньян называлось? Как он вообще это достал? Ты хочешь такое, Эрик? Пап, спроси у этого продавца…»       «Он уже мёртв».       Голос Петара он помнит хуже — как лязганье неисправного заводного механизма. Вспоминая, как это лязганье заставляло Драголюба поникать, Эрик сжимает кулаки.       В его зрение врезается порог дома тридцать четыре, и Эрик, отделённый от него тремя домами, ныряет в проход между ними.       «Днём Петар осторожнее всего, — размышляет он, закрывая локтем от запаха выгребной ямы, — есть окно в спальне и чёрный ход. Входить через парадную дверь глупо. Сначала попробую чёрный ход. Закрыто — пойду в окно спальни».       Он проходит мимо яблони с тощими, сморщившимися яблоками. Его взгляд падает на сухую ветку, отвалившуюся от ствола. Оперевшись о неё ногой, он отламывает кусок и машет в воздухе несколько раз. Проверив сумку, находит там небольшой нож, отвёртку, проволоку и иглу, воткнутую в ткань сумки.       «Батистина говорила всегда держать вещи собранными, — Эрик кривится. — не страшно. Главное — скрипка на месте, остальное найду».       Вытащив нож, он елозит лезвием по своим волосам — обрезает их неровно и бездумно, но коротко. Пряди он, побуравив их гневным взглядомо, бросает к выгребной яме.       Сторонясь окон, Эрик подходит к дому тридцать четыре и становится на корточки у чёрного хода.       «Тут только защёлка». Он вталкивает нож между дверью и косяком и качает, пока не слышит знакомый лязг.       Шнырнув в дом, Эрик прислушивается, аккуратно опуская на пол футляр. Никто не отзывается на звук открытой двери. Перехватив поудобнее палку, Эрик спешит вперёд — прочь от узкого коридора.       Проходя мимо приоткрытой двери кухни, Эрик замирает. Сотейник даже не сдвинули с места, куда он упал из его руки.       «Они здесь совсем не жили», — обжигает мысль, но он не смеет медлить.       В спальне Петара пусто лишь на первый взгляд — Эрик задыхается, видя саквояж, стоящий рядом с кроватью. Единственная вещь, нетронутая пылью. Его пальцы сжимаются на косяке.       «Детская».       Дверь открывается с предательским скрипом. Прежде чем шагнуть вперёд, Эрик сжимает палку, заносит её выше…       Эрик боится смотреть на объятые рединготом плечи человека, сидящего за письменным столом. Он задерживается взглядом на оплывшей, ещё дымящейся свече, вслушивается в жужжание мухи под потолком, пытаясь отсрочить неминуемое.       И стоит ему поднять глаза, понимает — боялся оправданно.       Вместо Петара, вперившего забинтованные глазницы в стену, к Эрику поворачивает голову сидящий подле него пёс — слишком по-человечески внимательным движением. Резко отвернувшись от собачьих глаз, Эрик сталкивается взглядом с кроватью.       Полная рука вытянулась по простыне. Куртка разметалась, рубашка натянулась на полном животе.       Прекрасное мгновение Эрик уверен, что эта рука сейчас поднимется, похлопает живот, заставив его колыхаться, и по комнате разольётся чистый, звонкий смех. Не думая, он смотрит выше, к лицу — как оно могло измениться? Стать печальнее, разумеется, он же столько времени был…       Вместо лица — окровавленная подушка.       И оборванная шея.       Палка выскальзывает из руки Эрика и ударяется о пол.       — Какой же ты настойчивый, — говорит Петар блёкло.       Эрик качает головой — прерывисто и слабо.       — Он прибежал за тобой к цирку. Увидел, как горит шатёр. Подумал, что ты погиб. Оторвал себе голову.       Колени Эрика подгибаются: он едва успевает выставить вперёд руки, чтобы не удариться об пол. Его прерывистое дыхание и сопение пса — единственный звук. Петар вдыхает только чтобы подать голос:       — Он хотел бы лежать здесь, мне кажется.       Внутри черепа Эрика толстой, вязкой, зловонной каплей течёт вниз мысль:       «Чудовище».       — Где его голова, — выдыхает он.       — Зачем она тебе?       Гнев и отвращение, не в силах сложиться в мысль, вырываются из груди рёвом.       Эрик бросается вперёд и замахивается палкой на собаку. Вскидывается она, вскидывается Петар, одновременно ощетинив зубы. От рук Петара Эрик уворачивается, зубы собаки отталкивает точным ударом, а гипноз слабой пеленой соскальзывает вниз по его сознанию.       — Убери!       Палка прибивает голову собаки к полу.       — От меня!       Уклонившись от руки Петара, Эрик бьёт его по спине. Увидев, как заплывшим кровью глазом собака смотрит на него, он впечатывает стопу в её морду.       — Свои проклятые глаза!       Эрик наступает на голову собаки снова и снова — его удовлетворяет только вид выплывшего из осколков черепа глазного белка. Петар слепо мотает головой и, прислушиваясь, замирает. Эрик хохочет:       — Просил его не ослеплять тебя? Думаешь, он бы послушал? Боже, и тебе хватало совести называть его тупым! — горло саднит, — Называть его тупым, заставлять его есть людей — ты хоть помнишь, сколько он из-за тебя…       Перестаёт жужжать муха.       Обернувшись, Эрик замечает её на шкафу. Замахивается, чтобы ударить — но та уже взлетела и кружит вокруг него, а Петар поднимается на ноги.       — Настойчивый, — цедит Эрик. Он зажимает палку подмышкой и медленно ступает назад, пока Петар вынуждает муху кругами летать по комнате.       Петар бросается вперёд, а Эрик — вверх: его ладони смыкаются вокруг мухи. Ослепший Петар замирает с поднятыми руками и мотает головой, изо всех сил принюхиваясь. Осторожно опуская стопы на половицы, Эрик обходит его, и, когда Петар разворачивается, бьёт его по голове.       Затем — по плечам. По спине. По рукам. Опять по голове.       — Вы ведь не заживаете, — выплёвывает Эрик, снова и снова ударяя, — не заживаете, не заживаете!       Его мстительный рёв истощается. Становится рыданием.       — Не заживаете! Не заживаете!       Постепенно он опускается на колени. Его рука вскидывается всё медленнее и слабее, а крик сменяется всхлипом.       — Почему?.. Почему?! Почему…              Рука Эрика опадает, и он, не в силах поднять её для нового удара, захлёбывается слезами. Нет ни льда, ни волн — только тусклый отблеск свечи на дне ведра.       «Я должен был умереть там — никогда, никогда не спорить со смертью! Если бы они тогда убили меня!..»       Он не может обернуться на тело Драголюба — истерзанное, обезглавленное, брошенное на кровать из воспоминаний; может только уткнуться лицом в кулак и всхлипывать сквозь зубы.       «Эрик, ты ни в чём не виноват», — отчаянно шепчут воспоминания.       «Драшко, милый, добрый, ты не заслужил этого, невиннейший из людей, Боже — ты врёшь, ты врёшь, врал каждый день. Я должен был умереть и никогда тебя не…»       — Ты же помнишь, что я не человек?       Морщинистые веки Эрика размыкаются. Глядя на то, как Петар бормочет в половицы:       — Я не чувствую боли.              …Эрик понимает, что то, что он испытывал к Фурнире, цирку, зрителям — нежнейшая любовь на свете.       Ненависть — это мир, меркнущий от невежественной беспощадности чужих слов. Ненависть заливает всё, оставляя только путь от кулака до рукояти ножа. Ненависть: опереться коленом о локоть копошащейся руки, позволить мыши вылезти из стены и уставиться на то, как её хозяину вот-вот перережут глотку.       — В Сене, — выдыхают потрескавшиеся губы Петара.       Эрик замирает.       — Он бросил свою голову в Сену.       — Как давно? — Эрик встряхивает Петара за ворот.       — Когда он увидел пожар.       — Увидел пожар и сразу решил, что я сгорел?       — Он бросился внутрь. Тебя не было. Снаружи тебя тоже не было. Он читал мысли у прохожих, у меня — я не видел, как ты уходил.       — Что ты вообще делал на площади?       Петар молчит.       Эрик делает глубокий вдох:       — Расскажи мне всё это в обратном порядке.       Петар повторяет каждую фразу почти теми же словами. Без запинки.       — А до этого что было?       — Мы жили в Англии.       — Как он оказался здесь?       — Он сбежал.       — Ты держал его взаперти?       Петар не отвечает.       Эрик вынуждает себя посмотреть на Драголюба — на опалённые края его одежды, на обожжённое бедро. Бедро!       — Что случилось с его ногой?! — вскрикивает он.       — Не знаю.       — Чёртов кусок мяса!       Эрик не перестаёт сыпать ругательствами, обвязывая запястья Петара проволокой. Взглянув на его ноги, он морщится и вонзает в каждое колено отвёртку.       — Лежи здесь, — трясётся его голос, — если ты когда-нибудь, слышишь, когда-нибудь был ему отцом, никуда не сбегай и помоги мне пришить ему голову.       — Ты убьёшь меня?       Услышав надежду в мёртвом голосе, Эрик замирает:       — Как вас можно убить, если после вырванных глаз ты жив?       «Как Драголюб может быть жив после оторванной головы… — Эрик поджимает губы. — Какая разница, как».       Убедившись, что Петар лежит мирно, он надевает шляпу, поднимает шарф и, босив сумку, шагает быстро и размеренно — к перекрёстку, к улице Лека, на набережную Буле.       Здесь мостовая говорит голосом Петара:       «Ему нужно есть, чтобы жить».       Эрик сторонится людей, набирающих из Сены воды и уносящихся к площади Мадлен; утыкается в шарф, чтобы не нюхать дым. Он идёт по побережью, и его пристальный взгляд обознаётся раз за разом — голова Драголюба мерещится в опутанной сетью бутылке, в контуре грязи, в тени в воде.       Наконец Эрик останавливается на причале и смотрит в тёмные, широкие воды Сены.       Он тянется — как учил его Фурнире делать перед игрой на скрипке: в сторону руки, покрутить запястьями. «Лохмотья снимать не буду».       Собрав на себе несколько обескураженных, подозрительных взглядов, Эрик ныряет с причала.

***

      Глазами мыши Петар смотрит на то, как его палец находит нижнее кольцо намотанной проволоки, и изо всех сил тянет вниз. Впиваясь в его кожу, проволока выдавливает капли гнилой крови, а очарованная приказом мышь ломает о неё зубы.       — Вот сумасшедший, — бормочет Петар.       Освободившись, он подбирает мышь себе на плечо — с разорванной пастью и обессиленная, она живёт теперь одним зрением, — и ползёт к заветной половице.       — Всё-таки в чём-то вы очень похожи.       Петар извлекает наружу голову Драголюба, сжимает пальцами его переносицу, и, дождавшись влажного хруста, вытаскивает полузастывший воск из его ушей. Воск свечи, которая когда-то освещала Эрику книги на письменном столе.       — Драголюб, ты живой? — спрашивает Петар с надеждой. Покоряясь его надежде, ресницы Драголюба неподвижны.       «Нельзя не проверять».       — Эрик жив.       Глаза Драголюба распахиваются, и, дико вращаясь в глазницах, мечутся по комнате.       Петар поникает:       — Всё-таки не получилось. Мёртв твой Эрик, мёртв. Я соврал тебе, Драшко. Враньё же у нас в крови. Враньё о самом дорогом. Скажи мне, пока ты не мог видеть, слышать, нюхать — ты был мёртв?       Драголюб бессильно шевелит губами. Передвигаясь локтем, Петар приподнимается на кровати и прикладывает его голову к шее. Грубо прихватывая пальцами окровавленную, зловонную плоть, путаясь в ней, он соединяет оборванные куски трахеи.       Воздух, который Драголюб втягивал через раздутые ноздри, наконец попадает в его грудь — ему удаётся неразборчиво прохрипеть:       — Нет…       «Только мысли… Я не умер ни на мгновение».       Петар оседает на пол:       — Так оторванная голова нас не убивает.       Драголюбу даже не хватает сил поморщиться. Петар подбирает окроплённую своей кровью проволоку и тянется за сумкой Эрика. Он терзает иглой пищевод и трахею Драголюба — не замечая, оставляет дыры. Обрезав проволоку, он сшивает кожу шеи и отстраняется.       Драголюб смотрит в потолок.       — А если мне размозжить голову? — пытается сказать он, но выходит лишь захлёбывающийся, свистящий хрип, и Петар непонимающе щурится. Драголюб бьёт его сознание:       «Я спрашиваю — а если мне размозжить голову, я буду жив?!»       — Если ты не сможешь говорить, как я узнаю, что ты вправду умер? Вдруг ты так же будешь лежать, но не сможешь пошевелиться? Кто потом убьёт меня?       «А сжечь меня?»                    — Я тоже хочу умереть, Драголюб. Я хочу знать наверняка. Я хочу пропасть, уснуть, а не валяться вечность наедине с моей памятью. Не будь жадным.       Драголюб скалит зубы.       — Ещё я не могу ходить.       «Споткнулся где-то, животное бесполезное?»       — У меня есть мысль.       «Я в смотрел в твою голову — очень сомневаюсь».       — Когда мы играли, ты спрашивал, зачем тот вампир превратил меня — тогда, в Сербии. Может, пора узнать.       «Будешь его искать? Иголку в стоге сена?»       — Он знает больше. Он сможет убедиться…       «А меня бросишь здесь? Бросишь жить?»       — Пойдём вместе.       Драголюб вскакивает — его голова покачивается, надрывая шов, — придвигается к отцу вплотную и рычит.       Окаменевшее лицо Петара тает. Его губы трогает дрожь:       — Ты можешь хотя бы умереть со мной?       Разумом и, в одночасье, свистящим хрипом Драголюб отвечает:       — Найдёшь способ — умру! Хоть в обнимку, но попробуй только ещё раз меня подвести! Я не хочу больше жить, понял меня? Не хочу!       В глазах и голове Драголюба плещется, бьётся, корчится в водоворотах не окроплённая кровью вода — сама кровь. Он позволяет ей затопить всё. Его надорванная память, обращаясь к прошлому, не находит ни одного мгновения, чистого от крови.       Он тащит своего безногого отца в краденном чемодане, брызжет приказами на людей вокруг — отвернись, соглашайся, принеси, отдай даром, дай денег. Без этих приказов они бы не выехали из Руана.       Один раз, уже в дилижансе, Драголюб осекается — один разум выскальзывает из его хватки. С истерзанным любопытством он наблюдает за переменами в лице попутчика. Как распахиваются его глаза, как вжимается он в спинку кресла, как вздымается его грудь перед криком.       «Так будет лучше. Лучше, что ты не видишь меня таким. Намного лучше».       Кровь пробивает трещинку в белке глаза Драголюба и течёт по щеке.              «Я не человек».

***

      Эрик вылезает из воды, откашливаясь. Он ползёт, загребая пальцами ил, но в приступе кашля без сил падает. Рвота скручивает его тело и обжигает горло, вырываясь наружу — он корчится снова и снова, держась за живот.       Пересилив жжение в глазах, Эрик размыкает веки.       «В воде ничего не видно».       — Мсье, с вами всё в порядке?       Пряча лицо, он машет рукой, прося говорящего отойти.       — Вы уверены? Вы что, тонули?       Склонившись и уткнувшись в шарф, Эрик встаёт и уходит. Люди расступаются, сторонясь его запаха, вида и молчаливости.       — Напился, что ли.       — А, может, врача ему?..       — Ты ему за врача заплатишь?       Завернув за первый дом на своём пути, Эрик даёт себе удариться о стену и сползти по ней вниз.       Действительность, факты — он бьётся о них, как волна о камень. Обломки растаявшего льда вырываются из его груди истошным кашлем.       «Сена слишком глубока, широка грязна — сама вода меня выталкивает, я не доплыву до дна… Какая там вонь… Привязать камень к ногам! Или… Боже, будь у меня… Костюм! Из кожи, со стеклянной головой… Может, можно принести туда свет… Был бы сверху человек или механизм, который бы подтянул меня назад…»       От металла до древесины, от инструментов до времени — всё, чего нету для такой задачи, чего никак не достать с его пустыми карманами. Ударив себя пару раз кулаком по лбу, Эрик встаёт.       Шатаясь, кашляя, зажимая рот, чтобы сдержать рвоту, вытирая запястьем глаза, Эрик плетётся по пустым закоулкам улицы Лека. Он закрывает своё лицо шарфом, держась за ткань хваткой утопающего.       «Я допрошу Петара, я могу узнать, как сделать ему механическую голову, — думает он измученно. — он поможет деньгами, он же говорит, что любит его… Разве он не может помочь?.. Он же…»       Земля шатается под ногами Эрика, рвота снова и снова подкатывает к горлу. Он зажимает рот, нос, и плачет — то ли от жжения за веками, то ли от зуда в ушах, то ли от отчаяния.       Вернувшись на улицу де ле Ностр, Эрик наталкивается на ломбард и идёт вдоль него, опираясь на его стену. Заворачивает к дому тридцать четыре.       Через чёрный ход возвращается к детской, оставляя за собой мокрые половицы.       В двери он замирает.       Детская пуста. Остались только засохшие пятна крови на полу и кровати.       Мгновение, другое Эрик смотрит на пустую кровать. Машинально протирает глаз, выдавливая из него ещё одну слезу.       Затем он выбегает из дома.       Он мечется по улицам без разбора. Скоро за гудением в голове не воспринимает ни боль, ни различие домов. Только одно сознание выбивает почву из-под его ноющих ног:       «Руан слишком велик. Жандармы не помогут. Они могут быть где угодно.       Я их не найду.       Я его не найду.       Я не могу ему помочь».       Эрик наталкивается на дверь и, подняв голову, узнаёт сквозь заплывшее зрение край крыши ломбарда. Он склоняется, прижимается к двери — и, не в силах ни спорить, ни выдумывать решения, плачет навзрыд, сползая на землю.       Его рука тянется к кольцу, но он не смеет — будто пытается коснуться раскалённого железа. Лёд сломан, растоплен. Негде больше прятаться от той тихой ночи, когда это кольцо впервые легло ему на ключицы приятным холодком.       Дыхание Драголюба, затхлое ночью и пахнущее солью днём. Полнота его шеи, плеч, рук — одним объятием он мог заполнить весь мир, пусть едва доставал Эрику до плеча.       Стоило Эрику нахмуриться, всего лишь нахмуриться, он вздрагиваел всем телом. Подбегал, предлагал, тянул руки, уверял, брал лицо Эрика в ладони…       «Рыдай я так перед ним, — истощённо капают мысли. — он бы… Он бы даже не дал мне дойти до такого».       Когда Драголюб смеялся — громко, заливисто, от его смеха вздрагивало всё его тело. Негде прятаться от бездонной тишины, которую оставил за собой этот смех.       Эрик рыдает, безучастно бросив себя на землю. Его руки, слабо опустившиеся на голову, содрогаются; бока ходят часто и рвано, каждый всхлип выгибает его спину.       — …мсье?       Голос медленно доходит до Эрика. Он поднимает заплывший слезами взгляд. Осознав, что перед ним оценщик, вышедший на порог с жевательным табаком, он не двигается с места.       Оценщик отступает, увидев его лицо. Эрик лишь прокашливается, прижимая ко рту предплечье. Опуская руку, он пытается ухватиться за кольцо — но его ослабевшие пальцы соскальзывают, а рука падает на мостовую.       Бросив хмурый взгляд на грудь Эрика, на кольцо, оценщик моргает. Его собственная рука, метнувшись, вцепляется в потускневший медальон на его груди.       — У тебя невеста умерла? — спрашивает оценщик резко.       Эрик опускает голову.       — Давно?       — Сегодня.       Эрик едва узнаёт свой голос.       — …понятно, — оценщик облокачивается на дверной косяк.       Эрик ложится на землю, а оценщик садится на порог.       — Она… И ей даже до твоего лица не было дела?       — Заткни рот о моём лице, — хрипит Эрик, потирая грудь.       Они сидят в скорбном молчании.       — Как это ей не было дела до твоего лица? Вы что, с детства знакомы?       Эрик кивает, закрыв глаза и болезненно нахмурившись. Оценщик качает головой и открывает свой медальон.       Он долго смотрит в него. Хмурится, вздыхает, поджимает губы, будто готовясь спорить. Наконец со щелчком закрывает его, с досадой отводя взгляд, и смотрит на кольцо Эрика:       — Это оно из дерева или просто грязное?       — Оно платиновое.       — И ты сидишь с ним тут? Скажи ещё, что не хочешь его закладывать.       Эрик обвивает кольцо пальцами.       — Вставай, сейчас оценим.       Эрик не двигается.       — Парень. Слушай сюда. Это кольцо уже никому не нужно. Тяжело — купишь оловянное за десять франков и будешь носить, — оценщик вскидывает свою левую руку, показывая серое, потерявшее блеск кольцо, — давай его мне. Потом иди на левый берег, там тебе будет работа. Где мост д’Арк, знаешь?       — Знаю.       — Туда и пойдёшь.       Эрик не двигается. Закатив глаза, оценщик собирается вставать — но открытый медальон звякает о его колено, заставляет шумно выдохнуть и подождать ещё.       «Ты бросился за мной в огонь, — большой палец Эрика кружит по ободку кольца. — ты обжёг себе ногу. Ты вырвал ему глаза. Просто, чтобы спасти меня».       Он шумно сглатывает и, слёзно выдохнув, дрожащими руками снимает кольцо с шеи и протягивает оценщику.       Размашистым движением рценщик выдирает цепочку из руки Эрика и исчезает в ломбарде. Вскочив на ноги, Эрик подходит к окошку и смотрит внутрь — как супруг больного человека обходит врача, чтобы следить за лечением.       Оценщик осматривает кольцо, протягивает его на свет, трёт о лацкан пиджака. Что-то уязвлённо бормоча, записывает.       — Документы у тебя есть? — он поднимает взгляд на Эрика. Тот молча и мрачно смотрит в ответ. — Понятно.       Наконец он выносит приговор:       — Пятьдесят франков.       Эрик сжимает подоконник:       — Пятьдесят?       — Ты за месяц столько заработаешь.       — Я умею читать и писать. Кольцо из платины!       — Ему по меньшей мере пятьдесят лет! Оно стёрлось и загажено! Последний раз тебе говорю — пятьдесят франков, или ищи других оценщиков, которые не прогонят тебя с порога, увидев твою морду.       Эрик не может выдавить из себя согласие. Опустевшим взглядом, держась за горло, он смотрит, как его кольцо исчезает в тумбочке. Оценщик отсчитывает ему пятьдесят монет и машет рукой.       «Ты хотел, чтобы я жил, — твердит себе Эрик, ища карман в своей грязной, мокрой одежде, и пряча монеты туда, — ты так сильно хотел, чтобы я жил».       Он не помнит, как вернулся в дом тридцать четыре — только осознаёт, что жмёт к груди футляр, а его сумка тяжелеет от монет и ножа. Не помнит он и дороги до набережной Буле — только мостовую под стопами.       На мосте д’Арк, посередине между левым берегом и правым, Эрик смотрит, как жандарм, закинув дубинку на плечо, оживлённо беседует с мужчиной в оборванной куртке. На рукаве мужчины багровеют запёкшиеся капли крови.       Эрик щурится на кровь, на спокойную улыбку жандарма, бросает недоверчивый взгляд к домам левого берега Руана, но не перестаёт идти.       «Нет ничего беспощаднее, чем желание, чтобы твой возлюбленный жил», — плывёт мысль сквозь растопленный лёд.              Крышу тридцать четыре на улице де ле Ностр выжигает летнее солнце.