Нежнее смерти

Леру Гастон «Призрак Оперы» MazM: The Phantom of the Opera Стокер Брэм «Дракула»
Слэш
В процессе
NC-21
Нежнее смерти
автор
Пэйринг и персонажи
Описание
Он нашёл себе питомца, вот и всё.
Примечания
☠️DEAD DOVE, DO NOT EAT / МЁРТВЫЙ ГОЛУБЬ, НЕ ЕСТЬ☠️ все предупреждения до пизды актуальны берегите себя! ☠️ дополнительные метки: суицидальные мысли, попытка самоубийства, детоубийство, утопление, обусловленная историческим контекстом гигиена сумасшествие — строго литературное, не имеет отношения к реальным психическим расстройствам я думал, напишу лёгкую эротическую вампирскую аушку на «искалеченных». F я изменил своему принципу творить в подвале, пока всё не закончу интересно, что будет вы представляете?! драголюб и эрик сходили в оперу! ааааааааа ➣ https://ficbook.net/readfic/12742000 «в опере – маски прочь» (стелла фракта)
Посвящение
alexandra undead daromira_quazar — за то, что вдохновила выложить именно сейчас, и неустанно поддерживала honorina — за самую светлую и добрую дружбу и за помощь в рождении этой идеи даро — за неповторний розбір sotty — за помощь в возрождении моего творчества
Содержание

Мучительнее исцеления

      Скрип столовых ножек по половицам. Лязг металлического ящика, воодружаемого на стол. Отблеск свечи на сложной, громоздкой конструкции замка.       — Так, Глазастый, вот тебе сто франков вперёд, ещё сто пятьдесят — когда взломаешь. По рукам? — нарочито громко и чётко говорит Вотрен Дрюэ.       Эрик кивает:       — По рукам. Кто угодно из вас, сходите в спальню и принесите мне очки. На полке над кроватью.       Вотрен и Жанин Дрюэ переглядываются. После этого короткого, безмолвного разговора в спальню идёт Вотрен. Эрик принимает очки из его протянутой руки и надевает.       Жанин смотрит на то, как узок мостик очков, чтобы не сползать с его маленького носа; как толсты стёкла, как искривляют они и так искажённые веки Эрика. Затем смотрит на заветный ящик на столе и не говорит ни слова.       Подтянув стул, Эрик развязывает верёвку, которой скрепил вместе свои отмычки, и раскладывает их на столе.       Он берёт больше и больше этих отмычек — от больших и грубых, которые Эрик пытается втолкнуть в замок, до маленьких, которые Эрик зажимает между пальцев, едва ли не вплотную приникая глазом к скважине.       После получаса работы он заходится кашлем. Вотрен вскакивает — от резкости движения Эрик содрогается всем телом, приникая к столу. Совладав с собой, он хрипит:       — Сходи опять в спальню. Там где были, очки, стоит лауданум — принеси.       — Ложку принести?       Эрик отмахивается. Вотрен пожимает плечами, уходя; Эрик же вытирает лоб рукой и расстёгивает жилет.       — Ты вскроешь? — не выдерживает Жанин.       — Не знаю, — огрызается Эрик.       — Конечно, вскроет, перестань, — одёргивает сестру Вотрен, возвращаясь. Стоит ему подойти, Эрик выхватывает у него лауданум, — тебе точно не нужна ложка?       Эрик отвечает Вотрену только безучастным взглядом, проливает немного лауданума себе на язык, морщится, вытирает руки о подол рубашки и снова принимается за работу. Дёргая и двигая отмычкой внутри замка, он прислушивается к бормотанию близнецов Дрюэ.       — …куплю двенадцать томов «Шаривари» с тридцать второго по тридцать восьмой.       — Я куплю «Шаривари» и подпишусь на два места в «Итальен».       — Я куплю «Шаривари», «Итальен» и куплю нам очки из бразилийского хрусталя.       — Я куплю «Итальен» и…       — Проиграла, — усмехается во весь рот Вотрен.       — Чего?! Что я забыла?       — «Шаривари». Ну и ну, ты в самом начале…       — Чёрт с ним и с тобой! Глубокая ночь, как я…       — Чш, не кричи. Он не до конца совсем глухой.       «Хорошие черты — молчаливость и плохой слух».       Эрик морщится, держа натяжитель в одном месте. Его рука трясётся от усилия. Подобрав отмычку-крючок, он вставляет её в скважину и наконец ощущает заветные зубчики замка.       Сжав зубы, закрыв глаза, он водит отмычкой вверх и вниз — и спустя мучительные для его запястья минуты дверца ящика отпирается с глухим лязгом.       Жанин подрывается на ноги:       — Глазастый, спасибо тебе. Спасибо!       — Вот наше «спасибо», — снисходительно улыбается Вотрен и кладёт на стол сто пятьдесят франков, — сделаешь ещё сахарной воды?       Эрик безмолвно повинуется. Закрытая дверь кухни не мешает ему прислушиваться к торопливому шелесту бумаги и звяканью монет.       Закрыв нос воротом рубашки, он вынимает из глубины серванта склянку, полную белого порошка. Осторожно, бережно он просыпает порошок в две из трёх чашек и размешивает, а после тщательно обмывает руки.       Когда он возвращается, Вотрен уже выпрямился, забросив потяжелевшую сумку себе на плечо. Их с Жанин взгляды, прикованные друг к другу, так безмятежны, что, когда Эрик подходит, они озираются на него почти воровато: будто, ликуя от убийства, забыли о ноже.       — Спасибо, Глазастый, — расслабленно принимает чашку Вотрен. Жанин улыбается Эрику и подносит чашку к губам:       — Пришлём тебе потом открытку.       Эрик пьёт. Жанин и Вотрен оба делают уверенный, большой глоток, а затем впиваются друг в друга напуганными взглядами.       Странный запах. Страшная горечь.       Вотрен бросает чашку в стену и, выдыхая сквозь оскаленные зубы, поворачивается к Эрику:       — Что ты туда подсыпал?       Эрик ставит свою чашку на стол и отступает. Вотрен шагает к нему:       — Выродок, я тебя спрашиваю, что ты туда подсыпал?!       Он тянется, чтобы схватить Эрика за грудки. Когда Эрик уклоняется, Вотрен пошатывается и хватается за стол.       — Вотрен, — задыхается Жанин, хватается за грудь, за шею. Пошатываясь, она подходит к брату, тянет руки, спотыкается и падает на него.       Они мечутся, задыхаются, дёргаются их лица и руки — но они не отпускают локтей друг друга, вцепившись намертво.       Сквозь безучастие, с которым Эрик смотрит на их смерть, пробивается тоска.       Пока их судороги заканчиваются, он снимает с плеча Вотрена сумку и заглядывает внутрь. Кошелёк, в который Вотрен затолкал банкноты, трещит по швам — большинство брошено в саму сумку.       Эрика хмурится уже от количества монет и банкнот, а, подсчитав, он и вовсе садится на пол рядом с трупами.       — Двадцать тысяч, — выговаривает он с трудом.       Перед его глазами встаёт несметное количество еды, лекарств, одежды, инструментов…       «Книг! Книг! Я смогу купить книгу!»       Эрик делает глубокий вдох, чтобы успокоиться, и смотрит на ящик.       «Ты не из дешёвого места. Твой хозяин наверняка скучает по тебе».       Подходить к Сене всё ещё тяжело — призраком хватает за горло зловонная вода, просачивающаяся в нос, жжёт глаза, оловянное кольцо теснит палец, — но Эрик отделывается сильным броском. Под покровом ночи и других горожан, сбрасывающих в Сену мусор, долговязый человек, бросивший в реку тяжёлый мешок, уходит незамеченным.       Раннее утро приходит с шагами по грунтовой дороге, окружившей дома между улицами Эсперанс и Авенир.       Эрик стучится в дверь нужного дома и облокачивается о косяк, преодолевая желание закрыть глаза и слушая, как неровные шаги и частое дыхание близятся к двери.       — Давид… — набирает воздух в грудь мадам Бридо, открывая.       — Не Давид. Эрик, — безучастно говорит Эрик, но осекается, увидев кровь на руках женщины. Она тотчас прячет руки за спиной, — …я хотел попросить вас послать Давиду записку о двух трупах для анатомического театра, но, как я понял, это уже сделано.       — Хорошо, я пошлю. Можешь идти, — женщина тянется к дверной ручке. Эрик выставляет руку вперёд, и дверь ударяется о его ладонь:       — Подождите. Я ещё принёс вам оставшуюся аренду за этот год, и на два года вперёд.       Он протягивает ей кошелёк Вотрена. Мадам Бридо, распахнув рот, позволяет кошельку опуститься себе в руку — затем предупредительно вскидывает палец:       — Подожди. Стой здесь.       Она уходит вглубь дома. Эрик поднимает глаза вверх, ожидая, пока мадам трижды пересчитывает банкноты и наконец возвращается.       — Хоть бы ночи подождал, приносишь мне среди бела дня…       Эрик опускает красноречивый взгляд на её окровавленные руки. Мадам Бридо замолкает.       — Кровь лучше всего отмывается солью с уксусом, — бросает Эрик, уходя. Мадам Бридо с благодарным кивком запирает дверь.       Вечером Давид Бридо приходит в дом Эрика с двумя мешками и находит два обнажённых трупа.       — А что с их лицами? — спрашивает он, глядя на их обмотанные тканью головы.       — Такими их нашёл.       Взглянув на невозмутимость Эрика и кивает:       — Споткнулись и упали на чей-то нож.       — Верно.       — Лицами.       — Именно.

***

      Спустя два дня, полных походов по магазинам, уборки и мытья, Эрик кладёт футляр на свою кровать, поднимает крышку, и, глядя на скрипку, потягивается: тянет руки вверх, в стороны, поворачивает запястья, сжимает и разжимает пальцы. Бережно подняв скрипку за гриф и взяв смычок, он несколько раз долго, медленно ведёт им по каждой из струн, затягивая те, что звучат неверно.       Прикрыв глаза, он испытывает каждую струну трелью; торопливо, небрежно пробегает по скрипке гаммой, ловко зажимая струны на шейке инструмента. Затем снимает упаковочную бумагу с нотной тетради и устанавливает её на стул перед собой.       Ему приходится сутулиться, близко наклоняясь к нотам, щуриться в очки, и всё же он пролистывает ноты пятого произведения в тетради — «Чаконы» Иоганна Баха — до конца.       Он считает в уме, бесшумно шевеля губами:       — Около пятнадцати минут, — он бросает взгляд на оловянное кольцо на своей левой руке. — Сейчас увидишь самоубийство.       И, склонившись к нотному стану, начинает играть.       Первый же аккорд заставляет его хмуриться — он неосознанно напрягает запястье и шею, но расслабляется после двух попыток. Звук, который производят струны, само пересечение струн, необходимое для того, чтобы взять этот аккорд — он долго вслушивается в него и, когда доходит до удовлетворительного результата, восхищённо ругается.       Каждый новый аккорд — как толпа, сквозь которую надо пробраться.       — Так и видно, что у тебя умерла жена, когда ты это писал.       Щурясь на конец нотной строки, он замедляется, раз за разом пытаясь сыграть ноты. Его лицо разглаживается, когда он понимает, в чём трудность — в потребности перескочить с одной крайней струны на другую. Эрик играет этот переход раз за разом, пристраивая руку…       И раздаётся фальшивая нота. Эрик поднимает глаза на потолок, будто прося у него терпения.       — У тебя облупился лак с грифа, — бормочет он, снова принимаясь настраивать скрипку, — я столько пахал, чтобы тебе всё заменить, трещинку тебе в боку я заделал, а ты не можешь уняться. У тебя нет ни стыда, ни совести, ни… О. Наконец-то. Значит… — он вытирает вспотевшую руку о штанину, бросает платок на подбородник, и морщась, принимается снова за то же место.       Когда ему удаётся ускорить этот аккорд, сделать благозвучным, он коротко кивает и двигается дальше.       Под конец «Чаконы» он перестаёт замечать что-либо, кроме нотного стана. Струны лязгают и скрипят под смычком, временами он задевает по две струны за раз, но, торопясь охватить основу произведения, Эрик уделяет этому лишь раздражённый вздох.       Только взяв последнюю ноту, он чувствует, как нагрелась, взмокла его спина, и что всё это время задерживал дыхание.       Его последнее осторожное движение — уложить скрипку в футляр и расслабить волос смычка. После он откидывается на кровать стула, тяжело дышит и вполголоса ругается.       Дав себе несколько мгновений на отдых, он направляется на кухню.       Открыв окно и постояв, уперевшись в подоконник, посмаковав свежий воздух, Эрик разжигает жаровню.       Заварив кофе, он вбрасывает в него полголовы сахара, размешивает и идёт к кухонному шкафу. С нижней, каменной полки, пронизываемой сквозняком и укрытой тенью, он вытаскивает банку молока, ложкой собирает крем с верха и вываливает в кастрюлю.       Он мешает медленно густеющую смесь, пока она не превращается в карамель — тогда он подцепляет немного на ложку и бросает в полную воды чашку. Когда карамель складывается в воде в толстые нити, Эрик снимает кастрюлю с огня и гасит жаровню.       Вылив карамель в застеленную пергаментом оловянную миску, он заливает кастрюлю водой, оставляет в умывальнике, волочится в спальню и заваливается на кровать.       На ужин он довольствуется жидкими остатками молока и хлебом, а вечер и часть ночи проводит со скрипкой. Протяжные пятнадцать минут «Чаконы» забирают все силы из его напряжённого запястья. Он пытается выпрямиться, вспомнить верную позу, но вскоре его рука лишь бестолково трясётся от усталости. Тогда Эрик сворачивается клубком на кровати.       Его сердце сжимается, предчувствуя завтрашний день.

***

      Вечером следующего дня Эрик направляется на кухню и вытаскивает из шкафа жестяную тарелку с карамелью.       Разрезав карамель на квадратные куски, он бережно раскладывает их на тарелке. Напротив тарелки устраивает пустой стул.       Рядом с ней, судорожно выдохнув, кладёт оловянное кольцо со своей левой руки.       Сев напротив, Эрик вытаскивает из-за своей полурасстёгнутой рубашки сложенный кусок бумаги. Щурясь в очки, он всматривается в свой почерк.       «Поблагодари его… Лучший из людей… Невиннейший, добрейший…»       — Услышав твой смех, невозможно не влюбиться в тебя, — читает Эрик тихо и наконец поднимает взгляд на кольцо напротив.       Он откладывает бумагу в сторону, покачав головой. Зажмурившись, медленно говорит:       — Я… Увлекательные два года были, верно?       Эрик барабанит пальцами по столу.       — Знаешь, мне нравится в Руане один-единственный человек. Нет, два. Я же завтра с Максимом встречаюсь, куплю… — Эрик бросает подозрительный взгляд на окно, и, несмотря на его безлюдность, переходит на шёпот, — его револьвер. Давно хотел, а Максима честь мундира не заботит. В случае чего смогу обороняться, но я не знаю, буду ли брать работу на убийство. Совсем отказываться от работы, конечно, глупо, точно заподозрят, что я при деньгах, но… Так, я же о другом. Я сегодня много всего купил, и один продавец очень долго пытался заглянуть мне под шляпу. Я думаю — какого дьявола, я же в маске вышел, опять начинается. Молчу, терплю. Но он просто посмотрел и промолчал. Я даже не думал, что такие люди ещё остались, представляешь?       Ему отвечает молчание.       Эрик опускает голову и тянется к скрипичному футляру.       Прикрыв глаза, он вспоминает «Чакону» — её первый аккорд, и медленно, сильно нажимая смычком, извлекает его из струн. Вслушивается в него.       — Диссонанс, — говорит он тихо и смотрит на пустой стул напротив. — сопротивление действительности. Что-то… Кто-то заслуживает жить. Смотреть вокруг и смеяться.       Эрик играет первую строку «Чаконы» снова и снова. Она плачет в его пустой кухне.       Мысль приходит обыденно и устало:       «Почему я не умер».

***

      С холодящим оловом кольца на левой руке, с комком тревоги в горле, Эрик последний раз поправляет перед зеркалом свою маску. Накладной нос из папье-маше, очки, удерживающие его на месте, на месте, белила, длинные фальшивые усы, скрывающие его морщинистые губы — и за дверь, к оживлённой, широкой дороге Сюд, пролегающей через Руан.       Эрик пересекает дорогу, держась толпы и опустив взгляд вниз. Люди, удовлетворённые беглым взглядом на его силуэт, спешат по своим делам.       Перейдя дорогу, Эрик сворачивает к узкой улице Лавуазье и идёт вверх по ней. Осталось каких-то пять минут ходьбы. Он сжимается.       «Нельзя бросать хлебное место», — напоминает он себе и, свернув, пройдя между домами, которые силились вместить в себя всё: от прачечной до портного до аптеки, он подходит к облупившемуся крыльцу пивоварни «Заступник».       — Глазастый? — окликает его мужчина, опирающийся на косяк двери. Эрик кивает ему, коснувшись полей шляпы, и направляется внутрь. — Ты за работой заходишь?       — А она у тебя есть? — Эрик останавливается.       — Камин дымит. Не знаешь, что делать?       — Что хочешь. Как дымит, когда начала, как давно вы убирали? Мне это всё откуда знать? Что я тебе посоветую?       — Понятно, занят, — ядовито отзывается мужчина и пьёт лауданум из бутылки. Эрик торопливо отводит от этого взгляд и распахивает дверь пивоварни.       Идя сквозь плотный дух хмеля, он ловит и отвечает взаимностью на кивки, на поднятые шляпы — память о взаимных услугах. От вскрытых дверей до снятия маски ради смеха их детей. От бинтов до отмычек.       Один из этих людей не довольствуется кивком — он поднимает руку, чтобы хлопнуть Эрика по плечу:       — Глазастый! Покажешь глаза? Да чего ты смотришь по сторонам, тут все свои!       Эрик, скрепя сердце, приспускает очки. Мужчины свистят.       — Это чего он так наелся?       — Ты давно такой?       — Говорит, что с рождения.       — Как тебя родители не утопили?..       Эрик молча сносит вопросы и, когда их любопытные взгляды удовлетворённо отворачиваются, надевает очки обратно и стремится к дальнему столику у левой стены.       Из рукава засаленного мундира к нему тянется ладонь. Эрик пожимает её, глядя в глаза Максима Лантье:       — Рад видеть.       — Я ещё кое-что хочу взамен, — говорит Максим хрипло. Эрик, уже приготовивший туго завёрнутую в платок тысячу франков, замирает. — я слышал, к тебе заходил Вотрен. Покупал у тебя что-то. Вы в «Заступнике» договаривались с его сестрой. Не знаешь, куда он запропастился?       Плечи Эрика обжигает страх — пойман. Раскрыт. Но, вглядевшись в лицо Максима, он понимает: «Это не блеск ликования в его глазах. Это тревога».       — Да, — он склоняется ближе и шепчет, — вскрыть замок на каком-то сундуке. Они потом уехали, и я их больше не видел.       Максим отклоняется к спинке стула, опустив глаза.       — Вотрен меня не упоминал?       Эрик качает головой.       — …они живы? Будь честен со мной. Они живы?       — Они уехали. Дальше я не знаю.       — Вотрен же болтает, как на исповеди. Он ничего не сказал?       — Благодарил. Жанин сказала, что они пришлют открытку.       — Как обычно сказала, или всерьёз?       — Как обычно.       Максим смотрит вниз всё так же пусто. Эрик осторожно напоминает:       — Я за телёнком пришёл.       Кивнув, Максим протягивает ему свёрток под столом, а Эрик протягивает ему франки.       Приняв свёрток, Эрик отворачивается к углу и осматривает его. Старый, покрытый порохом Лефоше пятьдесят третьего и шпичечные патроны. Эрик щупает, стучит по металлу пальцем — ничего не выдаёт подделки.        Он бросает взгляд на Максима, чтобы убедиться, что и тот доволен — но Максим безразлично суёт деньги в карман и запрокидывает голову назад.       Эрик кладёт револьвер в карман и неловко молчит, всматриваясь в чужую тоску.       — Я не понимаю, — бормочет Максим.       — …с таким можно жить. Собери то, что помнишь о нём. Думай о том, что было хорошего. Купи кольцо. Я вот это за пятьдесят франков купил, три недели копил — и вот.       — А зачем? — глаза Максима распахиваются шире. — Вот я продал тебе револьвер. А один патрон не вытащил… Зачем? Зачем волочиться дальше?       Вопрос бьёт Эрика по лицу.       Он отводит взгляд, думая о том, сколько ещё осталось лауданума в пузырьке. Забросив всё в рот, можно уснуть и не проснуться — опуститься в воду, где ещё плавают обломки льда, очернённые нечистотами и дорожной пылью.       «Да зачем. С револьвером же ещё проще. Просто пуля в висок, и…»       Эрик утыкается лбом себе в кулак:       — Не знаю. Не знаю. Я не знаю.       «Почему, почему, почему — почему ты так хотел, чтобы я жил».       Дверь «Заступника» распахивается, ударившись о стену.       Внутрь вваливается широкоплечее, всклокоченное существо с наброшенным на плечи рединготом. На его плечах горбом возвышается шарф.       Существо обводит пивоварню взглядом, поворачивая своё опухшее лицо.       Эрик смотрит на вошедшего, не дыша. «Человек. Это человек».       Человек разводит губы. В темноте его рта желтеют клыки. Вываливается голос — хриплый и неразборчивый, и ему вторит другой, сотрясающий череп:       — Я хочу купить у вас мою смерть.       Эрик зажимает рот рукой, узнавая голос.       «Петар. Нет! Но его редингот… Нет, нет!» — он хватается за грудь, чувствуя, как полурастаявшие обломки льда наваливаются на рёбра.       Человек в рединготе поворачивается, оглядывая затихших завсегдатаев.       «Шеей не двигает, говорить не может. Это не Петар, не может быть. Господи!»       Шагнув ближе, человек спотыкается — и неуклюже взмахивает руками, чтобы удержаться на ногах. Эрик не может вдохнуть.       — Вы не знаете, как долго я искал смерть. Но меня подвели, — скрежещет голос; Эрик хватается за висок, — я же слышал, что у вас можно купить смерть! Я вам всё отдам. Я хочу умереть. Сложная работа, да — я падаль, меня не съесть. Но я вам и дам много за работу. Сколько… Десять тысяч франков, двадцать… Найду, сколько попросите.       «Ты! Это ты! Только ты можешь покупать собственную смерть и не знать, сколько она стоит!» — Эрик подрывается на ноги, едва не опрокинув стол. Максим хватает его за запястье:       — В голову, в голову стреляй…       Эрик отдёргивает руку с яростным выдохом.       Человек поворачивается к ним:       — Пуля в голову? Я не пробовал. Я не думал… Что такое пуля?..       Эрик срывает с лица накладной нос и усы — бросает на пол, позволяя сдавленным ругательствам рассеяться по пивоварне. Глаза, ради которых он обнажил лицо, пусто распахнуты.       Ступив вперёд, Эрик протягивает руку и мягчайший тон, на который способен:       — Пуля — это такой кусок железа. Он очень быстро летит и из-за этого убивает, когда врезается в кого-то живого.       Гнилые глаза полны надежды:       — А меня этот кусок убьёт?..       И тут эти глаза щурятся, хмурятся, моргают — узнают ли?       — Драшко… — Эрик захлёбывается именем. Бережно, как тончайшую отмычку, он заключает в свои ладони опухшее лицо.       Человек в рединготе не двигается — лишь его взгляд с подозрением мечется к запястьям Эрика.       — Драшко… Это ты? — шепчет Эрик, отчаянно вглядываясь в размытые гнилью очертания век, пытаясь не закашляться от вони.       Белок глаз Драглюба пожелтел. Расплывшийся в радужку зрачок перечёркнут толстой чёрной полосой.       Эрик сжимает дрожащие губы. Он отнимает руки от мёртвого лица — «Липкая кожа…» — и отчаянно вытирает стёкла очков о пиджак. Надев очки снова, Эрик вглядывается — растянутый рот. Оплывшие брови.       — Драшко, скажи что-нибудь, — шепчет он отчаянно. — ты помнишь меня?       Не в силах стерпеть неподвижность, он снова берёт в руки это мёртвое лицо. Его голос становится громче, глубже, колеблясь между мольбой и приказом:       — Драголюб, я не мёртв, — он скользит ладонями выше, касается кончиками пальцев холодных, оттопыренных ушей. — Я не мёртв, и, если ты хотел умереть из-за меня, тебе не надо больше умирать. Я здесь. Боже… Да ты видишь меня?! Я здесь! Я здесь, я жив, я с тобой! Скажи что-нибудь! Драшко!       Ему отвечает только тяжёлое дыхание завсегдатаев «Заступника». Половицы, скрипящие под шагами тех, кто теснится к двери. Шёпот молитвы, бьющийся о губы тех, кто сжимает распятие.       Скрип стула и размытая, высокая фигура, которую Эрик видит краем глаза.       Он поворачивается тотчас, загораживая Драголюба, и тянется за револьвером. Широкая, липкая рука хватает его за ворот и заставляет обернуться.       Эрик задыхается мёртвым запахом, идущим от этой руки. В перечёркнутом гнилью взгляде человека что-то шевелится — твёрдое, как металл, но неясное.       — Драголюб, это я, — умоляет Эрик.       Драголюб отворачивается и, как хлыстом, окидывает взглядом пивоварню. Почерневшая, гнилая кровь бурлит в его глазницах.       Там, где прошёл его взгляд, люди хватают себя за горло. Они дёргаются, цепенеют, хрипят, синеют их лица — и один за другим, прерывистым барабанным боем, каждый из них обрушивается на пол.       Эрик замер, тяжело дыша.       Его взгляд опадает на угол пивоварни. Там он встречается с бессмысленно распахнутыми глазами Максима — он ещё жив. Губы Максима дёргаются, скалятся, голос хрипит:       — В-в…       Он обмякает на полу.       Из его носа сочится кровь, и Драголюб, вдохнув её запах, цепенеет. Его дыхание становится остервенелым хрипом.       Он бросается прочь, и Эрик отступает от него, натолкнувшись спиной на стол.       Опустившись на четвереньки, Драголюб ест, а Эрик смотрит, опустившись на пол. Драголюб срывает с Максима одежду, прогрызает кровавую борозду вниз от его горла, обгладывает его грудь.       Лязг клыков. Влажный хруст костей. Драголюб заходится кашлем, но, кашляя, не перестаёт есть. Из угла его рта течёт толстая бордовая струя.       Эрик качает головой — прерывисто, едва заметно. Он вжимается в столик всем телом, и, скрипнув ножками, стол двигается назад.       Заслышав скрип, Драголюб замирает. Чуть поворачивает голову.       Эрик едва удерживает ладони от желания закрыть лицо руками. «Смотри не на меня, не на меня», — умоляет он, как умолял зрителей в «Фантазиях Фурнире».       Драголюб повинуется, будто услышав его мысль, и, ртом обхватывая плечо Максима, тащит клыки вниз — пережёвывая, глотая мясо.       Невыносимо долгое течёт время, просачиваясь вязким багрянцем в пол.       От Максима остаются только обнажённые останки.       Драголюб встаёт — медленно, но уже не шатаясь.       Эрик ползёт прочь. Дрожащей, вспотевшей рукой он сжимает револьвер. В его голове не осталось единой мысли. Когда Драголюб — горбатый редингот и одни клыки на залитом кровью лице, — поворачивается к нему и делает шаг вперёд, остаётся только крик, истошно молящий о бегстве или нападении.       Извернувшись, Эрик вылезает из-под стола, встаёт.       Вскинув руку, стреляет.       Выстрел проносится через пивоварню, а дым — над лицом Эрика, в его глаза и глубже. Дым плывёт над грязными, бурлящими водами. Порох оседает на обломках льда.       Драголюб смотрит на дыру в своей рубахе.       Ткань засалилась настолько, что не впитывает влагу его покрасневшей крови — всё стекает вниз. Его кожа странна: слишком тонка для человеческой, слишком резко топорщится.       Он поднимает лицо на Эрика.       Тёмная полоса ушла из его глаз. Белок побелел, глаза снова стали карими. Ушли трупная опухлость и растянутость губ, покраснел мрак зияющего рта.       Губы Драголюба больше не искривлены оскалом. Лишь распахнуты в немом вопросе.       Когда он пытается вдохнуть, он хрипло икает, и кровь вырывается между грубых швов на его шее. Шарф впитывает её: складки ткани оседают от влаги.       Эрик отчаянно качает головой. Его пальцы слабеют вокруг пистолета.       — Ты… Н… Астоящ-щ-щий… — хрипит Драголюб, вновь опуская взгляд на свою истекающую красным грудь. Он растягивает обрывки рубахи. Прижав подбородок к ключицам, таращится на дыру от пули и тычет в неё палец, раздвигая кожу.       Стоит ему рассмотреть кровь на ладони, он вскидывает голову вверх.       — Настоящ… Щ-щий…       Он спотыкается к Эрику.       — Настоящ…щий…       Сталкивается с ним.       — Настоящий…       Всё это время Эрик не мог почуять что-либо, кроме пороха или увидеть что-либо, кроме распахнутых, оживших глаз Драголюба. Он ждал удар упавшего тела и мгновение, когда можно будет лечь рядом с ним и прижать дуло к виску.       Но тело не падает на пол, а хватает его — знакомыми, полными руками. Грубо и неумело заключает в объятия — Эрику приходится сутулиться, чтобы остаться в них.       Взгляд Эрика волочится по пивоварне и разбросанным мёртвым телам.       — Настоящий… — булькает шёпот у его уха, бурлит в голове: хрип, смешанный с голосом Петара. Кровь проливается ему на грудь. — Настоящий, настоящий…       Эрик не может шелохнуться.

      Ржавый замок дома тридцать четыре на улице де ле Ностр до безумия истосковался по отмычке.

Награды от читателей

Войдите на сервис, чтобы оставить свой отзыв о работе.