Нежнее смерти

      Хрипя, Драголюб запрокидывает голову назад.       Он впивается в свой живот отросшими ногтями — сжимает, пытаясь выдавить из него острую боль.       Его лицо усеяно каплями пота. Из двух небольших ран на его шее со свистом вырывается воздух. Кровь, запятнавшая его губы, нехотя крадётся каплей по щеке.       — Ты уже почти умер. Ещё немного, — Петар прижимает руку к его лбу.       «Мерзкая ты сволочь, опять по-сербски».       Бока Драголюба вздымаются часто и рвано, его лицо синеет, он ненасытно глотает воздух — и давится собственным языком.       Краем закатившегося глаза он видит Петара. Он делает аккуратные стежки, зашивая порез на запястье. Его лицо свежо после съеденного накануне нищего.       «Это ещё не первая твоя рана, которую ты получишь от меня».       Словно почуяв его мысль, Петар поворачивается. Его глаза впиваются в Драголюба с подобием заботливой внимательности. Он не отходил от его постели все эти часы смерти.       Драголюб растягивает губы в усмешке и выталкивает из-за языка хриплый хохот.       «У тебя никогда не получится, — говорят его выпяченные глаза. — никогда».       Судорога отбрасывает его на подушку.       Целое мгновение его сердце не бьётся, и это мгновение блаженно. Тьма обнимает шёлковым одеялом, ощущением законченности всех желаний, долгов и дел…       Не всех. Одна протянутая рука, белеющая в багрянце: с жёлтой кожей и струпьями на пальцах…       Сердце бьётся ей навстречу: раз. Другой…       И рвётся, корчится, в десятки раз быстрее человеческого; его кожа мертвеет, и вскоре Драголюб не чувствует: сквозняка на ногах, холодной мочи на бёдрах, боли в животе, своих ладоней, груди, плеч, шеи, и наконец подушки под головой; пробуждение настигает, как шипение спички, бьёт воздух светом, отгоняет тьму — Драголюб ничего не чувствует, но слышит, слышит, обоняет…       И, распахнув глаза, видит.       Вдалеке воет метель, облизывая стены церкви. Пахнет, пахнет отовсюду сквозь морозный воздух — камень, зола, кожа, люди, жир и кровь. Можно рассмотреть каждую шероховатость потолка.       «Так вот как ты всегда замечал пятна. Вот как ты всегда подслушивал наши разговоры. Вот почему ты говорил, что в Руане запахам не пробиться. Чудли такой же… Должно быть, все города воняют. Вот почему ты никогда не обнимал меня».       — Я голодный, — хрипит Драголюб, вымучивая сербский изо рта.       Петар подрывается на ноги идёт из своей комнаты к сакристии. Там, на полу, лежит полумёртвый пьяница, завёрнутый в собственное пальто — его ноги согнуты в коленях, прижаты к груди и намертво обвязаны верёвкой. Заплывшим глазом он беспомощно глядит на чашу для крови Христовой. Взяв его на руки, Петар возвращается к Драголюбу.       Едва почуяв человека, Драголюб срывается с кровати и бросается на отца. Вовремя осознав, зачем, Петар позволяет ему выдернуть пьяницу из своих рук, повалить на землю и грызть. Драголюб даже не выпивает сначала кровь — она брызжет из уголков его рта, растекается по полу.       Сорвав с мужчины одежду и прогрызая его грудь, щёлкая клыками о рёбра, пережёвывая мышцы, Драголюб одним глазом наблюдает, как Петар ставит на очаг кастрюлю и мешает воду с уксусом.       «Какой заботливый. Какой осмотрительный».       Драголюб косится в другую сторону, к двери. Там, вспоминает он сквозь багряную реку принуждения и сонливости, идёт коридор к сакристии, поворот к молебному залу, и в конце дорожки между лавками для прихожан есть двери.       Сломать их, пробежать между могилами, перемахнуть через каменную ограду…       Этот путь манит нестерпимо — в стократ больше, чем кровь, но Драголюб грызёт дальше, руками разламывая рёбра. Его умершее сердце охладевает расчётом.       «Четыре года я делаю одно и то же — он слишком хорошо меня знает. Мне не дождаться карты города или даже одиночества».       Драголюб кусает бок пьяницы.       Петар уже обложил пятна крови тряпками. На его лице ни тени недовольства.       «Ребёнку нельзя хотеть каши, а новорождённому вампиру хотеть крови — можно. Нужно… Я стал тем, чем он хотел».       Драголюб зажмуривается, но вынуждает себя открыть глаза и есть дальше. То, о чём он избегал думать с пробуждения, наваливается грузом — он не чувствует. Пола под руками. Вкуса плоти.       Осязание умерло вместе с кожей. Он должен сопровождать каждое своё движение взглядом — закрыв глаза, он беспомощен.       «Зато я знаю, куда метить, и меня больше никогда не остановит боль. Самое страшное уже случилось».       Оставался один вопрос. Трепещущий, как недобитое, жилистое сердце, которое Драголюб сжирает последним.       Оставив на полу обглоданный скелет, он садится на колени.       — Драголюб, — тон, который Петар считает мягким. Он шагает ближе, — я люблю тебя больше всех на свете.       «Мою мать ты любил больше».       — Эти четыре года были худшими в моей жизни.       «Не-жизни».       — Я никогда больше не хочу так ссориться с тобой или… Усыплять тебя. Держать под замком. Прошу, не убегай. Не дурачься. Останься со мной, и мы будем вместе. Нам обоим некуда больше идти.       Драголюб поворачивает к нему голову и всматривается в глаза Петара, ища, наконец, ответа на свой вопрос: он щупает его сознание нежнее смерти, мягче савана, толкается в него багряными брызгами.       «У меня не осталось другого осязания, — содрогается Драголюб. — а этот наощупь — как необъятная глыба. Я её не сдвину…»       Петар едва заметно хмурится, и Драголюб тотчас отступает.       «Пока не стану сильнее. Но и для него моё сознание сейчас должно быть таким же тяжёлым. Значит, есть время. Значит, есть возможность».       Дорожка между лавками для прихожан выстелена костями.       Он кивает, подражая отстранённому тону Петара:       — Я согласен.       Петар облегчённо выдыхает.       — Научи меня гипнозу.       — …начинать стоит с детей. Ты уверен?       — Да хоть с младенцев.

      Петар неотрывно смотрит на Драголюба, пока моет пол. Тот оттирается от крови и изучает себя в маленьком, замызганном зеркале.       — Ты не стриг мои волосы? — непринуждённо спрашивает он, расчёсывая отросшие пряди пальцами.       — Я хотел, чтобы ты сам выбрал, что с ними делать.       Рука Драголюба замирает, а затем ныряет обратно в его волосы — взъерошивая, взлохмачивая. Он отступает, чтобы изучить себя больше. В его распахнутых глазах блуждают блики свечи.       — Почему они думают, что нас не видно в зеркалах?       Петар вздрагивает — Драголюб не спрашивал его так непосредственно, так искренне, с раннего детства. Он шагает вперёд, услужливо склонившись:       — Некоторые считают вампиров бестелесными. Оттуда и поверье, что мы не бросаем тени. Но это так, моё наблюдение.       Драголюб пожимает плечами. Его взгляд опускается на свою грудь:       — Сколько мне сейчас лет?       — Девятнадцать.       — Так вот почему у меня такой писклявый голос… Когда мы идём на охоту?       — Сейчас метель. Позже.       — Ты что, не запасся людьми на три года вперёд?       — Я… Я волновался за тебя. Я ни о чём другом не подумал.       Драголюб смотрит отцу в глаза, равнодушно скользя по его полному надежды взгляду:       — Мы ведь не спим, да? Прости, многое забыл. Спал, знаешь ли, слишком долго.       — Не спим, конечно.       — Тогда рассказывай мне, как гипнотизировать.       «Неужели получилось? Неужели я смог?..» Петар словно вновь чувствует сердце в своей груди — он говорит без умолку, самозабвенно, даже улыбается. Взгляд Драголюба внимателен и подобен стоячей воде в своём спокойствии.       Драголюб выдаёт за стоячую воду непроломимый лёд, и Петар ведётся, ночь напролёт рассказывая обо всём, о чём молчал все эти годы — о каждом совете, которую его столетний опыт может дать новоиспечённому вампиру.       Чуть улыбнувшись, Драголюб кивает:       — Спасибо, папа.       Они вместе убирают окровавленные тряпки от пятен, посыпают пятна солью, смачивают уксусом щётки и оттирают. Кости Петар прячет под матрас — к груде других. Драголюб приподнимает брови:       — Священникам так доверяют?       — Я потом уберу, но да. Сам удивляюсь. Мне даже дают еду, когда я прихожу к ним в дом, не каждый раз шлют куда подальше с порога. Потом есть чем приманивать нищих. Это лучшая моя личина за сотню лет.       — Много младенцев покрестил?       — …ты хочешь учиться гипнозу? Уже?       — Ты удивлён? — Драголюб смотрит с вызовом.       Петар, поколебавшись, качает головой:       — Конечно, нет. Я помню дома, в которых есть маленькие дети. Отведу тебя, когда метель утихнет.       — А если не утихнет? Будешь хватать прихожан прямо в церкви?       — Если придётся. Ради нас.       Свеча блестит на оскале Драголюба.

***

      «Я не могу просто сдаться».       И всё-таки сдаться ужасно хочется — просто поверить, что Петар выбросил эти часы, но Драголюб не может не перерывать раз за разом огромный, потёртый чемодан — бережно, всегда устраивая вещи назад так, как они были.       «Мне нечем ещё заняться. У приходского священника ведь нет семьи, только странный выговор, странный запах и странные манеры».       Снова столкнувшись с отсутствием часов везде, даже в самых пыльных углах чемодана, Драголюб обречённо опускает руки.       …насторожившись, он принюхивается. Запах крови, бьющееся сердце, маленькое дыхание — где-то слева. Он поворачивает голову.       Скребутся когти изнутри стены. Драголюб вскидывает брови — затем зажмуривается, морщится и ищет. Пытается видеть разумом.       Блуждающие огоньки горожан Чудли ошеломляют его, но он всё же находит маленькое сознание за стеной — совсем маленькое, как крупица сахара. Оно мерцает страхом и почти мертво от холода.       Драголюб пытается схватить его, но не может, не глядя в глаза — и мышь, вырвавшись из дыры в стене, с обезумевшим писком мчится по комнате.

***

      Подняв голову, Драголюб позволяет редкому, мелкому снегу падать на своё лицо.       — А смотреть на небо, когда, — он вытирает налипший снег с глаз, — когда снег падает, всегда было так красиво, или я только сейчас преисполнился?       — …я не следил за этим.       — Да я и не сомневался. Где там твои дети, веди меня.       — Говори вполголоса.       — В Чудли разве тоже этот… Этот…       — Комендантский час? Пока нет. Я был очень осторожен.       — Небось, приложил много усилий. Скрывался. Старался.       Петар бросает на него опасливый взгляд. Драголюб всплескивает руками:       — Я просто восхищаюсь твоим умом.       — Ага, — медленно кивает Петар, не сводя с него сурового взгляда.       Драголюб хохочет и берёт его под руку, говоря как можно нежнее:       — Дерьмо ты старое, показывай, где младенцы.       Они идут между могил. Драголюб тянет руку и проводит по надгробным камням, смахивая снег, а потом смотрит на свою ладонь, не краснеющую от мороза.       Они выходят за ограду церкви. Взгляд Драголюба задерживается на вывеске «Епископ Лейси».       «Паб прямо напротив церкви. Паб с таким названием».       Это — одна из тех случайных мыслей, которые нельзя держать в голове, которые надо сейчас же высказать и смотреть, как собеседник прищуривает свои пухлые, морщинистые веки, чтобы разглядеть вывеску. Как его глаза озаряются пониманием, как он недоверчиво качает головой, а его сухие губы чуть приподнимаются в улыбке. Прямым взглядом в его глаза, настойчивыми шутками можно извлечь из его горла искренний смех; а, если повезёт, можно даже заставить его захохотать, хватаясь за живот, и это будет прекраснейший звук на свете.       Они уходят вниз по заснеженной улице Фор. Драголюб, не осознавая этого, кладёт руку себе на грудь — туда, где висели бы карманные часы.       Не кожей — взглядом он замечает покачивание, падение и рывок. Петар помогает ему встать:       — Всегда смотри на ноги. Ты чуть не упал.       Драголюб горько усмехается:       — Твой отец сдох, уже не может следить за каждым твоим шагом, и ты теперь делаешь это сам. Интересно получилось.       Петар молчит, хоть в груди и бьётся тревога, скрипя когтями о его рёбра.       «Но ведь ему девятнадцать. Он давно не видел мир, давно не был свободен. Конечно, он недовольный, конечно, ему любопытно, он же… Шутит, как раньше, он…»       Драголюб с тоской смотрит в проход между домами. Невысокие дома Чудли теснятся друг к другу — и вот редкий проблеск аллеи. Рвануться бы туда со всей силы.       «Драшко, ты никогда не докинешь туда этот камень. Он просто слишком тяжёл, будет опадать раз за разом. Это ведь физика», — шелестит из воспоминаний.       «Так, хватит. Сосредоточься». Взгляд — на стопы, следовать за рукавом Петара, заворачивать от редких прохожих, не привлекать к себе внимания — и наконец оказаться в подворотне между домами, куда не достигает свет фонарей, не выходят никакие окна; где есть только деревянный навес и обросшее льдом ведро.       — Я всё продумал. Взбираешься на навес…       Слушая трюки циркового акробата, которые Петар ему описывает, Драголюб неверяще и устало таращится на него.       — В окно сначала ногами, потом… Что такое?       — Папа, ты помнишь, сколько я вешу? Это ты — коренастая обезъяна. Я так не смогу.       — …еботе.       — Ага. Нельзя просто войти в дверь?       — Там огромный засов, а окна всего лишь забиты досками. Хочешь, чтобы я выбивал дверь?       — Досками?       — Они бедняки. Думаешь, почему я выбрал их?       — И как мы поделим семью?       — Мне — отец, тебе — их мать и оба сына. На одном из них учишься гипнозу. Съесть нужно всех.       «Ничего. Как только я почую кровь, я обо всём забуду. Людей не будет, будет только голод. Мне плевать. Плевать».       — Я пробираюсь в окно, отпираю изнутри, мы едим аккуратно и уходим. Аккуратно, ладно? Я понимаю, что тебе тяжело себя сдерживать, ты молод, но они должны просто исчезнуть — нам будет нечем убирать. Ты помнишь, как есть аккуратно? Сначала…       — Да, сначала высасываю всю кровь, прежде чем кусать, хватаю мясо губами, — Драголюб морщится всем лицом, — я всё помню, отстань от меня.       Вздохнув, Петар вытаскивает из своей сумки завёрнутую в полотенце дубинку и, зажав её в руке, шагает к навесу. Подтянувшись на нём, он исчезает на крыше — только чуткий, мёртвый слух Драголюба улавливает звук его шагов и тихое звяканье гвоздей от того, как он выдирает доски.       «Он всегда усыпляет мужчин первыми, — думает Драголюб. — заставляет их взять женщин в захват, если устал… Когда-то он не трогал детей, если они не просыпались. Когда-то».       Дверь дома разверзается перед ним, как бездна. Он ступает внутрь, глядя не на стопы, а на плечо, чтобы не коснуться Петара.       Точными ударом по затылку была обрушена на землю вся семья — все четверо лежат теперь ровным рядом, обнажённые. Лохмотья, в которые они кутались, спасаясь от холода, расстелены по полу.       — Драголюб, быстрее, они замерзают. Ты всё помнишь? Сначала закрой глаза, почувствуешь сознание, потом посмотри в его глаза, и…       Драголюб рывком поворачивает голову и смотрит на Петара в упор — его глаза выпучены, как были перед смертью:       — Поверь. Я всё помню.       Он подходит и склоняется над мальчиком, осматривает его впалые щёки, грязное лицо. Мазнув пальцами по его скуле, Драголюб зажмуривается и щупает.       «Его разум — как свечка…»       Драголюб клонится ближе, приоткрыв глаза: сквозь ресницы он смотрит на то, как его пальцы раздвигают веки мальчика. Драголюб всматривается в его пустые, тёмные глаза:       «Невозможно схватить огонь руками. Только затопить».       Он смотрит сильнее, толкает, топит и, следуя указаниям Петара, твердит один приказ:       «Приоткрой рот. Приоткрой рот. Приоткрой рот».       Мальчик пусто смотрит вперёд. Его губы вздрагивают и открываются.       — Молодец, — благоговейно шепчет Петар, отрываясь на мгновение от пожирания отца семейства.       Его хочется прихлопнуть, как назойливую муху. Драголюб смотрит в мальчика сильнее, без тени ликования, и тот полностью открывает рот, морщит нос раз, затем снова, сильнее; Драголюб сосредоченно хмурится, когда вынуждает ребёнка сесть — тот борется с собственным замёрзшим телом.       — Боже правый, ты уже…       — П-помолчи, — шепчет Драголюб, пытаясь не сорвать связь.       Мозг пылает внутри его черепа, как перегретый очаг, а под руками он чувствует жёсткий, промёрзший пол, но его рука меньше, будто он снова ребёнок, будто…       Мальчик обмякает и заваливается на пол.       Петар, не отрывавший от сына взгляд всё это время, торопливо проглатывает кусок мышцы мужчины и напоминает:       — Ешь его немедленно, мёртвые портятся очень быстро.       — Ты тоже чувствуешь то, что чувствуют они, когда гипнотизируешь?       — Не думал об этом — Драголюб, ешь скорее.       Драголюб, потирая виски, повинуется. Затем помогает Петару вскрыть половицу, где они складывают кости, расколов некоторые на куски поменьше.       Тем самым молотком, которым отец семейства прибил доски к окнам, чтобы скрыться от стужи, они прибивают половицу обратно и накрывают матрасом.       Из кошелька матери Петар выдирает восемнадцать шиллингов.       — Не забудь купить на них уксус, — шепчет Драголюб, выскальзывая с ним из дома и теряясь в темноте; они идут обратно по улице Грейт Хилл, по улице Олд Вэй и назад на Фор.       Луна упирается в церковь Святых Мартина и Мэри, заливает тенью кладбище перед ней и, как одеяло, скрывает крадущихся по нему вампиров.

***

      Драголюб находит её на улице Нью Эксетер и ведёт к узкому проходу между стеной жилого дома и углом лавки врача. Втянув живот, он едва протискается внутрь. Девушки, окоченевшей и онемевшей от усталости, хватает только на то, чтобы кутаться в облезлую шубу.       Там ждёт Петар. Он окидывает девушку оценивающим взглядом:       — Это всё?       — Ты хочешь, чтобы я вёл в одной руке шлюху, в другой руке нищего?       — Я же рассказывал — на этой улице водится одноногий.       — И я брошусь искать его по всему Чудли. Вот сейчас помчусь. Хочешь — ешь, не хочешь — ищи сам.       Петар измождённо закатывает глаза и теснит Драголюба, чтобы выйти из переулка.       Проводив его взглядом, Драголюб смотрит на девушку.       Её взгляд безучастен и устал. Он проводит пальцами по её виску, пытаясь что-то вспомнить, найти в её прямых, чёрных волосах.       — Мне кажется, я перестаю жалеть тебя, — говорит он отстранённо. — я так не доживу до побега. Я потеряюсь по дороге, и он меня уже не узнает. Знаешь, вот этот, — Драголюб косится на проход, — он такой подлый. Единственный выход из его комнатушки — через этот чёртов молебный зал, а чуть я пропаду из виду — он принюхивается и ищет, как псина. И чуть что — смотрит… Так смотрит, что я трясусь. Правда, весело?       Девушка не понимает шведский, а Драголюб не понимает её английской речи. Договорив, она растягивает растрескавшиеся губы в улыбке, показывая подбитые передние зубы, и смеётся — тихо и с натугой.       Драголюбу вспоминается скрежет несмазанного рычага, запах машинного масла и тихое ворчание. «Какой у тебя был красивый голос…»       Переполненный той же горечью, что и девушка, он вторит ей глухим хохотом. Их смех сливается в один; девушка запрокидывает голову назад.       Драголюб затихает быстрее и берёт её за лицо. Когда она открывает глаза и сквозь её захлёбывающиеся смешки пробивается недоумение, уже поздно.       Её сознание — как подвешенная простыня, которая развевается на ветру и не даётся в руки.       Она мыслит картинами, не словами. Драголюб пробегается ручьём по её воспоминаниям — боль от корсажа на голом теле, чья-то тень в двери, кожа чьих-то грубых рук, — и, вдохнув, сосредоточившись, осязает её замёрзшие щёки, прислушивается к тому, как она ощущает его ладони.       Скользкие. Как он сам когда-то думал о ладонях Петара.       «Пожалуйста, не ненавидь меня, когда я тебя найду».       Нужно заставить девушку походить, пошевелиться — ведь это у него получается гораздо хуже, — но Драголюб просто приказывает ей уснуть, затопив её разум. Он укладывает её на землю, как в постель, отдирает её корсаж и пожирает.

***

      Высунувшись из окна второго этажа жилого дома, забрызганный кровью, Драголюб перекрикивает снегопад:       — Двое! Ты слышишь, старый козёл?! Двое!       Снег, которого он не чувствует, хлещет его по лицу и забивает распахнутый рот.       Петар является на зов меньше, чем через минуту — взмывает вверх по лестнице, не заботясь, что грохот его шагов разбудит соседей; распахнув дверь, он видит перед собой Драголюба, шатающегося от хохота, и лежащую на полу в объятиях супружескую пару.       Присмотревшись, он видит, что они вонзили в друг друга ножи. Жена попала в мужу в шею, он ей — в живот; в глазах женщины ещё пару мгновений теплится жизнь.       Следуя за захлёбывающимся, стихающим смехом, Петар смотрит вверх. Собственное хихиканье облокотило Драголюба на стену.       — Что ты наделал?.. — шепчет Петар.       — Двое, ты видел? Я околдовал двоих сразу, — безумно улыбаясь, Драголюб таращится на него изо всех сил, пытаясь коснуться каменной глыбы.       Брызги его разума бессильно лишь бессильно соскальзывают вниз.       Он кривит рот от ненависти и бросается к окну.       — Стой…       — Полиция! Полиция! Убивают!       — Тихо! Заткнись!       — Убивают! Полиция!       Петару удаётся зажать Драголюбу рот, но уже поздно — он слышит вопросительный окрик снизу:       — Мистер Додд! Что у вас за чертовщина в два часа ночи?       Лихорадочно раздумывая, Петар хватает Драголюба за руку и бросается в окно.       Петар пружинисто приземляется на ноги, уперевшись в мостовую рукой; Драголюб мешком опадает наземь.       Уловив бег и окрики констебля с соседней улицы, Петар звучно ругается и взрывается криком, подхватывая Драголюба под руку:       — Животное ты бесполезное, зачем, зачем ты заорал?!              — А зачем ты сейчас орёшь?       — Какая уже к чёрту разница?!       — Мог бы просто их всех усыпить одним взглядом.       — Не могу, я не могу овладевать многими сразу! Ты собираешься изрыгнуть что-то дельное?!       — Не обмочись от ярости. Тут рядом платная конюшня. Шевели копытами!       Дёрнув Петара за плечо так, что тот кружится и едва не спотыкается, Драголюб мчится вниз по улице Вудвэй, прочь от жилых домов, которые разрывают крики горожан и мольба о полиции.       Петар бросается за ним.       «Он что, осматривался?.. Конечно, он осматривался! Ему же любопытно… Он присматривался к конюшням! К конюшням! Нет, нет, ему незачем бежать. Он то и дело смеётся, я знаю это чувство — когда кровь начинает насыщать даже без вкуса…»       Свист констебля режет воздух.       — Драголюб, быстрее! — кричит Петар, нагоняя его и обгоняя, — Конюшня направо?!       — Налево, тупица, на Маркет Вэй!       Петар почти огрызается, но, заслышав приказ констебля остановиться, мчится дальше.       Сторож конюшни уже вскочил на ноги, заслышав шум. Оттолкнув Петара, Драголюб впивается в него взглядом: «Выпусти двух коней!»       Сторож несётся выполнять приказ так, что едва не проламывает дверь. Звякают засовы, и Драголюб не отпускает — отбрасывает его, заставляя рухнуть на пол.       Распахнув конюшню, он находит в темноте двух лошадей: кобылу и коня, и захватывает их сознания. Его власть ударяется о них, как брошенная из ведра вода, обливая полностью. Лошади несутся ему навстречу.       Петар успевает только вскрикнуть, оттягивая Драголюба с их дороги.       Констебль мчится к ним, остервенело свистя в свисток.       — Ты же не знаешь, как ездить на лошадях! — кричит Петар обречённо и, повернув голову, не обнаруживает Драголюба рядом. Тот уже бежит вслед за кобылой и прыгает на ходу, пытаясь залезть на её спину.       От мысли, что лошади так бездарно могут ранить спину, Петар содрогается. Поднатужившись, он ловит в тусклом свете фонарей взгляд констебля и вынуждает упасть в обморок, затем нагоняет Драголюба:       — Останови лошадь! Обопрись на холку… Холка не там! Да останови ты её!       Он настигает коня, которого Драголюб оставил ему, и, схватившись за холку, вывернувшись, умудряется вскочить на него и ухватить за гриву. Его ноги без осязания находят привычное положение вдоль боков лошади, спина выпрямляется.       Сразу же он чувствует неладное — конь бежит быстрее, чем должен, чем может, повинуясь зову Драголюба.       Вскинув взгляд, Петар стонет, глядя, как Драголюб висит на боку кобылы:       — Останови её! Останови, я сказал!       Он оглядывается на суматоху, клокочущую за ними. Драголюб же щадит лошадей, заставляя обоих замедлиться так резко, что Петар едва падает.       — На холку руки! Выше… Правильно! Прыгни раз, два, теперь подтягивайся! Не лезь ногами, животом ложись! Ебем ти майку, перекидывай ногу! Да!       На глаз прикинув вес лошади, он выдыхает с облегчением: «Полторы сотни фунтов веса Драголюба она выдержит».       Обернувшись снова, он видит, как констебль призывает свистками подмогу. Кому-то грозятся расправой, как кто-то кричит о помощи, кто-то кричит «пожар».       — Ты сел?       — Да!       — Не гони! — правильно почувствовав намерение Драголюба, Петар снова смотрит на него, но уже поздно — тот скачет прочь, к блестящему вдали притоку реки Тейн, мимо последних домов Чудли, — Не гони же ты! Не жмись к лошади, ноги расправь! Спину! Да расслабь ты свою чёртову спину! Выпрямь и расслабь!       Пока они уносятся прочь, огибая приток, а констебли мечутся среди ошалевших от страха горожан, к Петару, как капли пота по лбу, текут осознания:       «Я забыл сумку. Дубинку. Деньги! Удостоверяющие бумаги! Чемодан!»       Он отпускает гриву одной рукой, смотрит вниз и теребит жилет, под которым раздаётся звяканье карманных часов.       Целое мгновение его разъедает отвращение тому, что он не бросил их в чемодане, и желание выбросить их прямо сейчас — но, глядя на спину Драголюба, то и дело норовящего соскользить с лошади и всё равно несущегося вперёд, он не решается.       «Всего лишь два месяца прожили в Чудли. Какая там была спокойная, размеренная жизнь… Ну, раз ему хочется разгуливать и кутить, придётся рисковать».       — Драголюб, на северо-восток! Мы направляемся в Эксетер! Слышишь?       — Что?!       — В Эксетер! Поверни-       — Я понял, я не знаю, где северо-восток! И что такое Эксетер, тоже не знаю!       Петар запинается — ему не хватает наглости жаловаться на невежество, которое он сам же лелеял:       — Это город, где нам будет лучше! Замедли обоих лошадей, мою заставь идти вперёд. И не гони их, а то они не доживут до Эксетера. До него добрых десять миль.       — Тебя так волнуют кони? Умереть не встать!       — Ты знаешь, что это такое, когда конь сдыхает в хозяйстве?!       — Да закрой ты пасть! — Драголюб замедляет лошадей до шага, когда они приближаются к широкой девонской дороге, — Ты столько имел мне душу о том, что я не человек, не человек, а сам ведёшь себя, как последний деревенщина. Оглянись вокруг — ты чудовище, причём бесполезное! Даже мир захватить не сможешь, потому что противен всем вокруг, а весь мир не околдуешь своим блядским взглядом!       «Противен ли я тебе?..»       Петар всерьёз задумывается о том, чтобы выбросить часы: так, чтобы звякнули о дорогу и разлетелись на части, но всё же сдерживается.       Снег всё идёт и идёт — лошади с трудом продираются через него копытами. Когда тьма вокруг сереет рассветом, теплеет и начинает идти дождь. Петар благодарен за бесчувственность его кожи, а Драголюб тоскует по ударам тёплых каплей дождя по лицу, забывая, что сейчас февраль.       Лишь к полудню они добираются к окраине Альпингтона. Драголюб зачарованно смотрит на тучное, стальное небо.       Один раз взглянув на сломанную ногу, которую лошадь Драголюба волочит за собой, и на то, как его конь валится от усталости, Петар сокрушённо вздыхает и зовёт Драголюба:       — Видишь там овраг? Заворачивай, съедим лошадей.       Драголюб осекается:       — Тебе их не жаль?       — Они уже не оправятся, а лечить ни ты, ни я их не будем, давай честно.       Драголюб смотрит между ушей своей кобылы, и в его груди гноем из нарыва течёт совесть при мысли о распахнутых, умных, чутких лошадиных глазах… Но, нахмурившись, он вспоминает другой взгляд — такой широкий, добрый и милосердный, золочёный, что измождённая лошадь под ним тут же блёкнет.       Они едят лошадей долго — Петар около сотни раз напоминает Драголюбу об аккуратности, и примерно столько же Драголюб напоминает ему, что они и так забрызганы кровью и грязным снегом.       Присмотревшись к солнцу, Петар определяет время и качает головой:       — Давай уже пересидим день в овраге. Там найдём деньги, гостиницу, переночуем, отмоемся… Сразу же — к стряпчему. Нужно перечитать законы, сделать заново документы. Найдём дом получше, уже в самом Эксетере.       Прислушиваясь к великим планам Петара, Драголюб уныло смотрит на солнце, белеющее сквозь тучи. Перебивая его, он просит:       — Сыграй со мной в «Нет-и-Да».       Петар опасливо косится на него:       — …ту самую игру?       — Ту самую.       Судорожно пытаясь вспомнить, как именно желтокожий мальчик заставлял его сына смеяться до слёз, Петар изрекает:       — …мужчина украл лошадь и потом пропал вместе с ней. Что произошло?       — Какой у тебя богатое воображение. Мужчина сбежал, вот и всё. А лошадь не шибко искали.       — Нет, он не просто скрылся. Пропал и он, и лошадь.       — Их съели волки.       — Они ехали по пустоши.       — Ты просто придумываешь на ходу, это не по правилам! Их съел вампир. Теперь моя очередь. Повариха оставила в кипячёной воде нитку. Прошло четыре дня, она вытащила нитку, на нитке остались бриллианты.       Петар хмурится:       — Её муж подбросил бриллианты в воду, чтобы её порадовать.       — А как бриллианты прилипли к нитке?       — Они намокли от воды и стали липкими.       — Вода делает вещи липкими?       — Ну, тесто, например.       — Заткнись, — Драголюб откидывает голову на стенку оврага, — нет. Просто вода была очень солёная. И когда она вытащила нитку, соль была на ней… — он нахмурился, вспоминая слово, и, потянувшись, выудил из грязи камешек, — вот этим. Кристалликами, вот.       — Ты ведь не сказал мне, что вода была солёная.       — Как будто ты бы понял, что это значит.       «Как будто ты бы понял, как нужно правильно и осторожно воровать деньги. Деньги, на которые ты дарил ему книжки и учил читать».       Петар смотрит в распахнутые глаза мёртвого коня, на его большие, рассечённые морщинами веки, на пряди чёрной гривы, брошенные поперёк его лба.

***

      Убрав со лба волосы, Эрик заправляет их в затянутый на затылке пучок и в сотый раз за несколько часов суёт ладонь под ошейник, пытаясь оттянуть его от горла. Он разминает покрасневшие пальцы и пусто, неприязненно косится на заледеневшее окно.       По коридору к его комнате близятся мелкие, семенящие шаги. Торопливо приподняв крышку металлической коробки, Эрик берётся подкручивать случайно попавшийся болт.       Открыв дверь, Батистина обходит её, придерживая одной рукой поднос с печеньем, и, вытянувшись во весь свой маленький рост, поворачивает в замке ключ.       — Я принесла… — обернувшись, она замирает, глядя на ошейник, спирающий горло Эрика, и цепь, тянущуюся к ножке их лежака, — нет. Ну нет. Эрик, Господи Боже!       Эрик мрачно сопит и почти мстительно продолжает затягивать болт.       — В каждой гостинице одно и то же! Ты… Ну когда же ты поймёшь, не убежишь ты никуда, ты не спрячешь своё лицо, и тебя мигом найдут! Эрик!       Когда он не отвечает, Батистина подходит, зло топая ногами и, встав на носки, ставит поднос с печеньем на его стол:       — Теперь понятно, почему мсье Фурнире сказал, что ты не ужинаешь, потому что увлёкся работой. Ешь.       Эрик косится на печенье и неохотно отворачивается.       — Эрик, убери гонор, ты ничем не лучше нас. Ешь давай, и радуйся, что ты выступаешь не на морозе, а в шатре, и не за семь су в день.       — Да, за ноль. Гораздо лучше, — бормочет Эрик.       Батистина возмущённо задыхается и, вскинув руку, начинает загибать пальцы:       — За защиту, за кров, за пропитание, за дело в жизни…       — Конечно, мсье Фурнире.       — Это мои мысли!       Эрик мычит что-то утвердительное — заглянув в механизм, он видит вправду проседающую шестерёнку и тянется за ней щипцами.       Оставляя попытки вразумить его, Батистина, схватившись за край стола, подтягивается и устраивается на нём локтями. Она всматривается в деревянную куклу с её телом — большой, угловатой головой, короткими ногами и руками.       — Ты ещё не сделал лицо.       — Успею.       — Как она будет ходить?       — Прутьями на ногах и руках. В коробке — механизм, запускается заводным ключом, — устало поясняет Эрик.       Батистина вматривается в привинченную к передней стороне коробки досточку; на ней, пока что грифелем, было выведено: «Лотарингская лилипутка».       Она находит в себе силы улыбнуться.       — Представь, если её купит кто-то богатый, — говорит она дрожащим голосом, возведя глаза к потолку, — матушка говорила мне, что моим отцом был барон. Может, он её купит, и я увижу замок. Всегда хотела на них посмотреть. Нет, представь, если вдруг к нам придёт сам император, и я буду стоять в Версале. Как девушка с цимбалой. Помнишь, ты рассказывал?       Эрик отворачивается: «Сомневаюсь, что император заглянет в Канкаль».       Батистина смотрит на него, затем на стену, и виновато оглашает:       — Мы с завтрашнего дня… Держим курс на Нижнюю Нормандию. Хотим летом добраться до Руана.       Руки Эрика, устраивавшие шестерёнку на болтах, замирают. Батистина молчит. Тикают часы из прихожей гостиницы.       — …тебе жалко твои шёлковые чулки? — говорит Эрик мёртвым голосом. Ответ Батистины ничем не живее:       — Ты же их уже взял.       — Прости. Шёлк хорошо держит влагу. Если держать в них скрипку, её ещё можно уберечь. Фурнире не будет беситься.       — Мсье Фурнире всё равно будет беситься, — шепчет Батистина себе в ладонь.       Она остаётся висеть на столе. Её стопы покачиваются, колышется подол холщового платья.       Эрик звякает механизмом. Сверившись с чертежом, он продевает прутья в отверстия в крышке коробки и, приложив к ним деревянную куклу, убеждается в правильности их длинны. Один он обрезает, сморщившись и с силой нажав пальцами на ручки ржавых садовых ножниц.       — Мсье Фурнире говорил, что хочет это продать уже в Нормандии, — настороженно, жалобно говорит Батистина.       Эрик ненадолго замирает, устало просчитывая вероятность успешной резьбы и покраски куклы во время выезда из Канкали, и наконец мрачно говорит:       — А я хочу на Всемирную выставку. Интересно, что он предпримет по этому поводу. Продаст, когда я её доделаю.       — А если он заберёт кольцо?       Эрик дёргается всем телом и роняет ножницы.       Батистина смотрит вниз:       — Ну… Он не такой изверг, он поймёт, что ты сделал всё, что было в твоих силах, если ты с ним поговоришь разумно… Вот зачем тебя потянуло бежать? Он будет злее, у тебя будет болеть шея, он вряд ли тебя теперь послушает!       Он не отвечает. Она не спрашивает снова.       Они спят, прижавшись спинами, чтобы поместиться на лежаке. Эрик, вытянувшийся за прошедшие годы в росте, свешивает стопы с края.       Батистина ковыряет засаленное пятно на уголке одеяла. Эрик теребит обручальное кольцо и вслушивается в истошный плач метели.

***

      Метель ревёт за окном. Морщась от звука, Драголюб открывает шкаф и тянется за ночной сорочкой.       — Стирать он будет, как будто мертвецам не плевать, — ворчит он, безразлично оставляя на дверце шкафа кровавый след.       Не глядя, он цепляет локтем чёрный ворох сутаны Петара и волочит его по полке. Сутана валится на пол со звучным железным звяканьем.       Драголюб замирает. Боится вдохнуть, боится спугнуть призрак надежды. Медленно приседает.       Чистой от крови рукой отбрасывает ткань и смотрит на сломанные, грязные часы. Медленно, самым кончиком пальца, отодвигает погнувшуюся крышку.       Желтизна треснувшего циферблата ослепляет его.       Драголюб трясётся всем телом, давит в горле рыдания, зажмурившись и скривившись всем лицом.       Раздаются мерные шаги.       Метнув взгляд к приоткрытой двери, Драголюб чувствует себя голым. Он дрожащими пальцами хватает часы и прижимает к груди изо всех сил; истощив этим все здравые мысли, он пятится к окну.       Петар входит, и Драголюб падает на пол, закрывая часы всем телом.       Петар смотрит на разбросанную сутану, как сыщик — на истерзанный труп. Когда он видит, как Драголюб безмолвно корчится на полу, как искажено его лицо рыданиями, он сдерживает за сжатым, как рубец, ртом каждое слово.       «Это можно терпеть, — он смачивает платок холодной водой и протирает пятно крови на шкафу, — он ещё ничего не сделал. Конечно, он горюет, всё-таки они спали бок-о-бок пять лет. А я ночевал с ним с его рождения… Хватит. Он и так запуган, только обретает власть над чужими сознаниями. Конечно, не всё сразу. Подождём, осмотримся. Он будет счастлив. Я ему во всём помогу».       Из разума Драголюба — широкого, как бурлящее озеро, — Петар слышит невнятные всплески, но, не желая вскрывать старую рану, не вслушивается.       Драголюб смотрит на него из-за своего локтя, и в висках его бьётся:       «Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу».       Он надевает часы на шею.

***

      — Трое, — выдыхает Драголюб, стоя посреди гостиной, окружённый тремя товарищами-студентами, — трое.       Петар выходит из спальни, держа на руках обглоданные дочиста кости публичной женщины. Пока Драголюб поднимает на него взгляд, он ломает её хребет и прижимает куски друг к другу.       — Трое, — повторяет Драголюб и запрокидывает назад голову.       Юноши делают одновременный шаг вперёд. Назад. Поворачиваются. Садятся, в одночасье, одинаково пошатнувшись, на пол. Ложатся. Скрещивают руки на груди.       Петар не смеет шелохнуться.       Драголюб прикрывает глаза. То же самое делают юноши, а затем перестают дышать. Их тела содрогаются, они сучат ногами, их лица синеют — они задыхаются до неловкого долго.       Когда они наконец умирают, Петар замечает кровь, чуть сочащуюся из носа одного из них. На него Драголюб смотрит дольше всего — на его маленький нос и на чёрные, разметавшиеся волосы.       — …спасибо. Если будем есть вдвоём, по полтора на каждого, то управимся. Потом сможем пропустить охоту пару дней.       Лицо Драголюба вспарывает усмешка: такая широкая, что его щёки идут складками.       Он вскидывает на Петара взгляд, и тот понимает, что его усилия были тщетны — робкость его голоса была замечена и сожрана.       — Трое, — шепчет Драголюб.       «Трое, — вторят в смятении мысли Петара, — я никогда не мог одновременно двигать даже двумя. Даже заставлять их что-то делать. Разве что усыпить. Я даже не пытался. Боже правый».       Он даже не возражает, когда Драголюб небрежно оставляет окровавленные останки на полу и ныряет в окно.

***

      — Четверо! — Драголюб, не глядя на свои стопы, пляшет по комнате и опрокидывает мебель, — Четверо!       Петар смотрит на дом, где он беснуется, с другого конца улицы. Его разъедает животный страх.       Драголюб отбился от него. Драголюб ворвался в дом зажиточной семьи. Драголюб искалечил людей, которых будет кому искать. Драголюб не погасил свет.       Вдалеке констебль чеканит шаги по мостовой. Петар рвётся навстречу дому, карабкается к пылающему огню окна и, забравшись внутрь, гасит свечу. Драголюб не успевает ничего сказать — Петар хватает его и зажимает рот.       Налитый гнилой кровью взгляд Драголюба вытаращен и растерянно блуждает по полумраку комнаты. Когда походка констебля отдаляется, задержавшись напротив злополучного дома лишь на секунду, Петар отрывает от сына руки:       — Драголюб, ты чуть не попался. Будь…       Простреленный осознанием, Драголюб молниеносно шагает прочь и рычит, лязгая клыками:       — Сделаешь так ещё раз — и я найду, как тебя убить, тварь ты проклятая.       Петар смотрит на него долго и тяжело. Заметив, как дрожат пальцы Драголюба, он глубоко вдыхает.       — Убери. Сам. — коротко приказывает он, — в этой комнате — сам. В остальном доме уберу я.       Драголюб провожает его напуганным взглядом, но, стоит двери закрыться, шепчет себе под нос:       — Четверо.

***

      По окну, как кровь из разрезанного предплечья, стекает мартовский дождь.       — Пап.       — А?       — Что ты последнее думал перед тем, как умер?       — …я пытался вспомнить, где моя жена.       — А что ты слышал? Чувствовал?       — Он сказал… Я не помню. Кажется, приказал что-то хорошенько выбрать. После этого я просто умирал. Ты об этом знаешь всё.       — Кто это был?       — Ты же никогда не хотел об этом слушать. Я не любопытствовал.       — Если ты вдруг не заметил, всё меняется. Поездов раньше тоже не было. А потом что?       — Я был голодный. Страшно голодный. Кажется, съел девятерых… Не знаю, почему меня потянуло домой. Жена меня увидела. Я притворился её отцом, попросил у неё опанки. Как ни странно, не сработало.       — Чего ты попросил?       — Обувь такая. Наша, сербская.       — Бред.       — Бред, так бред.       — Поиграй со мной. В деревне человека ест вампир, но не доедает, а поит своей кровью и делает из него нового вампира. Зачем?       — Не знаю я, зачем. Сам думай.       — Может, он хотел хоть кого-то пожалеть.       За перепутанными каплями дождя розовеет небо.       — Сбегай к Эксу и выкинь кости.       — Сам выкинь, ты же у нас самый скрытный и неприметный.       — Драголюб, если ты когда-нибудь будешь есть один, то что ты будешь делать? Состриг бы ты свои патлы и прилично оделся. Ты был бы как любой парень в округе. Сходи и выкинь.       — Я не буду есть один, потому что ты мне попросту не дашь. А ещё я не знаю английского.       — Я иду в последний раз. В следующий раз кости выкидываешь ты, ты понял меня? Драголюб?       Молчание. Шаги, перестук костей, шорох ткани. Хлопок двери.

***

      Эрик измученно смотрит на деревянное лицо Батистины, сняв последний, тонкий слой стружки с её печальных губ.       «Лишь бы Фурнире не заставил пририсовывать ей румянец… Нет, ничего не хочу пририсовывать, — Эрик опускает ладонь и толкает нож прочь по столешнице, а голову кладёт на свои локти, — я не хочу больше смотреть на эту куклу. В этой мерзкой повозке нечем дышать, даже когда всего лишь май, а в июне здесь будет жаровня…»              У двери раздаётся предупреждение:       — Эрик, я вхожу.       Голос заставляет глаза Эрика блеснуть. Вытянувшись к углу стола, он извлекает скрипку из чехла, воодружает себе на плечо и поднимает смычок.       Как только Мишель Фурнире входит и начинает говорить:       — Эрик, я…       Эрик тянет смычок вниз по струнам, пересекая их в аккорде.       Когда музыка перебивает его, Мишель даже не морщится — только шагает ближе и оценивающе оглядывает Эрика. Тот бросает на него сдержанно-гневный взгляд, но быстро смотрит обратно на струны — настороженно хмурясь, прикипев взглядом к коротким ленточкам, привязанным на его смычке.       — Миз… — хочет сказать Мишель, но Эрик уже расслабил свой мизинец, смягчил запястье.       Звук скрипит, когда он тянет струны слишком уверенно; Эрик хмурится и ведёт по струне сильнее вынуждая инструмент петь чище и звонче.       Мишель кивает:       — Молодец. Насчёт Батистины, я разузнал, что в городе будет… — Эрик нажимает смычком сильнее, выводя трель на струнах так громко, как может, — …ярмарка.       Трель не умолкает, и Мишель устало смотрит в стену повозки, в рисунок Батистины, прибитый ржавым гвоздём; наконец он говорит:       — Как я понял, ты больше не дорожишь своим кольцом.       Эрик тотчас отводит смычок от скрипки:       — Я вас понял. Когда ярмарка?       — Через три дня.       — Вы хотите продать Батистину?       — Не Батистину, а Лотарингскую лилипутку.       Эрик слабо усмехается:       — Будет исполнено, хозяин.       Мишель уже не напоминает ему, что он всего лишь мсье Фурнире — он лишь кивает и направляется к выходу из повозки.       Эрик бережно укладывает скрипку в чехол. Затем — рывком, ударившись коленями о стол, он прижимает ноги к груди и обнимает их до боли крепко.       Зажмуривается, только бы не видеть часы — не думать о том, как звенит спираль внутри них от каждого тика; о том, что он мог бы исправить это, если бы только у него была хоть одна причина.

***

      Они переезжали уже дважды, метаясь из квартала в квартал. Накануне каждого переезда производилась остервенелая уборка.       — Ты полный дурак, знаешь ли, — ворчит Драголюб, оттирая щёткой засохшее кровавое пятно с половиц.       — И правда, давай нас поймают.       — И что они нам сделают? Мы не люди, зачем мы пляшем под их дудку и боимся, что нас найдут? Они скорее скажут, что это сделал Джек-прыгун или ещё какая-та чертовщина.       — А зачем вскрывать, что мы существуем? Зачем делать суматоху? Ты думаешь, они не найдут способ отбиваться?       Драголюб ломает щётку, сжав пальцы. Когда Петар грозно смотрит на него, он уже не дрожит.

***

      В их новом доме есть плотные шторы. Их новый дом окружён садом и стоит прямо подле оживлённой дороги.       Драголюб сидит поперёк кресла, откинув голову набок. Его глаза закрыты, но он не беспомощен: он видит и осязает пятью людьми, собранными вокруг него.       «Пожалуйста, пусть этого будет достаточно. Пожалуйста».       Увидев на ярмарке осунувшегося черноволосого скрипача, Драголюб всё решил мгновенно — теперь он лежит, вытянувшись, на полу.       Полнотелая девушка с остриженными волосами непрестанно ходит кругом по стоптанному ковру. Она шатается, но она не смеет остановиться.       Двое детей, уснувшие крепким сном. Их единственный приказ — держать друг друга в объятиях.       И широкоплечий, рослый мужчина, который неуверенными руками вяжет себе петлю и пытается забросить её на крюк для одежды.       Драголюб не может открыть глаза или сосредоточиться на чём-то, кроме этих пяти огней. Он направляет их, переиначивает, заливает своей волей.       Лёд его власти затвердевает, и Драголюб даёт себе уйти дальше — туда, где ещё волнуется багрянец, колыхая обломки льда…       Первой замирает женщина и, вскинув голову, всхлипывает:       — Эрик…       Скрипач гнусавит:       — Эрик…       Все пять огней утопают под багряным потоком и, бросив свои занятия, вскакивают и рыдают:       — Эрик!.. Эрик! Эрик!..       Рыдающая женщина спотыкается к скрипачу и заключает его худое, измождённое тело в объятия. Скрипач тычется ей в шею.       Драголюб хмурится, пытаясь поймать за своими сомкнутыми веками чувства их тел, испить их без остатка. Когда женщина целует скрипача, он морщится от того, насколько поцелуй похож на поедание — от него слышится такое же чавканье.       В двери поворачивается ключ.       Медленно, размеренно Драголюб встаёт с кресла и разворачивает его спинкой ко входу.       Стоит Петару войти, придерживая наплечную сумку с двумя головами соли и свёрток одежды, Драголюб взбирается на кресло, упираясь в спинку стопой. Разведя руки, он позволяет креслу упасть.       Петар вскидывает взгляд, и встречается с шестью парами глаз.       Женщина, скрипач, мужчина и дети смотрят на него ровно два мгновения.       Стоит ему приоткрыть рот для вопроса, каждый из них рывком заворачивает голову налево, и по гостиной проносятся неровные удары падающих тел.       — Пятеро, — шепчет Драголюб, глядя Петару в глаза.       Так же медленно и размеренно Петар позволяет свёртку с одеждой упасть на пол, затем — сумке. Одна из голов соли раскалывается и просыпается на дощатый пол.       — Я люблю тебя, — тихо говорит Петар.       — Старая любовь долго помнится.       Петар морщит нос и выдыхает, как разъярённый бык; Драголюб смотрит исподлобья.       Кровь заполняет глаза Петара так, что брызжет из склеры, проделав в ней трещинку. Он хватается за сознание Драголюба, надеясь ударить его его, как валун прерывает ручей — хоть реку!       Но перед ним разверзается море.       Драголюб бросает вперёд каждую каплю своей власти.       Валун мощи Петара шатается. Ступая вперёд, Драголюб давит: сильнее, сильнее, он морщится от усилия, его голова горит, а валун не поддаётся.       И всё же. Волна за волной. У Петара подгибаются ноги. Его пожирает, накрывает, топит…       Петар оседает на колени.       Распластывается по ковру.       Драголюб хватает ртом воздух; каждый вдох скрипит в его горле. Он смотрит на потолок, ища в нём объяснение своей удаче.       Петар ворочается, сопротивляясь. Драголюб тотчас смотрит на него и выплёвывает:       — Сел на колени.       Петар выпрямляется и садится, положив ладони на бёдра.       — Наклонил голову. Направо… Налево. Вниз. Поднял левую руку. Правую. Встал на ноги.       Драголюб слабо усмехается, глядя, как послушно его отец встаёт.       Он шагает вперёд, хватает его за подбородком и дарит прощальный, презрительный взгляд его мутно-зелёным глазам. Скрючив пальцы, Драголюб выдирает глаза Петара из глазниц, чертя алые борозды на его щеках. Одно глазное яблоко он отбрасывает, другое рассматривает.       — Тяжело. Темно, да? — говорит Драголюб отвлечённо, тыча пальцем оборванный глазной нерв, — Темно, как в гробу. Не можешь двинуться. И нет ничего вокруг.       Он тащит Петара за собой, шагая к кладбищу святого Бартоломью, заросли которого он приметил ещё давно.       Драголюб заставляет Петара плестись сквозь ветви деревьев и спотыкаться на каменных перегородках. Оторвав цепь из ограды вокруг одной из могил, он волочит её по земле.       Звяканье волочащихся цепей будит бездомных, воров и убийц, нашедших приют в зарослях кладбища. Едва завидев теней вдали, они спешат отвернуться, не желая стать им врагами или соучастниками.       Драголюб идёт к свежевырытым могилам и смотрит на последнюю в ряду, на груду земли у её изголовья. Обмотав Петара цепью, он толкает его в яму и долго, голыми руками загребает землю; затем разглаживает грунт так, будто вырытой могилы там не было.       И наконец отпускает Петара.       Он пошатывается и держится за голову, но не дольше секунды. Его бока вздымаются так же часто, как когда он умирал.       Сначала он смотрит на могилу, дрожа, ожидая, что земная твердь разверзнется и Петар снова нависнет над ним; что, стоит ему уйти вниз по улице, даже убежать, Петар встанет на пути со своим неумолимым, кровавым взглядом.       Но в одиночестве багрянец Драголюба расступается, проясняется. Он смотрит в небо, и вместо тусклых звёзд видит солнце: желтоглазое и желтозубое.       — Эрик…       Развернувшись от могилы, он бежит.       На бегу Драголюб хватает сознания вокруг и бьёт их вопросом:       «Где Франция? Где Франция? Где Франция?!»       Английский язык ничего не говорит ему, и он цепляется за образы, воспоминания: те ведут его направо, вдоль реки Экс, ниже, ниже: к порту, похожему на тот, где они блуждали с Эриком у Сены…       Выпотрошив ещё несколько разумов для верности, Драголюб выбегает из Эксетера, летит через Альпингтон и гонится за распростёртой лентой Экса.       «Реки выходят в моря, — встаёт перед ним потрёпанная детская книга, страницы которой поворачивают жёлтые, узловатые пальцы. — Франция где-то рядом с морем, в Руане же был порт, и там были моряки…»       Драголюб бежит большими скачками — каждый его шаг с силой ударяется о землю.       Он ненавидит себя за голод, как цепь, тянет его к любому попавшемуся на пути селению: тем больше он бежит, тем он голоднее. Стараясь нигде не задерживаться, он оставляет людей недоеденными или идёт на сделку с голодом — пожирает оторванную руку или ногу на бегу, а кость бросает на дороге.       Он ненадолго задерживается, когда, сидя на заборе и доедая хозяина одинокого хутора, замечает, что не может вытянуть свою правую ногу.       Пробежав ещё две мили, он падает. Буравя свою ногу разъярённым взглядом, он требует ответов — какая неисправность может быть важнее Франции?! — и замечает, что его правая стопа вывернута наружу.       Медленно встав, он неотрывно смотрит на свои стопы и передвигает их по дороге. Снедаемый нетерпением, Драголюб снова готовится к прыжку, ударяя правой ногой в землю.       Хруст.       Драголюб испускает раздражённый крик и толкает кулаками воздух, но попросту валится на землю — а, когда смотрит на свою ногу вновь, обнаруживает, что бедренная кость пробила кожу, а колено вывернуто.       Вспоминая, как осторожничал Эрик, когда какой-нибудь из его механизмов заедал, как бормотал, что нельзя сейчас пережать, а то сломается, Драголюб подбирает свою ногу, сгибает её в колене и обвязывает жилетом. Дальше он прыгает на одной ноге, бесчисленное количество раз ловя себя руками в дорожной пыли.       Когда ему встречается одинокая прибрежная ферма, он падает через забор, срывает дверь с петель и, из последних сил охватив её домочадцев багряным взглядом, заставляет уснуть.       Он ест их всех — жену, слугу, двух детей, мужа, — и, закончив, отвязывает свою ногу и опирается на неё, надеясь, что та пришла в порядок.       Нога лишь с хрустом прогибается под ним. Драголюб кричит от бессилия, валится на пол и бьёт кулаком пол.       Спустя несколько рычащих выдохов он встаёт и, опираясь на стену, хромает на кухню.       Эрик приходит ему на помощь — Эрик, когда-то сам сваривший клей из муки, чтобы Драголюбу не пришлось выходить за покупками снова.       Когда Драголюб выходит из дома, уже розовеет небо.       Правая штанина его брюк изорвана, а нога испещрена багровыми разрывами, сшитыми грубой нитью. Белеет кость, слепленная мучным клеем; из одной из ран выглядывает обрывок нити, которой Драголюб связал костяные обломки, которые не склеились.       Драголюб взбирается на фермерскую клячу с просевшей спиной и гонит её галопом.       Он неохотно заставляет себя задержаться, объезжая деревню Лимпстоун, вспоминая Чудли и понимая, что испуганные крестьяне задержат его ещё больше.       Прогнав храпящую лошадь мимо Лимпстоун Манора, он заставляет свежего, лощёного коня вырваться из дорогой конюшни. Оседлав его, гонит вперёд — туда, где, как последняя надежда, брезжит эксмутский порт.       Приблизившись к Эксмуту, Драголюб спускается вниз и освобождает коня.       Пока животное бьёт копытом землю, лягается и мечется по дороге, пытаясь сбросить призрачные пута с головы, Драголюб смотрит на себя в водах Экса.       Несколько мгновений он не верит своему отражению: запылённому лицу, комкам спутанных волос и загрубевшим пятнам крови. Поймав ухом ругательный возглас близ реки, Драголюб смотрит в его направлении и делает угрожающий хромой шаг.       Проявив мучительное терпение, Драголюб ковыляет в Эксмут сытым — в шерстяной шапке, скрывающей его волосы, в пропахшей рыбой рубахе, штанах и куртке.       Его взгляд мечется по эксмутскому порту. Он не может найти расписание, теряется среди снующих людей, их толчков, кряхтения и запаха грязной воды.       Идя вдоль берега и испещривших его причалов, он замирает, заслышав слово — произнесённое неверно, но неоспоримо: Франция… Франция, Франция.       Мужчина, стоящий у парома, чем-то хвастает, с кем-то спорит, роняет откровенно французское «Шербур-ан-Котантен», и Драголюб спешит к нему, с трудом переставляя свою склеенную ногу.       Несколько багряных взглядов — и его пускают на паром без денег, не спросив бумаг; он забивается в угол и смотрит вдаль, туда, где, как он надеется, находится Франция. Как будто от этого паром начнёт плыть быстрее.

***

      Когда спускается ночь, на кладбище святого Бартоломью раздаётся копошение в грунте. Собака, несмотря на тёплую погоду не дышащая ртом, остервенело разрывает одну из крайних могил.       Яма становится глубже и глубже. Её когти лязгают о железную цепь. Разрыхлив землю вокруг, собака хватается зубами за эту цепь и тянет.       Глядя на себя со стороны через подслеповатые собачьи глаза, Петар трепыхается, ворочается — и встаёт в могиле.       Собачьими зубами он сдирает с себя цепи, собачьим зрением ведёт себя домой.       — Бездарный тупица, — бормочет он, проливая воду мимо своей головы. Теряя терпение к искажённому зрению, он приказывает собаке взобраться на стол и смотреть прямо на него, — тупорылая тварь.       Он вымывает грязь из своих пустых, кровоточащих глазниц. Выйдя к колодцу, тратит два ведра на то, чтобы отмыться от остальной земли.       Выудив из серванта пыльные винные пробки, он обмывает их и затыкает ими свои глазницы, смывает царапины на щеках и завязывает себе глаза нашейным платком.       Петар навещает зажиточную, неприметную семью, и избавляется от них: быстро и опрятно.       Собаку он вынуждает вдоволь напиться и наесться, а затем собирает саквояж: все деньги из кошельков домочадцев. Свёрток холщовых тряпок, перевязанный тесьмой. Сменная одежда, дубинка, перчатки из дублёной кожи. Запасная фляга уксуса, свёрток соли, щётка. Бумаги, удостоверяющие его как гражданина Англии, которыми Драголюб пренебрёг.       При помощи собаки Петар берёт дилижанс до Эксмута, зная из газет, что там недавно какой-то смельчак осмелился сделать прямой паром до приморского города Шербур-ан-Контантен.       Собака прячется под сиденьем, а единственный утренний попутчик считает невежливым беспокоить слепого.       Расстояние, на которое Драголюб истратил за семь часов, Петар пересекает за три.       Паром уже ушёл. Без глаз он не может захватить сознание сложнее животного, но годы опыта спасают его в споре над ценой парусной лодки.       Собака запрыгивает на лодку вслед за ним. Он раскладывает перед ней карту и заставляет припереть лист лапами; покрутив компас перед её мордой и дважды, трижды убедившись в правильности направления, он берёт курс на Шербур-ан-Контантен.       Проплыв два часа, он даёт собаке уснуть и следует за буревестником.

***

      В окнах дома тридцать четыре на улице де ле Ностр сияет луч солнца — словно высматривая кого-то.