Errare est

      Гермиона Джин Грейнджер считала, что живет в счастливой семье, изо всех сил веря в это. Правда, папа ее не очень любил, но Гермиона принимала этот факт, потому что ничего сделать с ним не могла. Ей нужно было хорошо учиться в школе, потому что, если нет, то… Папа приходил всегда раньше мамы, и пока ее не было, если Гермиона давала хоть какой-то повод, то мужчина объяснял ей, почему она должна учиться хорошо.       — Если ты расскажешь маме о наказании, — говорил папа, отбрасывая страшный ремень, — то это ее расстроит, а если мама расстроится, то ты получишь еще больше.       — Да, папа… — отвечала ему рыдающая дочь, узнавшая, что девочек еще как можно.        «Еще больше» она не хотела, и так почти до паники боясь папы, поэтому девочка попросила маму записать ее в музыкальную школу, где уроки начинались после школы, поэтому Гермиону домой привозила мама. Этот факт ее защищал, хотя папа смотрел так обещающе, что хотелось в туалет. О том, что она может делать то, что не умеют другие, Гермиона и не подозревала, у нее были дела поважнее — книги.       Сегодня музыкальной школы не было, но мама, будто о чем-то подозревая, забрала девочку из школы на машине, что настроило ту на веселый лад. Потом, в снах, этот день не раз приходил к Гермионе, навсегда запечатлевшись в памяти. Девочка радостно рассказывала маме о том, каким был день, как она все-все знала, а миссис Грейнджер только улыбалась в зеркало заднего вида. За окном мелькали деревья, светофоры, девочка предвкушала, как доедет до дома, сделает все уроки и дочитает книгу про маленького Мука.       Девочка все рассказывала, когда это случилось. Они уже были не так далеко от дома, и она увидела странных мужчин в красных плащах, пулявших лазерами в кого-то в черном. Это было интересно, как в фильме, потому что тот в черном отстреливался. Девочка приникла к оконному стеклу, чтобы рассмотреть получше. Машина двигалась не очень быстро, а мужчины бежали почти рядом с нею.       — Вау! — поразилась Гермиона. — Прямо как в фильме! Разноцветные лазеры!       — Фантазерка ты у меня, — улыбнулась мама. Это и было последним счастливым воспоминанием девочки.       Машина поехала быстрее, когда лучи лазеров настигли ее и еще несколько машин. Какой-то грузовик начал падать прямо на них. Это было, как в замедленной съемке — визжала мама, кричала от страха девочка и медленно падал большегрузный грузовик. Потом, спустя много месяцев, Гермиона пыталась восстановить в памяти, что именно случилось, но видела только азартные лица тех, кто был в красном, оскаленное — того, кто в черном, и равнодушные — людей вокруг, будто бы ничего не происходило. Это оказалось настолько страшным, что психика девочки с последовавшими событиями не справилась.       Потом был скрежет, страшный мамин крик, оборвавшийся, как потом девочка узнала — вместе с ее жизнью, и боль, боль, боль… Гермиона не видела, как ее вытаскивали из искореженной машины, как удивились тому, что девочка жива, как, разгоняя всех отчаянно орущей сиреной, через город летела машина парамедиков. Врачи бились, чтобы спасти маленькую девочку, которая потом не могла понять: зачем, за что ее спасли?       — Экстренная операция! — выкрикнул вбежавший в приемный покой вслед за каталкой врач. — Дорожно-транспортное происшествие, трое погибших, девочка шесть лет, без сознания, тяжелые повреждения.       — Ее счастье, что без сознания, — хмыкнул спокойный хирург. Зажглась десятком солнц хирургическая лампа, освещая операционное поле, отчего операционная сестра только вскрикнула. — Страховка стандарт, — это был приговор, но Гермиона этого не знала.       — Наркоз пошел, реакция нормальная, — девочку начали готовить еще в коридоре — на ходу. Началась операция — внутренние повреждения, внешние повреждения. Падали в тишину, прерываемую лязгом инструментов и короткими фразами, секунды, отмерявшие жизнь девочки. Стандартная страховка не предполагала филигранной работы хирургов, а о том, что это маленькая еще девочка, никто и не подумал. Впрочем, хирург попытался, но квалификации недоставало.       — Ногу не спасем, ампутируем, — сделал вывод хирург, вглядевшийся в крошево костей. — Вторую спасем, но полностью пользоваться, скорее всего, не сможет.       — Что с руками решаем? — поинтересовался ассистент, готовя пилу для ампутации.       — Левая — низкая ампутация вот по этой линии, — показал хирург. — Правую мы восстановим. Левая нога — высокая ампутация, правая — пробуем, не выйдет — тоже режем. Ей уже все равно.       — Отец согласие дал, — отозвалась медсестра, что была на связи с приемным отделением. То, что согласие было сформулировано в виде: «хоть голову отрежьте», врач приемного отделения не уточнил, с брезгливостью посмотрев на отца ребенка.       — Как будто есть варианты, — хмыкнул хирург. — Поехали!       Экстренная операция, экстренные решения, ставящие крест на будущем ребенка. Гермиона не подозревала, что мамы больше не будет, а она сама уже не сможет бегать и тянуть на уроке левую руку вверх, что-то дописывая правой. Девочка не знала, как бился в истерике ее папа, узнавший о гибели жены. И кого он счел в произошедшем виновной. Ей предстояло еще несколько операций, не самых простых, долгий период восстановления и… принять себя… такой.       Как-то мгновенно забывшие о них родственники, медленно звереющий отец ребенка почему-то не привлек ничьего внимания, как будто это было нормой — так ненавидеть свое дитя. Люди вокруг вели себя очень странно, но мучившаяся от боли Гермиона даже не задумывалась об этом. Ей было страшно, но она лежала совсем одна, папа даже и не думал приходить к ней. Жизнь, по мнению девочки, закончилась.

***

      Принимать новую реальность оказалось очень сложно, особенно шестилетней девочке. Казалось, только что все было радостно, на каникулах планировалась поездка во Францию, училась она хорошо, даже очень, ну а то, что «заучку», желавшую порадовать родителей, не любили, она могла пережить, ведь главное же было — мамина улыбка и чтобы папа не… Папа никогда не хвалил девочку, зато мама — и вот… в одночасье все исчезло — мамы больше не будет.       Можно ли было представить большую катастрофу — мамы больше совсем не будет, никогда! Гермиона плакала, не в силах принять этого. С ней работали и психолог, и психиатр, но терапии ребенок поддавался с трудом, ведь мама — это и была жизнь маленькой девочки. Казалось, больше ничего не будет — ни солнца, ни света, потому что нет ее. На этом фоне коляска была небольшой проблемой. Сложное устройство, которым можно было управлять одной рукой, девочке подарили благотворительные организации, но Гермиона просто погасла. Еще больший стресс ее ждал, когда девочку выписали. Папа смотрел на нее с ненавистью, и защиты от этого страшного человека не существовало.       — Ты — бессмысленная калека, только попустительством божьим выжившая, — объяснил он плачущей Гермионе. — Чтобы чего-то добиться в жизни, ты должна учиться только отлично, и я тебе в этом помогу… — это звучало так зловеще, что девочка не всегда могла удержаться.       Болело все. Болели недозажившие ребра, отчего бывало трудно дышать, болели культи, да и оставшиеся целыми конечности тоже. А еще папе почему-то нравилось смотреть на то, как дочь плачет. Мужчина оскорблял потерявшего все ребенка, получая от этого какое-то непонятное Гермионе удовольствие. Он мог ударить по культе, походя закатить оплеуху, а уж обычные наказания…       Она теперь была обязана готовить еду, убирать, даже стирать, хорошо, что со стиральной машиной можно было управляться одной рукой… Но на коляске это все делать было очень сложно. Хорошо, что левая рука уцелела почти вся. Девочка привязывала к ней шланг пылесоса, выполняя работу по дому, потому что иначе радовавшийся любой неудаче дочери мужчина делал ей очень больно. Одной рукой готовить было очень сложно, поначалу Гермиона обжигалась и ранилась, но постепенно втянулась, надеясь только на то, что не будет больно после обеда или ужина.       — Вот подрастешь… — как-то мечтательно заявил мистер Грейнджер. — Будет от тебя больше пользы…       Думать об этих словах не хотелось, ребенку просто было страшно до непроизвольного мочеиспускания, но нужно было держаться, потому что папа… так продолжалось бесконечно, по мнению Гермионы, пока однажды папа не пришел с работы злой. Попробовав ужин, мужчина как-то очень страшно оскалился, доставая даже не ремень, а какой-то провод.       — Ты бесполезная калека! — сказал папа, которому не понравился ужин. — Из-за тебя погибла Эльза! Да тебя за это… — и больше Гермиона ничего не помнила.       Но перед тем, как потерять сознание, девочка кричала. Соседи Грейнджеров слепоглухонемыми не были, поэтому в ответ на отчаянный крик ребенка вызвали полицию, так как была ночь. Мистер Грейнджер бил со всей свой силы и куда попало, попав и по культям, отчего девочка чуть не сошла с ума, получив болевой шок. Мужчину сначала арестовали, а потом госпитализировали с диагнозом «шизофрения», а Гермионой занимались врачи. И если одни смотрели с жалостью, то другие — брезгливо. И девочка привыкала к этим взглядам, до паники теперь боясь прикосновений. Поняв, что скоро умрет, Гермиона переставала воспринимать окружающий ее мир, чтобы приблизить этот момент.       Оказавшись в приюте для инвалидов, Гермиона познала не только боль, но и равнодушие. С ней обращались, как с надоедливой обузой, сломав тем самым ребенка окончательно. Теперь девочке хотелось только смерти и ничего больше. Она поверила в то, что отвлекла маму, из-за чего и случилась авария, и теперь сама желала боли, чтобы искупить свою вину. Как Гермиона при этом умудрилась не сойти с ума, не расскажет, наверное, никто…       Школа для инвалидов желания учиться не вызвала, но опасаясь… последствий… Ибо в приюте умели делать больно так, что отвлечься не получалось. И больно, и… не только… Поэтому девочка училась изо всех сил, пытаясь стать опять лучшей, что ей вполне удалось, но… Не для кого было стараться, а лишь для того, чтобы избежать… последствий. Казалось, жизнь закончена, когда министерство, или еще кто-то, решили провести эксперимент: взять умненьких инвалидов и поместить их в обычную среду. Первые попытки инклюзивного обучения, первые эксперименты и первые жертвы. Гермионе была уготована роль такой жертвы, ведь она была совсем одна на белом свете: мистер Грейнджер в палате закончил свое существование. А от произошедшего часто возникала боль в груди, мешавшая дышать, но… кого это волновало?       — Часть калек надо утилизировать — это почти сквибы, — услышала Гермиона, пробиравшаяся ночью в туалет.       — Трупы могут найти, — возразил мужской голос. — Отправим их в отстойник, там их быстро уморят.       — А магглы не всполошатся? — поинтересовался первый голос.       — За столько лет не всполошились же, — хмыкнул второй. — Завтра и отправим. А остальных — на алтарь, слышал же, что творится…       Что это значит, Гермиона не поняла, но, когда утром ее и еще нескольких детей закинули в грузовик, девочка поняла, что теперь-то точно убьют. Закидывали их совсем не как живых людей… В грузовике не было видно ничего, дети плакали от страха, впрочем, никому до этого дела не было, а сама девочка только дрожала. Но, когда они куда-то приехали, то оказались в совсем другом приюте, где было намного меньше воспитателей. Эти странные люди вели себя, как… папа. Будто искали, за что побить, поэтому от воя не спасали никакие двери. Пожалуй, тут было намного страшнее, чем раньше. Но однажды утром Гермионе сообщили, что она будет участвовать в эксперименте. И если предаст доверие, то лучше…       Новая школа была обеспечена пандусами — эксперимент был очень важным, обещая маститым чиновникам да и руководству учебным заведением много денег, что для них было намного важнее детских жизней. Гермиону готовили к началу обучения в новой школе, жестко объяснив, что можно рассказывать, а что нельзя, совершенно запугав сломленного ребенка.       — Ты должна учиться отлично, — разговаривавший с ней мужчина пугал до дрожи. — Иначе будешь жалеть. Это понятно?       — Д-да, сэр… — почти прошептала Гермиона.       — Если кому-то расскажешь, что происходит в приюте, то… — как-то воспитатель сумел сделать голос еще страшнее, отчего девочка чуть не упала в обморок.       — Н-н-ник… — попыталась она произнести и не смогла, перед глазами все померкло. Но на следующее утро Гермиона проснулась в своей кровати.       И вот… микроавтобус забрал ее и еще одного мальчика из приюта, отвезя в школу, в которую шли улыбавшиеся дети. Улыбки на лицах чуть не заставили девочку расплакаться, но это делать было нельзя, а не то… Боли хотелось, но не такой. Воспитатели умели делать боль стыдной, которой совершенно не хотелось. Очень многое умели воспитатели в приюте, где оказалась сломленная девочка, потерявшая сам смысл жизни.