Завоевать ветер

Скарлетт попросила Ретта больше не уезжать из Тары в ночь. Он кивнул и отбыл по делам вечером. В этом чувствовалось столько издевательства и насмешки, что оставаться ждать его у окна приобретало ещё больше нелепого значения, чем без такого хитроумного хода — поэтому всё время до того, как нужно будет ложиться спать, Скарлетт провела за домашними делами, доказывая себе самой, что ей ни капли интересно, вернётся ли муж. Она прерывала слуг, сестёр и даже мать, как только они собирались заговорить о Ретте, переводила тему, делала вид, будто её это не заботит, и подспудно приходила к выводу, что собственными силами сводит себя с ума. Стоило остановиться и перестать делать что угодно, что занимало мозг и отвлекало его — в двери начинала скрести острая, граничащая с паникой тоска из-за того, что Ретта нет с ней рядом. Мать и Мамушка говорили ей что-то про шитьё, что-то для будущего ребёнка, а у Скарлетт едва получалось слушать: все желания угасали, перегорали, а тело тянулось бросить рукоделие и пуститься бесконтрольно метаться по комнате, скребя ногтями о стены и безотчетно переворашивая вещи под отчаянный, раскаивающийся вой. Скарлетт уже не думала о гордости. Она хотела, чтобы Ретт вернулся, и этот сжигающий изнутри и сжирающий заживо постыдный кошмар прекратился. Пусть только он придёт обратно, пусть развеет ощущение, что ушёл он по её вине и что все в доме это понимают — и дальше она со своей совестью договорится, но пока глаза не видят его и пальцы не могут прикоснуться — сознание домысливает реальность с истеричностью и слезливостью любой из малахольных соседских девок, которых Скарлетт презирала всю жизнь до и после сломанного голеностопа. Она ненавидела за это себя, ненавидела Ретта, ненавидела то, как он легко покинул её и ненавидела то, как она сама тяжело переживает его отсутствие. Скарлетт отказалась идти спать и, умудрившись безмятежно улыбнуться, заверила, что повяжет ещё немного. Мамушка и сёстры покинули её комнату с заблаговременными пожеланиями спокойной ночи, и она наконец обратила внимание на то, что автоматически держала в руках и выплетала спицами: красные шерстяные ботиночки, столь крохотные, что не заполняли даже её ладонь. Скарлетт непонимающе сдвинула брови и взвесила пинетки, не в силах осознать: «Его ноги действительно будут настолько маленькими?». Плотные тёплые носочки вдруг потяжелели в руках, склонив их к коленям, и она уставилась в стену. Будучи старшей среди детей в семье, Скарлетт не помнила ни одной из последующих беременностей матери — даже тех, которые принесли и тут же забрали жизни троих её младших братьев. Она была слишком маленькой, чтобы обратить внимание или запомнить, а три маленьких могилки на семейном кладбище просто устоялись в её сознании, как нечто постоянное и непреложное, вроде нависавшего над ними дуба или Большого Сэма в качестве бригадира. По жизни ей было не столько легко, сколько привычно игнорировать избитый вопрос «откуда берутся дети?», что и собственное вовлечение в него она успешно пропускала мимо сознания. До этого момента. Скарлетт попробовала заглянуть в своё состояние глубже раздувавшегося живота и досадного перешивания гардероба, но словно упёрлась в бетонный блок. Она не чувствовала ничего сакрального из того, о чём пространно рассуждали все женщины в её окружении, и единственное, что росло внутри неё помимо плода — это никак не мифическое женское счастье, а скука, когда срок продвигался дальше и беспощадно сжирал всё больше и без того скудных доступных ей развлечений. «Господи, да я просто умираю от унылости! — просияла Скарлетт, выпрямившись. Вязание скатилось на пол, к домашним тапочкам. Она хотела задуматься о ребёнке и своей будущей новой роли из-за него, а получилось снова о себе. — Вот и придумываю себе чувства и прочую ерунду, якобы Ретт мне дорог. Конечно, дорог! Мне ведь больше нельзя ни выезжать в поля, ни вообще ничем заниматься, кроме как трещать с ним о чём-нибудь. Вот и ответ, а я-то пережив…». Блестящая теория треснула изнутри и распалась на крупные осколки, когда ночную тишину огласил гулкий и задорный цокот подков, и сердце заколотилось во всю мощь у левого виска. «Он вернулся, — выдохнула Скарлетт и, упершись в подлокотники, встала с кресла. — Стоп, мне же всё равно… мне… Боже, мне наплевать, я просто должна увидеть его! Я… я должна перед ним извиниться». Она оглянулась было на шкаф, но сразу решила ограничиться трюмо, решив, что будет ещё страннее, если она выйдет среди ночи одетая для прогулки, а вот расчесаться и припорошить щёки румянами не помешает. Скарлетт привела себя в относительный порядок и как можно тише пробралась к двери Ретта. Постучала, дождалась удивлённого и немного хриплого разрешения, от которого её дыхание заметно сбилось отчего-то, и открыла дверь. Около приоткрытого окна горел во тьме алый, как занимающийся рассвет, огонёк сигары. Дым вылетел между створок, и на этом всякое движение в комнате закончилось. Несколько секунд они вслепую смотрели друг на друга через комнату, пока Ретт хрипло не удивился: — Четыре утра? Да ладно? Сейчас? Мгновение назад преисполненная трогательных и нежных порывов, порождённых выдержанным волнением от долгожданной встречи, Скарлетт не удивилась бы, если бы теперь солнце рухнуло обратно за горизонт. Сколько можно припоминать тот глупый, постыдный случай?! — Да чтоб тебя черти унесли туда, где дьяволу дристать страшно, Ретт Батлер, — витиевато прошипела Скарлетт, вонзив ногти в косяк и вспыхнув до корней волос. — Ты мне только это хотела сказать или что-то ещё случилось? — Пошёл ты в пекло! — почти крикнула она и хотела захлопнуть дверь, но Ретт, метнувшись к ней с быстротой индейца, остановил ту плечом, схватил неуклюже отпрянувшую жену за плечи и втянул в комнату, тихо смеясь: — Прости, это само вырвалось, — он притих. — Так что произошло? Почему ты пришла сама, а не позвала? — Я бы позвала, если бы ты лёг спать вместе со мной, — озлобленно вырвалась из его пальцев Скарлетт. — А так я… я… Я собиралась извиниться за свои недавние слова, но, вижу, Вам это не особенно было нужно! — Я понимаю, что ты сказала их не со зла, а потому, что иногда не можешь себя контролировать. «Но я контролировала», — с горечью подумала она и скользнула взглядом за плечо Ретта, к тлеющей в пепельнице сигаре. — Тебя это задело, — не отрываясь от неё, констатировала Скарлетт. Ретт ответил не сразу, но мягко. — Да. Скарлетт устало потёрла рукой лоб, привыкшими к темноте глазами настороженно глядя в сосредоточенное и сумрачное лицо мужа. — Почему ты захотел спать отдельно? — робко спросила она. — После того, что ты мне наговорила, было бы глупо напрашиваться. — А до? — прозвучало в её голосе отчаяние, и Ретт, на секунду нахмурившись, вскинул брови. Паззл сложился, и его осенило. Он покачал головой, взял ладони Скарлетт, поцеловал их обе по очереди и решил не говорить о Мамушке, желавшей как лучше. — Я очень хотел, Скарлетт. Я действительно по тебе скучал. Но в твоём положении… — Я же сказала, что нормально себя чувствую! — почти прохныкала Скарлетт, приникая к нему. Его руки моментально жадно обвили её, прижимая ближе. — Если ты в плавании развлекался со всякими женщинами и брал то, чего тебе не хватало, то я здесь пыталась не словить пулю из собственного револьвера, мне было не до этого! То, что ты накувыркался с кем-то досыта и теперь ничего не хочешь, не значит, что я… Ретт закрыл ей рот жёстким поцелуем, и Скарлетт протестующе замычала, но почти сразу обмякла в его руках и с жаром ответила. Колени дрогнули, и она сползла бы на пол, если бы он не держал её — как же ей этого, оказывается, не хватало! Облегчение от прощения Ретта и вкуса его желания затопили до самых глаз. Захотелось беспричинно смеяться от откуда-то взявшегося счастья, а затем — плакать от ненависти к себе. Господи, как возможно было опуститься, чтобы так выпрашивать ласку? Даже его шлюхам требовалось больше времени для ласк перед соитием, но только не ей. — Не смей, — прорычал Ретт ей на ухо почти мучительно, повалив вместе с собой в постель, прижавшись сзади и запустив руки под ткань задравшейся ночной сорочки. Скарлетт застонала от сжавших её грудь горячих рук, не успев даже устыдиться того, что пробормотала все эти слова вслух, минуя сознание, пока чуть царапающие щетиной и усами губы мужа головокружительно ласкали её шею и плечи. — Не смей говорить так о себе, — Скарлетт инстинктивно выгнулась ему навстречу, только почувствовав прикосновение твёрдой, жёсткой эрекции. Ретт гортанно застонал ей в затылок и поцеловал туда же, высвобождая себя из брюк и белья и принимаясь томительно и плотно тереться о влажный жаркий вход. — И никогда, никогда не вини себя за то, что тебе это нравится! — Ретт… — с дрожью заскулила Скарлетт, пытаясь насадиться, несмотря на удерживающие её руки. Пальцы сминали грудь и нежно оттягивали соски так, что накатывающая в глазах темнота расцвечивалась радужными вспышками фейерверков. Она слабо вскрикнула, ощутив внизу давление, и внезапно всё замерло, а губы Ретта в полнейшей выжидающей тишине прижались к её уху и прошептали: — Скарлетт, не было никаких женщин. Я не хочу ни одну из них. Я не хочу размениваться на ничто. Мне нужна только ты. Она едва услышала его, оглушённая громом крови в ушах, как от водопада. — Ты собираешься взять меня или нет? — горячечно прошептала она, выгнувшись ещё сильнее. Ретт хищно усмехнулся, оставил её грудь и плотно закрыл ей рот одной рукой, а вторую направил вниз через тугую выпуклость живота. — Разумеется, моя прелесть, — шепнул он в ответ, обводя пальцами место их соединения в поиске заветного комка нервов, заставлявшего Скарлетт извиваться всем телом и вскрикивать. — Но все думают, что будет очень плохо, если мы это сделаем. Так что тебе придётся быть очень тихой. «Так убери оттуда пальцы», — подумала она в азартном ужасе, но вот Ретт единым плавным движением пронзил её до самого основания — и любые оформленные мысли разорвались на клочья. Она не слышала, что шептал, урчал и шипел ей муж — лишь впивалась зубами в ладонь, давящую её восторженные вскрики, с восторгом подавалась ему навстречу, доставала рукой до сильного плеча, притягивая ближе, и целовала, когда он приникал к её лицу, заменяя руку своим ртом. Скарлетт развоплотилась в его объятьях окончательно, когда не столько услышала, сколько прочувствовала кожей глубокий блаженный стон, и на несколько минут словно потеряла сознание, чувствуя при этом все прикосновения и финальные полновесные, но по-сытому медлительные толчки внутри себя. Только открыв глаза и сумев сфокусировать взгляд, она, тяжело дышащая и блаженствующая от прикосновения прохладного ветерка из приоткрытого окна к влажной коже, сразу увидела искусанную руку мужа. Вся от пальцев до кисти в глубоких следах её зубов и мелких точках кровоподтёков. Ретт не обращал внимания на ранки, водя здоровыми пальцами по плечу и руке жены в неосязаемом подобии транса. Скарлетт, устало прикрыв глаза, млела и таяла в красочном море приятных ощущений. Смуглая рука с синими жгутами вздувшихся вен осторожно пробралась ей на живот и замерла. — Не шевелится ещё, — тихо сказала она, когда смущение наросло до серьёзно досаждающей стадии. — Я знаю, — так же тихо ответил Ретт. Скарлетт прищурилась и плавно обернулась. Он лежал с закрытыми глазами, словно чтобы лучше чувствовать, но не спал. — Знаешь? — переспросила она. — Здесь ты тоже знаешь намного больше дозволенного? — Дозволенного, — позабавленно фыркнул Ретт и клюнул её губами в щеку. — Все рамки и разрешения — это только то, что существует в головах у людей. Если это физически возможно — это физически возможно, а тот, кто пытается это запретить или отрицать — кретин. А чтобы знать про беременность — даже не слишком много законов нужно нарушить. — У тебя уже есть дети? — помолчав, спросила Скарлетт. — Есть, — просто ответил он. — Несносный маленький негодник с таким талантом к поиску приключений и неприятностей, что я поседел бы, если бы вынужден был жить подле него. Слава Богу, мои отцовские обязанности с ним кончаются на оплате пансиона и нечастых встречах. И да, я заезжал к нему в этот раз тоже, если ты собиралась спросить. Но Скарлетт собиралась спросить другое. — Где его мать? Ретт был готов и к этому вопросу, но всё равно не сумел не замяться, прежде чем ответить. — Она работает. — Работает?! — Работает, причём работает тяжело, но успешно, — взгляд Ретта предупреждающе потяжелел, но любопытство его жены уже слишком распалилось. — Но, Господи, Ретт, зачем ей работать, если у тебя столько денег? Да ещё и тяжело? Чем она занимается? Она как-то серьёзно провинилась перед тобой? Мрачное настроение развеялось коротким басистым смехом. — Вот за что я люблю Юг: северянки с их эмансипацией и самостоятельностью иногда заходят тошнотворно далеко. Нет, Скарлетт, она не провинилась передо мной — это скорее я забочусь о ней, потому что так диктуют мне остатки порядочности. Я неоднократно ссужал её деньгами для бизнеса, но она всегда возвращала мне их обратно, как только дела начинали идти хорошо. Я не люблю её, но… это — женщина, в которую не жаль вложиться. Скарлетт прикусила нижнюю губу, концентрируясь на словах «я не люблю её», чтобы перенести укол ревности. — Но чем она занимается? Ты так и не ответил. Ретт немного подумал и хитро улыбнулся: — Скажем так: она организует светские вечера. — А, развлечения, — протянула Скарлетт будто бы понимающе. — Я уже вообразила, будто она ведёт дела по-мужски. Ретт тихо захохотал ей в изгиб шеи, переходящий в плечо: — Я бы сказал, что она не лишена и этого. Всё, достаточно расспросов, спи. — Ты спал с ней? Сказала и вспыхнула, поразившись своей горячности и бесстыдству. Но эти слова вырвались сами собой, лишь чудом не облекшись в тот самый томительный и умоляющий крик, которым они бродили в душе. Ретт поднял бровь, добивая её, и Скарлетт жалко промяукала: — В смысле… после того, как… ну… незадолго до меня… или во время… Ретт тяжело вздохнул и перетащил её, не сопротивляющуюся от охватившей неуверенности, головой на подушку: — Честно, Скарлетт: нет, я не спал с ней с тех пор, как она понесла. — Но со мной при этом… Она снова умолкла с дрожащими губами, не осмеливаясь закончить фразу, однако Ретт легко понял. Он поцеловал её в лоб: — Я не собираюсь разделять тебя и удовольствие только потому, что ты носишь моего ребёнка. Я, признаться, никогда не понимал мужчин, которые хвастались, что ходят гулять на сторону, чтобы не осквернять свою жену непристойностями, хотя и очень нравилось слушать про их дом — полную чашу, у которой в качестве ручки — большие и ветвистые рога жены. — Значит, ты не считаешь супружескую верность добродетелью до тех пор, пока это не даст тебе шанс позлословить о других? — с прохладной улыбкой уточнила Скарлетт, и Ретт фыркнул. — Нет. Я не сказал бы ни слова, если бы они просто изменяли, а не обеляли свои похождения эгидой «я не хочу, чтобы моя жена целовала моих детей теми же губами, которыми до этого»… ну ладно. В общем, теперь я просто жалею, что не рассказал им, что можно ведь почистить зубы или хотя бы не подряд. — Что — губами? — не поняла Скарлетт и залилась акварельным румянцем. — Т-то самое? Ретт прочитал всё по её взгляду и дьявольски-лукаво улыбнулся. — Да. — Ох, понятно… — она заёрзала, отводя взгляд и кусая губы так, что отлившая было кровь снова приливала к ним, делая похожими на вишни. — А… можно сейчас… Зрачки Ретта расширились, а кадык упруго дёрнулся, выдавая, что его член заново встаёт и крепнет под натянутой обратно одеждой. Однако он всё равно отшатнулся и пластично вскочил с кровати в праведном ужасе: — Ни в коем случае. Ты ведь потом этими губами будешь целовать моего ребёнка. — Ретт! — Просто шучу, Скарлетт, — засмеялся он, поворачивая ручку на двери и беря секунду, чтобы полюбоваться смущённой, растрёпанной и румяной девушкой, подобравшей ладони к коленям в его кровати. — Мне же нужно закрыть замок, чтобы ты не краснела так мило больше одного раза, — Ретт вернулся в постель и поцеловал её, придавая смелости. Она закрыла глаза и перешла губами на жилистую шею, тут же доверчиво открытую и подставленную под ласки с низким мурлыканьем, и двинулась ниже. Не пытаясь обуздать странный, волнующий восторг от осязания кожей и языком мужского тела, Скарлетт лишь сладострастно вздрогнула, когда ей на затылок тяжело и нежно легла ладонь, ласково массируя. — Давай, моя нежная, до самого конца, как я учил. Умница…

***

Прежние впечатления от первых раз соития уже померкли, и несколько месяцев в отсутствие Ретта Скарлетт жила спокойно. Но вот разум вспомнил всю интенсивность и мощь наслаждения — и снова принялся средь бела дня подкашивать ей ноги непрошеными воспоминаниями. С головокружением, которое случайные свидетели сочувственно принимали за особенность её положения, она хваталась за косяк, чтобы удержаться, и снова и снова проживала единственную сцену: когда Ретт, развратно шепчущий, уже неконтролируемо толкавшийся бёдрами ей в рот и едва сдерживающий стоны, с безнадёжно сбитым дыханием и крупными предоргазменными судорогами упросил Скарлетт посмотреть ему в глаза. И она, ощущая бешеную предвкушающую пульсацию на языке и в горле, увидела то, что больше не давало ей покоя: дикий взгляд, блестящий от восторга и вожделения, приоткрытые влажные искусанные губы… А затем — взрыв наслаждения, выгнувший бы мужчину дугой, если бы он не перехватил первобытный импульс своего тела и не сжал рукой изголовье кровати так, что затрещало резное дерево, но зарывшиеся в чёрные волнистые волосы пальцы другой руки при этом всё равно остались нежными, не выдрали ни единой прядки. Горьковатый привкус семени заполнил рот. Скарлетт вновь закрыла закатившиеся от удовольствия глаза, привычно решив подумать как-нибудь попозже о том, насколько пристойно наслаждаться этим и гордиться собой за то, что довела мужа до такого состояния, выпустила член изо рта и слизала с шелковистой головки последние капли. Из сладкого забытья, кружащего голову лучше любого коньяка и греющего изнутри так, что августовская жара начинала казаться ничем, её вырвало то, что Ретт сел в кровати, крепко обнял её, притянув к себе, и поцеловал так глубоко, как никогда до этого. Скарлетт резко распахнула глаза, вскрикнула и тщетно попыталась отдёрнуться. Ретт фанатично и восторженно вылизывал каждый уголок её рта, перебарывая сопротивление до тех пор, пока оно с встречным тонким стоном не превратилось в ответ — и Скарлетт переплела свой язык с его, прохладным и почти сухим от недавнего частого дыхания. Они целовались, пока у обоих не начали неметь челюсти — и лишь тогда он отпустил её, из озорства лизнув между припухших губ напоследок. Скарлетт чувствовала себя грязной из-за того, что поддалась развращению, сделалась похотливой и больше не могла испытать искреннего очищающего стыда по этому поводу. То же, что сделал Ретт, закоротило ей мозг. То, к чему он толкнул её, само по себе было редким по непристойности, и факт наслаждения Ретта этим как полностью пассивной, принимающей, доминирующей стороны ещё укладывался в голове Скарлетт. Но глубокий и страстный поцелуй, больше похожий на чистого вида вылизывание последствий своего наслаждения, ломал остатки здравого смысла и закономерностей картины её мира. Ретт несколько раз делал для неё подобное. Однако даже в таком положении он оставался его хозяином. Скарлетт явно чувствовала: не давал, а брал своё. Ретт наслаждался её телом, играя с ним, точно зная, где нужно тронуть, чтобы получить то, что ему нужно, и ощущения Скарлетт от этой игры были словно бы побочным эффектом его настоящих целей. Она поняла бы, если бы Ретт небрежно потрепал её по щеке или максимум ласково посмотрел в глаза и улыбнулся, хваля за старания, но он буквально помог ей очиститься собственным языком от того, что изверглось из его тела, а потом продолжил целовать, не выказывая брезгливости, презрения или унижения… Скарлетт сама себя в такие моменты не считала достойной человеческого обращения леди, а Ретт не изменял нежности и бережности по отношению к ней. «Как это возможно? — ломала она голову. — Почему он это делает? Просто усыпляет мою бдительность? Может, это всего лишь побочный эффект нашей близости — он играет, чтобы усилить своё наслаждение, а я, как дура, принимаю за чистую монету?». Самое смешное было утром. Нанежившись в объятьях, Ретт спросил, собирается ли Скарлетт жить этот день или лучше останется отсыпаться, и она, подумав и зевнув, выбрала первый вариант. Он отправился в её комнату за расчёской и платьем. В коридоре столкнулся с Мамушкой, ответил на её протесты и запреты входить в комнату госпожи, потому что она ещё спит в такой ранний час, виноватой улыбочкой, протиснулся внутрь, через открытую дверь обнаружив пустующую кровать, по-хозяйски сгрёб себе на локоть одежду и бодро направился обратно в свою комнату. Мамушка, с осоловевшими глазами семенившая за ним весь путь, успела заметить в его кровати растрёпанную и довольную Скарлетт с одеялом на обнажённых плечах и весь день была странно-молчаливой. Скарлетт было стыдно, но она не могла перестать смеяться, а Ретт просто смеялся. А самое глупое — когда сразу после того, как она поняла, что Мамушка видела их вместе и всё поняла, Ретт невинно поинтересовался: — А что ты там ночью про чертей говорила? Я буду это использовать. Даже если кто-то до сих пор не оправился после страшного инцидента с Джералдом, теперь наконец вся Тара вдохнула полной грудью, потому что в её стены вернулось незаметно утраченное позволение шутить и дурачиться. Скарлетт больше не передвигалась по коридорам и залам выточенным из скорбного траура молчаливым изваянием, постукивая тростью, как неупокоенные души звенят своими цепями, и больше не было значительных шансов нарваться на сарказм или грубость, если подойти к ней не вовремя. Даже Кэррин, почти начисто переставшая разговаривать и взиравшая на мир немигающими испуганными глазами, распахнутыми до красноты, спустя несколько дней оправилась достаточно, чтобы самой подойти к «дяде Ретту» и, преодолевая страх, поговорить с ним о своём сне. Скарлетт наблюдала издалека и поражалась тому, как по мере продвижения диалога лицо младшей сестрёнки светлеет и, наконец, начинает сиять, тогда как Ретт, присевший перед ней на корточки, всё это время оставался серьёзным и лишь в конце наконец ласково улыбнулся, погладил её по голове и поцеловал руку, как взрослой, заставив Кэррин зардеться, захихикать и вприпрыжку убежать в сад. Совсем по-детски, как раньше. — Что ты ей такого сказал? — пристала она к Ретту, когда выдалась возможность. — Объяснил логику Бога, которого она так боялась, — пожал плечами тот, и Скарлетт не поверила. — Чего? Ретт засмеялся. — Христианский Господь перестаёт казаться карающей, всезнающей и мудрой фигурой, когда узнаёшь его получше. Сразу начинаешь понимать, как работают пасторские проповеди, ведь сочинять удобную мораль про такого Бога, как Наш — сущее удовольствие, не вызывающее затруднений! В частности, по-новому воспринимаешь необходимость быть, как дети, чтобы войти в Царствие Небесное, потому что и Бог тоже — большой и перенаделённый полномочиями ребёнок: эгоистичный, капризный и безжалостный. Скарлетт покачала головой, фыркнув: — Вот ещё что. Кэррин в такое точно бы никогда не поверила, — но Ретт продолжил, будто её реплики и не было: — Например, он очень гордился, когда убил всю семью за то, что та не жила так, как он хотел, но оставил в живых одного маленького мальчика, чтобы тот смог продолжить почти стёртый с лица Земли род, ибо Бог милосерден. Правда, в живых он его оставил одного и посреди непроходимой пустыни, но это мелочи. — Но это же ерунда какая-то, — нахмурилась Скарлетт. — Как это могло сработать? — У Кэрри очень тонкая душа, восприимчивая к метафорам и высоким материям. Ты не понимаешь иносказания и принимаешь в качестве доказательства только то, что видишь и можешь потрогать. У неё всё иначе. Эти легенды знает каждый, но не каждый о них задумывается. А как только задумаешься — получаешь волю толковать их на своё усмотрение. Вот я и намекнул Кэррин, что испытания, которые посылает Бог, очень путаные, и разрешиться они могут так же путано. И, если одна маленькая девочка избавила всю семью от отца, которым завладели зелёные бесы — значит, она стала вторым Давидом, выступившим против Голиафа, а разве Бог судил его за применение пращи для убийства? Нет, он восхитился его храбростью и возвысил над остальным народом, одарив благами и сделав царём. — …Ты сказал Кэррин, что она станет царицей благодаря этому? Ретт посмотрел на неё долгим саркастичным взглядом. — У верующей напуганной девочки всё не так плохо с толкованием сказок, как у прожжённой реалистичной атеистки, так что не беспокойся на этот счёт. Специально для последней поясню: Голиафа-то, может быть, как такового никогда и не существовало. Но хилый и неприметный Давид точно был, и он точно боролся с чем-то большим, страшным и, казалось, непреодолимым. Возможно, оно таким на самом деле не было, и Давид потом это понял; возможно, ему вообще затем стало стыдно, что такая пустяковая вещь вызывала у него столько страха и столько споров в душе — именно поэтому он, рассказывая свою историю, главного антагониста, кем или чем бы он ни был, облёк в понятный и пугающий каждого облик кровожадного великана, а для убедительности заявил, что он тиранил не его одного, а держал в страхе весь народ. И эта история так важна для него, потому что с неё началась его свобода. Любая история, нации, человека или целой страны, начинается с того, что нация, человек или целая страна обретают свободу. Они сбрасывают оковы, в которые их заковал кто-то большой и сильный, казавшийся непобедимым и вечным, отказываются от разделения судьбы своего бывшего хозяина и отправляются строить собственную. Любая культура построена на торжестве победы чего-то маленького над чем-то большим. Это — самый вдохновляющий образ, который можно было придумать. И, если ты вдруг одолеваешь то, что годами угнетало и пугало тебя, и понимаешь, что сделал это не напрасно — ты не превращаешься в злодея. Напротив, с этого момента начинается твой геройский путь. Это оказалось так успокаивающе и приятно — уткнуться носом между смуглых ключиц в вырезе приоткрытой рубашки, слушая размеренную бархатную речь о какой-то библейской ерунде, сдобренной фирменным батлеровским цинизмом, и ни о чём больше не думать, блаженствуя под гладящими вдоль позвоночника пальцами. Был тихий час, а они хулигански уединились в саду и переплелись на лениво подталкиваемых ветром близящейся осени огромных качелях в глубине сада. — Ты пообещала, что поспишь на свежем воздухе, если я буду обнимать тебя, — ворчливо напомнил Ретт, когда его странная проповедь, которой он каким-то чудом вернул Кэррин душевное равновесие, закончилась. — К-когда это?! — Сегодня ночью. — Я не хочу лишний раз спать. Мне начинают сниться кошмары, когда ты возвращаешься, — пробормотала Скарлетт с закрытыми глазами, не желая проваливаться в сон так же, как признавать факт того, что это будет означать короткую разлуку с мужем. Кошмаров она не так уж и боялась — глупые сны развеивались от одного взгляда в мягкие и уверенные чёрные глаза. — Одна гадалка говорила мне, что сны выворачивают реальность наизнанку, и в этом — ключ к их толкованию. Ставлю на то, что рядом со мной тебе больше не нужно постоянно бороться за жизнь, и твоё тело наконец позволяет себе пережить то, что откладывало во имя выживания. Скарлетт недовольно повела плечом, нахмурив лоб, и ехидно заметила, больше не имея другого оружия: — И как часто Вы прибегаете к услугам гадалок? Бросаете кости перед каждым рейсом или делаете привороты, чтобы наверняка? — А что, успешно? — уточнил Ретт и рассмеялся, когда острый кулачок ткнул его под рёбра. Он помедлил, наслаждаясь тем, как сразу после этого маленькая ладонь заинтересованно проводит по поджавшимся зубчатым мышцам и пускается изучать его грудную клетку, намного крепче и развитее, чем это принято у культурных и цивилизованных людей. Кожу на широкой крепкой груди защекотало сквозь рубашку горячее сбившееся дыхание, а хрупкая изящная спина пару раз крупно вздрогнула. — Дурак, — буркнула она наконец вместо ответа на вопрос, но каким-то странным голосом. Скарлетт подняла голову и посмотрела Ретту в глаза, открывая бледное лицо с выражением неизвестно откуда взявшегося смятения, зависшего на границе то ли с яростью, то ли с плачем. Он читал по нему, как по открытой книге, и его зрачки упруго расширились, когда он разгадал жесточайшую внутреннюю борьбу между похотью, ненавистью, злопамятностью, любовью и страхом. Её пальцы добрались по торсу до горла, обвели настороженно качнувшийся кадык и легли на шею, пытаясь обхватить полностью, словно собираясь задушить. Так и было. Не в силах выдержать переплетения столь разных чувств, она хотела избавиться от источника этой смуты, одолеть своего личного Голиафа. Ретт не шевелился, не дышал и не моргал, наблюдая, что произойдёт дальше. Скарлетт приподнялась с его живота и неуверенно оседлала, сбившись с дыхания, кусая губы в тщетных попытках укротить собственный бегающий взгляд. «Мозг даёт команду уничтожить то, что вызывает в нём больше любви, чем он может обработать», — припомнила она слова мужа и остервенело стиснула пальцы на его горле. — Почему ты не сопротивляешься? — прохрипела она так, словно душили её. — Я же могу тебя убить. — Ты можешь попытаться, если тебе интересно, — мягко ответил Ретт и прикоснулся к щеке Скарлетт так нежно, словно она сейчас не делала чего-то ненормального. — А я и так знаю, что мне не нужно заламывать тебе руки, чтобы спастись. Она то ли зашипела, то ли всхлипнула, впиваясь ему в горло второй рукой и надавливая изо всех сил. Под ладонями конвульсивно дёрнулся кадык. Ретт закрыл глаза и вздёрнул подбородок с тихим хрипом, Скарлетт нервно усмехнулась, наконец добившись чего-то хоть отдалённо похожего на борьбу за жизнь, на мгновение замерла, когда её изнутри закоротило и затрясло, и внезапно впилась в его губы своими, жмурясь до слёз и мыча в поражении. Она душила и целовала, не зная, чего ей хочется больше, всхлипывала сквозь поцелуй и роняла слёзы на впалые смуглые щёки, а Ретт лишь приоткрывал рот ей навстречу и ласкал большими пальцами её высокие скулы, не делая попыток ни высвободиться, ни вдохнуть — и тогда Скарлетт самой стало страшно, что он умрёт… И она отпрянула с резким выдохом, отпустив его и часто моргая. Источая спокойствие, он поднялся в сидячее положение перед ней, заставил замереть одним вкрадчивым инфернальным взглядом чёрных глаз и одной рукой взял за шею спереди — неторопливо, правильно накрыв большим пальцем сонную артерию, почти нежно и до того приятно, что касание в первую секунду скорее напомнило массаж, чем месть. Когда Ретт плавно надавил всей ладонью, сжимая пальцами по бокам — Скарлетт покорно выдохнула весь воздух и закрыла глаза, отдавая себя во власть мужчины. Слёзы мелким бисером росы запутались в ресницах, пальцы на безропотно расслабленных руках дрожали, но она лишь налегла горлом на придушившую руку, не пытаясь вырваться, не трясясь, не противясь… — Скарлетт. Она открыла глаза, и хватка моментально ослабла. Запахи спелых сладких яблок и мёда пьяняще омыли лёгкие. Ретт скользнул пальцами к её затылку и зарылся ими в волосы, а второй рукой осторожно взял за твёрдый подбородок и приподнял. Их лица почти соприкоснулись, его глаза занимали всё пространство и казались огромными; они испугали бы, если бы не смотрели с такой глубокой, затаённой нежностью, не успокаивали смягчившимся разрезом. — Скажи, что любишь меня. Её словно ударило изнутри разрядом тока, но Ретт удержал, не дав отшатнуться или упасть с качелей. — Плевать, если это не правда. Просто скажи. — Нет… — Тяжело? Ты не можешь дышать и начинаешь плакать, стоит только попытаться? — Скарлетт мелко закивала. — Знаешь, почему сейчас попыталась задушить меня? Потому что ты умеешь только бороться, и для тебя дико, когда кто-то владеет тобой так, что ты не можешь отвоевать эту власть в поединке. Ты можешь не любить меня при этом, но ты абсолютно точно ненавидишь меня за то, что я смог. И тебя не может утешить даже возможность расправиться со мной своими руками, потому что сила не даст тебе свободы, которую ты хочешь. Скарлетт оскалила зубы, сгибаясь пополам и царапая ногтями его кожу сквозь ткань, словно эти слова были заклинанием, отправлявшим её душу в изощрённую пыточную камеру. Ретт не смеялся, но и не сочувствовал ей, и она глубоко внутри была благодарна за это — о, что угодно, только не жалость. Стыд за глупую беспомощность выворачивает её тело наизнанку, но если бы Ретт начал жалеть её — она завизжала бы, как дикая кошка, и выцарапала ему глаза. «Господи, я ведь должна наоборот хотеть этого? — в панике метались мысли. — Почему я радуюсь, что не могу сделать ему больно, когда он так издевается надо мной?!». — Прекрати, — сжав зубы, зарычала Скарлетт и замотала головой. — Заткнись! Хватит нести бред! — Хорошо, но я хочу сказать тебе одну последнюю вещь, — схватил её за плечи Ретт, слабо встряхнул и заставил посмотреть себе в глаза. — Считай это реваншем, в котором ты тоже сможешь повергнуть меня так, как я сейчас выбил из колеи тебя. Скарлетт сглотнула слюну и свирепо взглянула на него, стараясь не пустить сомнение в свой разъярённый и обиженный настрой перед его честным и уязвимым взором. Ретт выдохнул через нос и тихо, серьёзно сказал: — Я тебя люблю. В теле Скарлетт замерла даже кровь. Деревья вокруг продолжали размеренно шелестеть листьями, иногда с шорохом роняя жёлтые и багряные в такую же шумную стелящуюся траву. — Когда я увидел тебя впервые, на коленях с волосами в кулаке твоего отца, и когда ты предложила мне себя, чтобы я помог тебе его убить, и когда ты загнала до смерти мою любимую лошадь из упрямства, я думал, что ты нравишься мне силой духа и редкой храбростью. Но затем я увидел тебя слабой, смущённой, испуганной, и я понял, что хотел бы видеть тебя скорее безрассудной и наглой не потому, что твоя уязвимость раздражает меня, а потому, что у меня за тебя болит. Господи, Скарлетт, я не могу понять, почему у меня так болит за тебя; ни за кого никогда не болело, а за тебя, дьявол раздери, болит. Мне не всё равно, будешь ты сыта или нет, будет тебе хорошо или плохо, выживешь ты или умрёшь. Знаешь, почему я сходу вспомнил столько библейских сказаний, пока разговаривал с Кэррин? Потому что, чёрт возьми, я отпустил тебя в Тару, зная, что ничего не смогу сделать с твоим упрямством, и всё, что я мог — это молиться. Я не хотел молиться, это дремучий бред! Меня и пока я пешком под стол ходил невозможно было заставить взять в руки Библию. Но я так бешено хотел, чтобы ты осталась жива, чтобы ты выстояла, чтобы тебя что-то спасло, что я был готов обратиться даже к Богу, над которым всегда смеялся, как и над теми, кто в него верит, если бы это каким-то образом помогло тебе победить. И если бы Кэрри не застрелила твоего ублюдочного отца — я бы убил его собственными руками, потому что… — он задохнулся, сжав зубы, и в глазах промелькнула чудовищная, обезоруживающая боль. Его руки, отчаянно удерживающие Скарлетт так, что едва не начинало ломить кости, тотчас же разжались и, едва касаясь, до мурашек огладили плечи, шею и замерли на почти зажившем следе от пряжки между лопаток. — Я не понимаю, как он посмел тебя ударить, и тем более — как у него хватило зверства избивать тебя столько лет, оставить тебя хромой и отравить тебе всю жизнь недоверием и страхом? Как, когда ты такая маленькая, тонкая и нежная, когда так хватаешься за существование и умудряешься заботиться о других, когда тебе самой нужна помощь? Его голос практически ломался, с присвистом и шорохом задевая согласные, и сердце у Скарлетт заходилось от каждой новой отчаянно-откровенной ноты — настолько мощно, что было готово вот-вот разорваться. Успокоить пульс не представлялось возможным. В чертах Ретта уже весь монолог не было ни жёсткости, ни остроты, ни насмешки, а в глазах плескалась нежность, способная обращать смертных в камень, ибо они не благословлены её выдержать. Он впервые напрямик раскрыл ей душу — сразу после того, как она попробовала задушить его, — и теперь замер, ожидая финального удара, пока Скарлетт пыталась осознать то, что произошло. — Один раз я, маленькая, баловалась и случайно разбила зеркало, — не моргая, прохрипела Скарлетт. — Поднялся такой страшный грохот, что я подумала: «От наказания мне теперь не отделаться». Прибежал отец, но не начал кричать на меня, а подхватил на руки, расцеловал, порадовался, что я не порезалась и не ушиблась, и сказал, что я — его самое дорогое сокровище, и плевать на это зеркало. Ретт глубоко дышал, и его взгляд ломался от прозорливой эмпатической боли. — А потом я выросла и превратилась для него в суку, малолетнюю шлюху и грязнокровную мразь. Но когда-то он тоже не представлял, что меня можно избить ремнём. — Я — не он, — глухо возразил Ретт, беря её лицо в ладони. — Неужели ты видишь в нас с ним так много сходств? Даже после того, как я признался тебе? Скарлетт глубоко дышала, не в силах ответить. — Ты действительно ненавидишь меня или просто помнишь, что должна ненавидеть, чтобы не пережить эту боль снова? Она зажмурила глаза и стиснула кулаки, пытаясь вытолкнуть из сопротивляющегося горла хоть слово. — Мне больше… никогда не будет больно, если я просто… не стану никого к себе подпускать, потому что… если уж самый близкий человек оказался способен сделать со мной такое… чего ждать от всех остальных? — Может, он потому и делал всё это с тобой, что был уверен в своих правах на тебя, — мрачно предположил Ретт. — Потому что знал, что ты никуда от него, как от отца, не денешься, и идти тебе некуда, как бы он с тобой ни обращался. — Ну и чем это отличается от того, чем теперь связана с тобой я?! — почти вскричала Скарлетт, и слёзы стремительно прочертили её лицо через щёки к задрожавшему подбородку. Ретт поджал губы, а затем тихо произнёс: — Я могу оставить тебя в покое, дать жить свою жизнь и вершить судьбу самостоятельно. Я могу уйти прямо сейчас, не разводясь с тобой, чтобы не давать повода для пересудов, но в остальном ты станешь полностью свободной. Сможешь жить в Таре, как всегда и хотела, продавать хлопок, выдавать замуж сестёр и заботиться о матери, которая наконец-то тоже вздохнёт спокойно. Я не буду мешать тебе, не буду держать на тебя зла и, если ты захочешь, буду лишь иногда писать тебе или приезжать повидаться. Если ты захочешь. Если ты захочешь, Скарлетт — я оставлю тебя в покое. Её ответ был, к его удивлению, незамедлителен. Она замотала головой, вцепляясь пальцами в воротник его рубашки, и всхлипнула: — Я не хочу. Только не это, пожалуйста. Не… не уезжай, прошу, не надо оставлять меня одну. Мне… — голос Скарлетт упал до свиста. — Мне так плохо без тебя, Ретт. Я могу это выдержать, но… когда ты рядом, всё кажется легче. — Я тебя не оставлю, — мягко вытер он слёзы с её лица и слабо улыбнулся. — Потому что, если честно, я врал. Я бы не смог уйти, даже если бы ты этого потребовала. — Ох? — всхлипнув, вытерла нос запястьем Скарлетт. — И как бы ты выкрутился, если бы я сказала «Да, отлично, вали на все четыре стороны»? — Сказал бы «да чтоб тебя саму черти унесли туда, где дьявол дристать боится, о’Хара», разумеется. — Ретт! — возопила она и ударила его кулаком в плечо, выбив лишь беззаботный хохот. На её смутившемся заплаканном лице на миг дрогнула улыбка, но затем она серьёзно произнесла: — Не называй меня так, помнишь? Я — Батлер. Он приподнял брови, медленно улыбаясь на её слова, и она разом смешалась, отведя взгляд и вцепившись пальцами в свои шейные позвонки. — Кхм, Ретт… Мы можем уехать в Атланту пораньше? — Конечно, можем — хоть завтра. Только почему? Скарлетт слабо покраснела и спрятала глаза окончательно. — Ну, знаешь… ты скоро снова уплывёшь. А я не очень хочу и дальше грызть твои руки, пока мы занимаемся любовью. — Больше не затягивай с тем, чтобы сообщать о таких вещах, — отозвался Ретт, мгновенно поднимаясь с качелей с ней на руках и отправляясь обратно в дом. Скарлетт улыбнулась и вытерла насухо глаза. На душе было легко и спокойно.