Фантазёры

Проходили дни, Петруша всё был болен. Степан Трофимович возобновил занятия с Николя и объяснял ему историю Англии. Николя воображал себя и Петрушу тауэрскими принцами, как они сидят, обнявшись, в заточении. Николя шепчет: «Дикон, мы обязательно отсюда выберемся. Народ не присягнёт дяде, люди пойдут и освободят нас». Петруша отвечал: «О Эд, брат мой, все знают, что ты настоящий король, кроме дяди. Я проберусь и убью дядю, чтобы ты мог стать королём, даже если это будет стоить мне жизни». В этой истории старший принц всё-таки выбрался из крепости благодаря подвигу младшего, который стащил нож у самого дяди прямо с пояса. Ричард был такой маленький и тихий, что дядя совсем от него не ждал сопротивления, он больше опасался старшего, который был крепок не по летам и мог бы, может быть, даже выйти победителем, если бы ему вздумалось наброситься на дядю. Младшему он однажды даже дал конфету и погладил по головке, что было сочтено Ричардом за оскорбление, и с тех пор он ещё больше возненавидел дядю. Вытащив нож, он в тот же миг воткнул его дяде прямо в сердце, но тот успел в последний миг жизни другим ножом разрезать Петруше горло, и Эдуард обнял его и плакал над ним, а затем повелел сделать этот день навсегда днём скорби по погибшему брату. На его могилу все женщины Англии принесли цветы, самые красивые, какие только могут быть, и король Эдуард посадил на ней розы, и всю жизнь, сколько он правил, он помнил своего брата и плакал над ним, и когда у него родился сын, самый младший из его детей, потому что до того родилось пять дочерей, то он назвал его Петрушей и всячески оберегал, чтобы он дожил до взрослого возраста, ибо в средневековой Англии очень многие дети умирали, не став взрослыми. Николя не знал, как лучше сделать, чтобы сын Эдуарда, названный Ричардом, дожил до старости и правил Англией мудро и справедливо, как и его отец, или чтобы он умер мальчишкой. К тому же он вдруг вспомнил, что он не английский король. Он почему-то никак не мог зайти к Петруше. Ведь уже давно было можно, чуть ли не с первого дня, когда лихорадка немного отошла, да и Николя ничего не было нельзя, и он внутри себя уже об этом догадался. Но — не получалось, а выдумывать про тауэрских принцев получалось. Хотя лежал в доме живой и настоящий больной Петруша. Николя не говорили, как всё на самом деле и что с ним будет, его не хотели волновать. Но что уж тут можно было сделать, он волновался и — не знал, что ему делать, когда он доходил до двери Петруши, то не знал, что будет говорить, и уходил обратно выдумывать свои истории. Петруша тем временем выздоравливал, хотя и не очень быстро. Он очнулся на другой день и не увидел Николя. Рядом была Прасковья Филипповна, она была с ним ласкова, и такой ласки он не видел с самого Парижа. Она его даже кормила с ложечки и называла «птенчик мой», приносила тёплое сладкое питьё и укутывала в одеяло. От всего этого ему было немножко стыдно, он чувствовал, что не заслуживает всего такого, и что его давно уже не запирали в тёмную комнату. И она с ним разговаривала, очень ласково, и спрашивала обо всём, и песни пела, и сказки рассказывала. И это всё было очень хорошо, так хорошо, как никогда не было, только мешала слабость и болезнь. Но только кровать стояла так, что Петруша мог очень хорошо видеть дверь, лёжа на ней. Он всё время, пока добрая Прасковья Филипповна ходила за ним и утешала его, лежал и смотрел на эту дверь просто потому, что она была видна, если лежать на кровати лицом не к стенке. И ему сквозь сказки и температуру всё представлялось, как эта дверь открывается, и заходит Николя, которого он не успел хорошо рассмотреть и всё ещё предствлял себе то в виде маминого кавалера, то в виде рыцаря из книжки. Рыцарь не входил, он маялся по ту сторону двери, а Петруша всё смотрел на дверь, и в какой-то миг стало уже совсем невозможно смотреть от ожидания. Он расплакался. - Что ты, птенчик мой? - Ничего, - и он отвернулся от двери лицом в подушки. Но птенчик в конце концов выздоровел, это заверил доктор, прибавив, что нужно всё-таки в ближайшее время поберечься, чтобы не пристала какая-нибудь новая простуда. Его подняли с кровати и поставили на ноги, доктор ещё раз посмотрел и ещё раз всё заверил. По случаю выздоровления в комнату пришла Варвара Петровна, и доктор ей и говорил своё заключение. Она отпустила доктора, а сама села в кресло против Петруши и начала с ним разговаривать. - Ну что, молодец, как тебе у меня жить? - Хорошо, - взгляд вниз. - Говоришь, а в глаза не смотришь. Я не люблю, когда в глаза не смотрят. Ну-ка смотри в глаза мне и отвечай ещё раз. Взгляд в глаза. - Что не отвечаешь? Теперь смотришь, а не отвечаешь, а надо вместе. - Ч-что отвечать? - опять взгляд вниз, а потом опять в глаза. - Как тебе жить у меня, сказала же. - Хорошо. Я же… - Что я же? Уже начал говорить, говори. - Я же уже вам… ответил. - Ты ответил, не глядя мне в глаза, я тебе сказала повторить, только смотря в глаза. - Хорошо, - тут он начал кукситься и очень испугался, что сейчас заплачет. - Э, да где ж тебя так запугали? Я тебя не обижу. Не плачь, постарайся уж без этого при мне обойтись. Ну да ты будешь всё равно, это я знаю, такая у вас порода. Стань, посмотри на меня! Ну, будь мужчиной. Глаза материны? Или что там материно? Будет ныть. Ну, будет ныть, я его тогда прямо к тебе пришлю, пусть тебе в любви и объясняется. Ты не слушай, - тут уж она обратилась к Петруше, - это я не тебе, а сама себе. Ну, хорошенький… Хотя роста нет. Это я тебе, ты хорошенький, - Петруша вместо Ставрогиной смотрел на ножку её кресла, - ты, ты. Да смотри ты на меня. Что молчишь? Спрашивай, если хочешь. Петруша не хотел спрашивать. Варвара Петровна его испугала, она показалась ему похожей на старшую тётку. Он хотел, чтобы пришёл Николя, сел рядом, и чтобы всё было как в письме, которое Николя к нему писал. Он смотрел на воротник платья Варвары Петровны. Он где-то уже видел похожий воротник, и ему стало интересно, где именно. Наконец Варвара Петровна поняла, что мучит его, и ей стало его жалко. Ей было жалко и с самого начала, но она не знала, как жалеть, и говорила как умела, и ей было досадно, что она только сделала хуже. Ей не понравилось, что в нём действительно было что-то очень узнаваемое от матери, и она немного начала ревновать к ней Степана Трофимовича. - Ну, иди сюда, дай обниму. Хорошенький… Не обижайся, я не со зла. Всё, всё… - говоря это, она гладила Петрушу по голове, - Ну, будет. Не плачь только. Закончила она всё это тем, что объявила Петруше, что он волен делать, в общем, что угодно, и скоро, наверное, будет учиться вместе с Николя. Она ушла, а Петруша остался и сидел на кровати и не знал, что ему делать. Он хотел опять мечтать про рыцарей, но не вышло: так бывает, иногда рыцарей как будто отгораживают стеной, и их совсем не видно. Про Николя он не забыл, просто как-то принял, что Николя здесь, рядом, но его нет, и это нормальный ход вещей. Утро было сонное и туманное. Рыцари не появлялись. Так он просидел несколько дней, думая сонные мысли и скучая. Приходила Прасковья Филипповна, но уже реже, у неё были свои дела. Лето было дождливое и холодное. Однажды он в окне увидел Николя. Он шёл куда-то, потом остановился перед большой яблоней и стал с ней обниматься. Петруше показалось, что он плакал. Он не отошёл от окна, и когда Николя пошёл обратно от яблони, он увидел Петрушу в окне. Но он не подошёл, не улыбнулся, только как-то боязливо посмотрел на него и почти убежал от окна. А через некоторое время стукнула дверь комнаты, соседней с комнатой Петруши, и так он узнал, что они с Николя соседи. И — ему стало ясно, что Николя не приходит сознательно, понятно и сознательно! Сердце его было разбито. Он упал на кровать и принялся рыдать, самозабвенно, горько. Разбито было не только сердце, разбито было вообще всё в жизни. Николя был в соседней комнате и слышал всё. Ему самому тоже хотелось плакать, но не выходило, и он знал, что потому, что виноват во всём только он сам. Так что он сидел с сосредоточенным лицом и слушал Петрушины рыдания за стенкой. Ему ничего не представлялось. Всё было как есть и налицо, без всяких принцев и циркачей. Виноват был не кто-нибудь, а сам Николя. И спасать Петрушу было не от кого, кроме как от него самого. Самое страшное — теперь он ещё больше не знал, как заговорить с Петрушей. Он сидел у самой стенки, разделяющей их комнаты.