Фантазёры

Николя тем временем ожидал его с большим нетерпением. Вначале он ожидал ответа на письмо, и за то время, пока он ожидал ответа, он выдумал себе в голове с полсотни вариантов, как Петруша может ответить на такое письмо. Он даже несколько раз позволил себе вообразить тот момент, когда адресат получает письмо, читает его, и вдруг из глаз его льются слёзы — он понимает, что он больше не один на свете, что вот наконец нашлась такая душа, которая может его понять и, более того, уже любит его… Словом, Николя в этой сцене себя воображал, а никакого не неводомого Петрушу, и потому надо было видеть его изумление в тот момент, когда ответное письмо всё-таки дошло до него. Он был очень неприятно поражён, с одной стороны, отсутствием всякого стиля (то есть тем, что письмо не походило на письма в романтических книжках), с другой — он видел, что в нём выражено искреннее чувство. И ещё после получения ответа он внезапно понял какой-то своей частью, что Петруша есть человек, а не плод его фантазии, и это его напугало. Он ведь в самом деле никогда не дружил с другими детьми и не знал, что с ними делать. Но от Петруши никуда уже было не деться, было ясно, что он будет в Скворешниках через день или два после писем. Николя не понимал в точности своего беспокойства и от этого стал очень капризным и раздражительным, так что Степан Трофимович стал опять отменять уроки, ссылаясь на Николенькино плохое самочувствие. Тут Варвара Петровна верила, она и сама это видела и страдала от этого, но даже приласкать своего Николеньку не умела и не решалась. Он на это в последнее время только злился, и оба его радетеля тревожились и не могли придумать, как ему помочь. Тем не менее, в предполагаемый день приезда Петруши Николя вскочил с постели раньше всего дома. Он не спал и ночью, ему от волнения не хотелось спать. Но и мечтать уже не удавалось. Петруша был слишком близко, чтобы о нём мечтать. За час до времени прибытия почтовой кареты Николя и Стеан Трофимович стояли у ворот и смотрели на дорогу. Но ничего не было видно, и Николя опять вредничал, и Степан Трофимович немножко пугался, что уже начинает проклинать его в душе своей. - Ну где эта глупая почта? Я уже не могу ждать! - говорил Николя Степану Трофимовичу, - Ну почему, почему вы так долго письма не писали? Тогда мы были бы уже вместе! Степану Трофимовичу становилось совсем неприятно. Ему немного казалось, что Николя оскорбляет его честь и достоинство, хотя тут было нечего оскорбляться. - Вы всё равно так ничего не увидите. Почтовая карета будет не раньше, чем через полчаса. Зачем вы тут стоите? - Я так хочу, - и Николя почти затопал ногами. Но быстро остановился и задумался. - Степан Трофимович, у вас ведь подзорная труба есть. Вы принесите мне её, я буду в неё смотреть. Степан Трофимович пришёл в негодование. - Николя, в последнее время вы меня разочаровываете. Вы были тихим мальчиком, притом не лишённым таланта, вы понимали всё, да и теперь понимаете. Но с того момента, как вы узнали о существовании моего сына, вы позволяете себе совсем бестактные, дикие поступки. Ваши капризы становятся причиной не только моего горя, но и вашей драгоценной матушки, а уж о ней вы могли бы подумать. И этот каприз… Вы же ничего не увидите всё равно. Неужели вы этого не понимаете? Я почитал вас гораздо умнее. Николя слушал всё это с совершенным спокойствием. - Я же вас попросил принести трубу. Что, вам это сложно, что ли? Я так всё-таки скорее увижу… Здесь в глазах Николя блеснули слёзы, и Степан Трофимович подумал, что, может быть, он неправильно судит, и Николя просто волнуется и всё станет на свои места, когда Петруша наконец приедет. Он сходил за подзорной трубой, и они с Николя стали поочерёдно в неё смотреть — впрочем, в конце концов смотреть стал один Николя. Надо сказать, что история с почтой для Петруши не прошла даром. Вдобавок к тому, что он тогда промок под дождём, ему пришлось в дороге заночевать на одной станции, где все комнаты были заняты какими-то высокопоставлнными лицами, и его положили на сеновале, где он совсем простудился. Так что он подъезжал к Скворешникам, будучи уже больным и в лихорадке, и в сонных дорожных мыслях ему мерещилось, будто то ли дорога никак не кончится и никогда не кончится, то ли Nicolas есть выдуманное лицо, то ли это он тогда стрелялся на дуэли, и его застрелили, и теперь Петруше некуда ехать, а он всё равно едет и едет, и ему нескончаемо холодно, и трясёт повозка. Он почти заснул, и вдруг дверь кареты открылась, и к нему в темноту ударил свет. Вслед за светом в карету просунулся Николя и, обняв Петрушу, почти вытащил его оттуда. Алексей Егорыч, который к этому времени уже подошёл к воротам, взял Петрушин узел. Петруше стало тепло в руках у Николя. Он почувствовал себя совершенно счастливым и хотел крепко-крепко обнять Николя, и что-то сказать ему, и, может быть, даже поцеловать руку или щёку, но вдруг почувствовал, что его голова склоняется на Николаево плечо, а ноги не хотят его держать. Он стал стараться выпрямиться, но это не получалось. Голова его таки упала на плечо к Николя… Дальше он уже ничего не помнил, кроме того, что всё-таки успел сказать Николя в ухо «я вас очень люблю». Николя остался держать его, так что он не упал, но сам Николя был поражён в самое сердце. Он не понимал, что происходит, не догадался про болезнь и очень испуганно смотрел на Петрушу, вдруг повиснувшего у него в руках, как сломанная кукла. Дело спасла Варвара Петровна, которая появилась у ворот одновременно с Алексеем Егорычем. Она мигом оказалась около сына, тронула Петрушу за лоб, тут же всё поняла и закричала Алексею Егорычу, чтобы взял его у Николя и отнёс в комнату в постель, а потом кликнула дворового мальчишку и отправила за доктором. Сама она отправилась в дом, отыскивать Прасковью Филипповну, которая ходила за маленьким Николя ещё до Степана Трофимовича, чтобы сказать ей теперь ходить за маленьким больным. Всё завертелось, Алексей Егорыч подхватил мальчишку, но узел теперь взять не мог, и узел взял почти машинально Николя, всё ещё находившийся в состоянии первого потрясения. Степан Трофимович стоял в стороне у ворот и шептал что-то себе под нос, видимо ощущая себя очень виноватым и боясь. Николя шёл вслед за Алексеем Егорычем и смотрел ему в спину, а за спиной пытался разглядеть части тела Петруши и очень раздражался на то, что она загораживает почти его всего. Голова Николя даже как-то отдельно от него начала придумывать, как бы так аккуратно отрезать у Алексея Егорыча спину, чтобы Петруша не упал вниз, и его начала злить несостыковка, что если вырезать спину, то останется только кожа по бокам, а на одной коже не смогут держаться руки и голова. Тогда появлось решение переместить руки вниз, чтобы они росли из бёдер, а голову убрать или тоже поставить сверху бёдер, но тут Петрушу стали загораживать эти самые бёдра и ноги. На этом месте нужно было перешагнуть через порог, это выдернуло Николя из его сумасшедшей механики, и он понял, что ему мерещится, почти что снится сон. Он не мог понять случившееся. Ему казалось, что Петруша непременно умрёт, и он лишится друга, только успев его обрести. В голове у него звучало «я вас очень люблю», перекатывалось по-разному, а с другой стороны, перед ним Алексей Егорыч нёс на руках больного. Ему начало казаться, что это Алексей Егорыч виноват в том, что Петруша умрёт, что это он забрал Петрушу у него и так их разлучил. Ему хотелось побить кого-нибудь, кто в этом виноват, и расплакаться. Алексей Егорыч положил Петрушу на кровать и ушёл, Николя поставил на пол узел и смотрел на Петрушу. «Надо его раздеть, - думалось ему, - нехорошо, что он так лежит. И доктор придёт, всё равно раздевать. А как, всё же, как так? Это несправедливо. Какой он маленький, меньше, чем я десятилетний. Или я не помню? Глаза закрыты. Красные щёки, совсем лихорадка. А я? Почему именно так всё? Это нечестно…» Но руки почему-то не поднимались, а ноги не переставлялись, Николя не мог подойти к Петруше. Он только стоял в углу и смотрел, а Петруша лежал и тоже не шевелился. Явилась няня Прасковья Филипповна, села к Петруше на кровать, растормошила его и стала раздевать и тихо с ним разговаривать. Он что-то сказал, Николя не расслышал, Прасковья Фёдоровна наклонилась к Петруше. - Что ты? Тихо говоришь, не слышу. А? Да вот же он. Николенька! Тебя зовёт. Подойди, соколик. Вот он, твой Николя. Тихо, тихо. Николенька, не сиди так. За руку возьми, скажи что-нибудь. Ну, надо ему тебя. Значит, надо. Сейчас доктор придёт. Николя сидел на краешке кровати, держал Петрушу за руку, но неуверенно и некрепко, не зная, что ему делать. За няней пришёл доктор, отодвинул Николя, и Петрушина рука не удержалась в его руке. Николя опять встал и смотрел, доктор что-то с Петрушей, и теперь Николя показалось, что уже не Алексей Егорыч виноват во всём, а доктор сейчас убивает Петрушу. Но он ничего не мог сделать, шевеление руками выходило плохо, а голова уплывала, и он понимал в общем, что доктор на самом деле ничего не делает и это ему кажется. Он очень устал, всё тело было каменное. Сзади него находилась табуреточка, он об этом вспомнил и сел на неё, оперевшись на стену спиной, и тут заснул.