Фантазёры

Нужно сказать, что и Николя, и Степан Трофимович ошибались, когда воображали себе Петю Верховенского. Петя никак не мог быть властелином мира, он и себе-то редко мог быть властелином. И уж точно он не был в состоянии что-либо взыскивать со Степана Трофимовича. Это был мальчик десяти лет, очень маленький, так что на вид никогда ни у кого не получалось дать ему эти десять лет, светловолосый и светлоглазый и вообще какой-то непримечательный, тоненький и чуть ли не плоский, как бумажка. Он не читал романтических книг по весьма понятной причине — ему их не давали тётки, которые считали, что это может быть вредно для детского ума, да к тому же они считали, что литература такого рода развращает. Да и не было у них никаких таких книг, они читали мало, если только что-нибудь нравоучительное. Тут они не следили, чтобы Петруша их не прочёл, и он их читал со скуки, а кроме них, у него было только Евангелие. Тётки сами плохо говорили по-французски, но честно наняли французского учителя, и Петруша уже год как должен был учиться французскому языку и всем наукам. Но он учился плохо, а француз плохо учил, и единственное, что хоть как-то шло, был сам французский язык. Так произошло по двум причинам: первое, это был единственный предмет, который учитель в самом деле хорошо мог преподать, а второе, единственный, в котором ученик был лично заинтересован. У учителя были французские книжки, и они были нескучные. Из этого интереса Петруша и был готов учиться языку. И, выходит, романтических книг не читал, а только мечтал их читать. Тётки взыскивали строго, но совсем бессмысленно: так, каралось обращение к гостю с ошибкой в чине и смятый воротник рубашки, но можно было соврать, что пирожное со стола стянул кухаркин сын, и в это тётки верили. Но, несмотря на это, он ужасно боялся тёток, именно потому что никогда нельзя было угадать, откуда прилетит наказание и что вдруг окажется нехорошо делать. Тётки придерживались мнения, что дети должны знать своё место и быть почтительными ко всем, не задавать лишних вопросов, молчать при взрослых и слушаться безоговорочно, а кроме того, детей надо держать в страхе божьем. Они выдумали, что по земле всегда летают черти и смотрят, какие дети себя плохо ведут, запихивают плохих детей в мешок и утаскивают с собой. Но это тех детей, которые только один раз поддались на искушение, и у тех есть шансы спастись. А есть те, кого они не пихают в мешок, и это значит, что эти дети могут стать великими грешниками — таких они любят, привечают, спускают им все грехи и всё время толкают на новые. А потом, когда видят, что ребёнок дошёл до своего предела и хуже ничего уже не сделает, они дожидаются, пока он заснёт, и во сне забирают его душу к себе в ад на веки вечные. И Петруша грешил, вроде как с пирожными, а чёрт с мешком никак не появлялся, и он боялся, что немного не верит в чёрта с мешком и думает, что тётки его просто обманывают, а раз он не верит в чёрта, то, может, не верит и в бога, а тогда его точно ждёт ад, и он точно великий грешник. Тогда он начинал истово молиться и всеми силами старался поверить и в чёрта, и в бога, но всегда ему казалось, что совсем поверить не получается, что он уже у чёрта на крючке и, может быть, этой ночью уже он придёт по его душу — а иной раз задавался вопросом, что такого страшного предстоит ему совершить, после чего чёрт заберёт его душу. Тогда он открывал Евангелие. Он наполовину не понимал, о чём там написано: тётки объясняли, но он никак не мог связать в голове то, что они говорили, и то, что было написано в книге. Когда говорили тётки, ему казалось, что все без исключения будут гореть в аду, потому что все хоть чем-то грешны, и мир сгорит целиком, а в Евангелии было написано наоборот — что все спасутся. И вот он боялся, засыпая, и не знал, кому и чему верить. Но было и нечто прекрасное в его существовании. В голове у него сохранились в совсем свежем виде воспоминания о том времени, когда ещё жива была мать. В них тоже был французский язык, а кроме него, немецкий, и блеск, и шум, и говор балов, иностранные улицы, кареты, шуршащие платья, кавалеры вокруг матери, которые таскали его на руках и угощали конфетами. Раз один вздумал его напоить, а потом прибежала мать, схватила Петрушу на руки, выгнала кавалера, уложила Петрушу на кровать и всё боялась, что ему будет плохо, и целый вечер просидела около него, а тому кавалеру отказала навсегда, и даже чуть было другой кавалер не пошёл с ним стреляться, но только там что-то не сложилось. И звали его «маленький принц», потому что мать звали «моя королева», и чего там только не было. Были пустые залы в одном старом замке — он помнил, что устал там и сел в замке прямо на пол и заснул, и про него там забыли и ушли. Потом кто-то его хватился, и мать страшно испугалась, побежала его искать, а когда отыскала, прижимала к себе, плакала, говорила, как она его любит, и опять боялась, что он простудится, потому что спал на холодном полу. Она его закутала в какую-то свою очень мягкую накидку и всю дорогу до гостиницы, пока они ехали в карете, обимала и целовала. Мать любила романы про рыцарей и дам, и все её кавалеры это знали, и потому, чтобы к ней подольститься, говорили и вели себя, как будто они были рыцари из романов. Это была такая игра, все они были праздные молодые люди, и все они хотели быть не теми, кем были на самом деле. Так что Петруша для себя и думал, что дела так и есть, как в рыцарском романе, и что мать его прекрасная королева. Она иногда читала ему эти романы вслух, но ему было скучно, тогда она стала пересказывать их сюжеты вместо сказок — сказок она знала очень мало. Она его любила, но совсем не знала, что делать с ребёнком. Няньки почему-то не было, и она везде его таскала за собой в свете. Это было что-то вроде части её амплуа, у неё не получалось до конца определиться, она королева или эмасипированная женщина, и иногда объясняла очень вдохновенно, что так она желает показать, что женщина иногда имеет маленьких детей, с этим ничего не сделать, и нужно, чтобы в свете никто не ужасался присутствием детей. Потому что отдавать ребёнка няньке — значит идти против своей природы в угоду свету, но я думаю, что отчасти всё это объяснялось тем, что у неё не хватало денег на няньку. А с другой стороны — мне случалось видеть её как раз в то время за границей, и она всегда в свете казалась мне какой-то потерянной, как будто не знала, что ей делать и говорить, хотя и держалась кокеткой. Она была порядочная фантазёрка и никогда не могла полностью понять мир вне своей фантазии, и за сына иногда хваталась, как будто испугавшись чего-то, в зале прямо среди общества. Он ведь был единственный, кто в самом деле думал, будто она королева. Отсюда и был весь её рыцарский каприз — может статься, она и была в самом деле королева, где-то в том же измерении, где Степан Трофимович был революционер. А потом прекрасная королева умерла, и он оказался у тёток. Про них Петруша сначала решил, что они его феи-крёстные, а потом — что они сёстры Золушки, а Золушкой была его мать, которая умерла. А потом он уже ничего не решил и понял, что они самые обычные люди, а рыцарей на самом деле всё-таки не бывает. Это тётки ему постарались вдолбить и строго выговаривали за упоминания рыцарей, принцесс и прочего в таком духе: они считали, что вредно для ребёнка увлекаться такими вещами и что всё это разврат. Но Петруша стал с ними жить, и тогда прошлая жизнь и стала мечтой. И вот он уже пять лет не видел ни одного рыцаря, обманывал тёток в мелочах и ждал то ли чёрта, то ли смерти, и ловил себя ещё и на той мысли, что ему иной раз хочется, чтобы хоть чёрт пришёл с мешком, но забрал его отсюда. Таилась где-то в глубине его души мечта о том, что однажды отец вспомнит о нём, приедет, отругает тёток и увезёт Петрушу куда-то в новую жизнь. Была также грёза о матери, которая вдруг воскресала, как это случается в некоторых книжках, тоже приезжала, кричала на тёток и увозила с собой Петрушу, по дороге обливая его слезами и говоря, как она его любит. Даже было несколько историй о совершенно посторонних людях, которые вдруг видели его, ужасались его положением и куда-то его забирали с собой. Среди таковых посторонних были два героя из материных романов, а также один её кавалер, тот самый, который хотел стреляться с другим на дуэли за то, что тот напоил Петрушу. Этот кавалер был в самом деле беззаветно влюблён в фрау Верховенскую, просил её руки и даже предлагал ей развестись с мужем, готов был и с ним стреляться, если потребуется, и вообще со всеми, кто покусится на честь и имя Полины Верховенской. Но — не случилось, Полина боялась и разводиться, и опять выходить замуж, а потом и вовсе умерла, и этого рыцаря тогда даже не было рядом с ней: он поехал куда-то присматривать домик для себя и для Полины, а узнав о её смерти, застрелился. И остался Петруша на свете один-одинёшенек, но ему не сказали, что герр Германн застрелился, и он всё мечтал, что он его отыщет и заберёт с собой, и доходил и до того, что тогда и мать воскреснет. Была ещё совсем тайная мечта — вырасти и самому накричать на тёток и на всех, но она была тайная даже от самого Петруши, и словами он её никогда не думал, только ужасался от какого-то смутного ощущения и начинал креститься. По ночам он плакал и боялся темноты и чертей, всего на свете. В голове у него от такого воспитания была совершенная каша, он не мог понять ни что хорошо, что плохо, ни кто он и для чего, где правда, а где неправда, вплоть до того, что не мог решить для себя, есть ли всё-таки черти и феи, рыцари, королевы и прочее и бывает ли так, чтобы люди воскресали. В Евангелии было написано, что бывает, и он искренне надеялся, что это правда. И вот такое-то существо получило однажды по почте письмо, содержание которого известно читателям. Мало того, что писано оно было по-французски и к нему, мало того, что сулило возможность уехать отсюда, так к тому же его автор горячо уверял Петрушу в страстной к нему любви и в выражениях, в которых в этом же самом уверяли его мать кавалеры и которые она иногда говорила Петруше. В это невозможно было поверить, и Петруша думал, что тётки, как обычно, скажут, что всё это глупости и накажут его за шалость, но они только спросили его, получал ли он письмо. Он сначала хотел соврать, что нет — письмо он хотел сохранить у себя и перечитывать, и думал, что если тётки его прочитают, то непременно отберут как безнравственное. Но тётки заявили, что знают, что он получал письмо, и что если он не даст его им читать, то они заставят его сидеть одного в тёмной комнате. И Петруша понял, что за спиной письмо всё-таки не спрячешь, и ему стало страшно. Но письмо по прочтении было отдано обратно адресату, и у него спросили: - Ты хочешь к отцу ехать? - Я хочу, - сказал Петруша, - А к Николя? - Это одно и то же, в Скворешники. Они в одном доме живут, - сказала старшая тётка, как будто Петя этого сам не понял. И добавила: - Ну, коль хочешь, пиши ответ. Сегодня надо отослать, чтобы до тебя пришло. А завтра собирать тебя и, как соберём, сразу отослать можно. Будешь по нам скучать? Она никогда не знала, как говорить с Петрушей, и либо говорила очень сухо, либо отчитывала. Петруша схватил письмо, прижал его к животу и побежал скорее к себе, писать ответ. Ему хотелось смеяться, плакать, но ничего этого не получалось, до такой степени он не верил в происшедшее. Только широко сам по себе открывался рот и так же — глаза. На лестнице было темно, и он два раза чуть не грохнулся на пол, так торопился. И в коридоре было темно, была задёрнута на окне портьера. И вот когда он вбежал в свою комнату, распахнув дверь и ею хлопнув (тётки за это всегда ругались), то прямо ему в глаза вспыхнул солнечный закатный луч, и тут Петруша наконец засмеялся. Он упал на кровать, вытянул впереди себя руки с письмом, и оно стало просвечивать на солнце, а Петруша смотрел на него и смеялся, и ему очень хотелось кричать от радости, но за это его бы стали ругать, и вместо этого он навзрыд заплакал, но и плакать долго не получилось. Он снова засмеялся, и сердце у него упало и разбилось от счастья, и из него расплескалось по всему телу что-то очень тёплое. Так он лежал, и вдруг вспомнил, что письмо надо написать и отправить сегодня, и вскочил, испугавшись, как будто всё его счастье могло сорваться из-за невовремя отправленного письма. Он старался долго, чтобы написать достойный ответ на такое изящное письмо, и даже немножко расплакался оттого, что у него это не получалось. Он писал на русском, тут переводить не придётся, так как боялся, что на французском у него получится нехорошо, а он по незнанию не заметит. Милостивый государь Nicolas, Я совсем не обижаюсь, что вы мне не писали. Мне тоже не говорили, что вы есть, я об этом узнал из вашего письма, то есть сегодня. Простите, пожалуйста, что я пишу вам на русском языке, я не совсем хорошо знаю французский и боюсь, что наделаю ошибок. Я вас тоже очень люблю, хотя я вас не видел, я вас люблю, потому что вы прислали мне это письмо и вы хотите, чтобы я приехал к вам, и теперь я к вам приеду. Я так счастлив! Я никогда не был так счастлив, совсем никогда. Я не умею так красиво писать, как вы, простите. Но я вас правда очень люблю. Я уже очень много времени мечтаю, чтобы кто-то приехал и забрал меня отсюда. И вот вы меня к себе зовёте. Я не знаю, что вам говорить, но я счастлив и приеду к вам. Вы пишете письмо так, как говорят рыцари, я уже думал, что их не бывает, а вы есть. Вы спрашиваете, не чувствую ли я одиночества. Я его чувствую, со мной никто не говорит, только учат или отчитывают. Я хотел у вас спросить, как вы думаете, рыцари, феи, драконы существуют? И ещё черти. Тётки говорят, что черти есть, а всех остальных нет. А я не знаю, и я так не хочу. Я очень хочу с вами встретиться и поговорить. Простите, если вам что-то не так, вы скажите, я буду делать как вы хотите. Весь ваш, Петя Верховенский. Написав, он испугался, что получилось слишком уж коротко, и хотел переписать, но решительно не знал, что ещё можно прибавить — он и это письмо написал с большим трудом — и к тому же от волнения у него из головы вылетели все слова и всё, что можно было бы написать в письме. Принято интересоваться, как дела и здоровье, но Nicolas об этом не интересовался, да и вообще его письмо совсем не было похоже на письма, которые Петруша видел до сих пор. И он почему-то чувствовал, что к Nicolas нельзя писать, как к обычному человеку, потому что Nicolas совсем, совсем другой и похож на германских рыцарей. Он ещё раз чуть не заплакал, но слёз уже не оставалось, ему очень хотелось пить, и надо было отнести письмо к тёткам. Но по дороге вниз ему в голову пришла мысль, что тётки, когда прочитают это письмо, останутся недовольны и могут никуда и не отпустить его, и тогда ему придётся остаться у них навечно. Вряд ли они бы в самом деле стали так делать, насколько мне представляется, они скорее были рады выслать ребёнка прочь. Старшая собиралась в монашки и всё говорила, что Петруша — это её крест, но нельзя же бросить мальчика, нужно заботиться о нём по крайней мере до того возраста, когда можно будет отправить его в школу. А младшая хотела выйти замуж, а для этого ей нужно было, чтобы старшая ушла в монастырь и отписала ей их имение, потому что ей было уже больше тридцати, и без имения её никто бы не взял. И, в общем, Петруша им был ни к чёрту и они были рады, что могут отослать его к отцу, но только он-то об этом не знал и был уверен, что они способны на любое злодейство ради исправления его нравственности. Поэтому он остановился на лестнице и застыл, задумавшись, ссутулившись и со свечой. Он всегда так замирал, когда думал. Вскоре он отмер обратно, тихо развернулся и поднялся обратно на второй этаж, а оттуда направился на чёрную лестницу. Он решил, что не станет отдавать письмо тёткам, а сам пойдёт на почту и отправит его. Внизу была кухня, и там он хотел было напиться, но тут испугался, что сейчас войдёт кухарка или её сын, что даже хуже, и тогда не удастся сбежать. И потому он выскочил скорее из задней двери, потом побежал по саду в заднюю калитку, и так оказался один на улице. И здесь ему пришло в голову, что и за побег его тоже могут оставить у тёток на веки вечные, но уже было поздно, и он опрометью кинулся в сторону почты, сам не зная для чего торопясь. Когда он возвращался с почты, зарядил ливень, и он добежал до дома совсем мокрый. Но тётки не стали его ругать, хотя он думал, что станут. Вместо этого они сказали ему умыться, переодеться в сухое и собираться в дорогу. Они уже собрали много что, и нужно было понять, чего не хватает. И ещё они поинтересовались, где письмо. - А я его отправил. Я на почту ходил, - и тут Петруша сам удивился, как он может так сам сказать, но ему просто казалось, что его никто больше не будет наказывать. Ему очень хотелось пить. - Горе луковое, - сказала младшая сестра. И больше ничего не сказала, и старшая тоже промолчала. Завтра был последний день, который Петруша был у сестёр. Послезавтра его отправили в Скворешники — с почтой!