Фантазёры

С того раза он ни одного дня не отставал от Степана Трофимовича с вопросами о нём и всё упрашивал выписать Петрушу, потому что так в действительности его звали, от тёток в Скворешники, потому что «неужели вы не видите, я чахну от одиночества!». Он уже практически бредил Петрушей. Но Степан Трофимовч всё колебался: ему было страшно встретиться с сыном. Хотя он за эти пять лет выдумал сам для себя чуть ли не сотню оправданий, почему он имел право так с ним поступить, он совершенно не представлял себе, как он будет перед ним оправдываться. Он не мог объясниться об этом даже с Николя так, чтобы не остаться при этом виноватым, и ему почему-то казалось, что Петруша станет спрашивать это ещё строже. Он себе о Петруше успел навоображать бог знает что и хорошо, если не больше, чем навоображал себе Николя, а у того уже образовалась маленькая вселенная, в которой они с неведомым Петрушей были властелинами. Варвара Петровна воображала меньше всех. Она сказала ключнице отпереть комнату поближе к комнате Николя, тоже во втором этаже, и как следует там вычистить и вымыть, а постель пока не стелить, потому что кто его знает, когда там Степан Трофимович изволит написать письмо к своим родственницам. Она рассчитывала, что он не станет писать к ним ещё по крайней мере две недели. Но уже близилась к концу третья, а он всё мялся, и уже даже сама Варвара Петровна два раза намекала ему об этом. Николя напоминал чуть ли не ежеминутно, и уже так озверел, что почти готов был броситься на Степана Трофимовича с кулаками, если он сейчас же не сядет и не напишет. Степан Трофимович видел это и старался прятаться от него. Занятия их с Николя остановились, и Варвара Петровна стала указывать на это. А Степан Трофимович всё не мог собраться и написать, ему всё было страшно и неудобно, и вообще он хотел, чтобы никакого Петруши не существовало. Это непонятное время, в которое Степан Трофимович мялся и боялся, Варвара Петровна сердилась и терпела, а Николя, освободившись от занятий, целые дни просиживал у окна над книгой, сочиняя свою вселенную, закончилось так. Николя в очередной раз подошёл к Степану Трофимовичу со своим требованием, и надо же было ему это сделать именно тогда, когда тот настолько был готов писать, что вот только оставалось ему сесть и взять перо. Как только Николя появился и поинтересовался опять о письме, Степан Трофимович тотчас почувствовал себя неизмеримо далеко от готовности писать его, и ужасно разозлился на себя за это, а по пути и на Николя, который так некстати подвернулся. И в ответ на его вопрос сказал следующее: - Вам надо, Nicolas, вы и пишите. А я-то, скажите, тут при чём? - он тут же пожалел о том, что сказал, но обратно всё вернуть, конечно, нельзя было. Николя тоже разозлился. Он закричал, что это его касается самым прямым образом, это его сын или по крайней мере сын женщины, которую он горячо и страстно любил, он об этом сам говорил Николя. Что и Николя ему всё-таки не чужой человек, что он всегда называл Николя своим истинным другом, а Николя Петруша просто позарез нужен, неужели Степан Трофимович этого не видит и не может переступить через себя, дабы облегчить страдания своего истинного друга. А закончилась пламенная речь тем, что Николя уселся за письменный стол Степана Трофимовича и со словами «И напишу!» начал письмо, но не к тёткам, а к самому Петруше. Письмо было писано наполовину по-французски, но его придётся переложить по-русски, потому как у хроникёра всех этих событий нет уверенности, что читатели его понимают по-французски. Да к тому же Франция — страна до того революционная, что как бы кто-нибудь не решил, что тут заговор или что-нибудь такое непотребное (известно, что всё непотребное к нам поступает либо из Франции, либо же из Америки), а тут ничего неприличного нет: тут чистое детское чувство, ничем не опошленное и не замутнённое… Тем не менее, вот письмо. Любезный Пётр Степанович! Наипервейше хочу просить у вас прощения, что никогда к вам не писал. На то есть весьма извинительная причина: я всего только месяц знаю о вашем существовании, а до того вас от меня скрывали самым варварским образом. Это мне кажется до странности неуместным - ведь мы с вами почти одних лет, ваш отец у меня наставником, и было бы разумнее всего содержать нас вместе. Хочу у вас спросить — не ощущали ли вы одиночества сердца, не казалось ли вам никогда, что вы будто один на всём свете, и нет вокруг никого, кто мог бы вас понять? Я об этом спрашиваю потому, что это чувство не покидает меня с моих десяти годов. Я один у матери, я никогда не видел никого одних лет со мной и не крепостного. Мы никуда не выезжаем из Скворешников, и я всегда один. Когда я узнал, что вы есть, мне показалось, что мир перевернулся в моих глазах. Ведь это значит, что всё это время, по крайней мере с семи годов я мог быть не один — и всё же был один, и всё это по какой-то досадной случайности! Я всё время о вас думаю. У нас большой сад, мы с вами бы лазили по деревьям. Никто не заругается, я вам ручаюсь. И у нас много книг, мы с вами бы читали книги, очень интересные. Мы бы с вами играли, как вы захотите. Я готов делать, что вы захотите, я ваш покорный слуга. Только приезжайте, пожалуйста, к нам и живите с нами. Я вас буду очень любить, и матушка тоже, и ваш отец. Мне кажется, я вас уже люблю, хотя ещё никогда вас не видел и совсем вас не знаю. Да, это так, я вас люблю. Я бы очень хотел, чтобы и вы меня полюбили, как я люблю вас. О, Господь наш, пусть всё окажется так, как я думаю, и вы приедете и полюбите меня! Мне ещё столько вам хочется сказать. Но я это всё скажу, когда — или если? - о, я верю, что когда! - состоится наша встреча. Тогда мы сядем рядом, возьмёмся крепко за руки и поведаем друг другу всё, что хочет сказать сердце. О, только бы это так случилось. Мне кажется, я всю мою жизнь скучал по вам и только не знал, что это по вам. Дайте мне знать, пожалуйста, что вы обо всём этом думаете. Не сочтите за оскорбление мои пылкие слова, уверяю вас, они идут от подлинного чувства. И если течение ваших мыслей сходно с моим и вы этого хотите, то приезжайте, молю вас, как можно скорее. Ваш отец напишет к вашим тётушкам и в письме изложит все детали. Навсегда ваш истинный друг, Nicolas После того, как это странное письмо было написано, Николя встал со стула, на своё место усадил Степана Трофимовича и приказал ему писать письмо тёткам. Притом он стоял прямо над Степаном Трофимовичем, насколько хватало роста, заглядывал через плечо и иной раз чуть не начинал диктовать. Степан Трофимович же вдруг осознал, что ничего не в состоянии с этим сделать и что легче ему написать письмо, которое он уж месяц не мог написать, чем пойти против воли двенадцатилетнего ребёнка. Он написал это письмо на удивление скоро, всего за полчаса, хотя обыкновенно старался над письмами по полдня. И пока сохли чернила, никто из них, ни наставник, ни ученик не могли никак ничего сказать друг другу, до того всё изменилось между ними. Николя тоже это понимал, и собственная сила отчасти его пугала, а отчасти будоражила, и ему уже было интересно, а можно ли заставить матушку так же его слушаться. Но чернила просохли, и оба письма были запечатаны в конверты, надписаны и отосланы. И все в Скворешнках стали ждать ответа.