Фантазёры

Николай Всеволодович сидел на окошке и читал роман на русском языке. Рядом лежали два романа на французском языке и ещё один на русском, и все их ему хотелось читать. На улице был яркий день. Выбежали из кухни два мальчика и стали мутузить друг друга, крича и смеясь. Был конец апреля, они были в одних рубашках, а ему не позволяли выходить без пальто. Цвели жёлтые нарциссы на клумбе. Романы и нарциссы были интереснее, чем выходить на улицу в одиночестве и в пальто. Николаю Всеволодовичу было уже двенадцать лет, и он давно уже читал со Степаном Трофимовичем весь цвет русской и французской литературы, хотя и с запозданием лет на десять. Это запоздание происходило потому, что новейшие сочинения не доходили до губернского города, а главное, до Степана Трофимовича, который их не читал отчасти из-за лени, а отчасти из опасения, что за время добровольного его заключения в провинции по столицам появились новые литераторы, которые, может быть, будут даже поталантливее его. Особенно опасался он какого-то Толстого, который где-то там буянил, но сочинения которого кое-кто нахваливал, и так называемых реалистов, которых почему-то все печатали, а Степан Трофимыч находил, что они пишут вульгарно и нехорошо, и много плевался, хотя их и не читал. И Николай Всеволодович их, значит, тоже не читал. Но ему и не хотелось, ему и так хватало реальности. Он любил читать больше всего такие книги, в которых присходило что-нибудь такое, чего он в жизни никогда не видел. Например, чтобы там были ведьмы, черти, феи, далёкие моря и горы, и чтобы люди там были совсем не такие, какие бывают в жизни, а невозможные герои и героини, страстно любящие, ненавидящие, спасающие страну и королеву или просто друг друга от разообразных врагов и чудовищ, от чёрной меланхолии, от отчаяния и всё такое прочее. То есть он любил немецких романтиков, французские романы, а из русских больше всего любил Жуковского и Лермонтова с их чертями. Гоголь у него был вместо ужастиков. А Степан Трофимович гораздо больше любил Пушкина, чем это всё, и немного даже сердился на Николя, что он не хочет его любить. - Пушкин, - говорил Степан Трофимович, - поражает нас в высшей степени выразительной передачей человеческого чувства! Он любит своих друзей, свою няню, своих женщин. Эта высшая поэтическая любовь, не для того ли создана поэзия, чтобы совершенно выражать её? Поглядите, разве вас не трогает: «но в нас горит ещё желанье под гнётом власти роковой, нетерпеливою душой отчизны внемлем призыванью»? Ведь это в точности про меня, это я, я… Я отвергнут отчизной, я сослан… Но я не сломлен… Вот о чём эти стихи, понимаете вы это? Comprenez-vous? И вас это не трогает, не занимает? Ведь тут и любовь к отчизне, наконец… О, это страсть, которая погубила меня… Тут Степан Трофимович, по обыкновению, начал плакать и крепко хватать Николя за руки и трясти эти руки. Николя слушал молча и как будто безучастно, и Степану Трофимовичу казалось, что это от чтения Лермонтова, что это он начитался его бесчувственных героев и тоже стал бесчувственным. Николя вовсе не был бесчувственным. Он не очень любил Пушкина по смешной причине — он ему до дрожи и до чёртиков завидовал. Когда Пушкину было двенадцать, он с дядей поехал в Питер, а там познакомился с тринадцатилетним Пущиным, и он виделись почти каждый день, а потом поступили в Лицей и жили в соседних комнатах. А Николя в двенадцать сидел в глуши с одним Степаном Трофимовичем. У Пушкина половина стихов не просто так, а к кому-то, а Николя даже не к кому стихи писать. И Лермонтову тоже было не к кому, и он страдал от одиночества и жил с бабушкой. Поэтому Лермонтов. - Николя, о мой мальчик, Николя! Давно ль ты, повинуясь чувству, что расцветало в твоём маленьком сердце, едва видя, как я страдаю, тотчас бросался в мои объятия и разделял со мной моё страдание! О, как ты умел его понять, несмотря на малые лета твои! Ты не разумом, а сердцем чувствовал… И теперь эти холодные руки… Как я переживу это? Помнишь «Демона», Пушкина, а не Лермонтова… Тогда какой-то злобный гений стал тайно навещать меня… Рано, рано он нашёл тебя! И в этом и моя вина, я слишком рано указал тебе добро, и вот за ним явилось зло так же скоро, вот пришла расплата!.. Но ты должен бороться, мальчик мой, помни, это демон, чёрт, порок стискивает тебя в своих объятиях… Я не могу тебя отдать ему, не могу… О, я выведу тебя… Руки Николя были в руках Степана Трофимовича, а вот всё остальное было где-то далеко, и голова, и сердце, и душа, то есть именно то, о чём Степан Трофимович больше всего беспокоился: руки в отдельности ему всё-таки были без надобности. От природы Николя был склонен к мечтательности, витанию в облаках и даже к небольшому помешательству, и к тому же всё его общество в последние четыре года были романтические книжки и Степан Трофимович, который был почти целиком создан из романтических книжек и лени, а романтика — это наполовину витание в облаках, если вдруг не больше, чем наполовину. При таком обществе Николя ни в коем случае не мог находиться в том месте, где он был на самом деле, потому что это общество всегда само было не в Скворешниках, а где-нибудь на грани бытия с небытием либо на Сенатской площади. И Степан Трофимович не подозревал того, что фантазия его воспитанника развилась, может быть, уже больше его фантазии, и уж точно он больше не находится во власти фантазии Степана Трофимовича. Когда Степан Трофимович был на Сенатской площади, Николя был в лесном царстве Жуковского, в Гётевском Фаусте, который в двенадцать лет уж точно читать рано, но Степан Трофимович не мог однажды отчего-то не прочесть несколько строф из него, и так как Николя тогда уже нравилась всяческая фантастика, то он со слезами молил своего воспитателя дать ему прочесть всю книжку, и, конечно, желание его было удовлетворено. А ещё он был в лермонтовских стихах, несчастный, обиженный всем миром и одинокий. Николя ходил очень тихий несколько дней, и даже не стал как-то целовать матери на ночь руку, чем вызвал её беспокойство и укор в сторону Степана Трофимовича. Какие-то мысли крутились в его голове и никак не могли выразиться словами, было только какое-то обиженное и одинокое чувство, как будто бы его кто-то обманул и этим его ограбил. «Но вот я одинок, и Степан Трофимович тоже одинок, и мне должно бы было быть с ним хорошо из-за этого. Ведь и он обижен светом, как и я, и должен жить здесь, хотя мог бы видеть людей и жизнь, как и я. Но мне с ним нехорошо, а кажется, будто это он меня и обманывает, и я не знаю, отчего это». Наконец он решил, что несправедлив к Степану Трофимовичу, даже поплакал и так в слезах и пошёл к нему, дабы упасть на дружескую грудь и просить прощения. Тот, конечно, его сразу же простил, обнял сердечно, и они долго плакали вместе, так что на следующий день за завтраком Николя никак не мог разлепить глаз, и Варвара Петровна этим была очень недовольна. А так как Варвара Петровна уже второй раз была недовольна, и оба раза виноват был Степан Трофимович, то она стала за столом его укорять. Ей хотелось с ним поссориться и его помучить. Это было просто потому, что она была очень чувствительная женщина, даже темпераментная, и ей было необходимо иногда устраивать сцены. А Степан Трофимович был очень чувствительный мужчина, и поэтому им нужно было иногда ссориться, ругаться, плакать и писать письма. Сначала она сказала, что Степан Трофимович очень талантлив, потом что он ничего не делает, а Степан Трофимович заявил, что весь талант положил на воспитание её отпрыска. А отпрыск это не хотел слушать, ему это было неприятно, он хотел в пушкинский лицей и пить вино с Пущиным, спрятавшись от школьной стражи. Он, пока раскаивался, открыл Пушкина и читал его сквозь слёзы зависти и жалости к себе. В голове у него были прелестные и недосягаемые девушки, Царское село и верные друзья. И жутко обидно было, что у Николя их никогда не будет (он в эту секунду совсем в этом уверился, чтобы ещё сильнее себя жалеть). Варвара Петровна и Степан Трофимович продолжали ругаться, и даже стали ругаться громче, и это мешало Николя мечтать о Питере и лицее, в который его, как он уже тоже решил, никогда не возьмут, потому что он навсегда отвержен обществом. Они уже дошли до того, что Степан Трофимович ничего сам не умеет, не делает, и наконец до того, что он и сына своего воспитать сам не может. Николя в этот момент как раз зажал уши и думал, а не закричать ли погромче, чтобы они перестали (они обычно от этого переставали и начинали его наперебой утешать), но последние слова до него долетели. И тогда-то он и закричал ужасно громко и что-то нечленораздельное. Он даже вскочил на стул, чтобы вышло громче и внушительнее, и зажал уши ещё лучше, чтобы не оглохнуть самому. Это возымело действие: спорщики тут же схватились за руки друг друга и начали клясться в вечной дружбе, а потом подбежали к Николя и начали просить у него прощения. Степан Трофимович схватился за одну его руку и тянул в свою сторону, а Варвара Петровна в свою, и получалось соревнование по перетягиванию каната. Стало немного больно. Николя на секунду отлетел в одну свою давно уже устроенную и как следует продуманную мечту: в ней он был канатоходцем в цирке и шёл высоко-высоко под куполом, а снизу ему рукоплесали зеваки. Но тут среди зевак появились Степан Трофимович и Варвара Петровна и начали кричать, что они на всё готовы, только бы Николя спустился оттуда к ним в их любящие объятия, и тогда Николя пошатнулся и понял, что сейчас слетит с каната. Варвара Петровна и Степан Трофимович простёрли к нему руки, видимо, готовясь его ловить. Но ему не хотелось падать, а он знал, что сейчас упадёт. - Вы меня не удержите! - закричал он, - Это вы виноваты! Я сейчас упаду, понимаете вы это или нет? Из-за вас! - и посмотрел в зрительный зал. Во взглядах всего зала был ужас, и только Степан Трофимович и Варвара Петровна как будто чего-то не понимали и что-то говорили друг другу, и непохоже было, чтобы они понимали, что Николя сейчас грохнется и расшибётся и что они в этом виноваты. Всё это произошло в одну секунду. В следующий момент Николя вдруг увидел в первом ряду зрительного зала чей-то яркий взгляд. Кто-то с этим взглядом подскочил с кресла и подбежал прямо под канат, и этим своим испуганным взглядом смотрел прямо на Николя, и ничего не сделал, но только тут к Николя и вернулось равновесие, и он побежал скорее на другую сторону манежа, а краем глаза успел увидеть, что Варвара Петровна и Степан Трофимович почему-то превратились в клоунов и показывают фокусы, а этот кто-то стоит рядом с ними на арене, и тут Николя увидел, какой он маленький рядом с ними, и ему стало страшно, что там у них за фокусы. Тут Николя вынырнул из мечты, и оказалось, что его уже не тянут за руки в разные стороны, а усадили куда-то в кресла, он вырывается, а его держат и предлагают воды, и боятся, что он кричит и что это за припадок, и ругаются друг с другом, кто в этом виноват. Николя стало очень грустно. Устроенная мечта развалилась оттого, что они в неё вмешались. И всё-таки эту испорченную мечту не хотелось забыть, было в ней что-то настоящее и ужасно грустное — как будто и в самом деле эти двое были в чём-то виноваты, и ещё там был кто-то из первого ряда. Что-то и в нём было жалкое, будто бы Степан Трофимович и Варвара Петровна его там убивать собирались, и от этого было очень сладко и грустно. - Степан Трофимович, - сказал Николя, - а почему вы не говорили, что у вас сын есть? Степан Трофимович замешкался, Варвара Петровна посмотрела на Николя как-то испуганно. Николя полулежал в креслах и снизу вверх смотрел на взрослых. Кресла были такие большие, что он помещался там почти в лежачем положении и ещё с ногами. Степан Трофимович забормотал что-то про то, что он не совсем уверен, что это его сын, что Николя известно поведение его жены, наконец, что это совсем не имеет значение, что там тётки, а женщины лучше могут воспитать ребёнка, и потом, он был совершенно уверен, что Николя про сына известно… Николя почему-то возненавидел вдруг и Степана Трофимовича, и свою ненаглядную матушку. Они над ним склонились, загородив от него свет, и ему от этого сделалось страшно и противно как-то. Он был наклонен к помешательству, уж за одно это его можно простить. Но он вскочил и вдруг, почти плача, заявил: - А по-моему, весьма неблагородно с вашей стороны так поступать по отношению к нему. Я бы на вашем месте совсем не делал различия, мой это сын или бастард… Жуковский тоже бастард… и никто не делал различия, и с сёстрами… Вы понимаете, что вы делаете? Вы обрекаете меня на одиночество! И после этого ещё хотите, чтобы я вам любил Пушкина! - последнюю фразу он, впрочем, проговорил совсем неразборчиво, почти захлебнувшись слезами, и Степан Трофимович не понял, что это там с Пушкиным, а Варвара Петровна тем более. Тут Николя протолкнулся между своими воспитателями и выбежал в сад, потому что они завтракали на летней веранде и дверь в сад была тут же. Его больше не стали удерживать. Нежные друзья быстро помирились и сошлись на том, что ребёнок лучше успокоится на свежем воздухе. Николя убежал в сад, обнял там яблоню, готовившуюся цвести, и расплакался так. «Моему одиночеству нет предела. Во всём этом доме, во всём этом саду мне ближе всего эта яблоня… Матушка, Степан Трофимович, тем более нянька и дворовые — все не понимают меня. Я чужой здесь, во всём этой поместье нет ни одной близкой мне души! Ах, есть ли она в целом свете?» - так он думал сначала, но потом бросил. Ему вдруг показалось, что это не он думает, а Степан Трофимович забрался в него и думает, и ему стало противно так думать. Но других слов у него не было, его им не научили. «И всё-таки… кто-то — хоть кто-то…» - теперь он думал уже без слов, а на ум шли те испуганные глаза из первого ряда. Яблоня готовилась цвести. В саду было холодно и сыро, и Николя вернулся в дом через чёрный ход. Слёзы ушли так же легко, как явились, и он стал думать совершенно холодно. Так он поднимался к себе в спальню, лестница скрипела, снаружи было темно и пасмурно. Николя сел у окна и начал читать книгу на французском. *** Но больше он мечтал, чем читал. Глазищи из первого ряда досочинились в мальчишку пониже его ростом и с этими глазищами. Оказалось, что этот мальчик читал всё то же самое, что и Николя, и тоже зачитывается Гомером и Фаустом, и что тоже мечтает о лицее, а главное, он тоже одинок и ему смертельно, просто до ужаса необходима чья-то живая душа рядом. Потом они оказались в Петербурге и пошли в какой-то литературный салон (Николя думал, что в Петербурге на каждом шагу литературные салоны), и там какой-то ужасно главный литератор был поражён их выдающимися способностями и позвал их с собой в театр, где у него была своя ложа, и они сидели рядышком в ложе, держались за руки и смотрели спектакль. Иногда они очень почтительно задавали главному литератору серьёзные вопросы, и тот на них серьёзно отвечал и говорил, что они развиты не по летам. А потом они как-то поехали за границу, и там играли в рулетку и выиграли ужасно много денег, и на эти деньги сделали что-то очень хорошее, не то театр, не то университет, и это что-то всем очень понравилось. Но на этом фантазия Николя застряла — так всегда бывает, когда выдумаешь совсем уже невозможные вещи и сам понимаешь, насколько они невозможные. Дело к тому же осложнялось тем, что Николя не мог как следует представить своего товарища — он не знал ни как выглядит сын Степана Трофимовича, ни сколько ему лет, ни даже как его зовут. И он не мог это всё выдумать сам, потому что тогда окончательно уничтожилась бы надежда, что такой человек где-то есть на свете — тогда ведь это был бы уже не сын Степана Трофимовича, а кто-то другой.