Неприкосновенный

      Слова звучат для Люка громом посреди ясного неба — так, что девушка сама же пугается того, что открывается ей на его лице.              — Простите, если вас огорчила, мой принц, — лепечет она виновато, взгляд уронив себе под ноги.              Он улетел, колоколом бьется в мыслях. Улетел. Улетел ровно тогда, когда Люк решился все же распутать все узлы и разъяснить все недоговоренное между ними… Ему едва не делается дурно ровно там же, на пороге опустевших в один день покоев.              — И где они сейчас? — спрашивает он, будто нарочно новой болью себя желая насильно привести в чувство.              — Уже должны быть в Штормовом Пределе, мой принц, — отвечает она тут же. — Мы выедем следом через пару часов.              Им не велено таить дел Эймонда от него. Добрый ли знак?..              Ах, и о чем же он только тут размышляет? Разве его не отвергли уже однозначным, будто меч в самый глаз, образом? Люку горько так, что позорные слезы едва ли не душат его. Он не запоминает, как оставляет слуг заканчивать их сборы и находит путь к своим комнатам, ни с кем по счастью не столкнувшись на пути в нынешнем своем не подобающем вовсе ни принцу, ни рыцарю состоянии. А ведь он думал, он так наивно думал в те сладкие секунды, что поцелуй их был началом чему-то большему, чему-то прекрасному…              — Люк?              Он замирает, непонимающе уставившись на окликнувшего его отца, прежде чем узнает стены комнаты, куда принесли его ноги в миг помешательства. Не к себе он возвратился, а заявился без приглашения в покои к родителям.              — Я пойду… — лепечет он виновато, оборачиваясь к закрывшейся позади двери.              Люк готов уже вылететь прочь, распекая почем зря себя за ошибку, но голос отца вмораживает ноги в пол:              — Нет уж, стой. Зачем пришел?              Ему не подобает плакаться и сознаваться в грузе разбитого сердца — вот уж добрый десяток лет как, но отец смотрит на него выжидающе, не позволяя отмолчаться, и Люк разрешает себе уронить безвольно руки и горько выдавить:              — Он улетел. Ничего не сказал…              Отец не спрашивает, но кивает ему на стул у стола, и сам садится напротив. Здесь они собираются все вместе… здесь их собирают отец и матушка, сколько Люк себя помнит, и не важно, в каком замке они окажутся. Не замок создает любовь и близость — семья. Воображал ли Люк себе, что и сам сотворит подобное, но уже со своей? Ну разумеется…              — Принц Эймонд? — лишь спрашивает отец с осторожностью, и Люк не удивляется.              Он себя с потрохами сдал уже на том турнире, если и до этого отцу не было все известно от матушки.              — Мхм, — Люк через силу сглатывает, — я думал… я правда думал, между нами есть что-то… Мне казалось… и он тоже что-то чувствует…              Люк даже теперь не позволяет себе сознаться хоть одной живой душе в их поцелуе. То лишь между ними двумя и стенами его покоев, чтобы не причинить Эймонду вреда новыми дурными толками о нем…              — И что же встало между вами?              Если бы Люк знал… Если бы знал, в чем именно оступился, где именно оплошал перед ним…              — Я ничем его не обидел, — он мотает головой, — мне так думается, по крайней мере… Был вежлив, как мог…              Отец откидывается на спинку своего стула, глядя мимо него.              — Если позволишь дать совет, — роняет он все же, поразмыслив немного, — порой стоит проявить себя и вне ристалища. Не одними манерами, — он вскидывает руку, заметив сыновью готовность перебить, — но и решительностью. Я, позволь тебе напомнить, уже четверть века женат на его сестре… и весьма счастлив. Но сошлись бы мы с нею, если бы я побоялся сознаться ей в чувствах? Или не помогал в ее тайных побегах в город, вместе с нею нарядившись простолюдином, а только глядел на это со стороны или, хуже того, вздумал чинить ей препятствия?              — Что же мне делать теперь? — роняет Люк угрюмо. — Он уже должен быть в Штормовом Пределе…              — Что я сказал тебе о решительности? — отец лукаво приподнимает бровь. — Если в самом деле хочешь его — поедешь следом хоть на край света и попросишь его руки. А уж он либо откажет тебе, и с тем ничего не попишешь, либо же оценит рвение по достоинству. Тебе решать… но, как я могу полагать, найдется кое-кто, готовый помочь тебе с тем, чтобы поскорее добраться до Штормового Предела, если возьмешься…              Люк оглядывается себе за плечо — туда, куда вновь устремляется отцовский взгляд, и едва не подпрыгивает на месте, заприметив незримого ему прежде свидетеля их беседы.              — Матушка… — лепечет он глупо. — Давно ли ты…              — Достаточно, — она проходит, наконец, в комнату от дверей, и оставляет свой поцелуй у него на лбу, едва наклоняясь даже к сидящему. — Но так и не слышала твоего ответа, милый мальчик.

***

      Ветер в лицо ласкает его воспоминанием о детстве, вот только теперь место его позади матушки, а не перед нею, и длинная серебряная коса пару раз хлещет его по щекам, будто в чувство приводя перед судьбоносным воссоединением…              Люк хочет спросить ее, какие слова отыскал для нее отец когда-то? Что ее заставило довериться ему и увидеть того, кто полюбил в ней озорство духа, а не лживое покорство? Отчего ей захотелось подарить ему не одного лишь Джейса в наследники, но и всех их после него? Но разве небо — место для разговоров? Пусть даже столь высоко, что никакому жуку не залететь по нерасторопности в рот…              Она нарочно спускает Сиракс к самой воде, обдавая его крошкой моря совсем как когда-то, но и этому едва ли по силам вырвать его из тревожных и волнительных мыслей, и остаток пути они преодолевают во взаимном безмолвии.              Люк узнает впереди Штормовой Предел, пусть даже никогда не видел его прежде, когда небо начинает смеркаться. В полутьме же они спускаются на землю, облаком пыли накрывая высыпавшую навстречу им стражу.              — Иди, — лишь кивает ему матушка в совершенстве буднично, в последний раз сжав державшуюся за нее в пути руку, прежде чем пальцы их расцепятся в окончательности, — если таков твой выбор.              Таков его выбор — пусть даже лицо ее на миг кажется ему печальным… Так же глаза она отводила и Джейса обняв, поздравляя его с совершенной помолвкой. Прощание в своем роде — неминуемое, но оттого не менее колющее в материнское сердце.              Стража проводит его в замок, не донимая никак вопросами. Ему не с ними беседы вести… во рту сохнет от одного лишь помысла, когда они замирают у подножия лестницы под пытливыми взглядами мимо снующих слуг. И запах, ставший ему милым спутником, Люк узнает в воздухе прежде, чем взгляд свой смеет вознести к властителю и замка, и собственного его сердца…              — Принц, — приветствует его Эймонд со всей царственной сдержанностью.              Видение, захватившее все его мысли и сны… Он стоит на вершине лестницы, готовившийся, должно быть, ко сну — тело его обнимает халат из алого бархата, едва дозволяющий увидеть самый ворот будто вороново крыло черной ночной рубашки, волны волос собраны свободной косой, а рука крепко за руку держит вслед за ним выбежавшего Люку навстречу Эйриса. Сердце сжимается томительной нежностью вопреки холоду, что чувствует он от этой встречи…              — Принцесса Рейнира тут же оставила нас верхом на Сиракс, как я видел собственными глазами, — возвещает ему Эймонд, не сходя с лестницы. — Полагаю… Это обязывает меня принять вас, оказав все подобающее гостеприимство. Я велю приготовить покои.              — Благодарю, — лопочет Люк, сгорая от смущения под многочисленными переполненными любопытства взглядами на себе, — но я явился сюда ради вашей аудиенции, не ради ночлега в стенах вашего замка.              Тишина повисает над ними тяжелым духом.              — Разумеется, — Эймонд отворачивается от него прочь, веля незнакомым Люку служанкам: — Принцу Эйрису пора спать. Я приму принца Люка у себя.              Люк улыбается во все глаза глядящему на него малышу, пока того уводят прочь, и не сразу внимает сказанному — Эймонд примет его у себя.              Сколь долго он воображал себе это место? Полное тайн и загадок, какие ему мечталось разгадать? Он робеет, вслед за Эймондом и парой стражников проходя по неприветливым коридорам замка, а следом — уже без мешающих их уединению стражников — преступая порог чужих покоев. Они обжиты куда лучше тех, что ему довелось посетить в Королевской Гавани, и вопреки смоли и золоту Баратеонов, царствуют здесь не они, но багрянец Таргариенов. На письменном столе, посреди разложенных и не убранных от нежданности его визита принадлежностей, узнает Люк и позабытую там Эйрисом игрушку Вхагар…              Эймонд проходит вглубь комнаты, плотнее запахивая халат, и рука его остается внизу живота.              Терпкая сладость льется из-под плотной ткани, и дурман пробирается в разум тихим, но упорным шагом. Его запах Люку чудится теперь даже во снах, но сейчас в нем есть перемена, что сгущает его, будто вязкую патоку… ужели он в жару?.. Люку жжет щеки страшным смущением от этой догадки.              — Что вы желали мне сказать, принц? — Эймонд рвет его прочь из раздумий, оборачиваясь к нему с теснением вязкой усталости на лице. Боги ли создали его Люку не то на радость, не то в наказанье? — Настолько, чтобы явиться сюда на драконе? Несомненно впечатляюще — для принца Эйриса, по крайней мере, он был в сущем восторге.              В голосе его Люк разбирает… раздражение? За то ли, что явился он в столь неудобное время? Узнать ему загодя было неоткуда, но будет ли толк за то извиняться…              — Мне следовало явиться раньше, еще в Королевской Гавани, — вздыхает он, не дозволяя себе больше струсить и опустить глаз. — Мне жаль, что я смалодушничал тогда. Я… Вы… Т-ты мне нужен, — голос его надламывается от волнения, но Эймонд не перебивает, слишком оторопевший теперь от слов, подобных этим. — Сегодня и завтра, и все те годы, которые будут мне отведены. Я это понял, как только увидел тебя издалека впервые, и только крепче и крепче убеждался с каждым днем. Если позволишь… — он едва может сглотнуть охватившую его дрожь. — Если окажешь мне честь принять… предложение о… о замужестве…              Ему кажется, он видит пятна румянца на чужих бледных щеках, но то может быть лишь игрой света или его лихорадочного воображения. Сам же он дрожит будто осиновый лист, когда Эймонд кусает себя за губу, взгляд отведя к огню камина.              — О замужестве? — повторяет он ласкающим слух шелестом, не разрешая Люку и мига спокойствия. — Ты меня хочешь в мужья?              Испытание ли все это для него, будто заживо сваренный рак красного и взмокшего от волнения, или жестокая игра?              — Да, — голос его обретает твердость. Не сейчас ли, так когда еще? — Мне пристало бы просить о твоей руке короля, но если ты сам не желаешь, какой в том толк…              — Я уже был мужем, — Эймонд дергает подбородком, все не глядя на него в ответ, — и отцом тоже стал, а теперь — регентом. Любовника я не ищу. Для чего же мне новый брак, как не для того, чтобы потерять свое положение, каким я вполне доволен?              — Я… и не думал бы начинать путь с твоих лишений, — Люк первый шаг делает к нему от подступающего отчаяния, страшась, что слов его иначе Эймонд не услышит. — Я за честь приму роль консорта, только бы тебя любить. И о детях не попрошу вопреки твоей воле, — он сглатывает, — я только счастлив буду принцу Эйрису стать отцом, если дозволишь, оберегать и его, и тебя от любого зла… Что ты скажешь на это?              Это звучит едва ли не мольбою, но Люку уже не до того, чтобы за себя устыдиться. Он глотает тяжело и тянет руку ладонью вверх в безмолвном приглашении. Он все условия примет, на любые лишения согласится, лишь бы его не упустить из рук…              Беспокойные пальцы играют вышитым краем халата, взгляд Эймонда не находит, за что ухватиться, и Люку так бессовестно и просто хочется лицом зарыться в его подол, упиваться лишь им, утопая в дурмане. Если бы… Если бы он знал, чем помочь в своей беде, он бы все преодолел, все сделал…              Люк едва дышит, когда чужая ладонь минует его, печатью собственности прикасаясь вместо того к щеке, и сам хватается за нее, будто за спасение из бурного потока. Он собирает аромат кожи, бездумно целуя ее открытым ртом, ласкучим котом трется лицом, самому себе не веря, но страшась словом просить подтверждений… И все же они — на лице Эймонда, когда он поднимает поплывший взор. В его приоткрытых губах, в его бездне широких зрачков, в его частом дыханье, в его запахе… Ох, в его запахе…              Эймонд тянет его к себе, не противясь больше влечению, жестом грубоватым в своей прямоте, но Люк и тому едва ли не стонет в для него одного раскрытые губы. Зацеловывает их так, что в комнатах делается душно, что лишь сладкий запах вожделения остается для него в воздухе, и с ним на устах он целует, и целует, и целует еще…              — Я… — хрипит Эймонд беспомощно промеж их поцелуев, не таясь больше и собственною рукой его за собой увлекая к своей постели. — Я понесу после этого…              Позвоночник Люку вспахивает дрожью. От слов его и от того, как крепко чужие руки хватают его за плечи.              — Ты возьмешь меня в мужья, — ровно в рот ему обозленной кошкой шипит Эймонд, — после такого ты не посмеешь взять своих слов назад…              — Непременно… — Люк сбивается, целуя его новым порывом, и Эймонд тянет завязки на его камзоле. — Хоть завтра же утром…              Врать и лукавить он даже не думал, но завтра утром — больно рано, он это и сам понимает. Эймонд не выпустит еще его из своих покоев… да и из постели едва ли.              Тяжелый халат падает вниз, пока Люк языком голодно толкается в язык, и ладони его ощущают горячую кожу и крепкое тело под черным атласом ночной рубашки. Не его ли это лихорадочный сон? Не играет ли с ним собственное воображение, бесстыдно подсовывая желанные картины?.. Эймонд охает шумно чужому рту на своей шее, бесхитростно дрожит от нетерпения под гладящими по спине руками, и Люку от этого делается совсем дурно. Он не помнит, как сапоги отбрасывает прочь, и как взбирается на постель вслед за будто удавкой тянущим его к себе омегой, лишь бы так и целовать его губы, никогда больше не отрываясь.              Эймонд руку его с бедра сам ведет туда, где у него мокро горит до боли, но не дает ей опуститься, потерянным на миг взглядом глядя в лицо. А может ли быть… что он лишь для вида столь смел?              Люку самому боязно ошибиться и сплоховать, но загадочное и так сладко пахнущее место тянет его к себе волоком. Он покамест только примерно может его себе вообразить, но и без этого знает, что ему оно полюбится. Ему все в Эймонде страшно нравится, все-все, Люк только слишком робеет сейчас, чтобы исцеловать ему все ноги от самых пальцев по пути наверх.              Эймонд откидывается на подушки, дальше приподнимая черноту атласа с молочной кожи, и сладость селится на языке. Люк громко сглатывает — так громко, что сверху слышит невольный смешок.              — Чего ты еще дожидаешься? — спрашивает Эймонд вязко низким от вожделения голосом. — Известно тебе, что делают альфы, когда омеги сами разводят перед ними ноги в своем помешательстве?              Люк знает, более чем, вот только так ужасно волнуется, что Эймонду не будет с ним приятно…              Люк не глядит ему в лицо, чтобы не сплоховать, когда сам поднимает текучую ткань ночнушки выше. По худым бедрам, которые он покрывает робкими поцелуями, по мягким серебряным завиткам в промежности, от которых слюна вновь заполняет ему рот, по впалому животу с белыми трещинками растяжек и до пупка… Когда Люк пошире раздвигает Эймонду ноги, серебряная раковинка открывает ему свое нежное нутро. Сам Эймонд не движется, пусть и дышит тяжело и неровно, замирает альфе на растерзание, задавив в себе все былое самоволие, и Люку эта перемена совсем не по нраву. Так и должно быть, он полагает, но это не он и не Эймонд. Ему не хочется вот так брать тихо и смиренно отданное, будто на закланье, он желает Эймонду тоже сделать хорошо, а сам Люк может покамест и потерпеть…              Он языком собирает хрустальную влагу средь розовой плоти — от самого низа к верху — и Эймонд вздыхает растерянно, а потом вдруг изгибается тугой ветвью тиса.              Плохо? Больно?              Люк едва не отшатывается прочь, но цепкая рука в волосах мигом ведет его обратно, и он приникает теснее, ладонями обняв напряженные бедра.              Слабый — будто бы непривычный для него — стон удовольствия прокатывается у Эймонда по горлу и слетает с распахнувшихся губ. Люк на то лишь подхватывает еще задорнее, повторяя за разом раз, покуда тело перед ним не встряхнет сахарной судорогой удовольствия, отдающейся на неутомимом языке.              — Люк… — разбирает он сбивчивое, молящее, и устремляется вверх, губами умеючи уже накрывая искусанные губы.              Они мешают дыханье и его солоновато-терпкий вкус на губах, волнами перекатываясь среди сбитых простыней и пальцами у Эймонда над головой сплетаясь крепче корабельных узлов. Люк всю шею ему исцеловывает, спускается к груди, избавив окончательно от атласа ночнушки, и будто музыку слушает тяжелые вздохи, когда губы смыкает голодно вокруг налившегося соска, внизу ощущая, как все крепче его сжимает и заливает перину сущим потопом…              Эймонд забывается и млеет под ним, покуда в себе не обнаруживает желания повести. Люк себя без возражения дает толкнуть на отсыревшую под ними постель, крепкими бедрами бедра оседлав для их первой скачки, и не мешает, покуда Эймонд приноравливается, отыскивая свое удовольствие. Кожа его сияет проступившим потом в огне свеч и свете прокравшейся подглянуть за ними луны, губы разомкнуты в сбивчивом дыханье, а волосы, выбившиеся из косы, липнут ко лбу и груди… Люк не долго выдерживает бездействие, на руках подтянувшись к нему и ноги дав свести у себя за спиной, забывшись поцелуем.              Себя Люк видит в мрачном отражении далекого зеркала: красный и оплавившийся, будто меч в огне своего серебряного дракона, сокрытый его широкой спиной и пальцы со всей дури впивший в тонкую талию. Он от зависти к самому же себе зарычать готов, будто дикий зверь, и лицом жадно зарывается во взмокшую шею, в пульсирующую вену, в самый источник так полюбившегося ему запаха…              Эймонд проглатывает с губ его громкий стон, с каким Люк проливается в него до закатывающихся глаз, и вместе с ним вытягивается на постели, давая поймать вперед бегущее дыхание.              — У тебя милый рот, — Эймонд глядит на него с мутью похоти во взгляде, пусть голос его и звучит почти обычно, и пальцы его мажут Люку по губам. — Мне очень… очень нравится… Мог бы ты сделать это еще раз?              — Это? — спрашивает Люк, глазами бестолково вцепившись в угловатое, укрывшееся румянцем лицо перед собой.              Эймонд кусает собственные губы в хмельном волнении.              — То, что ты сделал ртом в начале, — выпаливает он тихо. — Там, внизу…              Чудовище ли он отказать в подобной просьбе, от которой у самого на языке вновь делается сладко-пресладко? Люк ласкает его вновь — медленнее прежнего — упивается тихими вздохами, подаренными ему в полутьме, и в этот раз разбирает собственный вкус, слабо примешавшийся к тяжелому мареву омеги в жару…              После, в их первой ночи, Люк собирает аромат со взмокшей кожи, выпирающие позвонки носом и губами прослеживая наверх, и улыбается тяжелому вздоху и мелкой дрожи тела под собой. Его без усилия хватает еще на пару раз — так, чтобы и Эймонда усталостью придавило к сбитой постели в тугом плетении конечностей, и Люк пытается сосчитать светлые веснушки на его лице — что угодно, лишь бы сыскать повод так и не отводить взгляда — но все сбивается из раза в раз: то на второй сотне, то на третьей.              Они лежат безмолвно, головы сложив на одну подушку, и медленное дыхание оседает у Люка на шее. Он не сразу понимает — Эймонд его разбуженный их упиванием друг другом запах альфы вдыхает полной грудью.              — Я прежде не бывал с омегами в… такое время, — признается ему Люк до нелепости робко, взгляд отведя к потолку. — Что еще я могу для тебя сделать?              Он чувствует, как Эймонд голову складывает чуть дальше, чтобы на него посмотреть, и самого себя принуждает задушить неуместное теперь совсем между ними смущение и взглянуть в ответ.              — Не знаю, — Эймонд вовсе не мигает, пронзительные самоцветы глаз впив Люку в лицо. — Я прежде не бывал в такое время с альфами.              Вопрос костью застревает у Люка в горле... Нет уж, он эту ночь ни для одного из них ворошением прошлого не омрачит. Вместо того Люк дотягивается до крепко очерченного мышцами под кожей плеча перед собой и оставляет на нем затянувшийся поцелуй.              — А чего тебе хочется? — спрашивает он ласково, прядь волос заправляя Эймонду за ухо, чтобы ничего не мешала увидеть, и тот прикусывает нижнюю губу в размышлении.              — Останемся пока так, — роняет он, все обдумав, и голову опускает Люку на грудь, — мне все по душе так, как есть.

***

      Ветер приносит им свежесть моря, но не пробирает до костей холодом, лишь шевеля темные волосы у Эйриса на макушке.              — Она такая хорошенькая, — шепчет он умильно, склоняясь над корзинкой и дыша через раз, лишь бы не потревожить чуткого сна сестры. — Ей понравится, если я нарву для нее цветов?              Люк взгляд Эймонда успевает поймать поверх его головы прежде, чем тот скажет, что малышка в свои три луны от рождения еще слишком мала, чтобы хоть что-то понять, и улыбается ему вместо слов.              — Разумеется, — отвечает он Эйрису сам, — только не отходи далеко без меня.              Дочь забавно морщится во сне, когда над их головами пролетевшая чайка оглашает берег своим криком, а с пыхтением слезавший с покрывала без лишнего звука Эйрис испуганно замирает. Ничего не случается: Дейна лишь отворачивается в другую сторону, будто котенок приласканная рукой Эймонда. Милая их малышка — Эймонд говорит ему, что у нее его вздернутый нос Стронгов, но Люку ли не понимать, что это лишь подаренное ему в утешенье исключение? Эймонд ее по себе лепил, она по его наброску написана и серебром мягких кудряшек, и светлым аметистом глаз, а чем дальше — тем больше еще Люк обнаружит в ней от него. Ему это, правду сказать, по нраву. Не он ли сам пропал от одного лишь взгляда и никого кроме Эймонда подле себя уже не желал? Да и за все муки деторождения плата эта была совсем мала, как ему думается.              Эйрис крутится совсем рядом с ними, выискивая в прибрежной траве цветы, и Люк на миг отпускает его из поля зрения, нежной рукой приникая ко впалой щеке мужа, и на тот же миг тот жмется в ответ, принимая ласку с ликом умиротворения, какое поселилось в нем со дня их объяснений.              Целый год минул, а будто и не было его, но подтверждение, укутанное для сохранности тепла в покрывало, видит свои невинные сны промеж них.              — Пойду помогу ему, — улыбается Люк, осушая свой кубок от остатков вина.              Подобные вылазки на берег вошли у них в добрую привычку еще до рождения Дейны. Ни слуг, ни стражи, чтобы нарушать их спокойствие, и редкие рыбацкие судна оказывались столь близко к замку, но не причаливали здесь. Люк догоняет пасынка и оценивает на глаз уже собравшийся в его кулачке букет — у того особое чутье, нет сомнений, Люку самому и не подумалось бы, что из редких здесь полевых цветов соберется что-то стоящее. Ведомо, чем же он завоюет своего омегу, когда настанет их пора.              Люк бросает последний взгляд на укутанный в туман замок, сделавшийся ему домом, и садится на колени в траву подле Эйриса. Где-то высоко, над заливом Разбитых Кораблей, разносится не тоскливая, но умиротворяющая душу песнь Вхагар…