Неприкосновенный

      — Он так подрос, — Кассандра улыбается, наблюдая за братом. — Оглянуться не успеем, как на турнирах будем наблюдать уже за его поединками.              Эйрис сидит поодаль от них на полу, в компании Марис и Флорис, и вертит в руках свою игрушку, то и дело украдкой поглядывая на старших сестер. Ждет ли, чтобы дали повод похвалиться подарком? И помочь ли в этом Эймонду, самому обратив их внимание? Он в верности своих толкований желаний сына пока совсем не уверен…              — Какой замечательный у тебя дракон, — спасает его от этих томительных раздумий Флорис.              — Это Вхагар, — тут же выпаливает сын.              — Правда? Ее папа тебе подарил?              — Тетя Бейла. Тебе нравится?              — Да, очень похоже.              — Я на ней летал, — добавляет сын робко, — с… папой.              — Ты такой смелый мальчик, ты знаешь? Настоящий будущий рыцарь.              Она заставляет Эйриса зардеться и заулыбаться, уронив взгляд себе на ноги. Милый мальчик… Эймонду вдруг дыхание спирает от мысли, что время безжалостно, и он неизбежно повзрослеет. Пухлые детские щеки исчезнут, а место их займет густая черная борода. Он, может, и не станет выше самого Эймонда, но уж точно будет шире его в плечах, а детское журчание голоса сменит горн баса… Его маленький мальчик, цепляющийся за него сейчас в поисках защиты, превратится в мужчину еще более похожего на своего покойного отца, и он ничего не может с этим поделать. Разве только…              Разве только не одной лишь истории рода Таргариенов настала пора его обучать (Эймонд, разумеется, и Баратеонов упомянет рано или поздно, но не сейчас), пришел час и для языка их валирийских предков. Пусть Баратеон на лицо и по титулу, его маленький лорд вырастет с сердцем и душой Таргариена. Прямо как…              — Столько славных рыцарей съехалось ко двору, — вырывает его из мыслей вкрадчивый голос Кассандры. — Присмотреться бы нам к кому из них, сестрам уж пора замуж.              Те не слушают их, Эйрису в четыре руки помогая с лишь ему одному известным представлением, и Эймонд осторожно сдвигается ближе к сидящей с ним за столом старшей падчерице.              — Я и сама бы рада, но благословения им все же пристало просить у вас, — добавляет она, — а значит и понравиться вам, в первую очередь. Но дерзость ли будет спросить…              — Спрашивай, — Эймонд не выдает голосом своего удивления ее резкой скромности, заставившей потупить голубые (точно как у его сына, он не может не думать, точно как у их отца) глаза, — что за напасть?              — Не напасть, — она улыбается, — мне лишь по случайности стало известно, что ваша сестра с мужем уже ищут невест двум старшим сыновьям. Если бы вы представили им Флорис и Марис, только представили…              — Я представил их младшему еще вчера, — отвечает Эймонд рассеянно, кольцо вертя на пальце. — Они не похвалились?              — Не успели, должно быть. Как славно! А каково ваше впечатление о нем, если я могу спросить?              Странное дело, у Эймонда вдруг слова никак не идут на язык. Он ведь вчера только сам думал, что Люк стал бы достойной партией для любой из них, а что переменилось сегодня? Тот уж точно не стал в его глазах хуже, даже… напротив.              — Я его мало знаю, — отвечает он тихо, вдруг не находя смелости посмотреть ей в лицо. — Мы росли вдалеке друг от друга. Но он показался мне… недурным человеком. Весьма обходительным.              Заботливым. Умелым с детьми. Смелым… Все это кажется Эймонду неуместным, и он оставляет эти слова при себе. Это лишь его собственные догадки, они не общались в достаточной мере, чтобы хорошо его узнать. И уж точно недостаточно, чтобы посвящать ему столько мыслей…              — Как идут дела у твоего супруга? — спрашивает Эймонд, пожалуй, излишне резко на свой собственный вкус. Ну и пусть. Он не желает больше говорить с ней о племяннике и помолвках, вот и все. — Принц Дейрон упоминал, он тоже участвует в турнире?              Замуж за своего сира Гавина Баклера она вышла немногим раньше свадьбы Эймонда с ее отцом. Тот был не то вторым, не то третьим сыном лорда и — как Эймонд предполагал, но не знал наверняка — сосватан был Кассандре матерью, не уверенной в возможности рождения у них с лордом Борросом сына, чтобы рано или поздно встать подле нее благодарным консортом. Судьбы этой тот избежал, но не сказать, чтобы тому огорчился. Эймонд слышал порой, как он отличался на турнирах или запоминался всем на пирах в Штормовых землях, плохо зная меру выпитому и радостно хватаясь за всякий повод для драки. Не вышло бы худа и здесь…              — Все так, — Кассандра кивает. — А что до вас? Не составите ли вы ему конкуренцию на ристалище в этот раз?              Эймонд пальцами барабанит по столу. Рука его хорошо помнит вес копья, плечи жаждут тяжести доспехов, и никто уже не посмеет ему запретить, да только Эйрис…              — Нет, — мотает он головой, взгляд отводя ей за плечо. — Не в этот раз.              Сознаваться ей в корне этого решения кажется ему… унизительно. Это ли его свобода? Бросать развлечения, на которые теперь он имеет полное право, из-за сына, и не чувствовать в том разочарования. Он лучше будет днем и ночью глаз не спускать с Эйриса, чем ливень восторгов прольет на себя, въехав на ристалище против всех тех бестолковых альф и сбросив их в грязь с коней. Он ли в этих мыслях? Взглянуть тошно, безупречный покорный омега при ребенке, как ему всегда и полагалось, пока он этому противился. Вот только ребенок этот — его плоть, его кровь, самые его кости и его боль, равных которой он не знал ни до того, ни после. Эймонд его любит — больше, чем ему по силам сказать. Он себе самому никогда не простит, если ради минут триумфа допустит, чтобы с его Эйрисом что-то стряслось…              — Милый, не суй ручки в рот, — слышит он голос Флорис, а обернувшись видит, как та осторожно придерживает Эйриса за запястье, не давая облизать пальцы. У того не хватает еще пары задних молочных зубов, и скоро они грозятся вырасти, то и дело заставляя теперь сына тереть зудящую десну.              Эймонд поднимается со своего места.       — Распоряжусь, чтобы ему приготовили мазь, но сейчас нам пора на ужин к королю и королеве. Я, — он прочищает горло, — рад был видеть вас здесь. Пусть даже не всех четверых.              Эймонд благодарен богам, что хотя бы Эллин не добралась в столицу, слишком занятая нынче с новорожденной дочерью. Он может держать перед ними лицо, он может даже им улыбаться и симпатизировать Флорис вполне искренне, но внутри него в их присутствии гнездится бесконечная тревога, подкатывает гнилостная тошнота.              Эймонд убил их отца. Не своими руками, но своим словом. Простит ли его Эйрис, если узнает однажды всю правду? Как знать. Лорд Боррос не был с ним почтителен и ласков, отчасти Эймонд от него и правда защищался — этого сыну может быть достаточно, чтобы его понять. Падчерицы же? Разумеется, нет. Как бы добр он к ним ни был, они с радостью узрят его расплату за злодеяние. Лорд Боррос их любил, в своей грубой и слишком громкой манере, сочился гордостью, говоря о них, и в каждой находил достоинства. О недостатках же, вроде буйного нрава, любовно подшучивал как об их с собой сходстве.              Завидовал ли этому Эймонд, становясь невольным свидетелем и вспоминая собственного отца? Отвечать он не желает даже себе.

***

      За столом Эймонд посажен промеж Бейлы и освобожденного Эйгоном в этот вечер от своих обязанностей Дейрона, по другую от них сторону — Рейнира с супругом и тремя старшими сыновьями. Люк улыбается ему со сделавшейся привычной уже неловкостью, садясь ровно напротив, но так и не смеет ни слова проронить. Кого же он смущается здесь больше? Своей семьи или же стороны Эймонда, где Эйгон уже рад найти повод поднять бокалы в прибытии Хелейны с супругой? Эймонд же рад, странное дело, быть им отвлеченным от племянника. Не готов он сейчас к разговорам, что же с того? Да и о том, что его в самом деле волнует, у Люка перед всеми не спросишь.              Эйриса Эймонд держит у себя на коленях, единственного ребенка за всем столом. И пусть так, пусть что хотят о нем подумают — глаз он с него не спустит.              — Какой же ты славный малыш, — Бейла расплывается в умиленной улыбке, на какую Эймонд в целой жизни не будет способен, и ласково треплет зардевшегося Эйриса по щеке. — И такой серьезный, прямо как твой папа.              Эймонд коршуном следит за всем, что сын тянет в рот, дозволяя тому есть лишь со своей тарелки, и Бейла немало забавляется, глядя на это и не ведая истинных причин.              — Никто не украдет твоего сына, дорогой братец, — обещает она, — отпусти его от себя хоть на минуту.              Маленькая рука Эйриса тут же хватает его за рукав, будто и сама того не осознавая. Милое дитя… Нет, Эймонд его не отпустит, зря он беспокоится. Бейла и это замечает, улыбаясь еще шире его детской прилипчивости, и больше этой темы не поднимает.              Вечер для них течет плавно, размеренно. Бейла вытягивает из него рассказ о последнем полете за Узкое море, выспрашивает капризно все подробности и вздыхает мечтательно, воображая себе, как и сама вскоре будет свободна отправиться туда с ним, а Эйгон слушает, то и дело вскидывая брови. Если попросится с ними — Эймонд взбунтуется. Никакого альфы он там не потерпит, а особенно брата.              Эймонд ощущет на себе взгляд самой старшей сестры, и смотрит в ответ, сдержанно ей кивая. Кажется, будто дети ее всем пошли в своего отца, но сейчас, глядя на нее, различает Эймонд и ту нежную наледь во внешности, какой наделены они от нее — Люк в особенности. Высокий и широкоплечий, с темными, совсем не валирийскими кольцами кудрей и глазами, с ощущением незримой силы в его крепкой фигуре, он несет все же на челе своем и тонкий след их далекой родины. Эймонд может сказать, что он без труда оседлал бы дракона, будь ему дано на то позволение. Он бы и в драконьем седле смотрелся славно: легко и естественно, Эймонд его гибкую ловкость с мечом успел повидать…              Он себя первым ловит на внимании к племяннику и одергивается прежде, чем будет за тем застан кем другим. Какой ему интерес до того, как тот смотрелся бы в седле? Он уже завтра на турнире это своими глазами увидит, и что с того? Ему просто Бейлы недостает, должно быть, и их долгих полетов вокруг города, где ее юная драконица безумными петлями разрезала воздух вокруг Вхагар под звонкий хохот своей наездницы…              — Скоро ли наступит конец твоим мучениям? — спрашивает он, обернувшись к ней.              — Мейстеры обещают еще пару недель, — Бейла вздыхает. — А мне уже не терпится…              Эймонд отпивает чуть из бокала, когда тихий голос Эйриса выдергивает его из диковинного полета мыслей:              — У тебя там новый ребеночек?              — Да, — Бейла ему улыбается, обе руки положив на свой живот.              — Как его зовут?              — Если это девочка — Лейна, — она на миг опускает глаза. — А если мальчик… его назовет твой дядя, так и быть.              — А откуда он взялся?              Эймонд давится вином, и Бейла не может сдержать заливистого хохота, привлекающего к ним общее внимание.              — Довольно… — хрипит он, пытаясь откашляться.              — Когда папа и мама любят друг друга, — начинает Бейла, и Эймонд видит, как тряска берет плечи сидящего подле нее Эйгона, — и очень хотят себе ребеночка, то он у них появляется.              Эйрис совсем забывает про недоеденный кусок теплого хлеба в своих руках, глядя на нее будто блюдца круглыми глазами.              — Правда?              — Конечно, — Бейла подмигивает ему, вырывая тихое и совсем уж диковинное для слуха Эймонда хихиканье, — у меня это уже четвертый, мне ли о таком не знать?              Он почти было готов возмутиться все же ее самоволием, но все слова крепко застревают в глотке, когда маленькая ладошка сына оборачивается вдруг вокруг его большого пальца… Это правда, Эймонд его ужасно хотел, да только не для того, чтобы любить родительской любовью. Она пришла позже — много позже, чем ей следовало, пожалуй, — а до нее был лишь собственный расчетливый интерес.              Эймонд гладит его маленькие пальцы в своей руке и отпускает их, дозволяя сыну вновь вгрызться в свой хлеб, расчесав о него ноющую десну. На себе самом он чувствует новый взгляд, и ему вдруг делается не по себе до того, что потеют ладони. Так на него прежде не смотрели. Смотрели сально, смотрели грязно, смотрели без подобающего уважения, воображая о нем недопустимое, но не таким диким огнем жгли до самого нутра… Он глядит через стол краем глаза, не подавая виду, и сглатывает с нежданной тяжестью под поглощающими его заживо темными глазами Люка.              Он это днем еще заметил — а как было не заметить, когда и слов никаких не нужно? Люк на него глядел, будто пес на кусок доброго мяса, но так же покорно не смел прикоснуться, покуда ему это не будет дозволено. Воспользовался ли Эймонд этим своим преимуществом? Глупостью станет отрицать. Союзник ему необходим, союзник же альфа, готовый ради него если уж и не на все, то на многое — и того больше. Эймонд сам не ведает, к чему себя ведет, но знает, что все покуда в его руках, да только… его не покидает странное ощущение. Он — сын короля, ему не впервой быть желанным с тех пор, как он расцвел, но впервые это ему не мерзко, не унизительно. Впервые это… лестно.              Этот альфа не из тех, кто почитает омегу своей собственностью — речи его этого не таят. Он не из тех, кто счел бы Эймонда ниже себя за то, что у него промеж ног… Но что Эймонду с того? Он не ищет себе ни нового мужа, ни любовника, у него нет в них никакой потребности. Отчего же так щекотно в животе и дыхание спирает, когда этот бестолковый, совсем не умеющий таиться перед другими альфа глядит на него так, будто Эймонд — самое сладкое яство на всем этом богатом столе?..              — Эймонд, — окликает его Дейрон, и магия рассыпается в прах. Они здесь не одни, Эймонд о том едва не позабыл. — Не пора ли Эйрису в постель?              Эймонд смотрит на сына, и тот и впрямь клюет уже носом, дожевывая виноград с отцовской тарелки, а глаза едва держит открытыми. Люк ничего не говорит, пристыженный взгляд уронив себе на ноги. Чудной, право слово. Смущается так, будто вожделеть омегу — преступление. Эймонд ему не дастся, само собою, не покорится и не откроется для познания, но никогда прежде еще он не видел, чтобы альфы смущались своих помыслов…              Они с Эйрисом выходят из-за стола первыми — Бейла дотягивается и, спросив на то дозволения у зардевшегося племянника, целует его на прощание в лоб, а после машет рукой, покуда они не скроются за дверью, заставляя Эйриса смущенно хихикать и все махать ей осторожно в ответ.              — Мне нравится тетя Бейла, — признается он Эймонду на ухо, когда они остаются в коридоре вдвоем.              Это им в новинку — Эймонд и не вспомнит теперь, чтобы сын сам заводил с ним разговоры, да к тому же рассказывал о своих мнениях, вместо всяческих детских вопросов. Эймонд думает над ответом до неприличия долго.              — Мне тоже, — давит он из себя все же, подходя к подножию лестницы.              Это природный талант, он полагает, который она отточила до мастерства с тремя собственными сыновьями. Он помнит, как на свет появился их с Эйгоном старший — Лейнис. Бейла уже на своем родильном ложе смотрела на сына любовно блестящими глазами, а после лично выбрала для него драконье яйцо и Эйгона принудила взять их в первый для сына полет, привязав к себе младенца, потому как ее собственная драконица в ту пору была еще слишком мала для всадников. Стены замка наполнял его хохот, когда она таскала его с собою повсюду, а когда он стал достаточно велик, чтобы в руку его вложить первый деревянный меч, Бейла сама сделалась ему одним из учителей и противников. Эймонд ей только дивился, тем больше, когда на свет появился его собственный сын. Она заставляла все это казаться столь простым, столь естественным, что ему порой совестно было за собственную неловкость, за неспособность заставить сына улыбаться, не говоря уж о звонком хохоте в голос…              — Она красивая, — продолжает Эйрис смущенно, — и добрая… И Люк мне нравится.              — Кто? — Эймонд едва не запинается об одну из ступенек.              — Люк, — повторяет сын. — Он хороший.              Эймонд кусает себя за губу, невидимый для Эйриса в его положении, и благодарит богов, что они почти уж добрались до его покоев. На пути им встречается Мия, несущая им новые свечи, и Эйрис быстро переключает внимание на нее, избавляя Эймонда от нужды в ответе. Слова сына петлей затягиваются у него на горле. С чего ему взбрело это в голову, еще и сейчас… Ужели даже ему что-то ведомо?..              Оставленный взамен отпущенного к семье Дейрона гвардеец склоняет голову, распахивая перед ними двери, и тепло натопленной комнаты приятно обволакивает тело. Вино ли это, или подозрительно умиротворяющий беспокойную душу день? Эймонду наверняка ответ не известен, но расслабляться он себе не позволяет. В глубине комнаты Дженни стоит к ним спиной, руками оперевшись о стену, и не оборачивается на вошедших, не склоняет головы, лишь дышит до тяжело вздымающихся плеч.              — Дженни, — окликает ее сам Эймонд, — забери принца, ему нужно приготовиться ко сну.              Девушка оборачивается к ним страшно медленно, покачиваясь и тяжело переставляя ноги. Эймонд видит ее глаза, подернутые пеленой, слышит медленное дыхание, и в тот же миг она оседает на пол всем телом. Слух пронзает стрелой визга Мии:              — Дженни!              Эймонд действует спорее, чем случившееся осознается. Он сует Эйриса Мие в руки, рявкнув лишь «Унеси его!», а сам оказывается вмиг подле упавшей служанки. Бледной, будто мертвец, но живой, все еще дышащей. Времени у него — лишь действовать.              Он голову ее выворачивает набок, пальцы без нежности вталкивая в рот, и давит на самый корень неподвижного языка. Давит, покуда тело ее не сотрясает рвотной судорогой, а воздух вокруг не отравляет смрадом…

***

      Эйрис мирно спит у него на груди, завернутый в одеяло, и в отражении громоздкого кованного матушкиного зеркала Эймонд видит свое лицо. Бледный и безмолвный, с залегшими под глазами тенями и со в жесткую нить сжатыми губами. Он отворачивается прочь, молчаливо-яростный взгляд вместо того обращая к вызванному сюда в ночи деду.              — Что скажешь теперь? — вопрошает Эймонд сквозь зубы, лишь благодаря близости сына не срываясь на крик от терзающей его изнутри злобы. — Обезумел ли я от своего позднего родительства?              Дед замирает у разожженного в камине огня и оборачивается к нему с особой медлительностью.              — Дозволь мейстеру сперва закончить работу, внук. Нам не ведомо еще, что именно случилось с девушкой…              — Это моя служанка, — разъяренной змеей шипит Эймонд, — допущенная к моему сыну, и она была гнусно отравлена в моих покоях. Что еще тебе нужно, чтобы…              — Эймонд, — маленькая ладонь матушки опускается на его плечо, когда она садится рядом, — у тебя есть право на твою тревогу, но…              — Это не простая тревога, матушка, — ему приходится шептать, когда Эйрис ворочается во сне, слишком сильно сжатый коконом отцовских рук. Он не желал ее втягивать в это, видят боги, но что теперь остается? — И это не случайность, как не случайностью была та змея вчера. Кто-то здесь желает навредить Эйрису, чтобы меня свергнуть с…              Слова его растворяются в скрипе распахнувшейся двери и умирают на языке. Мейстер Гормунд входит в покои матушки, смиренно склонив перед ними голову.              — Говори, — торопит его Эймонд тут же.              — Девушка жива, мой принц, но крепко спит.              — А причина?              Каждое ли слово он должен тянуть силой?! Эймонд ерзает нетерпеливо, беспокойством своим едва не вырывая сына из объятий сна, но ответ стрелой пригвождает его к месту, обрывает дыхание:              — Яд.              — Боги милостивые… — шепчет матушка, крепче хватаясь за его плечо.              — Не всегда он смертелен, — торопится объясниться мейстер Гормунд, — его порой используют и как лекарство от бессонницы в малых дозах. Имя говорит о нем все нужное — Сладкий сон.              Матушка обменивается с дедом коротким взглядом, и Эймонду ведомо, что в нем.              — Тот ли это?..              — Не тот, милорд десница, — прерывает его мейстер хладнокровно, и матушкин большой палец беспокойным и неловким чуть полумесяцем гладит Эймонда по плечу. — Но смерть от него может выглядеть столь же естественно. В малых дозах он дарит спокойствие, в чуть больших — сон, в избыточных же — безмятежную смерть во сне. Но что мало для взрослого — то избыток для младенца. Дженни будет жить, она приняла его лишь немного, но достигни яд принца Эйриса в том же количестве…              Эймонд молчит, носом зарываясь сыну в волосы. Горло ему позорно стискивает, глаза жжет иголками. Чудо, что яд достиг служанки первой, лишь чудо. Все его жалкие от отчаяния попытки предупредить беду ничего не дали, им не будет жизни даже в его покоях, но…              — В чем был яд? — спрашивает он глухо. — Чем именно она была отравлена?              Мейстер мнется, и Эймонд знает его безжалостно сминающий нутро ответ загодя.              — Это мне неведомо, мой принц. Мия ничего не видела, ну а Дженни пробудится еще не скоро, чтобы пролить на то свет.