Неприкосновенный

      Утро это Люк встречает за завтраком с семьей в покоях у матушки, как давно уже привык в Харренхолле. Там возня младших за столом и улыбки родителей освещают даже мрачные своды древнего замка, заставляя позабыть обо всяких невзгодах, но теперь душе Люка и сердцу нет ни покоя, ни свободы, а еда никак не лезет в горло…              — Люк, — слышит он голос матушки, когда та передает что-то все еще грызущую своими острыми зубами (Люку доводилось как-то ощутить их на себе во время игры, и шрам сохранился до сих пор) Висенью служанкам, — задержись на пару слов.              Джейс и Джоффри уже вышли, а младших как раз уводят из-за стола няньки. Отец останавливается возле матушки, быстро целуя в макушку, и оставляет ей беседу, которую она замыслила. Ничего дурного Люк не совершил, но все это заставляет беспокойную корку льда выстелиться у него по нутру.              — Я слышала, вчера ты стал настоящим героем.              Слова ее оказываются для Люка неожиданностью.              — О чем ты?              — Как же? — матушка улыбается ему. — Разве ты не спас вчера юного лорда Баратеона от змеи?              — Ах, это, — к щекам подкрадывается румянец, — пустяки. Принц первым заметил змею и сам выхватил сына, я только зарубил ее, чтобы она не бросилась снова.              — Разве же это пустяк, милый мой мальчик? — она отставляет от себя кубок и складывает руки. — Уж точно не для матери, это я тебе скажу наверняка. Уверена, принц Эймонд тебе страшно признателен.              Звук его имени ласкает Люку слух, приятно сдавливает сердце…              — Он поблагодарил меня вчера, — признается он потяжелевшим голосом.              — Вот видишь? А ведь я дурно знаю своего брата, чтобы угадать такое просто так, — матушка наклоняется ближе к столу, ближе к нему. — Сколько же ему было, когда я оставила Королевскую Гавань? Пять или шесть, теперь и не вспомню, совсем еще ребенок. Собеседника из него для меня бы не вышло.              — Это все недостаток умения, матушка, — Люк усмехается, — мне вот страшно весело бывает с Симеоном.              Она заливается колокольчиком невольного смеха.              — В этом ты прав, мой милый. Я не слишком-то старалась, и мне не слишком-то по нраву были дети, пока на свет не появились мои собственные.              — Лорд Эйрис — славный ребенок, — Люк не сдерживается в своем желании поделиться. — Тише всех наших, но я, кажется, нашел и к нему свой подход.              Матушка смотрит на него странно — так, что Люк успевает смутиться и подумать, что же такое он ляпнул невпопад? Она вновь тянется к своему кубку и отпивает вина, прежде чем ненароком вдруг поинтересоваться у него:              — Как тебе понравились здешние девицы и юноши на выданье? Не упал ли уже твой взор на кого особенного? Твой брат, как ты сам наверняка слышал, весьма заинтересован в одной юной леди из дома Фреев, а вот о тебе мне ничего не известно.              Боги, неужто вот так запросто она его прочла? Сковырнула скорлупку мнимой тайны одним лишь движением пальца? Джейсу он открылся сам в первый же день, но брат бы не выдал его даже ей, в этом Люк не сомневается.              — Упал, — отвечает он тихо, пунцовея хуже мальчишки. — Ты только вспомни прежде свое обещание.              — Принять любой твой выбор? — матушка вскидывает брови. — Я ему верна, но вот о самом выборе твоем все никак от тебя не услышу. Если только это не о нем и его сыне ты так рвешься вести со мной беседы?              У Люка горят уши, но он находит в себе мужество поднять на нее глаза. Матушка смотрит внимательно, ожидающе, но не поторапливает.              — О нем. Тебе этот выбор не по душе?              Она проворачивает кольцо на пальце в задумчивом молчании.              — Он успел уже похоронить одного мужа…              — Разве сердцу можно приказать? Траур не чернит его в моих глазах.              — И он вот уже третий год твердой рукой властвует над Штормовыми землями, летает на величайшем из ныне живущих драконе, свободолюбив и своеволен… Не обожжешься ли ты о подобного омегу, милый мальчик? Он желает покорять, а не покоряться, и он тебя старше…              — Я его огня ничуть не боюсь, матушка, — отвечает Люк тихо, — и в моих жилах та же кровь, твоя. Ну а возраст… к старости эти семь лет станут совсем незаметны.              Она не слишком-то рада — Люк это видит, — но прямо не говорит. Слова, данного ему, она не нарушит, но и он не желает делаться причиной для ее тревог…              — Как бы то ни было, разве он — омега на выданье? — спрашивает матушка. — Я не слышала пока, чтобы король желал вновь отправить брата замуж. Если только… сам он не успел уже принять твоих ухаживаний, пока вы вместе были в саду?              Ну разумеется, она знает. Как это сокроешь, если ей уже доподлинно известно о происшествии со змеей?              — Едва ли… — он все же опускает смущенный взгляд на свои руки и вздыхает. — Он очень сдержан, я не знаю, как к нему и подступиться.              Он принял от Люка цветок. Но значило ли это хоть что-то, кроме желания порадовать сына? Может ли быть надежда, что подобный огонь разгорится однажды в ответ на страсть Люка и в его сердце?              — О нем прежде ходило много гнусных слухов, да и теперь…              — Неужто ты им веришь?              — Нет, — матушка дергает подбородком, — но не сделай так, чтобы жизнь его стала еще труднее благодаря тебе. Ухаживай за ним, если уж этого так пылко желает твое сердце, но не шатай под ним трона Штормового Предела понапрасну, положение это для омеги трудно и без этого.              — Я его не опозорю, — обещает ей Люк без тени лукавства, дивясь ее ответу. — И не трону, пока не попрошу его руки и не получу согласия, как это полагается.              Матушка улыбается ему с привычной нежностью.              — Я тебе верю, милый мой мальчик. У тебя добрая душа и любящее сердце, а чувства твои я вижу неподдельными. Принцу Эймонду страшно повезет, если он примет твои ухаживания и предложение о замужестве.       

***

      Ему никак не найти повода, чтобы встретиться с Эймондом вновь — ровно ничего благопристойного у него нет, чтобы по праву оказаться на пороге его покоев и быть допущенным в них без опасения новых гнусных слухов. Все, что Люку только остается, это тенью слоняться по замку в надеждах, что они вновь столкнутся случайно, как случилось с ними в самый первый раз. Джейс и Джоффри находятся раньше и пытаются утащить его из замка прочь, чтобы подготовиться к грядущему турниру, но он только неловко отнекивается и отшучивается. Какой тут турнир? Каких омег ему впечатлять на нем своими умениями, если самого желанного этим не добиться? Джейс все понимает — Люк это слышит в его тяжелом вздохе, видит в качнувшейся голове и потерянном взгляде — и уводит Джоффри прочь сам, пообещав тому, что Люк присоединится к ним позже.              Ноги водят его кругами по замку, вынуждая принимать поклоны от будто бы удвоившихся со вчерашнего дня гостей, которые признают в нем королевского родича по вышитым на одеждах драконам — отец никогда не возражает, чтобы в свете они носили цвета матушки, и самой ей это всегда лишь в радость. Он кивает им, перебрасывается с иными парой малозначимых слов, но все никак не находит среди них того, кого так отчаянно ищет… На пути своем он встречает даже ее милость, королеву Бейлу, несмотря на тяжесть своего положения покинувшую свои комнаты в сопровождении пестрой стайки молодых фрейлин. Он узнает среди них падчериц Эймонда и даже сразу вспоминает их имена: леди Флорис и леди Марис. Эймонд представил их ему — каждое его сказанное Люку слово будто огнем выжглось в памяти.              — Турнир еще не начался, а вы уже показываете себя достойным рыцарем, принц, — смешливо замечает королева, приняв его поклон. — Я наслышана от леди Флорис, — девушка смущенно хихикает, отводя взгляд, — о том, как храбро вы спасли вчера моего племянника. Принц Эймонд его от себя теперь не отпускает — диво ли? Мы все перед вами в долгу.              — Вы очень добры, — только отвечает он, не в силах вновь объяснять, что едва ли поступок его заслужил столь громких слов. Быть может, леди Баратеон приукрасила его в своем рассказе королеве? Если так, уличать ее в лести при всех было бы недостойно с его стороны. — Не знаете ли, как юный принц чувствует себя сегодня?              — Весел, — она пожимает плечами, — насколько вообще весел может быть принц Эйрис. В нем мало баратеоновской живости, которую я люблю в его старших сестрах. Можете сами взглянуть, если желаете, —добавляет она тут же, — принц Эймонд намеревался наведаться с ним в тронный зал вместо прогулки в саду.              Люк едва находит в себе силы поблагодарить и попрощаться с нею как полагается, а не сорваться с места в ту же секунду. Расположение тронного зала ему отлично известно, и он мигом оказывается там, без вопросов впущенный стражей. Остановиться на входе его заставляет лишь шорох голосов — двух голосов, взрослых и мужских. Один заставляет сердце заколотиться чаще, будто сладкий яд вливая прямо в уши, второй же кажется смутно знакомым откуда-то, но все никак не вспомнится, откуда же именно…              — … на границе… и от Вхагар тоже… лун назад…              Люк разбирает лишь отдельные слова Эймонда и, ничуть не лучше, — его собеседника.              — … Дорн? Ты… рождение…              — Не говори со мной так, будто я обезумел! — принц повышает голос, разъяренный услышанным. — Тебе ли не знать, на что они способны!              — Твои частые полеты на драконе вскружили тебе голову — вот что я слышу. Ты можешь летать выше облаков, но спустись на землю, когда предлагаешь войной идти на кого-то из-за простой змеи в саду!              — Что толку мне вести с тобой беседы? — зло огрызается Эймонд, и тут же вновь слова его становятся неразличимы.              — Следи за сыном лучше и не устраивай шума в замке. Ты знаешь, что будет, если…              — Довольно! Уходи.              У Люка лишь миг есть на то, чтобы прикинуться, будто он только вошел, когда лицом к лицу он сталкивается со вторым человеком и теперь узнает его без ошибки. Сир Отто Хайтауэр — еще сильнее постаревший с того раза, как Люк видел его на похоронах своего деда, которому он служил десницей. Ясность же ума он, по всей видимости, сохранил и теперь, потому как положение свое держал и при внуке, хотя самые разные слухи ходили о степени его влияния на молодого короля и его выходки…              — Мой принц, — сир Отто склоняет голову в приветствии, минуя Люка в дверях, и удаляется прочь, ни слова больше не обронив.              Эймонд все еще в тронном зале. Стоит, отвернувшись от входа, принца Эйриса держа на руках и что-то говоря — Люк и позабыть успел за случайно подслушанной ссорой, что ребенок должен был быть при нем. Когда он подходит ближе, то начинает разбирать и слова.              — Это твой дедушка, — принц Эймонд указывает на статую прежнего короля.              — Это твой папа?              Кажется, Люк впервые слышит голос Эйриса — тонкий и тихий, будто писк новорожденного котенка. Речь у него еще невнятна, как у всякого ребенка его лет, но Люк давно научен разбирать детский лепет братьями и Висеньей. Он останавливается чуть поодаль, не прерывая их.              — Да. Он был королем.              — Как дядя?              — Как твой дядя Эйгон, все верно.              — А он летал на драконе?              — Конечно, — Эймонд разворачивается, свободной рукой указывая на огромный череп поодаль. — На Балерионе, самом большом драконе, который жил в Вестеросе.              — Он был больше Вхагар? — малыш тянется вперед обеими руками, чтобы прикоснуться к черному клыку мертвой пасти, и Эймонд прижимает его к себе теснее и подходит ближе к черепу, чтобы помочь.              — Да. Знаешь, кто еще летал на нем?              Маленькая ладошка гладит шершавую кость, прежде чем Эйрис снова обнимает отцовскую шею обеими руками. Люк не ждет от него ответа, особенно правильного, но тот вдруг заговаривает, пальцем обводя вышитые узоры на чужом плече:              — Король Эйгон.              — Первый или второй?              Это заставляет малыша на миг задуматься, выпятив губы вперед.              — Первый. Второй — это дядя Эйгон.       Эймонд ничего не говорит ему пару неловких секунд, прежде чем едва ли не робко похвалить:              — Молодец.              Эйрис кладет голову ему на плечо, пряча смущенную улыбку, и Эймонд целует его в макушку. У Люка сердце сбивается со своего частого барабанного ритма. Он и их общих детей мог бы носить так же, присадив к себе на бедро, так же обучать их истории их рода, брать в полеты на Вхагар, привязав к себе, поцелуи свои оставлять среди буйного моря кудряшек и на раскрасневшихся после полета щеках…              Собственные неловкие и неуместные совершенно выдумки о том, что принц Эймонд мог бы подарить ему детей, обжигают лицо стыдным жаром, заставляют воздухом захлебнуться от собственной наглости. Да что же с ним такое делается в его присутствии?! Ведь не мальчишка уже и притом давно…              — У меня тоже будет дракон? — спрашивает Эйрис сонно.              — Нет, — Эймонд гладит его по спине, — драконов дают принцам и принцессам, детям короля, а ты — лорд Баратеон, олененок.              — Ты говоришь, что я принц… Мия и Дженни тоже говорят, что я принц.              — Ты и есть принц прежде всего остального, не забывай об этом. Ты — мой сын, Эйрис, Таргариен по крови и по имени. Но я не король и не стану им… У твоего старшего кузена тоже нет своего дракона, хочешь спросить его, как он справляется?              Большие голубые глаза юного лорда впиваются в Люка, и тут же он вновь прячет лицо у отца на плече, смущаясь раньше не замеченного им чужака.              — Доброго дня, мой принц, — Люк и сам робеет под прямо к нему обращенным взглядом Эймонда, горит, подобно жалкой лучинке в хаосе пламени.              Глаза его будто драгоценные камни — диковинный оттенок светлой сирени, какого Люк не видал прежде у иных родичей. Он вчера еще хотел бы рассмотреть их получше в свете дня, но каждый раз смущался, ловя себя на чревоугодном пожирании Эймонда взглядом… Видел бы кто его в эти мгновения, когда он спохватывался и стыдил самого себя — дурные слухи разлетелись бы мигом.              — Вы тоже явились взглянуть на убранство тронного зала в тишине? — спрашивает Эймонд буднично.              Люк к нему явился. Понимает ли он это, но дает шанс оправдаться, или же бестолково рвущиеся наружу чувства Люка ухитрились все же для него остаться загадкой за всеми иными заботами?              За любезно предложенную ему соломинку Люк все же хватается:              — Я не знал, что вы обучаете здесь сына в этот час. Если я вам помешал…              — Принцу пора спать, — Эймонд качает головой, и в подтверждение его слов Эйрис роняет тяжелые веки, сильнее приваливаясь головой к его плечу. — Я отнесу его в свои покои. Сопроводите нас, если это не доставит вам хлопот? На пару слов.              Смысл сказанного не сразу пронзает Люку разум. Сопроводить… в его покои? Да еще и ради какого-то разговора? Приятная дрожь вспахивает позвоночник.              Он пропускает Эймонда вперед себя, но не осмеливается предложить ему своей помощи с ребенком — едва ли сам юный принц оценит подобные вольности от чужака. Между тем мальчик вновь поднимает на него любопытные глаза, и Люк нарочно не смотрит в ответ, чтобы его не смутить. Его темные кудряшки жестким контрастом оттеняют серебро отцовских волос — точно как у Люка с братьями и у матушки. Его собственные дети, он полагает, и дальше понесут отцовскую кровь Первых людей на своем челе, но, может, если в супруги себе он возьмет омегу валирийской крови… Люку особенно совестно желать Эймонда в столь близком его присутствии, будто неподобающие и глупые его мысли тот может прочесть, но поделать с собой хоть что-то он не в силах. Он и к запаху его не может привыкнуть, все продолжая тяжело сглатывать вязкую слюну, видеть же его бережно несущим ребенка в наверняка куда больше привыкших к мечам и поводьям руках — сущая пытка. Мог бы Люк полюбить принца Эйриса как своего? Наверняка. Ему всякий ребенок по душе, он знает к ним подход после трех младших братьев и сестренки, в этом же чем дольше смотришь, тем больше с нежностью обнаруживается от Эймонда…              Они подходят к дверям его покоев, и в стоящем подле них королевском гвардейце Люк не без удивления узнает младшего из своих дядюшек. Тот ему, должно быть, дивится не меньше, пусть о том и не говорит, лишь роняет короткое:              — Мои принцы.              Кроме них коридор в этот час пуст, и Дейрон тянет руку, чтобы чуть потрепать Эйриса по щеке. Тот ему робко улыбается, не прячась, — привычен, должно быть, от их с Эймондом частых визитов в Королевскую Гавань.              — Как твои дела, малыш?              — Хорошо, — отвечает он тихо, по-детски проглотив букву «р». — Я видел дедушку.              — Никто не приходил в мое отсутствие? — интересуется Эймонд.              — Две служанки, которых ты дозволил впускать. И леди Кассандра хотела нанести визит тебе и своему брату.              — Она уже прибыла в столицу?              — Этим утром, ее муж готовится выступать на турнире. Обещала снова зайти ближе к вечеру.              Люку странно входить в его покои перед всеми и вместе с тем чуть спокойнее на душе, что из этого не делается никакой грязной тайны. Что дурного, в самом-то деле, в том, чтобы при свете дня, не таясь будто преступник, навестить ненадолго покои своего вдовствующего дальнего родича-омеги? То, конечно же, что Люк жаждет его пуще воды в жаркой дорнийской пустыне и пуще клочка суши на горизонте в долгом морском странствии. То, как Люк упивается дурманом его запаха, разлитым здесь в воздухе, куда ни повернись. То, сколь жарко горят щеки от вида застеленной постели и хрустких простыней, что будут бесстыдно обнимать его тело ночью… Но все это лишь у Люка в голове, в безопасности его недостойных и порочных мыслей, и там ему и суждено быть ото всех похороненным.              Две девушки, уже виденные Люком вчера в саду, склоняют головы при их появлении, и одной из них Эймонд передает сына с коротким:              — Приготовьте принца Эйриса ко сну и оставьте нас.              Он всегда называет сына принцем, Люк это подметил за ним еще вчера — привычка, которую в его присутствии перенимают и все остальные. Любопытно, что же кроется за этим? Несчастливый брак двух неравных? Люку гадостно от ревности, какую он чувствует при мысли о другом, давно уже мертвом альфе, и пакостно от собственной радости, что Эймонд, должно быть, ничуть не тоскует по нему, раз не желает даже называть их сына по мужниному титулу в напоминание о нем…              — Поднимите ручки, мой принц, — просит служанка ласково в затянувшейся тишине.              Вторая передает ей свежую сорочку и беспокойные руки тут же тянет ко рту, прикусывая ноготь на большом пальце. Она и вчера делала так же, пытаясь успокоиться после происшествия в саду, — теперь Люк вспоминает, как второй пришлось ее одернуть и дрожащие руки взять в свои.              Девушки кланяются им, клюющего носом Эйриса передав Эймонду, и выходят, как им и было велено. Люк теперь не знает, куда деть глаза.              — Присядьте, — Эймонд кивает ему на кресла у разожженного уже для них с сыном камина. — Я подойду.              Ему диковинно находиться здесь, он прежде и вовсе не бывал допущен в покои омег, не считая собственной же матери, теперь же он будто сокровищницу изнутри может рассмотреть жизнь Эймонда, какой увидеть ее могут отнюдь не все. Люк знает теперь малочисленность склянок, выставленных на его туалетном столике, знает и вид гребня, бороздящего волны его волос, знает цвет его кресел — винно-красный с золотом. Он медленно опускается в одно из них, гадая, такова ли спальня Эймонда в Штормовом Пределе? Или во всем отлична? Как принял чужой замок дракона в свои стены, изменился ли для него или навязал свои законы?..              В своем новом положении Люк находит нечто странное: оно дарит ему волнение неизвестности и смущения, но вместе с ним ощущает он и диковинное умиротворение. Он слышит шорох, с которым Эймонд за его спиной укладывает сына в постель, и почти может вообразить себе их жизнь такой… Он мог бы помочь уложить малыша, не будь он здесь лишь гостем, он мог бы рассказать ему историю перед сном и поцеловать в лоб, будь это его сын, а не юный лорд Штормового Предела, он мог бы без зазрения совести после привлечь к себе самого Эймонда, дав голову мирно сложить себе на грудь…              Тот опускается в соседнее кресло, подбородок подперев рукой и задумчивый взгляд устремив на огонь.              — Надеюсь, я не слишком отвлекаю вас от важных дел вроде грядущего турнира?              Да важен ли теперь ему тот турнир? Люк бы только одному Эймонду хотел показаться, а здесь это сделать много раз сподручнее, чем на ристалище перед сотней других зрителей. Бесед же там с ним и вовсе никак не завести.              — Нет, — отвечает Люк вслух вместо этого, — я ведь и сам говорил вам вчера, что готов помочь всем, что будет в моих силах.              Ответ отбирает у Эймонда несколько мгновений нервного кручения кольца на указательном пальце, и Люк не может не вспомнить о матушке. Как занятны все же могут быть сходства людей, что никогда не были близки иначе как по отцовской крови…              — Все считают, будто я обезумел в своем позднем родительстве, — роняет Эймонд наконец, взгляда все же не отрывая от языков пламени. — Что удивительного в змее? Какой ребенок не оказывался хоть раз в смертельной опасности по чистой случайности? Никого не нашлось, кто поверил бы моим беспокойствам на этот счет… кроме вас.              Люк сглатывает давящее на горло смущение.              — Могу ли я спросить… — он запинается, не находя сразу верных слов для вопроса, который не давал ему покоя со вчерашнего их разговора. — Как… как погиб ваш муж?              Эймонд оборачивается, взглядом хлестнув его по лицу.              — Какое это имеет отношение к делу? Это было несчастным случаем на охоте.              Охота. В лесу, значит.              — Прямое, быть может.              Эймонд душит в себе миг яростной слабины: вновь садится прямо и опускает взгляд, прежде коротко глянув на свою постель и мирно спящего в ней сына.              — Эти вещи никак не связаны, — отвечает он тихо и твердо. — Мой муж… не знаком был с мерой в выпитом, даже когда ему предстояло ехать верхом или брать оружие в руки. Это… Это не то, о чем я желаю говорить, вы понимаете? И не то, каким я желаю сохранить его в памяти сына, — его нервные руки терзают теперь сами себя, и Люк едва держится, чтобы не остановить это собственным прикосновением. — Он свернул себе шею, пьяным упав с лошади на охоте. Постыдная и трагичная случайность.              — Мне жаль, — Люк качает головой, пусть даже Эймонд на него не смотрит. — Не держите на меня обиды, что разбередил вашу рану. Я лишь подумал, не могло ли это быть делом одних и тех же рук?              — Не могло, принц, оставьте эту мысль. Смерть моего мужа сделала меня регентом при сыне, смерть, — голос его надламывается до шепота от одной лишь страшной мысли, — моего сына же, напротив, сбросит меня с его трона. Нет того, кому выгодно было бы и то, и другое, особенно почти три года спустя. Да и кто мог бы насильно напоить лорда Борроса и сбросить с коня в окружении его верных людей? Все они признали это случайностью.              — На ком же ваше собственное подозрение?              Люк не может выдать, что подслушал обрывки его разговора с дедом в тронном зале и осведомлен уже отчасти о зародившихся догадках.              — Мудрено ли? — Эймонд поджимает губы. — Лорд Баратеон, едва не укушенный змеей, — чему еще это быть, как не проискам Дорна?              В словах его есть истина, отрицать толку нет. И до Люка долетали вести о приграничных конфликтах, резко унявшихся с той поры, как дядя его сделался временным правителем Штормовых земель, а Вхагар сожгла пару сотен оказавшихся в его землях дорнийцев. Те ловки и умелы были воевать в своих владениях, а осаждать их замки было лишено всякого толку, но кому же в здравом рассудке захочется иметь под боком враждебного им драконьего всадника на добрые десятки лет вперед? Другое же дело, что положение свое тот держит лишь благодаря юному еще совсем сыну, а дети бывают так хрупки — куда более хрупки, чем взрослые…              — Если хоть волос упадет с его головы, — нарушает свое молчание Эймонд хриплым шепотом, — я один поставлю Дорн на колени пусть бы и ценой своей жизни. Им ли этого не понимать? Оттого и таятся, не бьют в лоб, выдают все за естественные причины, пусть даже это будет стоить им промаха. Им ли не знать, как совладать со змеями и пронести их в дворцовый сад? Утром изловили еще двух, — добавляет он. — Не слишком много, но и достаточно, чтобы хоть одна из них добралась до сидящего в траве ребенка…              — Что же вы думаете с этим делать? — спрашивает Люк тихо.              Принц Эйрис ворочается во сне и вздыхает, на миг отвлекая их внимание на себя.              — Охранять его днем и ночью, — роняет Эймонд, когда ребенок затихает вновь. — Не подпускать чужаков, следить, что именно он ест и пьет… Но как перерубишь шею этой змее, чтобы она уж наверняка его не укусила? Это мне неизвестно…              — Если это подарит вам покой, я разузнаю у дворцовых слуг, не видели ли они кого вызвавшего их подозрение вчерашним утром. Без лишнего шума — я найду, чем объясниться.              — Вы оказали бы мне этим неоценимую услугу, — Эймонд на миг закусывает губу. — Самому мне не отлучиться от сына, чтобы не беспокоиться о нем, а его общества я в подобном деле не желаю.              Люку страшно хочется остаться, страшно хочется растянуть этот разговор. Какое вино вам по вкусу? А украшения? По нраву ли охота? Что за книга ждет нынче у вашей постели? Он может придумать еще сотню вопросов, желая вызнать об Эймонде все и узнать самого его лучше, но проклятые приличия велят ему уходить прочь. Люк проглатывает все слова, любуясь на прощание вблизи шелковистым блеском заплетенных волос, длиной серебряных ресниц, картинной резкостью черт…              — Утром прибыли наконец леди Рейна и принцесса Хелейна с детьми, король и королева всю семью желают собрать на ужине этим вечером, — говорит Эймонд, так и не обращая к нему взгляда прямо. — Надеюсь увидеть вас там… Люк.