Безмолвие

Общажный блок Сюань Цзи и Сяо Чжэна хорош настолько, насколько в принципе может быть хорошим жилье в общежитии. Это просторная общая комната, выглядящая как помесь гостиной и кухни, уютная спальня с двумя односпальными кроватями и кажущийся вполне новым санузел, дверь в который ведет из небольшого коридорчика. Насколько знал Линъюань (и насколько можно было судить по прямоугольнику слишком чистого пола в спальне), изначально эта квартирка предназначалась для троих студентов, но не обошлось без заботы родителей «сяо Сяо». Третью кровать убрали в начале текущего учебного года, потому что «два человека в комнате – это еще терпимо, но три – это уже хостел какой-то». Сяо Чжэн, когда рассказывал об этом, скептически заводил глаза, так что сразу было понятно, что слова эти – не его собственные. Он вообще был на удивление простым и здравомыслящим человеком – точно не таким, какими Линъюань привык видеть хотя бы своих сокурсников, многие из которых тоже родились с золотой ложкой во рту и вели себя как журавли среди кур, хотя на деле, бывало, не отличали бобов от пшеницы и только хвастать своим положением были горазды. Конечно, и в Сяо Чжэне иногда что-то такое проглядывало, но он сам, казалось, это замечал и волевым усилием искоренял в себе. Наверное, оттого, что у него был Янь Цюшань. Всем бы такого Янь Цюшаня, да еще вовремя, а не как у Линъюаня вышло. Хотя, конечно, нет никаких гарантий, что даже три года назад тот бы ему помог. Линъюань прикладывается к своему пиву и делает пару больших глотков. Его сегодняшняя цель – надираться и молча наблюдать за птенцом, раз уж он оказался здесь на правах одного из многочисленных приятелей его соседа и имеет подобный шанс. Людей не то чтобы много – но и не мало. Привычный птенцовый квинтет, неразлучники-Янь, сам Линъюань с увязавшимся за ним Алоцзинем, Шэнь Юаньсинь и парочка второкурсников из приятелей Ван Цзэ, один из которых вздумал подкатывать к оробевшей Пин Цяньжу, беспомощно оглядывающейся по сторонам в поисках возможности ретироваться. Выглядит она при этом так печально, что ее даже немного жаль. Настолько, что, будь это в какой другой день, Линъюань бы точно поступил по-джентльменски и помог ей. Но так уж вышло, что именно сегодня с его лояльностью Пин Цяньжу не повезло. Не сказать, что Линъюаню она особо нравилась (по сравнению с некоторыми звездами, она вообще была довольно посредственной), но Дань Ли учил, что личное отношение к кому-либо не должно влиять на моральный облик и мешать оказывать помощь тем, кто в ней нуждается. Собственно, Пин Цяньжу даже не была угрозой для симпатий Линъюаня. Сюань Цзи, по всей видимости, выполнял для нее функцию блистательного старшего брата, которому она заглядывала в рот и чьей защиты всегда искала. Вот только и его исключительность сегодня, похоже, дала сбой. Расслабленный, как будто слегка поплывший, он сидит совсем рядом с Линъюанем, одним фактом этой неожиданной близости позволяя тому оправдывать свое абсолютное равнодушие ко всему прочему окружению, и рассеянно покачивает пивной банкой, покоящейся у него в руке. Вечер близится к завершению; они без особого энтузиазма играют в «правду или действие», попеременно отказываясь от выполнения заданий и ответов на вопросы методом штрафных алкогольных глотков, и, вероятно, именно поэтому Линъюань чувствует себя такой размазней. Иначе слишком много правды он мог бы вывалить не только на сяо Цзи, но и на всех окружающих. А в его планы это не входило никоим образом. Не тогда, когда Шэнь Юаньсинь сидит напротив, рассеянно поглаживая большим пальцем по запястью нервничающую от чужого пристального внимания «Пин-мэй», стиснувшую ее ладонь. Опустошенная Сяо Чжэном и Ван Цзэ напополам бутылка из-под рисового вина, заключенная в неровный прерывистый круг из собравшихся в комнате людей, в очередной раз крутится, издавая неприятный бьющий по ушам звук – и наконец останавливает свое указующее горлышко на уже порядком захмелевшей Пин Цяньжу. Ван Цзэ беззлобно ухмыляется, наблюдая за своим подобравшимся приятелем, окидывающим мечтательным взглядом полные бедра девушки, и потирает руки. – Цянь-эр, – зовет он медовым голосом получающего истинное удовольствие от происходящего человека. – Правда или действие? Та смотрит на друга оленьими глазами, ерзает, как будто сидит не на диванчике, а на подстилке из гвоздей, косится на приставучего второкурсника – и выдает с решительностью обреченностью: – Правда! Видимо, здраво рассудила, что, если попросит действие, ее обязательно заставят сделать какую-нибудь непотребную глупость вроде поцелуя. Ван Цзэ улыбается еще шире, выглядя так, словно собирается поднять ветер и сделать волны, и выдает: – Расскажи нам о своих симпатиях! Девушка заливается жарким румянцем и сердито поджимает губы. Смотрит при этом так, будто чего-то подобного и ожидала, поэтому мечет в друга недовольно-смущенный взгляд и, явно по привычке, оглядывается в поисках какой-нибудь еды, которая помогла бы ей заесть волнение. Все еще сжимающая ее руку Шэнь Юаньсинь дарит ей успокаивающую улыбку и мягко щурится; это придает ее лицу (тронутые теплом поблескивающие губы, блестки карандаша в уголках суженных глаз, падающие на скулы пушистые пряди) мечтательно-ласковое очертание. Пин Цяньжу секунду смотрит на их сцепленные руки – а потом поднимает взгляд на ухмыляющегося как лис Ван Цзэ и выдает: – Д-девушки! Мне вообще-то нравятся девушки… – краснеет она при этом еще ярче прежнего, хотя, казалось бы, куда уж тут, но от этого ее ответ выглядит только более искренним. Шэнь Юаньсинь озаряет на мгновенье притихшую комнату нежным колокольчиком своего смеха, разбивая мимолетное недоумение окружающих этим признанием, – и бросает снисходительный взгляд своих лучистых глаз на оторопевшего от такого откровения второкурсника. – Это моя девочка, – с глубоким удовлетворением говорит она; поднимает их сцепленные ладошки, без малейшего смущения демонстрируя трогательное рукопожатие всем находящимся в комнате, и целует пухленькие белоснежные пальцы своей подруги. – Синь-Синь! – та ошеломленно пищит и, не в состоянии выдерживать на себе столько взглядов, прячет голову у спасительницы на плече. Алоцзинь свистит. Девушка-виденье широко улыбается, прижимая Пин Цяньжу теснее к своему боку – и встречается озорным взглядом с Сюань Цзи. Изучает его всего – внешний вид, позу и расслабленно-ленивое выражение – и шлет воздушный поцелуй. Птенец – Линъюань смотрит краем глаза, предпочитая не наблюдать за его реакцией слишком явно – рассеянно улыбается ей, будто совершенно не удивляясь и не огорчаясь (будто не чувствуя) – и ловит посланный ему поцелуй свободной от пивной банки рукой. Прижимает пальцы к губам – и отправляет чарующе-легкомысленный ответ. И – словно нарочно прижимается при этом бедром к бедру Линъюаня. Как будто знает, что тот смотрит на него прямо сейчас. Он не поворачивает головы, не делает ничего больше – только мелькает на мгновение косым взглядом в его сторону, будто оценивает реакцию, и нарочито случайно задевает рукой – той самой, какой отвечал на воздушное послание – его колено. Линъюань моргает, всеми силами игнорируя происходящее, которое ему определенно только мерещится (потому что жар притиснутого к нему чужого бедра не может быть настоящим; в конце концов, на этом диване достаточно места для всего-то двух человек). Цюшань и Чжичунь понимающе переглядываются, с поразительной легкостью считывая все микроскопические метаморфозы его лица. В горле застревает комок размером с планету. Пин Цяньжу, немножко пришедшая в себя после неожиданного признания и ободренная веселой поддержкой подвыпивших друзей, крутит бутылку. И в следующие пять минут все вокруг словно приходит в движение. Алоцзинь, на которого злополучная тара не указала еще ни разу, буквально выпрыгивает у нее на пути, пользуясь тем, что у него ловкие руки и зоркие глаза. Пин Цяньжу загадывает ему с помощью пантомимы рассказать о человеке, на которого он равняется, и этот болван характерным, очень узнаваемым жестом самого Линъюаня зачесывает пальцами назад волосы и придает своему лицу холодное отстраненное выражение. «Девяносто девять из ста, студент Мэй, – говорит он, по правде сказать, абсолютно неподражаемо мимикрируя под его преподавательскую интонацию, – потому что ваши косые черты все еще похожи на латинские апострофы. Сейчас бы учиться правописанию в девятнадцать-то лет». Комната грохает весельем и бурными аплодисментами. Алоцзинь польщенно кланяется и крутит бутылку. Передаваемый так и не разорванным прикосновением жар чужого тела растекается по Линъюаню не хуже алкогольной горячки. Бутылка останавливается прямо напротив него. Все замирает. – Шэн-гэ! – Алоцзинь с сияющим видом хлопает в ладоши – и тут же спотыкается об его ледяной взгляд. – Пас, – отрывисто сообщает Линъюань и залпом допивает свое злополучное пиво. Подхватывается с места (возможно излишне поспешно), мучительно болезненно разрывая отравляющее его прикосновение сидящего рядом человека, как будто бы слегка вздрагивающего от этого внезапного побега, – и звучным жестом сминает пустую банку. – Подышу. Ему кажется, что его тошнит. Тишина студенческой спальни, где сегодня оставили нараспашку балконную дверь, по умолчанию превратив помещение в нечто вроде буферной зоны между комнатой и курилкой, не делает лучше. Все здесь пропитано Сюань Цзи – ароматом его парфюма, манерой подкрашивать уголки глаз и носить пижонские рубашки. Тем не менее, здесь Линъюаня хотя бы не преследует жар и укрывает от посторонних звуков обманчивый сумрак пустого балкона. Вечер поздний – но душный, и напоенный ароматами сладкий воздух, пахнущий попкорном, яичницей из соседних окон и слабо долетающими из разбитого внизу парка запахами свежеподрезанной газонокосилкой травы, заставляет ослабить глухой ворот темно-синей рубашки, сдавливающей все еще мучимое тошнотным комком горло. Линъюань глубоко дышит, не в состоянии перестать проигрывать в голове обращенный к гребаной «А-Юань» небрежно-ласковый поцелуйный жест – и прожигающее тепло притиснутого к нему вплотную птенцова бедра, – и только благодаря так и не искорененной с раннего детства привычке вести себя тихо не вздрагивает от звука шагов за своей спиной. Негромкие, почти крадущиеся, они скорее предупреждают о новом лице, чем действительно показывают нежелание нарушать чужой покой. Человек останавливается совсем рядом, обдавая Линъюаня знакомым горьковато-цветочным ароматом, и шуршит сигаретной пачкой, ничего не говоря и давая возможность искоса на него посмотреть. Рыже-красный карандаш в уголках глаз очаровательно смазался, волосы растрепались, позволяя даже в полумраке легко различить линию отросших темных корней; Сюань Цзи закуривает – тонкое, душистое, корично-яблочное – и отточенным жестом, чуть задевая рукой локоть Линъюаня, предлагает ему сделать то же. Так, словно они стояли на этом балконе молча тысячу раз. И после почти целого года взаимного молчания при условном нахождении в одном круге это совершенно невыносимо. – Тебе не кажется, что это уже перебор? – Линъюань смотрит подчеркнуто перед собой, но от того не менее живо представляет себе, как точеные брови птенца приподнимаются в вежливом недоумении, хотя он абсолютно точно все понял и теперь просто над ним издевается. – Что именно? – Сюань Цзи глубоко затягивается и выпускает изо рта длинную широкую струю сладкого белого дыма, который ветром заносит с балкона в комнату. Тон у него такой, будто они говорят о погоде или о семестровом экзамене, который состоится только через месяц. Линъюань наконец заставляет себя повернуть голову. Сигаретная пачка лежит в узком пространстве подоконника между ними. Сюань Цзи смотрит на него в упор. Уголки его губ опущены, глаза смотрят без улыбки. – Твое поведение, – выдавливает из себя Линъюань, сглатывая склизкий ком обратно в желудок. – То, что ты… знаешь, что я в тебя влюблен, – он хмурится, лишь ценой огромного усилия выдерживая прямое столкновение их взглядов, – не дает тебе права вести себя так… так… отвратительно! – он не находит в себе слов и духа для продолжения тирады и просто шумно выдыхает сквозь плотно стиснутые зубы. Ответом ему становится ошеломленное молчание. Зрачки птенца дрожат в переливах красновато-коричневых радужек, губы плотно поджаты; тонкие пальцы (на ребре правой ладони следы от чернил) с силой впиваются в подоконник. Всего его нервно встряхивает – и кажется, что от этого пол под ними тоже вздрагивает, а бликующие сотнями чужих отраженных огней стеклянные стены съезжаются. – Как-как я себя веду?! – пониженный яростью голос юноши золотой иглой прошивает все существо Линъюаня. – Вы, учитель Шэн, в своем глазу, наверное, и целого выворотня не увидите, не то что бревна, да?! – он звучит настолько пугающе искренне, что это заставляет потерять ориентацию и забыть направление севера. – Уж не учитель ли Шэн мне как-то сказал, что я слишком мелкий и могу катиться со своими чувствами куда подальше? – птенец разворачивается к Линъюаню всем корпусом и окидывает его жестоким взглядом своих хищно сузившихся восхитительных глаз. – Но что я вижу спустя три года? Учитель Шэн путается в золотых силках, расставленных моим ровесником, плюя на собственные слова! А отвратительно веду себя я, до сих пор как дурак подарки тебе готовя на Новый год! Линъюань оглушённо слушает его ругань, упоенно рассматривая побледневшее от бешенства лицо и то и дело спотыкаясь о подрагивающий кадык, как будто созданный, чтобы метить его губами. Птенец выглядит так, словно тонкую беззащитную чешую под его горлом задели, причинив ему боль. Тем не менее, даже занятый несвоевременными рассматриваниями, Линъюань все равно замечает, что фоновый шум, доносящийся из комнаты, затихает, как будто оставленные ими там друзья чутко прислушиваются к происходящему. Он устало вздыхает. – Не будь таким громким. От этой брошенной обманчиво холодным голосом фразы на скулах птенца наконец расцветают гневные пятна. Он пренебрежительно хмыкает и ухмыляется – широко и злобно. – Моя комната – что хочу, то и делаю, – заявляет с пламенным превосходством. – Кому не нравится – может съебывать. – Сюань Цзи… Птенец обрывает так и не родившееся – неизвестное и самому Линъюаню – увещевание отрывистым покачиванием головы. – Нахуй пошел, если не нравится, я же тебе сказал. И вот еще, – он круто разворачивается, чуть не смахивая с балконного подоконника свои сигареты, и тащит Линъюаня за рукав в комнату. – С собой прихватишь. Может, тогда до тебя дойдет, кто из нас все это время вел себя отвратительно. Линъюань оглушённо останавливается посреди спальни и безучастно наблюдает за тем, как птенец лезет в шкаф и извлекает оттуда большой крафтовый пакет. Достает из него подарочную коробку и метко бросает в Линъюаня. И исключительно по инерции тот не дает ей упасть на пол, ловя ладонью и прижимая к груди. Птенец между тем демонстративно достает из пакета еще одну коробку и зачитывает надписанную на оберточной бумаге дату. – Тот был за двадцатый год, а этот, смотри-ка, за двадцать первый, – сообщает он издевательски и делает еще один бросок. И – совершенно дезориентированный изливаемой на него неожиданной яростью Линъюань занимает вторую ладонь. – А вот еще один! – не успокаивается и на этом юноша. – И еще! – он вытряхивает из пакета последнюю коробку и разочарованно кривит губы. – Этот я уже после поступления приготовил. Наверное, по привычке, – его голос становится спокойным – и горьким. – Наслушался за лето перед приездом от твоего Дань-шифу о том, какой ты молодец и трудяга и наизнанку вывернулся, чтобы определиться именно в ту группу, у которой ты вести предмет будешь, а не старуха Би. Линъюань сглатывает вязкую слюну, так и стоя растерянно посреди комнаты с кучкой коробок в руках, и медленно выдыхает: – С-сяо Цзи… Детское прозвище, так часто произносимое мысленно, но вновь по-настоящему обретшее голос только сейчас впервые за несколько лет, заставляет охолонувшего было юношу снова дернуться. – Не смей, – все тем же низким от злости голосом чеканит он – и, в два шага сократив расстояние между ними, толкает Линъюаня в грудь, прижимая спиной к стене. Подарочные коробки с грохотом сыплются к их ногам, но он совершенно не обращает на этом внимание, как на что-то неважное. Краем уха Линъюань улавливает, как повышается в комнате громкость болтовни и включается музыка, однако внутренне уже смиряется с тем, что их ссору в любом случае было слышно. Да и так ли это сейчас важно? Сюань Цзи стоит вплотную, корично сладко дыша ему в губы, и все тем же низким от вымучиваемой из себя искренности голосом признается: – Я из шкуры вылезал, пытаясь показать тебе, что повзрослел. А ты… – его лицо приобретает знакомое Линъюаню с детства беззащитно-сердитое выражение. – Ты ни разу не посмотрел. Все время глаза отводил как будто тебе стыдно или неловко, что мы вообще знакомы. Линъюань мотает головой, наконец приходя в себя от этих оглушительных откровений, и уже сам заглядывает ему в лицо. Потому что бояться поздно. – Но я ведь сказал тебе, – тихо замечает он. – Еще в феврале. Когда мы ехали домой вместе. Птенец кривит губы в усмешке. – Что? Что ты сказал? – он закатывает глаза. – Ах, «зачем нам формальности» и бла-бла-бла? Класс! – он нервно дергает плечами. – А потом пришел ко мне домой на этот долбаный новогодний ужин после… – на мгновение задыхается, – после всех тех лет, что не приходил. Теперь уже он избегает смотреть Линъюаню в лицо, будто за последние полчаса исчерпал все запасы хранимой в себе смелости. Наверное, именно поэтому тот и считывает с такой легкостью оставшееся не произнесенным, но буквально повисшее в воздухе «как будто ничего не случилось». Хотя вообще-то случилась глупость, разделившая их на долбаные три года. И виноват в этой глупости Линъюань. Конечно, не было никакого смысла сейчас объяснять, что на самом деле все вовсе не так, как выглядело. Что Линъюань ни в коем случае не пришел бы на этот ужин (потому что это было и правда слишком – особенно после того, как они действительно о чем-то говорили в поезде впервые за целых три с половиной года). Что он просто не хотел обижать родителей Сюань Цзи, уже обрадованных согласием Дань Ли, данным от его имени. (Что он все же решил прийти только из-за того, что слишком сильно хотел увидеть его – и настолько же сильно боялся признаться в этой потребности самому себе). Когда Сюань Цзи, не дождавшись никакого ответа, с силой моргает, зашторивает веками еще горящие засыпающим гневом радужки, и почти уже почти отстраняется, позволяя Линъюаню вздохнуть, тот, проклиная медлительность своей реакции, все-таки останавливает его движение. Обхватывает руками за спину, утыкается носом в душисто пахнущий пожар волос, не давая себе передумать и испугаться ответной искренности, зажмуривается до боли (он должен сказать это) – и шепчет ему на ухо: – Сяо Цзи… Сяо Цзи, я… Не знаю, сможешь ли ты, но… Прошу, прости меня. Сюань Цзи болезненно вздрагивает от этих слов, каменно напрягаясь у него руках, и упирается ему в грудь, стремясь отстраниться. Линъюань обманчиво покорно расцепляет объятья, на секунду давая ему свободы – и тут же ловит его лицо в ладони, заставляя застыть на месте. (Он больше никогда в жизни его не отпустит). Гладит подушечками больших пальцев острые скулы, задевая текущие от век к вискам восхитительные стрелки рыже-красного карандаша, любуется растерянным видом (он почти позабыл его вот таким) и, обмирая от собственной неоправданной наглости, мягко прижимается губами к его губам. Жмурится, пытаясь насладиться их пухлостью, призрачным вкусом сладковатого дыма и горьковатой пивной пряности – и не задумываться о том, что ощущает это, вероятно, в первый и последний раз. Сюань Цзи как-то незнакомо для обычно самодовольной золотой птицы всхлипывает ему в рот – тоненько и беспомощно, – обмякает, будто лишившись костей, – и льнет вплотную, зарываясь пальцами в его волосы и сильнее прижимая к закрытой двери. Они целуются какое-то время (может быть, пять минут, может – десять, а может – все полчаса); Линъюань больше не обращает внимания на шумы за дверью, занятый изучением неожиданно сильной спины своего птенца и теплотой его податливого рта. Почти год бесконечного наблюдения за ним, оказывается, привел к такому тактильному голоду, что, ему кажется, они могли бы остаться вот так до утра. Но, тем не менее, спальню приходится покинуть, чтобы переместиться в место потише. Обуваясь в коридоре, Линъюань уже совершенно не обращает внимания на сканирующие их понимающе-смешливые взгляды друзей, ни на секунду не поверивших в слова о том, что им обоим просто надо проветриться, и, как только они с птенцом выскальзывает за дверь, крепко переплетает их пальцы. Он знает, что это еще далеко не конец. В конце концов, им надо о многом поговорить. Но все время пути до соседнего корпуса Сюань Цзи не отпускает его руки, и уже одно это можно считать началом.