Безмолвие

– Эй, попугаистая душа! – Линъюань чуть не вздрагивает от задорной громкости этого окрика, но вовремя удерживает себя в руках. Шуметь в стенах учебных корпусов нельзя, но Ван Цзэ никогда это не останавливало. Вот и сейчас – он ссыпается с верхнего яруса аудитории, где до этого всю пару имел наглость флиртовать с первокурсником из группы мировой экономики, бывшим головной болью многих своих преподавателей ввиду полного отсутствия мозгов. – Ты идешь с нами в бар сегодня? Конечно, его вопрос адресован Сюань Цзи. Тот, не изменяя своей роли прилежного ученика, как обычно сидит подальше от баламута, в обществе Сяо Чжэна и Гу Юэси. Явно пользуется потоковостью пары, чтобы отдохнуть в спокойном окружении имеющих голову на плечах людей. Против воли Линъюань навостряет уши. Он знает, что всегда приглашен на эти посиделки, потому что обычно все-таки сваливает с себя преждевременное бремя преподавательства, чтобы поболтать с кем-то, кроме неразлучников Янь и парочки чванливых сокурсников, большинство из которых даже не знают, что в этой жизни можно уделять время чему-то, кроме бахвальства своими раздутыми успехами. В конце концов, Линъюань имел в три раза больше публикаций, чем любой из них, но никогда не хвастался этим фактом. Неудивительно, что по итогу он странным образом стал частью смешанной компании из преподавателей и студентов, объединенной, помимо прочего, как раз нежеланием заноситься. Цзи-эр лениво поворачивает голову в сторону крикуна, дарит ему рассеянную улыбку и качает головой. – Нет, – говорит с шутливым превосходством. – Сегодня вы, детки, отдыхаете с родителями без меня. Пин-мэй тоже передай, как ее увидишь, ладно? Если не сказать ей сразу, потом она будет чувствовать себя неуютно. Ван Цзэ тут же меняется в лице, едва поняв, что птенец говорит серьезно. Он бросает на Гу Юэси и Сяо Чжэна недоуменный взгляд, но те кажутся совершенно безмятежными, а самое главное – ни капли не удивленными. Значит, им птенец уже успел рассказать? Тем не менее, эти двое никак не помогают своему шумному приятелю, похожему на глупое яйцо. Сяо Цзи же как будто просто наслаждается проявленным к нему вниманием, оттягивая момент объяснения и только разбрасываясь нитями паутины, должными привести к паучьему жилью. Впрочем, долго насмехаться у него не выходит. Ван Цзэ надувает губы и, плюхнувшись рядом, как будто аудитория, в которой проходят у их потока пары по истории, не учебное помещение, а его личная комната, сердито толкает птенца локтем в бок. – Эй! Ну давай, колись! Почему ты нас бросаешь? И действительно, почему? Линъюань заставляет себя уткнуться взглядом в монитор принесенного с собой ноутбука – сегодня планировал немного посидеть после пар со статьей, прежде чем показывать ее Янь Цюшаню, – но краем глаза все-таки старается выцепить в полупустом кабинете набившую оскомину за последний месяц золотистую макушку. В принципе, если Алоцзинь не начал атаковать его своей болтовней сразу, он скорее всего куда-то ушел с другими международниками, в компанию которых удивительно удачно влился, несмотря на свои варварские манеры. Однако… всегда существует опасность, что Линъюань просто принимает желаемое за действительное. Уж лучше убедиться сразу, что сегодня его ни перед кем не скомпрометируют. При этом вполуха он продолжает слушать болтовню сидящих у него почти что под носом ребят. – А почему я не могу на денек отделиться от своих добрых друзей? – игриво усмехается Сюань Цзи. – У нас, знаешь ли, никто никого к общению не принуждает, у каждого – своя жизнь. Ты же не интересуешься, почему учитель Янь и учитель Янь не каждые выходные идут с нами выпить, верно? Ван Цзэ сердито мычит, не получив внятного ответа, и, кажется, только сильнее загорается любопытством. – Ну так они-то!.. – он затыкается на середине своего восклицания и смотрит на Сюань Цзи во все глаза. – Постой, так ты… Только не говори мне… Вычленить что-то разумное из исторгаемой им несуразности сложно, и Линъюань сердито хмурится. Он очень надеется, что выражение его лица примут за недовольство материалами статьи или формулировкой изложения, но, кажется, до его присутствия в аудитории никому вообще нет никакого дела. Конечно. Разве можно сосредоточиться на ком-то еще, когда рядом – птенец? – Отчего бы и не сказать? – между тем расслабленно ухмыляется Цзи-эр, явно довольный собой и всем окружающим миром до безобразия. – Этому несчастному одиночке наконец повезло со свиданием, братец мой Ван. Так с чего бы, ты думаешь, я стал терять свой шанс, когда могу провести время с девушкой, способной затмить луну? Секунду на лице Ван Цзэ застывает очень сложное выражение, но совсем скоро он весь словно бы озаряется каким-то наивысшим знанием. – О-о-о, – выдает как-то почти что благоговейно. – Постой, ты что, про Синь-Синь? Птенец ничего не отвечает, только продолжает покровительственно улыбаться, и вот что странно – в его исполнении это совсем не выглядит тошно или неприятно. Нет, Сюань Цзи – словно отец, гордящийся интеллектуальными успехами своего только-только растущего ребенка. Сяо Чжэн, впрочем, не отказывается от того, чтобы закатить глаза на его замашки. – Собирайся тогда быстрее, – торопит он с намеком на легкое беззлобное раздражение. – А то продинамишь вот так свою Синь-Синь, кем бы она ни была, и на второе свидание можешь не рассчитывать. – Да, отец-император, – смеется птенец в ответ. – Вам тоже приятно провести вечер в обществе стариков, – желает, не стирая с лица ухмылки, и, подхватив пожитки, выскальзывает за дверь. Впрочем, Линъюань этого уже почти и не замечает. Он вообще ловит себя на том, что у него начинается гипервентиляция, еще до того, как последний из ребят покидает аудиторию, и потому находит в себе силы ответить на вопрос о том, пойдет ли сегодня в бар, только сухим кивком. Кто такая Синь-Синь? Она очевидно не с их потока, потому что Линъюань, как ни силится, не может вспомнить никого с таким именем. С другого факультета? Тоже первокурсница или старше? Как они вообще с птенцом познакомились? Как будто следовало ожидать чего-то другого. После стольких лет игнорирования Цзи-эр должен был найти себе кого-то более внимательного к нему самому и к его чувствам. За него стоит только порадоваться – как Линъюань и предполагал, он отпустил первую юношескую влюбленность и просто живет свою счастливую жизнь. И никакого впечатления производить на Линъюаня, чтобы ему понравиться, как решил Алоцзинь, он не хочет. Разве что показать, как много тот потерял из-за своего высокомерия. Вот только что теперь делать с самим собой, раздавленным этим знанием? Линъюань борется с желанием напиться и пожаловаться на жизнь весь вечер, по большей части молча прокисая в привычной смешанной компании из преподов и перваков и впервые чувствуя себя таким лишним в ней, как никогда прежде. И, может, как раз из-за этого, а вовсе не из-за байдзю, на который Чжичунь еще косился с таким сомнением, утром субботы его голова буквально раскалывается на части. Одно Линъюань знает, впрочем, абсолютно точно – именно из-за чертовой мигрени он застрял в этой отвратительно шумной кофейне. Ему самому сейчас никакой «матча латте на соевом молоке» не сдался, его вообще тошнит от любой мысли о том, чтобы что-то съесть или выпить. Вот только теперь с ним живет Алоцзинь, и этот факт гораздо сильнее похмелья. В конце концов, в кофейне Линъюань торчит сейчас только из-за того, что получасом ранее не нашел в себе сил с ним поспорить. Места мало; тесный зал шумит беспрестанными разговорами ожидающих, то и дело трещат вибрацией сообщений десятки телефонов и раздаются противным писком заказы счастливцев, спешащих за своим кофе. Линъюань торчит в самом углу длинной стойки с дерьмовым видом на слякотную наружность улицы и ждет. Номерок с лениво мигающим синевой глазком лежит перед ним на столешнице и даже не пытается подавать признаков жизни. К счастью – потому что Алоцзинь отошел «на минутку к туалету поговорить с Линь-цзе о понедельничном семинаре», а забирать стаканы со сладким пойлом самостоятельно, толкаясь при этом в куче народа, Линъюань совершенно точно не собирается. Впрочем, делать этого ему в итоге не приходится. Алоцзинь все-таки соизволяет припорхнуть назад, освобождая разрывающегося между ответственностью и ненавистью к окружающему миру Линъюаня от возложенной на него ноши, говорит «я сейчас перекинусь парой слов с Вэй-сюном и пойдем» – и вновь исчезает в пестрой толпе довольных жизнью людей. А когда Линъюань в следующий раз перестает гипнотизировать взглядом стену, не закрывая глаз и не роняя голову на руки лишь из упрямства, по обонятельным рецепторам ему бьет химозно-приторным запахом трех сиропов, смешавшихся в одном стакане сладкой зеленовато-болотной жижи, и – неожиданно, а оттого лищающе рассудочности – горьковато-цветочными нотками знакомого унисекс-одеколона с по обыкновению продуманно расстегнутого ворота птенцовой рубашки. – Доброе утро, учитель Шэн, – насмешливо прищуренные фениксовые глаза оказываются совсем близко к его лицу, но лишь на секунду. – Мэй-мэй просил передать ваш кофе. Они какое-то время изучают друг друга взглядами (у сяо Цзи зацелованный покрасневший рот, будто нарочито выставленный напоказ засос под ухом и такой самодовольный вид, что его хочется срочно впечатать в стену и оставить свои следы), но совсем скоро подведенные карандашом веки юноши скрадывают перченую красноту его глаз, а по его лицу растягивается улыбка – такая, что становится видно влажную белую кромку его зубов и маленький укус на нижней губе. – Хорошего выходного, – говорит он, оглушая Линъюаня тягучей хрипловатой сладостью своего голоса, зачесывает себе упавшую на лоб челку той рукой, которой до этого держал его кофейный стаканчик, и, перехватив поудобнее небольшой поднос, отходит к высокой стойке, уютно притулившейся недалеко у окна. Полы его по-весеннему тонкого, надетого внакидку плаща разлетаются в стороны так, словно толкучки не существует и сяо Цзи идет по подиуму, а не лавирует между скоплениями людей, и Линъюань так сосредотачивается на этом гипнотизирующем шествии, что понимает не сразу – за стойкой птенца ждет девушка. Неожиданное осознание этого факта бьет под дых даже сильнее, чем демонстративно не прикрытый ничем засос, алеющий на белой коже Сюань Цзи как раздавленная вишня. Весь вид юноши, остановившегося рядом с белокурой тоненькой незнакомкой, выражает абсолютнейшее довольство, и, когда птенец ловит остановившийся взгляд Линъюаня, то не отказывает себе в ироническом прищуре, окатывающем с ног до головы как щедрый поток ледяной воды. – Я вернулся, Шэн-гэ! – Алоцзинь хлопает его по плечу по этой своей варварской американской привычке, заставляя вздрогнуть и расплескать по стойке немного кофе. – О, Сюань-сюн передал тебе кофе! Понравился? Я на свой вкус заказывал! Линъюань издает длинное неразборчивое «мгм», не отрывая взгляда от птенца, больше не обернувшегося к нему ни разу, и втягивает в себя сладкое пойло через широкую пластиковую трубочку, совершенно не чувствуя его вкуса. Сейчас все оседает на языке горечью и скрипит на зубах песком – как сено или как грязь. «Преклоняюсь перед тобой, господин ста птиц», – доносится ласково-смешливым журчанием от занятой яркой парой стойки сквозь белым шум. Девушка солнечно хохочет над распушившим перья птенцом, купающимся в чужом легкомысленном обожании, и игриво щелкает его по гордо вздернутому носу. «Должен сказать, А-Юань – не первая моя любовь, называющая меня птицей», – бесхитростно выдает он, запрокидывая голову в ответной вспышке заливистого смеха. – «Но все равно – приятно знать, что хоть что-то во мне не меняется». Все в тебе прежним осталось, чертова птица, кривит уродливо изгибающиеся губы Линъюань, так сжимая между зубами пластик кофейной трубочки, что она скрипит. Также болезненно скрипит и мозг в его черепной коробке, запоздало обрабатывая издевательское «А-Юань», обращенное к постороннему человеку. Алоцзинь, так и не дождавшийся ответа на свой вопрос, на редкость цепко прослеживает направление его взгляда – и вдруг раздается сочувственным хмыканьем. Он даже не пытается помочь Линъюаню сохранить остатки его достоинства. Только снова хлопает по плечу – в этот раз длинно, ободряюще-утешительно, а не как всегда – и ничего больше не говорит. Птенец продолжает обращаться к белокурой девушке его именем, каждый раз заставляя все у Линъюаня в животе обрываться и кровавыми ошметками падать куда-то под стойку, и смотрит на нее так лучисто, что охота подскочить к нему и хорошенько его встряхнуть. «Я для тебя шутка, что ли?» – хочет крикнуть ему в лицо Линъюань. Хочет             стереть с его губ эту искрящуюся улыбку;                               размазать по его коже краски своих отметин;                                           поселить в его фениксовых глазах свое отражение. Он уже почти поднимается на ноги, чтобы раз и навсегда прочертить все линии и расставить точки – но Сюань Цзи со своей липовой А-Юань вдруг смахивают со стойки в урну пустые стаканчики из-под кофе и, трогательно сцепившись друг с другом мизинцами, выпархивают в мартовскую полусолнечную промозглость. А Линъюань… Что ж, он опять молчит.