Безмолвие

На улице моросит совершенно не празднично, но Линъюань привык к этой погоде с детства. Не то чтобы начало февраля в Гуанчжоу как-то отличается от зимы в его родной деревне на самом-то деле. Дунлянь, наверное, даже немного лучше в этом плане — здесь хотя бы меньше народу месит грязь на улицах. Дань Ли неторопливо идет по недавно обновленному тротуару, пряча руки в карманах своего старомодного длиннополого пальто, больше похожего на традиционный ханьский халат, и явно наслаждается их молчаливой прогулкой. Ни вопросов, ни причитаний о том, как давно они не виделись. Именно за это Линъюань всегда был признателен опекуну и это же стало почвой для позже укоренившейся в нем глубокой к нему привязанности. Опекун всегда будто чувствовал, когда можно спрашивать, а когда лучше оставить воспитанника в покое, и сейчас определенно была та самая длинная ночь, когда Линъюань нуждался в умиротворяющей тишине и картонном стаканчике с дрянным чаем из местной пародии на Старбакс. Несмотря не неожиданную для февраля в Дунляне дождливость весь поселок готовится к гуляниям. Новый Год здесь — всегда событие, стекается немало возрастных туристов, желающих без тревог и типичного городского мельтешения встретить праздник. Впрочем, Дань-шифу вот всегда старается провести Новый Год как-нибудь повеселее. При этом он придерживается своего понятия о развлечениях, разумеется. Помнится, раньше они ходили в гости к родителям Цзи-эра. Дом через улицу с его гостеприимными обитателями казался опекуну Линъюаня отличным местом, где можно попытаться социализировать своего воспитанника. А потом в этом доме появился ребенок. Он с самого начала показался тогда еще совсем маленькому Линъюаню похожим на птенца — тот как раз посмотрел накануне перед приходом в гости к чете Сюань фильм о том, как размножаются птицы, вот и окрестил новоявленное сокровище своих сердобольных соседей цыпленком. Такой же маленький, лысый и красный. И пищит постоянно. Не то чтобы Линъюань много помнил из того времени. Так, яркие обрывки и лоскуты какие-то. Гораздо лучше вспоминаются сейчас моменты, когда Сюань Цзи уже исполнилось лет шесть. Он тогда как раз пошел в школу и уже там начал таскаться за Линъюанем на переменах, не отлипая, постоянно заглядывая ему в рот и интересуясь его мнением обо всем на свете. Дань Ли в нерабочее время всегда охотно соглашался с ним посидеть, и поэтому в такие дни Линъюаню выпадало идти с птенцом домой из школы. Тот щебетал что-то, восторженно рассказывал, что они рисовали на изобразительном искусстве и о чем им рассказывали на уроках этики, и прыгал вокруг него точно как цыпленок вокруг наседки. Потом было семь, восемь, десять, двенадцать лет… У Линъюаня оставалось все меньше времени на птенца, а тот не прекращал своего щебета и все продолжал заглядывать ему в рот. Игриво дергал за идеально отглаженный галстук, смешно оттягивал ворот своей домашней футболки, в которой прибегал к нему через улицу попросить помочь с математикой, чтобы наглядно показать, как может душить официальная одежда, и дразнил Линъюаня «клерком». Линъюань вместо клерка стал аспирантом и пишет кандидатскую в перерывах между подготовкой к парам у перваков и собственными занятиями. И за прошедший семестр он всего раз увидел Сюань Цзи в футболке. Позавчера, когда феерически проебался при разговоре с ним в электричке. Дебил. Хотя, может, просто рассматривал плохо? Эти длинные пальцы, прячущиеся в манжетах. Божественные ключицы, дразняще выглядывающие из двух продуманно расстегнутых рубашечных пуговиц и намеренно расслабленных галстучных узлов. Рельефные лопатки, того и гляди грозящие прорваться узорами огненных крыльев. Длинные ноги, затянутые в узкие брюки. Чертов цыпленок вырос в чертову цаплю. — А-Юань, здравствуй! — Линъюань вздрагивает от того радостного звона, с которым произносят его имя, и резко выныривает из своих влажных фантазий совершенно не в состоянии найти север и сосредоточиться. Дань Ли пожимает руку неизвестно откуда взявшемуся перед ними господину Сюань Мину, отцу птенца, а его жена, госпожа Сюань Жу, улыбается во весь рот. — Так вырос! И такой ладный — губы красны, зубы белы! Лао Дань говорил, ты стал редко выбираться в родные места из-за работы. Пробуешь себя на ниве учительства? Такая уважаемая профессия! Не хочешь поделиться историями? — Госпожа Сюань, господин Сюань, — вежливо приветствует их Линъюань, которому только и остается что чинно оправить полы одежды. — Добрый день. Не думаю, что в моих историях будет много веселья. Я снискал славу сурового учителя. По крайней мере, у тех первокурсников, которых вел к экзамену по истории в прошлом году. — Ох, брось! — господин Сюань улыбается своей небольшой приятной улыбкой. — Я до сих пор помню, в каком восторге был Цзи-эр, когда ты ему с уроками помогал. Если ты так же читаешь лекции, как рассказывал ему, чем делитель от множителя отличается, у тебя отбоя от обожателей нет. Вообще-то это не так, но, если начать сейчас спорить, будет выглядеть уже некрасиво. И Линъюань почитает за лучшее просто почтительно промолчать. Все вокруг составляют о нем неверное впечатление. Птенец вот теперь тоже небось уверен, что Линъюань его не выносит. Если ему, конечно, есть до этого хоть какое-то дело, и та попытка поболтать, пока они ехали в электричке, не была просто еще одним способом показать, какой он потрясающий и как просто заметил, что Линъюань два часа пожирал его глазами, за все время пути до Дунляня не перевернув в своей книге ни одной страницы. — И правда! — госпожа Сюань смеется и мягко гладит Линъюаня по руке. Не самый тактичный жест, но вполне простительный женщине, которая знает его с момента приезда в Дунлянь и до сих пор со смехом вспоминает, как он пытался сам себе выдернуть шатающийся зуб, не желая обращаться к врачу. — Приходите на ужин сегодня, А-Юань, лао Дань! И Цзи-эр приехал! Вы столько не виделись! — вся она как жаркий огонь, направленный в небо. Совсем как ее сын. Вообще-то, мы виделись позавчера, хочет сказать Линъюань — и проглатывает почти сорвавшиеся с языка слова. Птенец ничего о нем не сказал. Из-за этой мысли на секунду Линъюаню кажется, что он просто не может дышать. Сердце поднялось, горло сдавило от недостатка кислорода; он забывает, как это — вдохнуть — и может только бессмысленно пялиться над плечом сердобольной госпожи Сюань, всеми силами стараясь не подать виду, что ее слова как-то на него повлияли. — Конечно, мы придем, — говорит Дань Ли, избавляя Линъюаня от необходимости отвечать. — В котором часу? Они договариваются о том, во сколько состоится ужин, Дань-шифу предлагает принести что-то к столу, а Линъюань все еще стоит молча и пытается осознать степень чужого безразличия по отношению к себе. Следует признать хотя бы и мысленно — его это задевает. Задевает, что птенец так горячо и сбивчиво рассказывал о своих чувствах, чтобы потом просто забыть о них. Но при этом… Чего Линъюань вообще ожидал? Он ведь сам все разрушил. Заставил птенца расстраиваться. Видел его оскорбленное, преданное лицо. Совсем еще мальчишеское, неуклюжее. Пухлые щеки, надутые губы, наливающиеся мужественно сдерживаемыми слезами глаза. Линъюань тогда сделал вид, что ничего подобного не заметил. А через два дня — уехал и не показывался дома почти полгода. А теперь все, что ему остается — расплачиваться за свою грубость и эмоциональную несостоятельность. Много ли стоило бы попытаться сохранить прежний формат отношений? Сложно ли было бы отвечать на несколько сообщений в неделю и иногда помогать с домашней работой, как было, пока птенец не огорошил его своими откровениями? Ведь Цзи-эр пытался. Сначала, когда Линъюань только уехал в Гуанчжоу накануне начала пятого семестра, он молчал неделю или две — видимо, переваривал отказ и пытался с ним свыкнуться, — но потом… Он ведь пытался. А Линъюань своим нарочитым равнодушием все испортил — и теперь еще смеет возмущаться тем фактом, что птенец, благодаря своему электрическому току в заднице быстро обзаведшийся кучей новых друзей, его, такого взрослого и великолепного, просто не замечает. Ужин оказывается именно таким неловким, как Линъюань от него и ожидал. Они приходят ровно к шести часам, Дань Ли приносит в качестве подношения невразумительную запеканку, к которой Линъюань обещает себе не притрагиваться, чета Сюань всячески пытается расспрашивать о его работе и учебе… Птенец спускается не сразу. Ссыпается по лестнице, совершенно типично для себя прежнего изображая стадо скачущих по горной тропе ослов, когда все уже устроились за столом, и на какое-то мгновенье удивленно застывает в дверях. Линъюань, конечно, застывает на месте как деревянный петух, рассматривая его из-под ресниц. Во второй раз за последние полгода — и за последние дня четыре — Сюань Цзи предстает перед ним не в рубашке, оттеняющей ключицы и подчеркивающей плечи, и не в обтягивающих бесконечные ноги узких брюках, а в типичной птенцу-подростку растянутой майке с пятном неизвестного происхождения на вороте и широких мешковатых шортах, открывающих тонкие щиколотки. Это выглядит так по-домашнему беззащитно и доверительно, что Линъюань не может оторвать взгляда. Птенец кажется совсем таким же, каким он запомнил его три года назад. — Учитель Шэн, — полувопросительно выдает Цзи-эр, приоткрывая рот и заставляя пялиться на свои мягкие розовые, розовые губы. Кажется, в обычное время их он тоже оттеняет каким-то бальзамом. — Сюань Цзи, — отзывается Линъюань как можно более невпечатленно, стараясь не таращить глаза попусту. В груди разбухает горячий ком, грозящий вот-вот лопнуть и оплавить огненной магмой ребра. Он ведь предложил в поезде отойти от формальности и обращаться к нему по имени. Значит, это уже забыто? Птенец наконец отмирает и проходит к столу, спокойно садясь напротив Линъюаня и кивая всем присутствующим в знак извинения. — Простите за опоздание, немного увлекся выполнением одного задания, — он растягивает рот в неловкой улыбке и чуть опускает ресницы. Госпожа Сюань смотрит удивленно. — Ничего страшного, — только и машет она рукой. — Нам интересно другое, — они с Дань Ли и господином Сюань переглядываются. — Ты сказал, А-Юань — твой учитель? А почему мы не знали? Ведь это такая новость! Кажется, она не понимает, смеяться ей или плакать. Впрочем, птенец ее мнения явно не разделяет. Он только плечами пожимает и, даже не глядя на Линъюаня, отмахивается. — Да просто к слову не пришлось как-то. О, какая интересная запеканка! Госпожа Сюань качает головой. — Ох, мальчики, — тянет с нежностью. — Вы так выросли. Как хорошо, что больше она ни о чем не спрашивает. Очевидно, слишком легко понять сейчас, что каждый из них за эти годы успел родиться вновь и сменить кости. Линъюань хорошо помнит эту ее особенность — способная завалить тебя тысячью вопросов, госпожа Сюань всегда очень тонко чувствует, когда эти вопросы совершенно невместны, и тогда просто-напросто говорит сама, без малейших усилий заполняя своей расслабляющей болтовней неловкую тишину. Впрочем, всякая система предполагает сбой. Сбой в системе госпожи Сюань происходит, когда она начинает вспоминать об их детстве. — Ох, у нас ведь есть фотографии с последнего совместного Нового Года! — короткий всплеск руками — и вот уже все за столом вынуждены смотреть старые снимки из серии, где у Линъюаня отвратительный прыщ на подбородке и нелепо торчат в разные стороны волосы после неудавшейся игры в парикмахерскую, а Цзи-эр достает ему макушкой хорошо если до пояса. «А помните, как сяо Цзи учился плавать?» Конечно, это же Линъюань его учил. И плавать, и включать стиралку, и жарить яичницу, и ездить на велосипеде. «А это фото с катка, где Цзи-эру почти четырнадцать! Отличный был день!» Неловкий был день. Птенец влетел в Линъюаня со всего размаху, не успев затормозить, и впечатал его спиной в бортик так, что синяк потом еще недели две заживал. Цзи-эр, помнится, тогда помогал ему натирать ушибленное место какой-то странной мазью Дань Ли, потому что сам Линъюань не доставал, и отчаянно пламенел ушами, извиняясь через слово. Пляж. (Обгоревший нос и полчаса душераздирающего нытья про полные песка и мелких камешков плавки по дороге домой). Баскетбол. (Ушибленная мячом на первой же большой игре между школами скула, сердито надутые губы, подзатыльник за мат от тренера, а потом от матери, и удаление с поля за мстительный ответ прямо в зубы противнику). День рождения. (Исколотые иголкой пальцы с обкусанными ногтями, сияющие глаза, растянутая на пол-лица широченная улыбка и кривовато сшитый, но все еще очень хорошенький синий с золотой тесьмой хлопковый мешочек, полный всякой всячины на удачу и крепко перевязанный у горловины толстой красной ниткой со специально обтрепанными кистями. «Только не развязывай! А то все везение вылетит!») Кажется, все везение из мешочка вылетело еще когда Линъюань сказал Сюань Цзи, что тот для него слишком маленький. Потому что сейчас он хочет просто целовать исчерченные ручкой ладони птенца, который ростом теперь с него, но тот смотрит на фотографии с каким-то чересчур сложным лицом, только что щеку не чешет, и совершенно не принимает участия в этом неловком марафоне воспоминаний. Словно не знает, как тактично сказать матери, что больше не нуждается в «братце Линъюане», потому что вырос из своей нелепой влюбленности в него не в последнюю очередь благодаря действиям самого этого «братца». Безмозглого идиота, который не сообразил, что следовало бы все-таки иметь в виду некоторые долгосрочные перспективы. Например, перспективу того, что, спустя три года после того случая, который Линъюань привык считать своим позорным побегом от ответственности за чужие чувства, птенец вырастет в великолепную птицу, поступит в Чжуншань и будет сидеть у «учителя Шэн» на парах по истории, отвлекая его от учебного процесса своим вежливо-непотребным видом, адресованными другим студентам озорными улыбками и мягким хрипловатым голосом с нарочитой ленцой, призывающей устроить голову на его коленях и смотреть неотрывно — так, чтобы видеть перед собой только его лицо. — Цзи-эр столько трещал про тебя первое время, как ты только укатил в Гуанчжоу, А-Юань! — жизнерадостно сообщает между тем госпожа Сюань, совершенно не замечая его абсолютно разбитого состояния, поправке которого сейчас даже ванна не поспособствовала бы. — И какой ты умный, что поступил на стипендию, и каким взрослым ты приехал на зимние каникулы, и какие красивые стал носить рубашки! Мы с А-Мином только и слушали его полные бесконечного восхищения оды! Сюань Цзи, сидящий по воле случая ровно напротив Линъюаня, смотрит в свою тарелку с куском почти нетронутой запеканки (еще бы, забыл, что ли, что еду Дань Ли и под страхом смерти не стоит трогать только если это не полуфабрикаты из супермаркета и не заказанный днем ранее вок, разогретый к обеду в микроволновке?). Его плечи, обычно красиво очерченные рубашками и жакетами, под майкой как прежде уже не спрятать. Заметно, как напряглась шея, как чуть подрагивают кончики пальцев, держащих палочки. — Учителю Шэн вряд ли интересны эти детские глупости, мам, — говорит он вдруг каким-то не своим, сдавленным голосом, берет с тарелки кусок запеканки и с видимым усилием запихивает его себе в рот, начиная ожесточенно жевать. Линъюань смотрит на его механически двигающуюся челюсть и дергающийся при глотании кадык, чувствуя, как по всему телу от пяток к макушке стремится дрожь, то и дело грозящая приподнять волосы подобно статическому электричеству, и хочет сказать, что вообще-то ему интересно. Интересно все, что касается Сюань Цзи. Интересно, чем он жил, сложно ли было готовиться к поступлению с его-то занятыми руками и путаными ногами, почему он решил поступить именно в Сунь Ятсен, как у него дела сейчас с одногруппниками и соседями по этажу. Сам Линъюань как аспирант тоже с полным правом пользуется прелестями бесплатной общаги, но живет в другом корпусе, так что вне учебы они почти и не пересекаются. Разве что на таких вот посиделках, за которые следует благодарить Сяо Чжэна, благодаря положению своих родителей и близости с Янь Цюшанем существующего словно бы в двух мирах. А еще — Линъюань хочет ему сказать: «Я не хочу быть твоим учителем. Можно нам все вернуть как было?» Но — он молчит, потому что он идиот и трус. — Ой, какой официальный ты стал, — смеется господин Сюань над сыном, лукаво цокая языком. — Ладно тебе, вы же дома, верно, А-Юань? Линъюань только жмет плечами. Он мог бы сейчас заметить: «Конечно. Если помнишь, мы договаривались, что ты будешь обращаться по мне по имени, позавчера». Или: «Естественно. Или сяо Цзи забыл, кто вытирал ему рот и щеки, когда он обляпывался своей кашей?» Или в конце концов: «Как будто я против. Между прочим, формальные обращения вовсе не способствуют сближению между людьми». Но его рот отказывается выталкивать хотя бы самое безобидное из этих предположительных ответов, как будто язык прилипает к небу. Он в панике от одного только взгляда на движущийся кадык птенца, его литые плечи, скрыть которые старая майка ни капли не помогает, и его недовольно прищуренные восхитительные глаза. Поэтому все, что в итоге выходит, это: — Отстаньте вы от него. Сюань Цзи кивает: — Учителя надо слушать. Тот, кто делится знанием с другими, сам мудрый не по годам. При этом губы его как-то странно кривятся, но это выражение очень быстро смазывается, когда он, сделав над собой новое усилие, упрямо отправляет в рот еще один кусок запеканки. И дураку должно быть понятно, что между ними что-то произошло, но нет никакого смысла сейчас пытаться объяснить это. Да и что объяснять? То, что сяо Цзи было пятнадцать, когда он признался Линъюаню в любви, а тот оттолкнул и проигнорировал его чувства, чтобы теперь ежедневно мечтать о том, как толкает его к стене и метит губами каждый дюйм его сияющей невозможной кожи? Или, может, то, что птенец сейчас очевидно намеренно называет его формально, не желая вспоминать об их общем прошлом, хотя в поезде они договорились об ином? (Видимо, передумал). ((И правильно)). (((Жаль))). Не то чтобы это то, о чем родители птенца готовы узнать. Не то чтобы это то, о чем сам Линъюань готов рассказать кому-либо, кроме зеркала в ванной комнате, отражающего по утрам его отвратительно бесстыдное после снов о птенце лицо. Собственно, и самому птенцу совершенно не стоит об этом знать.