Увядающая лилия.

      Прошло еще два избитых всеми судьбами, правдами и неправдами, и всем-всем прочим месяца. Почему я так горестно упоминаю свою жизнь с моим благонравным любимым? Да потом что жил я в чересчур счастливом доме, просыпаясь каждой ночью от того, что Руи забирал у меня мой край одеяла. Знаете, какие жестокие бои устраивали мы с ним за этот самый несчастный плед? Они не всегда заканчивались благоприятно для меня, ведь старший Камиширо стал выполнять супружеский долг еще до того, как мы вступили в брак.       Меня потянуло на стихи. О разном. О далекой, недостижимой Франции. О любви. О том, что я чувствовал в разные моменты своей жизни.             Чувства легко укладывались в строки, и, если вы хоть раз в жзини пробовали писать, вы, наверняка, меня поймете. Это, верно и правда дар: прислушиваться к тому, что бьется у тебя в груди, током передающее волю к быстрым пальцам, которые поднимают скрежет пером по бумаге.       Казалось бы, сердце и рука... абсолютно разные понятия. Но если задуматься, они очень близко связаны. Каждое написанное слово, каждая буква, каждая унция любого текста великого — заслуга сердца. Все идет от того самого уханья в груди. А уханье идет от любви. От высших чувств и восхищений. Поразительный круговорот, не так ли?       Прозрачную гладь пестрили быстрые блики. Ноги мои по колено были опущены в прохладную воду, а на коленях лежали листы. Чернильница неустойчиво покачивалась на примятой траве, а перо дрожало, исполняя нежный танец с шершавой поверхностью. Самое главное не думать. Просто писать.       Озеро жило своей жизнью, отдельной от моих непомерно маленьких забот. В кусты бросилась выпь, настигнутая опасностью и тут же слилась с коричневым камышом. С кочки в воду, подняв плеск, спрыгнула упитанная лягушка, заработав сильными задними лапами. Сполз к воде, словно длинная ветка по оползню, уж, угрожающе вытаскивая раздвоенный язык. В воде резвилась рыба, ловя сбитых с воздуха и брошенных птицами в воду комаров. Все выдавало умеренную красоту и спокойствие. А у меня на душе было неспокойно.       Ох уж эти близкие люди. Что творят они с нами.       В данный момент, меня напрягал Руи. Он стал дальше от меня. Словно не только своровал край одеяла, но и мое душевное спокойствие.       Я не мог его винить: все же он — городовой, с неизмерным количеством работы. Ему помогать людям, вытаскивать их из глупых передряг и решать споры. А помочь мне? Разве я не заслуживаю его помощи? Хотя и помогать-то мне было не с чем... Но разве не хотелось мне чувствовать себя любимым и желанным с его стороны? Несомненно хотелось. Хотелось слышать, как он хвалит меня просто за то, что я есть. За то, какой я умница, что живу и люблю его.       Пальцы в волнении теребили манжеты на кружевной рубашке, а зубы небрежно мучили губы. Тревожно, даже несмотря на атмосферу всепоглащающего спокойствия вокруг.       Я часто ходил сюда. И с любимым и один, сам по себе. На этом озере всегда было до невозможного хорошо, а особенно в яркие солнечные дни. Здесь можно было забыть о бережещем душу и разум, дать отдых напряженным мозгам. А главное, что водный источник релаксации находился не очень-то и далеко от дома.       Я, все же, признаю, писал не только стихи. Сейчас, меня вдохновляло кое-что еще. Кое-что, от стихов настолько далекое, как мы, крошечные люди далеки от небосвода.       Топот копыт подкованной лошади слышно издалека, в этом несложно убедиться. Кто-то галопом гнал своего благородного скакуна по вытоптанной тропке, куда сходила дорожка к пруду. Люди тут часто ездили, поэтому я ничего удивительного в сем не находил.       Отвлекло меня только то, что       как и начался. Оторвавшись от своих писательских склонностей, я встретил теплый взгляд любимого. — Улизнул-таки от работы? — не подначить его было бы кощунством. — Ради тебя, свет души моей, я готов на все, — ласково улыбается он, уже усаживаясь рядом и даря нежнейший поцелуй в щеку.       Как же хорошо с нии. Как же складно идут слова, как же поет душа. В моменты любви, ты понимаешь любящих: эти глупые люди совсем слепы, словно едва родившиеся котята, и, тем не менее, окрылены самым великим на свете благословением сердца, работающего в механизме с душой. Писать надо, в первую очередь, для себя. Любимый человек — опора в том деле.       Вдоволь набросав страницу, я уронил тяжелую голову на плечо Руи, а он взял меня за руку. — Ты же знаешь, что я... — Я тоже люблю тебя, — столько искренности в его словах, столько понимания в недоговоренном.       Повернув на него голову, я испытал настоящее удивление. Он не тот, что раньше. Совсем не тот. Передо мной сидел ныне не тот мальчик. Теперь это был юноша. Молодой человек с кучей ответственности. Как же все произошло так быстро? — Ах, Руи, если бы ты только знал, — покачал я головой. Неужели он и правда чувствует все то же, что и я? Неужели, у него тоже рвется на части душа от давления этого самого чувства? — Знаю, — мне казалось, я и правда все о нем ведаю... но далеко не так. — Прости меня, — опять откинув голову на тяжелый ствол, я испытал жгучую жалость. — За что? — повел бровями Руи, удивленно глядя на мое смятение. — За то, что заставил тебя полюбить, — в моих словах была искренность. Столько искренности, что человек врущий упал бы с прихваченным сердцем. Я сожалел. Правда сожалел о том, что сделал его таким, какой я есть. — И ты меня прости, — он тоже принимает прохладу твердой ивы.       Мы с ним просто смотрели на неспешный ветер, который будто ленивый погонщик нес тяжелые густые облака. Небесная вата баловала взор, радовала уставшие от пережеваний глаза.       Легко было. Нет нужды мне более напрягаться, ведь все чего я хотел со мной. — Давай я угадаю, что ты сейчас скажешь? — повернулся вдруг я, широко раскрыв глаза цвета янтарного минерала. — Попробуй, — вновь улыбнулся он.       В такой игре у нас было условное соглашение, заговорить спустя минуту.       Я вычислял. Долго вычислял, что бы он мог сказать и остановился на лучшем варианте, найденном за минуту. — Ты выйдешь за меня? — не угадал.