Увядающая лилия.

      Сад отца был всегда полон самыми разными цветами. А я любил цветы и старался разбираться в их языке.       Выходя из дома в сад, первое, что вы вероятнее всего увидите — это маленькие неприметные барвинки, цветы светлых воспоминаний. Часто, когда эти растения слишком разрастались, приставленная к саду женщина аккуратно срезала лишне листики. С барвинков получался чудесный чай. Как жаль, что выпивать его удавалось лишь по болезни. Сами по себе барвинки для меня были особенными цветами: робкими и очень нежными. Их тонкие, голубые лепестки искренне тянулись к свету, не зная, что дотянуться им не суждено.       На соседней клумбе, пройдя чуть дальше, вы непременно обратите внимание на желтую гвоздику. Это были одни из самых пышных и ярких цветов в саду. Но, несмотря на свой внешний вид и естественную красоту, эти гвоздики, за счет своего цвета значили холодный, неприемлемый отказ.       Цветник разбитый параллельно — розы, чёрные розы. Боги, какие же это были грациозные и в то же время гордые цветы. Нежные бутоны, черными звездами мерцая на весь сад, вели себя исключительно как им вздумается. Эти были символом смерти и ненависти.       Соседями роз были пышные, обладавшие королевской роскошью, цветы богатства и славы — пионы. Пионы у нас росли белые. Мне они всегда напоминали облачка, размером с ладонь. Словно кусочек неба, который опадает вместе с дождем и еще долго держится на земле.       Клумбы были вымощены, как и дорожки. Камень аккуратной оградой обволакивал клумбы, как молчаливый серый страж. Если повернуть голову налево, то по кирпичной стене конюшни, можно увидеть плющ. Когда он только развелся и разросся в кладке здания, отец почему-то не захотел его убирать. Сейчас же, добрая половина кирпичного строения была покрыта зеленым ковром. Плющ являл собой бессмертие, символ дружбы и преданности. Его зелёные побеги, казалось мне, могут достать до любой точки мира. И вся эта большая сеть, от головы до пят будет между собой связана.       После конца цветника с пионами дорожка уводила идущего по ней влево, сад резко расширялся.       Перечислять все разбитые в пышном саду цветники заняло бы у меня очень много времени, но уделить внимания я просто обязан растущим у самого пруда камелиям. Боги, что это были цветы. Розовые нежные бутончики были, как ангелочки, что сошли по голубым ступенькам с небес, а чтобы люди не испортили их непорочность, приняв образ невероятно красивого цветка. Лепестки нежно-белых цветков с розовой окантовкой лежали в десятки слоев притупленных треугольничков. А как пах этот первоклассный продукт флоры... Такой нежный, совсем не приторный аромат. Хотелось упасть в эти кусты и там и остаться, пока запах не пропитает тебя насквозь.       Я вышел к прудику, который отец обосновал в этом саду еще когда был мальчишкой. Он тогда выкопал яму, думая, что если ее залить водой, получиться пруд. Папенька таскал воду весь день, а все же, она слишком быстро впитывалась в землю, поэтому у него ничего не получилось.       Но теперь тут ютилось декоративное крохотное озерцо, над которым прекрасным навесом, как молчаливые изваяния стояли ивы. Ивы были явно старше, чем я, а я был и не прочь питать к ним уважение.       На соседнем берегу, под двумя наиболее раскидистыми деревьями стояла беседка, к которой вел деревянный, недавно отреставрированный мостик. Минутой позже, меня занесло в беседку.       Я тяжело вздохнул, глядя как на глади воды резвятся солнечные лучи. Они перескакивали с места на место, словно передразнивая друг друга. Вот один, словно не рассчитав силы, перепрыгнул на розоватую кувшинку, игриво поддернул ее ровную зеленоватую поверхность бликом и исчез.       Утро только занималось. В животе неприятно урчало, а глотку разрывало после принудительно съеденной каши. Удивительно, за 13 лет моей жизни у меня выработался талант: есть что угодно, в надежде избегать выпорки. И всегда именно на нее и натыкался. Как видно, я был парень талантливый.       Я вышел из-под покрова беседки и сошел к воде, у берега вглядевшись в свое отражение. Лицо как лицо. Не самое бледное, но и не самое розоватое. Припухшие щеки, миндалево-коричные глаза, нахмуренные брови — ну все по красоте. Все как обычно. Я не отличался особенно вычурной внешностью. И этим можно было гордиться. Но все же, тогда я был меньше и глупее... Тогда я думал, что моя внешность слишком проста. Была у меня та абсолютно отвратительная потребность во всеобщем внимании. Знаете как обидно. Представьте себя на моем месте. Почти с самого рождения моей сестры меня скинули на учителей и гувернанток. Я не виню сестру, не виню родителей. Это со мной что-то было не так. Что-то, чего я и сейчас не могу понять. Я уже не тот ребенок, но вспомнить те одинокие дни мне все еще плохо. Из этого вылилась абсолютно ненужная потребность. Иногда, проскакивали мысль, может все в порядке с этой нуждой? Может, на самом деле не нужен я?..       Мне было до ужаса жарко в парадном костюме, в теньке меня разморило и все, чего я мог когда-либо хотеть это поспать. Сложив ладони лодочкой и почерпнув воды, я умылся и провел влажной рукой по золотистым, блондинистым волосам.       Неожиданно, что-то сильно пихнуло меня в спину.       Я только и успел подняться с корточек, но пинок выбил меня из колеи. Пошатнувшись, мое тело неустойчиво растянулось на мелководьи.       Костюм... А костюм из белого превратился в серый. Он насквозь промок. Что самое страшное... Он помялся! Я упал лицом в воду и отчаяния хлопнул по прозрачной глади, распугивая подлетевших к воде стрекоз.       А что собственно меня толкнуло?.. Я резко поднял голову. Там на берегу высоким силуэтом стоял... Сын гостей...       Я приподнялся на локтях. Завтрак окончился недавно, а я думал, что он поедет с нашими отцами на прогулку верхом. — Ты утонул или как? — со скучающим видом спросил он, разглядывая свои руки. — Ты совсем сумасшедший? Знаешь, как мне попадет за этот костюм? — вознегодовал я, вскакивая на ноги. Но оскользнулся на скользкой гальке и повалился обратно.       Этот подлец залился прерывистым смехом, а я, наконец, более менее успешно устоял на ногах и осуждающе оглядел его. Все тот же. Все тот же до безобразия красивый идиот. — Руи. Руи Камиширо, — он протянул мне ладонь, такую аккуратную ладошку, скрытую бело-матовой перчаткой. Я принял пожатие с очень скудным выражением лица: — Цукаса, — фамилию он все же обязан был знать.       Я вымок до единой нитки и, как назло, начал дуть легкий ветерок с самого моря.. — Прости, не удержался, — почесал макушку он и небрежно скинул с плеч пиджак. Руи помялся и накинул его на меня. — Не мерзни.       Заботливый он, однако. Этот пиджак стоил дороже меня, а он так неосторожно с ним обращался. Желтые глаза старшего сына семьи Камиширо пошарили по моей сморщившейся моське, и он фыркнул. — Не морщись, тебе не к лицу. Или ты не морщишься только когда играешь на фортепиано? — действительно ведь, за весь наш час знакомства я был настолько увлечен собственным недовольством, что и не заметил, как постоянно держал брови в напряжении. Только фортепианная мелодия была в состоянии меня отвлечь.       Черты моего лица сами собой разгладились, я прерывисто вздохнул. — Мм... Ты со всеми так поступаешь? — веско спросил я. — Считай ты особенный.       Я удивленно поглядел на него. — Насколько же особенный? — меня подмывало вступить в этот глупый диалог с не менее глупым человеком. Он широко развел руки. — Вот настолько. Смех поразил меня, как смертельная болезнь. Я дрожал то ли от того, что безудержно смеялся, то ли от того, что мне было холодно. Каков же все-таки он.. Этот Руи.