Увядающая лилия.

      На небе лениво расползалось розоватое зарево. Рассвет заходил над Богом забытым городком.       В скромном поместье, расположенном на отдалении, в эту рань было живо. Слуги торопливо носились туда-сюда, хотя раньше дом был более полон, многих сейчас приходилось отсылать.       Я сонно застегивал рубашку с пышными манжетами, которая входила в мой привычный парадно-выходной наряд. Белые брюки скромно выглядывали из открытых створок большого дубового шкафа. Эта деревянная ненужная посудина была не набита одеждой сверху донизу, поэтому я никогда не понимал, зачем она занимает столько место в моей скромной комнатке.       Все было идеального матово-белого оттенка, и тогда я уже точно знал — малейшее пятно будет фатальным поражением. За любое такое поражение нас с сестрой пороли.       Поэтому, накидывая на плечи дорогой атласный пиджак с голубыми вставками вдоль плеч, я не забыл произнести беззвучную молитву, устремив взгляд в белый потолок.       Я — Цукаса Тенма, сын обедневшего графа. Чем-чем, а кичиться своим высоким происхождением я права не имел, как бы мне не хотелось, чтобы девочки бросали влюбленные взгляды вслед проезжающей карете.       Ах, да, я уже и не помню, когда в последний раз был в городе. Все же, отец мой последние месяца совсем обеднел. Осунулось все семейное достоинство. Я слышал, как маменька жаловалась своей служанке, что даже уже конюхи без уважения глядят на моего скупого и гордого папеньку. Слуги от бедности волновались больше всех — жалование, даже если ему грош цена, все равно на вес золота воспринималось этими людьми.       Сегодня у нас был редкий прием. У нас завтракала семья отставного генерала Камиширо, человека очень известного и состоятельного, которого мой отец знал далеко не один год.       Во дворе было суетливо, суетились собаки. Несмело, будто боясь прогневать моего отца, они начали перетявкиваться. У моего отца было 8 гончих. Этот человек невыносимо обожал охоту с собаками верхом. Но сам он ездил на нее крайне редко. Да и настроения у него не было ни на что. Упадок денег и положения сильно на него влиял.       Окинув невзрачную комнатку укоряющим взглядом, я вышел в длинный коридор и встал перед дверью в еще более маленькую комнату слева. Подняв ладонь, которую теперь обволакивала перчатка, я осторожно постучал. Три коротких постукивания и мне ответил тонкий, но такой красивый и нежный девичий голосок. — Entre, mon frère!       В груди потеплело. Моя сестренка едва начала изучать французский, а уже все уши прожужжала преподавателю, чтобы он научил ее этому "mon frère". Это стало ее любимым выражением и всегда, когда речи моей маленькой Саки были обращены ко мне, два этих слова так изящно и с любовью звучали из ее уст.       Моя сестра страдала анемией, была очень бледна и слаба здоровьем. Потому и освободилась семейная казна — все средства уходили на ее лечение.       Я открыл дверь, а сестренка, стоящая у окна, показалась мне сравни самому светлому и милому ангелу. Вот она, вот ее светлые волосы, что нежно переливались в рыжеватые, почти розовые кончики, завязанные в два милых сердцу и глазу приятных хвостика; вот ее глаза, сияющие, словно два драгоценных сапфира смотрят на меня, смотрят с самой большой любовью и нежностью — сестринской; вот ее бледные губки робко тянутся в улыбке, аккуратно поднимаются уголки и все от одного только моего вида.       На сестренке было надето самое ее красивое платье, и тогда я бы с удовольствием пал перед ней ниц, превознося ее как свою королеву.       Совсем как в наших играх, где я был ее верным рыцарем, а она моей принцессой. — Ваше французское произношение прекрасно, музыка для ушей, — учтиво произнес я, целуя ее крошечную ладошку. — Братик, не льсти, — захихикала. — Как ты думаешь, их старший сын твой ровесник? — Папенька говорил, что он младше на пару месяцев, — я выпустил ее ручку, и мои плечи осунулись. Лучше бы я еще спал, а тут подниматься в такую рань.       Зевнув так, что чуть челюсть опасно хрустнула, я аккуратно погладил Саки по голове. — Наверное, мне уже надо выходить к отцу в переднюю. Увидимся за столом, моя госпожа, — младшенькая снова захихикала.       Проходя мимо столовой, я кинул беглый взгляд на стол, покрытый кружевной сиреневой скатертью, и увидел свой ночной кошмар... Овсянка... Есть это неаппетитное варево желания не было никогда, а не съешь — выпорят.       Передняя была так богата устроена, что казалось, весь остальной дом это вообще другое помещение. Тут весели дорогие часы, большие стрелки которых всегда напоминали мне две неаккуратно оторванные от дерева веточки. Жёлтые, чуть ли не золотые стены стали приютом для чучел. Однажды, мы с Саки разыгрались в салочки по дому, а я чуть не оставил свою жизнь на оленьих рогах. Тогда они были покошены и чуть ли не до пола свисали. Сейчас же аккуратно прибиты чуть ли не до самого фундамента. Отец любил позиционировать себя, как человека богатого. Наверное, поэтому, уговоры матушки продать наиболее ценные вещи из сеней были провальной идеей.       Папенька стоял у двери. Он вытянулся как по струнке — его спина была ровней поверхности стола. Такая же ровная. Я юрко пристроился рядом, разглядывая длинные пальцы в белой ткани. Ах, вероятнее всего меня попросят сыграть что-нибудь, ведь не зря я с пяти лет занимаюсь фортепиано. Когда я был меньше, отец действительно считал, что я молодое дарование. И если раньше принужденные занятия были в напряжение, сейчас было абсолютно все равно куда убивать время.       Пока мы молча стояли бок о бок, я вспоминал, что можно сыграть гостям. Может что-то из Баха?.. Звезда прошлого столетия еще была жива в памяти людей, была жива и его музыка. Какое это, наверное, великое блаженство, когда тебя помнят и любят.       Отец не кинул и слова в мою сторону. Даже "Доброе утро" он пожалел. Видимо у него раннее время суток было не совсем добрым.       Лакей как-то очень торжественно открыл дверь, впуская в наш дом долгожданных гостей.       Семья Камиширо тогда мне казалась очень странной. Этот мужчина, до тошноты добрый на вид, глаза которого горели чем-то вроде желания раздавать свои нескончаемые балансы, эта дама, в странной шляпке с пером, кроткого и смиренного характера, и этот.. Этот... Нет, для него я тогда слов не находил. То, что его зовут Руи и то, что он самый старший в семье ребенок я узнаю потом. А сейчас, я с неудовольствием смотрел на эту бледную рожу.       Если бы существовал на свете союз самых красивых людей этот подлый, дотошно красивый, мерзопакостный Руи вышел бы в ряды основателей. Саки ему бы все равно не удалось обскакать... Но эти бледно-лиловые волосы, которые торчали во все стороны, как хорошая растрепанная метелка, несмотря на то, что их укладывали, голубые пробивающиеся двумя маленькими ручейками прядки, сбегавшие по челке; желто-мятные кошачьи глаза, которые смотрели с усмешкой и чем-то, очень-очень напоминающим сарказм. Руи являл собой что-то, что заставляло мое сердце биться о ребра, как птице в силках, а лицо перекашиваться от возмущения.       Пальцы плавно танцевали с клавиши на клавишу, а я аккуратно следил за тем, чтобы не сбиться. Эту мелодию я знал наизусть, но вот штука — названия, хоть убей, не помню.       Завтрак еще не начался, ждали меня. Маменька и миссис Камиширо мило болтали между собой, отец и отставной генерал спорили чуть ли друг другу не в усы, а Саки восхищалась быстротой и точностью попаданий в ноты. Даже если сестренка смотрела на мои руки, то на себе я все равно чувствовал пристальный взгляд. Тогда он леденил мою душу. Заставлял дрожать перед насмешкой, чувствующейся в нем.       Проще говоря, Руи с самого начала обладал моим не самым любимым качеством: сводить меня с ума одними своими глазами. Я сыграл последний звук и пока матушки мило аплодировали, закрыл крышку инструмента, с которым мы прошли огонь, воду и медные трубы.       Место было занято; служанкой, что принесла кашу, был подан звоночек — начало трапезы.       Руи смотрел на меня, я смотрел на овсянку, желал ей смерти, а она так же кокетливо и издевательски смотрела в мою сторону.       Этот любовный треугольник продлился недолго. На колени мне голову просунула коричневатая пятнистая отцовская собака, прося ласки. Я аккуратно провел по пушистой шерсти, а когда резко поднял глаза, пересекся с чужим пристальным взором.       Мы долго смотрели друг на друга, и это было позволено — именно тогда начиналась наша история. История длиной в мою жизнь.