Чистый лист для наших чувств

      Спустя два дня король Визерис объявил, что его преемницей как была, так и останется старшая дочь Рейнира. Именно она унаследует его корону, став главой Семи Королевств, а не Эйгон, как предполагали. Некоторых это очень возмутило, но все недовольства пресекались в корне, так что скоро никто не смел даже думать о чем-то плохом в сторону наследницы.       Отец стал всё чаще звать к себе дочь и сына, давая напутствия и говоря, что однажды им вдвоем придется взять на себя управление государством. Он не рассказывал о чем-то конкретном, просто сидел с ними время от времени и разговаривал. День за днем, по очереди, он проводил с кем-то из своей семьи: Эйгон и Рейнира, Деймон, супруга Алисента, Джекейрис, Люцерис, Эймонд и Хелейна, Дейрон и Джоффри. С каждым днем его здоровье будто угасало и, в конце концов, у короля выявили проказу. Даже в этом мире у него не получилось спастись от той смерти, что была ему уготована.       Рейнира очень волновалась и следила за отцом, но никакие лекари уже не могли ему помочь и остановить прогрессирующую болезнь. Целый замок ходил в напряжении, ожидая его скорой смерти. Но вот в один день, когда ярко сияло весеннее солнце, король собрал всю свою семью на ужине.       — Вы мои близкие, моя семья. В последнее время я чувствую, как конец мой близок, поэтому, наверняка, тот сон, который приснился мне накануне, имеет место быть. И я хотел бы поведать вам о том, что делать после того, как меня не станет, — тяжело усевшись во главе длинного трапезного стола сказал Визерис. Его трость едва не упала, а сам он поднес салфетку к лицу.       После него молча уселась вся родня. Люцерис сел по правую руку от Деймона и, намеренно или нет, напротив Эймонда. Весь вечер юноша не обращал на него абсолютно никакого внимания, не бросал украдкой взглядов, ничего. И Эймонд также делал вид, будто его здесь нет, игнорируя. Это было к лучшему. Потому что если он только думать начинал о племяннике, взор застилала пелена ярости, на языке уже вертелись гадкие колкости, а руки чесались сомкнуться у него на шее.       — Не могу сказать, что сон был пророчественным, но всё же послушайте меня. После моей смерти и Рейнира, и Эйгон, как законные супруги, будут править Семью Королевствами. Никто не посмеет оспорить это. А потому отныне и впредь я прошу вас сплотиться, как настоящая семья, ведь чувствую, что грядет что-то неладное. Я верю, что вы все сможете исполнить моё желание, кажущееся таким сложным, хотя на самом деле самое легкое из всех. Берите пример с наших юных принцев, Люцериса и Эймонда, моего внука и сына. Они, проведя порознь столько лет, вновь возобновили то же общение, что и в детстве: я ещё не видел, чтобы люди были столь привязаны друг к другу, чтобы даже сквозь года не забывать старую крепкую дружбу.       Король махнул в их стороны руками и им всё же пришлось посмотреть друг на друга. Всё королевское семейство повернуло головы к ним и уставились будто в ожидании, что они сейчас повскакивают со своих мест и бросятся плакать друг другу в объятия. А если им хотелось перерезать друг другу глотки? Тоже неплохо, но, кажется, никто не оценит.       Все замерли в ожидании… чего-то. Чего? Как с ними сложно-то. Что ему сделать, поднять бокал? Посмотреть на мелкого паршивца впервые за вечер? Или сказать что-то? А можно в него просто стулом кинуть?       Если честно, меньше всего он хотел смотреть на дядю. Уже сама атмосфера неприязни между ними заставила напрячься, а то и вовсе спрятать нож в рукаве. Неприятно, конечно, будет, если он выколет ему и второй глаз. Мама не оценит.       Хелейна тихонько пнула его под столом ногой. Эймонд возмущенно посмотрел на неё, но она лишь пожала плечами а-ля «действуй, братец» и отложила расшитую салфетку, переведя спокойный взгляд на Джекейриса. Мужчина действительно немного встрепенулся и наконец повернулся, дабы посмотреть племяннику в глаза. Так и хотелось метнуть вилку ему в глаз. А то и в два. Нечего ему тут прохлаждаться.       Люк едва не подавился воздухом, когда поймал взгляд дяди. Ох же ж сукин сын, по нему великий театр страдает! Прекрасный актер, сразу видно. А сердце его забилось быстрее, жар прилил к голове, холодная сталь в рукаве нагревалась все больше. Видимо, сейчас ему тоже нужно будет проявить всё своё актерское мастерство. Кто вообще заметил между ними эту «старую крепкую дружбу», если её не было и в помине? Возможно, конечно, повлияло то, что он дотащил на себе Эймонда до Красного замка. Или то, что спас от отравленного вина. Всё может быть, но настолько? Дурость то какая.       Люцерис бросил мимолетный взгляд вокруг и понял, что нужно состроить радостную гримасу, которую так любили все в его детстве. Милая мордашка с кудрями и ямочками на щеках, что сейчас только волосами и могла присутствовать. Как там? Точно, нужно ярко-ярко улыбнуться, как любил отец. От воспоминания того Деймона, что был в другом мире, что-то зашевелилось внутри и откликнулось мимолетной радостью, заставляя уверенней натягивать фальшь на лицо. Улыбка сначала вышла кривой, притянутой, но потом разгладилась и засияла первыми лучами солнца, будто сейчас был не вечер, а утро. Засветился он изнутри, а служанка, что подошла подлить ему вина, ойкнула и уронила поднос с кувшином на пол, разливая напиток ему на штанину и светлый край рубахи, едва не замарав безрукавный дублет. Она с испугом посмотрела вокруг и стала извиняться за устроенный бардак.       — Простите меня, Семеро, я сейчас все уберу! Боги, простите, пожалуйста, — лепетала она, фартуком оттирая с пола темные пятна. Нервно скребла, едва не больше размазывая. Новенькая, видимо, молодая. Испуганная.       Люцерис нагнулся и подобрал полупустой кувшин, поставивши его на поднос. Потрепал служанку за плечо и та молниеносно подняла голову.       — Вот, возьми. Принеси другое, это потом уберешь, не переживай, — зашептал юный Стронг, хотя в такой тишине его слишком прекрасно слышно. Девушка коротенько что-то пискнула и быстро поднялась с колен, забирая поднос. Склонила голову, глаза её нервно задергались.       — Вы и вправду Солнце Таргариенов, Ваше Высочество, будто светитесь изнутри! Спасибо вам, мой принц, — на грани слышимости прошептала она и ринулась к двери, не забыв поклониться. Люцерис так и замер, пока до него доходили слова. Он — Солнце Таргариенов?       Эймонд сидел, полностью возмущенно и гневно сверля взглядом племянника. Солнце Таргариенов? Он так непринужденно ворковал с этой дурой служанкой, что разлила на него вино, и даже помог ей! Боги, да что же с ним не так? Юный Стронг наверняка уже мысленно нашел эту девицу после ужина, чтобы она охомутала его и завела в постель! Сукин сын, да чтоб ему в горле копье застряло!       Они опять встретились взглядами: один удивленный и спокойный, другой абсолютно злой и пронзительно мрачный. Люцерис вновь улыбнулся своей фирменной улыбкой, хотя он же видел, что это фальшь. Но так же искривил губы и, подняв бокал, отсалютовал племяннику, скрывая за посудиной свой горящий гневный взгляд. Юноша не остался в долгу и отпил из своего кубка, потом поджимая губы в тонкую линию. За ними повторили все, едва не синхронно поставив бокалы на место. Кажется, некоторые из семьи почувствовали их скованность.       — Это твое новое прозвище, Люцерис? «Солнце Таргариенов»? — спросил Эйгон, когда они приступили к еде. — Признаться честно, тебе оно очень идет.       — Спасибо… дядя. Я сам только сейчас узнал о нём, — немного неловко ответил юноша, пытаясь привыкнуть к адекватному старшему дяде, который к тому же теперь был мужем его матери.       — С твоей улыбкой тебя можно называть Солнцем Королевской Гавани, а не только Таргариенов, — дружелюбно улыбнулся мужчина и подмигнул ему. Люцерису осталось только легко усмехнуться и кивнуть ему в знак благодарности. Юноша поднял за него бокал и отпил.       После этого к трапезе приступили все и окончательно. Напряжение, присутствующее в начале, почти развеялось. Это было к лучшему, ведь до этого и кусок в горло не лез, Люцерис только вино и мог пить. Сказать по правде — он едва не выронил из рук приборов, когда услышал, видимо, комплименты от Эйгона. Пришлось как можно быстрее взять себя в руки, чтобы не смотреть, как идиот, и не бросить тарелку в него. Боги, да он в жизни не слышал от этого мужчины и слова доброты или ласки, а тут такое. Любого другого на его месте уже схватил бы приступ, а юноша сдержанно поблагодарил его, так ещё и улыбнулся. Продолжил спокойно есть, как ни в чем не бывало, иногда перекидываясь парой слов с сидевшей рядом матерью и кивая Деймону. Этот ужин напоминал ему об ещё одном, только не о таком тёплом и едва дружелюбном, а более враждебном и холодном. Радовало, что хотя бы в этом мире распрей было с дюжину меньше и Люцерис мог хоть ненадолго, но забыть о том, что может нагрянуть война, и неважно, какая. Любая. Он никогда не откидывал возможность того, что здесь тоже возникнут политические конфликты, на почве которых ему вновь придется в полной мере закопать свою спокойную отчасти жизнь и взять в руки меч, чтобы защитить тех, кто ему дорог.       Но только теперь… теперь у него нет преимущества — у него нет дракона. Арракса. Его красивого, быстрого, ласкового Арракса, который с детства стал частичкой души. Было невыносимо больно каждый раз осознавать, что даже тут его нет, каждый раз думать о том, как же он жалок, что теперь даже дракона у него забрали, оголяя и оставляя на руках только мечты про то, что Арракс подрастет вместе с ним и будет покорять просторы морей, сопровождая его как лорда Приливов и мастера над кораблями. Потому что бабушка Рейнис всегда говорила о том, что он обязательно станет хорошим мореплавателем, ведь у него есть все задатки, а дед Корлис учил усердно, как своего преемника, натаскивал, пока ещё было время, и заставлял едва не на память вызубривать все его лучшие военно-морские стратегии и виды кораблей, а потом гордился внуком, как тот быстро усваивает новую информацию и любит своё будущее дело.       Однажды, когда Люцерис гостил на Дрифтмарке один, без братьев, он гулял со своими кузинами по окрестностям замка, и они ответили его в их богатую и красиво обставленную библиотеку. Изначально юноша не думал о чем-то конкретном, но когда Бейла усадила его на пол в укромный уголок, устеленный одеялами и подушками, немного заволновался. Сестры расположились рядом, переглядываясь.       — Люк, скажи честно, ты действительно хочешь стать лордом Приливов и продолжать учиться морскому делу? — вкрадчиво начала Рейна, поправив зеленоватую юбку. Её длинные косички покачивались от каждого движения головы и спадали на плечи, укрывая их.       — Хочу, очень, — кивнул юноша и легко улыбнулся. — В море мне хорошо. Кажется, будто это действительно моё призвание, ведь я не могу сказать, что что-то помимо управления корабля на воде или полетов на драконе так успокаивает меня и придает сил. Мне предстоит многому научиться, но поверьте, я хочу это делать, потому что чувствую, что с каждым днем все больше привязываюсь ко всей этой атмосфере и работе.       — Это прекрасно, Люцерис, — улыбнулась Бейла и похлопала его по руке. Она тепло посмотрела на него и придвинулась ближе, сестра её сделала тоже самое. Кузины сидели по обе стороны от него, а юноше только и оставалось, что немного растерянно оглядываться, но не прятать легкой улыбки, что появлялась на лице от упоминания моря и его будущего в нём. — Думаю, тебе можно сказать.       — Что сказать? — нахмурился он и поочередно поглядел на каждую из них. Кузины переглянулись между собой и младшая из них мягко тронула его за плечо, заставив повернуться к себе.       — Несколько дней назад мы сидели на ужине, когда как разговор зашел за тебя и твоих братьев, Джекейриса и Джоффри. Потом, уже под конец, когда мы с Бейлой почти ушли, то услышали кое-что. Бабушка вдруг заговорила о тебе и дедушка сказал, что видит в тебе не только прекрасного преемника, так ещё и хорошего человека. Бабуля Рейнис тогда улыбнулась и гордо произнесла, что ты, Люцерис, её любимый внук из всех детей Рейниры. Спокойный, в меру добрый и милый, умен не по годам и искренний. Она действительно любит тебя, кузен, чтобы кто не говорил и как бы она на тебя не смотрела. С дедушкой также само: невооруженным глазом видно, как он любит проводить с тобой время за изучением нового материала, обучения или просто выхода в море. Мы думаем, что и бабушка, и дед любят тебя, просто не так часто это показывают. Ты имел право знать такое.       В тот момент Люцерис с другой стороны посмотрел на все его взаимодействия с четой Веларионов и действительно переосмыслил многое. Например то, как Рейнис всегда заботливо спрашивала, хорошо ли он себя чувствует и нормально ли поел, как Корлис гордо представлял его своим людям и хвалил за каждый успех. Теплые взаимоотношения с кузинами всегда были, но вот о таком же в сторону старших он не задумывался. Тогда же юноша и понял, что обрел, наконец, еще одних самых близких и родных ему людей: бабушку и дедушку. Они любили и гордились им, всегда радовались его приезду на Дрифтмарк и оберегали так же, как и своих внучек. Осознать это было поистине невероятно, а в душе при их упоминании с того момента всегда разливалось уютное тепло, что он с уверенностью мог сказать, что Рейнис и Корлис любят его и опекают.       Тот день он провел полностью в обществе кузин, радуясь, что выдался такой хороший погожий день. И отчего-то Люк так согрелся в их компании, что даже не заметил, как они начали сплетничать о всех последних новостях, важных и нет. Это занятие ему внезапно очень даже понравилось, так что потом всегда, когда выдавалась свободная минутка, он проводил её с Рейной и Бейлой, обмениваясь услышанными сплетнями. Оказывается, было так приятно ощутить себя беззаботным и смеющимся, что он забывал, что лишиться этого, как только покинет Дрифтмарк. Люцерис очень привязался к кузинам и к бабушке с дедушкой, так что каждый раз покидать остров становилось всё сложней.       Эймонд сидел, до побелевших костяшек сжимая в руках столовые приборы, того, гляди, погнет их. Мальчишка, что б его, сидит и радуется. Улыбается неуклюжим служанкам, воркует с Эйгоном, прям светится от счастья. Фу, противно на такое смотреть, когда в собственной душе ни грамма, ни намека на хорошее настроение. Когда они посмотрели друг на друга, мужчина почему-то очень явно растерялся, открыто заглядывая в карие глаза напротив, и едва не выронил бокал из рук. А Люцерис, о, актер, так удивился, чуть ли воздухом не подавился, выдавливая из себя излюбленную всеми улыбочку, тускло смотря ему прямо в глаз. Солнце Таргариенов? Отчего же? Улыбка была самой обычной, глаза лишены фиолетового благородного блеска. Нет практически всех присущих валирийцам черт лица, выглядит, как его чертов папаша Стронг, и все вокруг всё равно говорят, что он — Солнце Таргариенов? Племянник был недостоин этого звания. Сколь бы дружелюбен, мил и приветлив не был, он — не достоин. Улыбается, говорит, шепчет, помогает, обнимает кого угодно, да того же Эйгона! Паршивец! Ему в руки нож сует, забери долг и вырежь мне глаз, говорил Люцерис. Пламя и Кровь сведут нас с ума, давай, иди, возьми то, что по праву твоё, шептал Люцерис. Я никогда не буду свободен и счастлив, пока ты не заберешь, не заберешь долг, мой милый Эймонд, на грани слышимости шелестел дрожащим голос Люцерис. Семеро, это… сумасшествие. Его племянник точно сошел тогда с ума, самолично прося вырезать ему глаз. Рехнулся называть его «мой милый Эймонд», невероятно раздражая этим прозвищем. Мужчина поджал губы и уставился в тарелку, не замечая никого и ничего вокруг. Ушел мыслями далеко-далеко, забывая о том, где он и с кем он, просто смотрел вниз, до сих пор сжимая в руках приборы.       Чертов мальчишка, почему с ним так сложно? Неужели нельзя обойтись без этих пафосно-надменных, ненужных речей?       

***

      — Рейна, Бейла, вы не хотите прогуляться? — предложил в один день Люцерис. Кузины, которые теперь не приходились ему кузинами, как раз таки выходили из библиотеки, так что сразу согласились.       Раз они теперь не кузины ему, то, получается… тёти? Боги милостивые, он уже запутался в их родословной…       Они прошли в сад, где располагалось чардрево, и молча вышагивали рядом. Ему было очень грустно, что теперь они не могут как раньше сесть вместе и посплетничать, обговорить все последние новости, потому что в этом мире они не виделись целых семь лет, и сейчас их связывала только давняя детская дружба. Но даже несмотря на это юноша всё также тепло относился к девушкам, зная, что и здесь они смогут хорошо подружиться. Это вселяло надежду, что серые будни, которые нельзя назвать даже обычной рутиной, наконец станут более красочными и приятными в компании девочек. Ведь за последние два с половиной месяца его пребывания в Красном замке самую яркую кляксу в памяти оставил тот, кого он бы хотел забыть, просто забыть, чтобы на всякий случай не начать мечтать убить.       Несколько дней они уже не пересекались, не смотрели друг на друга, а если это и случалось, во взгляде напротив всегда зияли пренебрежение и злоба. Во взгляде Эймонда не было ничего теплого или доброго, ровно также, как и у Люцериса. Юный Стронг все также оставался улыбчивым и учтивым, однако за всей этой светлой и красивой маской мало кто видел грусть и откровенный… страх. Страх, что в конце концов дядя даже не обратит на него внимания, не окликнет, не ударит, не сделает ничего. И поначалу юношу волновало и нервировало, что он так жаждет получить внимания старшего, но ничего для этого не делает. Потом свыкся с этим ощущением, въевшееся в кожу и укоренившееся в мозгу так сильно, что иногда чесались руки подойти и оттаскать Эймонда за его идеальные волосы, лишь бы он хоть глянул в его сторону, чтобы ударил, закричал, да приложил бы головой о стену, все равно. Дядя всегда, когда так случалось, смотрел на него с высока, мрачно, абсолютно пренебрежительно, будто племянник не предлагал вернуть ему долг и перестать утяжелять жизнь чистой ненавистью, ведь им вместе пришлось многое пережить. Буквально втаптывал своим взглядом в землю, даже хуже, чем было в том мире. Едва не плевался в его сторону, когда юноша проходил рядом.       Будь-то кто другой, юный Стронг уже и не глядел бы на того, кто так с ним обращается. Кто задевает его честь и самолюбие, заставляя чувствовать себя абсолютно ненужным и глупым только от одного взгляда. Кто обращался с ним так, будто он ничего не стоит, ничего достойного и приличного в нём нет. Будто он — ненужный. Никому и ни для чего. Юноша не мог понять, с чего к нему настолько сильная ненависть и злоба, ведь он наоборот предложил сделать то, чего дядя так жаждет несколько лет. Предложил. Унизился, если говорить по-другому. Выставил себя слабым перед ним, открылся, разрешил наплевать на себя. И всё ради того, чтобы получить в ответ что? То, что тот не готов? То, что юноша так жалок, что сам просит забрать его глаз? Трусливый, эгоистичный, надменный подонок! Лживый. Боязливый. Эймонд.       Каждый раз мужчина унижал юного Стронга, даже не открывая рта. Просто смотрел, как на грязь под ногами, и сводил на нет все его старания понять суть проблемы, которые лучше назвать чистым унижением. Горделивый, принципиальный. Дурной. Не умеющий видеть и слушать, всегда ставящий свою гордыню выше шанса улучшить свою же жизнь. Наступает ему на горло, душит, унижает.       Внимания от него всё также хотелось, но теперь ему осточертело хандрить и замечать на себе только злобные, мрачные взгляды. Юноша не может всё время сидеть смирно и думать и том, как же всё плохо и как же он устал. Ну уж нет, если из-за глупого горделивого Эймонда ему стало настолько хреново — Люк заставит его чувствовать себя так же, как и он, втаптывая в землю. Только юноша не хотел делать это так, как дядя, нет. Он будет действовать более… эффективно.       

***

      В тот день впервые пошел дождь с их прибытия, прямо-таки ливень. Несмотря на теплую летнюю погоду, температура резко упала, что в отдаленных частях замка некоторые даже растапливали камины.       Несколько дней назад во дворе едва ли не прогремела новая радостная весть: Рейнира понесла ребенка. Эйгон не отходил от неё, смотрел так преданно и нежно, что аж выворачивало. Опекал её, поддерживал, абсолютно точно превратился чуть ли не в личного дворецкого. Отчитывал слуг, если его жене что-то не нравилось, гонял всех вокруг, только чтобы всё было идеально и Рейнира всегда была в хорошем настроении. Хотя живот её ещё не раздуло так, как будет через несколько месяцев, перепады настроения и изменчивость в еде уже дают о себе знать. Принцесса нежно-нежно смотрела на своего мужа и всегда, видимо, в каком бы расположении духа не была, радовалась его присутствию, которое теперь было едва не постоянным, и обнимала в ответ ласково, прижимаясь щекой к чужому плечу. Все в замке выглядели одушевленными, в особенности старый король и королева с ним. Они радовались, что у их таких взрослых детей всё хорошо, а Эймонд никак не мог понять, что чувствует по этому поводу.       С одной стороны ему было абсолютно плевать на очередную беременность Рейниры и едва не пищащего от чувств и радости Эйгона. Пусть хоть толпу нарожают, он и бровью не поведет, но…       Его брат был так счастлив. Светился изнутри, боготворил свою жену, был улыбчивым и заботливым. У него глаза наполнялись любовью и радостью, как только он думал о том, что станет отцом. Каждый в замке хоть раз да слышал от него «Семеро, моя жена беременна, у меня будет ребенок!». Кажись, Эйгон действительно был искренне рад этому. Хотя чего тут думать, это была правда — его старший брат был вне себя от счастья и всегда говорил ему о том, что он, Эймонд, скоро опять станет дядей, не уставал ворковать с Рейнирой и принимать поздравления от придворных. Хелейна даже начала вышивку не своего очередного паучка, а маленького темненького дракона, чтобы потом пришить его к подушке для малыша Эйгона и Рейниры.       Было так… непонятно жить тут, в спокойствии и размеренности, что иногда хотелось вернуться обратно домой. Где было хоть что-то: ожидание скорой войны, помощь матери в управлении государством, полеты на Вхагар. Но не было там покоя и безопасности, лучащегося солнца и теплых дней, не было его паршивого пле…       В комнату глухо постучали, прося разрешения войти. Служанка с поклоном сообщила о том, что ей велели передать ему небольшую резную шкатулку и поставила её на прикроватную тумбочку, когда он сам сидел за столом.       — От кого это? — спросил Эймонд, оставаясь на своём месте и лениво покачивая в руках стальной продолговатый стержень, которым он всегда смешивал травы в серебряных колбах.       — Я не знаю, Ваше Высочество. Мне отдали это королевские стражники, велев срочно отнести вам, — склонив голову ответила девушка. Она даже не поднимала на него взгляда, пытаясь быстрее отчитаться и уйти по своим делам. Ей никогда особо не нравился второй принц королевы, но в последнее время от него слишком сильно веяло агрессией и злобой.       Отпустив служанку, мужчина тотчас подскочил со стула и едва ли не бросился к коробочке. Осмотрев её и осторожно перенеся на свой стол, он присмотрелся: серые гладкие дощечки оливы, небольшой замóк, что отливал серебром. Попробовал открыть крышку, но понял, что всё-таки она закрыта. Но ключа у него нет. Кто настолько идиот, чтобы отправлять закрытую шкатулку без ключа?       Эймонд сморщился и решил, что, раз уж никто не видит, можно действовать. Изначально он повторил попытку, а потом плюнул и взял со стола пару шпилек, которые как нельзя кстати не унесли слуги. Портить такую красивую шкатулку не хотелось. Поэтому мужчина отогнул края одной и немного приплюснул другую, делая отмычку и рычажок. Первую он просунул в край замкá и загнул в сторону, прижав меж стенками. Вторую, более плоскую, начал продвигать в середину, постепенно поднимая и нащупывая каждый штифт. Плавно подвигал вперед-назад и, опустив шпильку дальше, он постепенно смещал штифт один за другим вверх, затем слышал щелканье, с каждым разом протискивая вторую заколку глубже. И, наконец, когда послышался последний щелчок, до конца просунул шпильку с края, открывая замок полностью. Всё-таки чему-то полезному в прошлом мире Эйгон его научил.       Отбросив испорченные скрепки для волос, он взял замочек, дернул его на себя, и тот отлетел к заколкам. А Таргариен победно улыбнулся и, подцепив пальцами края крышки, открыл шкатулку, думая, что же там такого, что нужно прятать за ключом.       И оторопел.       Тот самый клинок: старый, изящный, из валирийской стали. С красивым, светлым сапфиром в рукоятке, что отливал на солнце ярким блеском, пропуская свет в себя. С выгравированными рунами вдоль лезвия, которые он читал. Которые перевел. Которые понял к сути и принял к сердцу так близко, как не нужно было никогда.       Люцерис Стронг, его извращенный малолетний племянник, передал свой кинжал. Которым он, Эймонд, должен был бы вырезать ему глаз.       Семеро, какого пекла?       Дыхание его сбилось, глаз нервно забегал, к голове прилил жар. Не думая ни о чем, ведомый нахлынувшими чувствами, он бережно взял клинок и погладил рукоятку. Прошелся кончиками пальцев по холодному лезвию, очерчивая надпись. Вздрогнул, когда порезал указательный палец. Из ранки просочилась маленькая капля крови, но мужчина уже не обращал на неё внимания.       Небольшой сложенный в несколько раз клочок бумаги, который красовался на тонкой фиолетовой подкладке, привлек его пуще всего остального. И он, больше не видя перед собой ничего, отложил оружие в сторону и схватил бумажку.       Развернув её полностью, он едва не поперхнулся воздухом, что вдруг встал поперек горла, когда прочитал то, что было на ней написано округлыми четкими буквами:       «Если я отдам тебе свой кинжал, ты наконец перестанешь быть трусом? Я устал ждать, мой милый Эймонд. Приходи, когда тебе будет угодно, и тогда, возможно, я смогу быть уверен, что ты не растерял всю свою гордыню и спесь. Это — мой подарок на годовщину нашего пребывания здесь, ровно три месяца. Я дарю тебе этот клинок навсегда. Qȳbor.»       Люцерис назвал его трусом. Горделивым. Паршивый ублюдок, сукин выродок Рейниры посмел назвать его трусом! Как он только посмел так унизить его? Прислать свой кинжал, отдать его и выставить слабым. Подонок, да как он посмел!       Стилет был красивым. Старым, местами истертым и потрепанным, но оттого не менее величественным. И только из-за этого и того, что это валирийская сталь, Эймонд кинул в стену заместо него стеклянный стакан, что так удачно подвернулся под руку.       Яростный вскрик вырвался наружу, а он внезапно схватился за голову, потому что в неё невидимо въелся рой цикад, что скандировали одно и то же слово: смерть. Тело нещадно заныло и заболело, будто его протаскали по земле за волосы как минимум сутки, и именно поэтому он не удержался на ногах и упал на колени, заваливаясь на бок. Мужчина зарылся ладонями в волосы, до безумства сжимая их и дергая, так, что потом на полу оказались несколько лунных длинных волосков. Уже открыл рот, чтобы громко-громко закричать от боли, но тут же укусил себя же за ладонь, вгрызаясь в неё. Он повалился на пол боком, судорожно кусая руку и не давая крикам вырываться наружу. Его голова пухла от неистовой мýки, тело не слушалось, а веко будто налилось свинцом. Эймонд бился в истерике и конвульсиях, не разбираясь и не задавая вопросов почему, он лишь хотел, чтобы эта агония боли прекратила разрывать его, раздирая на куски разум и адекватность. Перед глазом вдруг заморгали размытые образы, с каждой секундой становясь всё более четкими, давая контур, и он…       — Эй, подожди меня! Мама сказала, что скоро нужно идти в септу на ежедневную молитву, ты не хочешь пойти со мной? — энергично проговорил ребенок, которому было всего лет десять на вид. Красивые серебристые волосы пушистыми кудрями спадали на спину, перевязанные тугой лентой.       — Если ты пойдешь, то я тоже, Эймонд! Но я не знаю ни одной молитвы, твоя матушка расстроиться, — закивал второй ребенок, намного ниже и младше своего собеседника, и потянул старшего за рукав зеленых кофт. Его глаза лучились искристым восхищением и любовью, детской наивностью.       — Ну тогда не переживай, сейчас по дороге я научу тебя одной, она моя самая любимая, — улыбнулся маленький Эймонд и взял за руку своего племянника, который так настойчиво просит это сделать. Он всегда был таким непоседливым, идя за ним везде, вприпрыжку сопровождал на занятия с мейстером, любил залазить ему на спину, когда старший смотрел, чтобы никто не увидел этого. Маленький кудрявый котенок, что всегда смотрел на него с таким восхищением, с которым не смотрела ни мать, ни отец, ни придворные. Именно поэтому он возился с ним, играл и порой позволял в разы больше, чем кому бы то ни было.       — Ура, пошли, Эйм, пошли! Если ты идешь туда, значит и я тоже, — решительно сказал Люцерис и потянул его за руку в сторону выхода из сада. Он был таким нежным и вспыльчивым одновременно, думал старший, был таким маленьким, но преданным ему, с любовью требуя от него внимания и ласки, в ответ отдавая их в полной мере. Он ступил шаг, поправив хвост.       — Но туда можно попасть только при одном условии: шуметь нельзя. Ты сможешь выполнить его, а, Люк? — улыбнулся широко Эймонд, следуя за топающим впереди мальчиком. — И нужно будет сидеть смиренно на месте все время, пока не закончиться исповедь. Это сложно, поверь мне.       — Ну ты ведь будешь со мной, да? Я хочу быть там рядом с тобой, — надул губки Люцерис и потянул его за рукав кофты. — И вообще, я хочу быть с тобой. Из всех взрослых ты мне больше всех нравишься, Эйм, я люблю тебя.       — Конечно, я буду рядом, всегда. Я ведь тоже люблю тебя, потому что… ну потому что, — запнувшись ответил он, закатив глаза. Его маленький спутник радостно улыбнулся и ни с того ни с сего обнял его за пояс, утыкаясь головой где-то под грудью. Эймонд всегда был счастлив в такие моменты и любил племянника больше, чем родителей, больше, чем целый мир, обнимая в ответ.       Ненадолго, но сейчас мужчина вновь смог вдохнуть и очнуться от завидневшейся сцены. Это был он и Люцерис! Дети, которые так хорошо ладили и любили друг друга, о, Семеро, что за чертовщина?       — О, нет-нет-нет, только не… — голова вновь заболела с новой силой, заставляя укусить ладонь и вновь проникнуть в другое… воспоминание?       Сидя в кресле, Эймонд стоически терпел копошение рук восьмилетнего племянника у себя в волосах, даже не говоря о том, что ему где-то больно или тянет. Перетерпит.       — Тебе не больно, Эйм? Я заплету сейчас ещё одну косичку, — взволновано спросил мальчик и погладил свободной рукой плечо дяди, сидя за его спиной. — Мне мама показывала, какие косы заплетала себе королева Висенья, я хочу тебе такие же сделать!       — Мне точно не больно, Люк, но, может быть, пока что не будем плести такие прически, как у королевы-завоевательницы? Потому что кажется, что волосы у меня недостаточно хороши и не той длинны, — найдя чужую ладонь у себя на плече сказал Эймонд, едва не ойкнув, когда племянник слишком сильно дернул за прядь волос.       — Врешь! У тебя такие мягкие волосы, ты просто дурак, если говоришь так о них. Но с длинной ты прав, не хватит на всю прическу… — грустно пролепетал Люцерис, скрепив завершенную косу резинкой. Прошелся по ней пальчиками, неряшливо загибая все петухи. — Поэтому сейчас мы будем делать тебе косички и обернем их вокруг головы! Тебе нравится такой план?       — Да-да, уверен, получиться просто отлично, Люк. Продолжа-ай, нет-нет, не дергай эту прядь, ай! — всё-таки прошипел Эймонд, дергаясь на кресле. Мальчик сзади замер и дождался, пока он закончит возиться и усядется на место, и продолжил расчесывать его волосы, на этот раз более бережно и аккуратно, приходясь своими пальчиками по коже головы. Этими действиями он абсолютно неосознанно едва не усыплял старшего, что теперь растекся лужицей под руками племянника, не зная, что он может столь нежно перебирать его волосы. А всего лишь то нужно было попросить быть осторожнее. — А можешь пока что оставить прическу? Просто поводи пальцами по голове, пожалуйста.       — Ты бы сразу сказал, что хочешь, чтобы я тебя погладил. Не стоило терпеть все эти несчастные косички, прости, — тихонько прошелестел мальчишка, в голосе которого послышались грусть и вина. Он мягко зарылся руками в шелковистые волосы дяди и распустил все свои творения, дабы те не препятствовали его ладоням.       — Погладь меня, пожалуйста, я так устал, — слабо улыбнувшись сказал Эймонд и покивал головой. — Не вини себя ни в чем, мне нравиться, какую прическу ты успел сделать. В следующий раз мы обязательно сделаем у меня на голове всё, что захочешь, но сейчас я бы хотел, чтобы ты погладил меня, потому что у тебя самые ласковые руки в замке.       — Договорились, — глаза Люцериса вновь засветились уверенностью и любовью. Он был так рад, что дядя не злился на него и ему понравились косы! — Сними повязку, пожалуйста.       Слова мальчика не встретили сопротивления. Эймонд даже не задумался, беспрекословно выполняя просьбу племянника. Он расстегнул ремешок и откинул ненужную вещь на пол под ногами, в полуночном свечении звезд вновь показался тускло блестевший сапфир в его глазнице. Дотронулся до него, очертил шрам на лице. Нет, он никогда не злился на Люцериса за то, что тот сделал, никогда. Потому что сам виноват, говорил себе Эймонд, что позволил Эйгону пихнуть себя в бок, попадая под кинжал мальчика. Сам напоролся на не предназначенный для него клинок, рассекающий рану. А племянник ведь тогда защищал его, отталкивал своими маленькими ручками кузин, старшего брата и дядю, был готов закрыть своим телом, зная, что его-то, маленького, не тронут, в отличии от Эймонда. Крепко-крепко сжимал в руках ножик, вырываясь из рук Джекейриса отчаянно, пнул Эйгона, занеся над ним небольшое оружие, и прошелся по лицу младшего дяди, которого старший так вовремя подсунул на свое место. Обнимал его мягко-мягко, роняя горячие слёзки на окровавленное лицо и кричал, чтобы позвали взрослых. Сидел, прижимая ручками к себе, терпел стиснутую до боли на спине руку, гладил по слипшимся от пота волосам и плакал-плакал-плакал.       Потом, когда рану зашили, а глаз вынули из глазницы, Люцерис пришел к нему ночью и просил прощения столько раз, что Эймонд на силу заткнул его и устало откинулся на кровать. И сколько бы раз не сказал, что прощает его, глаза мальчика загорелись только тогда, когда он поднял одеяло и похлопал по месту рядом с собой, разрешая тому молниеносно нырнуть к нему в постель, сразу же обжигая его ноги своими ледяными голыми ступнями. Племянник осторожно прижался щекой к его плечу, закидывая на него и руку, и ногу, и тихо спросил, можно ли ему остаться на ночь. Эймонд легко посмеялся с детского непонимания и сказал, что можно, конечно, можно, и погладил по голове. Люцерис так же тихо залепетал что-то от радости, поднимаясь на локтях и целуя в щеку, как всегда делал, когда в редкие моменты ложился спать с родителями. Старший потрепал тогда его по волосам, позволяя маленьким чужим ручкам обвить его тело, и подоткнул покрывало, обнимая мальчика в ответ.       Сидя в мягком кресле, Эймонд почувствовал внезапно, как не смог сдержать горьких слез, что полились так отчаянно. Он тихо опустил голову, роняя её, и сжался, почувствовав отсутствие ладошек в волосах. Но эти же ладошки вдруг притянули его к себе, по-детски прижимая головой к своей груди, и нежно-нежно погладили. Старший подогнул под себя ноги и сжался в калачик, выплакивая на ночную рубаху Люцериса всю свою боль от насмешек, обидных шуток над его глазом, брезгливых взглядов и непонимания за последние три года. Он всегда стойко переносил это, показывая матери и отцу, что силен и не нужно его жалеть, за что те постепенно проявляли все больше уважения и решили, что он всё отпустил и не обращает ни на кого внимания. И если бы это было так, Эймонд бы был только рад. Но все эти перешептывания за спиной, усмешки и равнодушие ранили его так сильно, как ничто другое. Он выковал для себя маску непоколебимого, давая всем забыть, что все ещё ребенок, нежный и ранимый, которому также нужны были поддержка и любовь. И сейчас юный Таргариен в полной мере осознавал, что только маленький племянник видит его без лжи и стальной бравады силы, позволяя плакать у себя на груди и разделяя с ним эту боль, что захотелось не отпускать его. Чтобы навсегда остался с ним, всегда видел без повязки и не смотрел с брезгливостью, радовался его присутствию, любил беспрекословно и любого, в любом состоянии и виде. Все это было внезапно так приятно получить однажды, что отпускать не хотелось уже никогда. И Эймонд не отпустит, сжимая Люцериса в своих объятьях всё сильнее.       — Ты ведь всегда будешь рядом, Люк? — спросил глухим голосом старший, все ещё прижимаясь к племяннику. Он закрыл сапфир ладонью и поднял лицо к нему.       — Всегда, Эйм, и везде, — нежно ответит мальчик и мягко отвел его ладонь от лица. — Я не боюсь твоего глаза, дядя, не стыдись меня. Тебе идет синий больше, чем фиолетовый.       — Тогда буду носить этот цвет всегда, раз тебе он нравиться, — завороженно прошептал Эймонда, всё ещё удивленный тем, что Люцерис сам посмотрел на его искалеченную глазницу, так искренне говоря о том, что сапфир в ней очень красив. — Я больше никому не покажу свой глаз, кроме тебя.       — Это будет нашим секретом?       — Да, Люк. Теперь это будет только нашим с тобой маленьким секретом.       — Я унесу его с собой в могилу, Эйм. Клянусь.       — Спасибо, мой маленький дракон.       Эти перешептывания были приятными, в отличии от остальных. Они вселяли надежду. Надежду на искреннюю ласку, любовь и заботу, которые теперь он получал так редко, что стал о них забывать. И вновь он свернулся калачиком на груди Люцериса, а тот вновь прижал его к себе, легонько укачивая и давай волю еще одному потоку слёз, что ручьем полился из старшего. Эймонд покрепче сжал в руках племянника, приняв решение, что теперь тот будет с ним навсегда. Его маленький молодой дракон, Люцерис Стронг, которого теперь он не отпустит от себя и не позволит уйти.       — Я люблю тебя, Люк.       — Я тебя тоже, Эйм. Я всегда буду рядом, чтобы ни случилось и где бы ни был, я всегда буду рядом с тобой.       Голову в последний раз прошило болью и наконец отпустило. Эймонд едва разлепил глаз, тяжело дыша и все еще лежа на полу. Его мысли плавали, а в душе до сих пор теплилось то остаточное чувство… любви. Мягкой, ранимой, но крепкой, как самая прочная сталь.       Он ещё несколько минут тупо пялился в стену, силясь собраться и встать. От увиденного марева внутри разрывались противоречия. По видимому, это были отголоски воспоминаний их других версий. Маленькие дети, которых он увидел, были готовы противостоять всему миру, лишь бы быть рядом, и любили друг друга самой искренней и по-детски чистой любовью. Поддерживали, опекали, заботились. В этом… мире, в детстве, Люцерис защищал его от остальных, а не поддерживал их. Случайно поранил, намереваясь ударить Эйгона заместо него. Сделал это, потому что любил его, Эймонда. Внутри что-то кольнуло, сердце забилось быстрее.       Здесь, до своего возвращения, они с племянником были лучшими друзьями, теми, кто считал себя отдельной от всех семьей. Были так дружны. Хранили тайны друг друга. И только младшему он разрешал смотреть на свой глаз. Вернее он любил, когда родственник глядел на его лицо, не скрытое повязкой. Любил, когда тот гладил его, когда обнимал, когда смотрел на сапфир в глазнице с нежностью и искренней лаской, когда сам нежился в цепких детских объятьях.       Всё это было настолько противоречиво, настолько отвратительным и до одури родным, что он не мог отделаться от ощущения, что упускает иррациональную возможность повторить сейчас то, что было в детстве. Сжаться в руках Люцериса, выплакать всю ненависть и злобу, сбросить повязку и увидеть на себе лучащийся взгляд, полный правды и любви. Почувствовать вновь отобранную в детстве заботу, скинуть личину сильного и непробиваемого, открывая свою чуткую и тонкую душу, не боясь, что её ранят. Вновь почувствовать себя защищенным, когда можно быть слабым и нежным, забываясь в чужих объятиях и зная, что мир вокруг не страшен никакими напастями. Этого вдруг захотелось так, что пальцы задрожали, дыхание сбилось, а изо рта едва не вырвался сдавленный скулеж. Проклятый племянник, Семеро, хватит лезть ему в голову! Боги, заберите Люцертса, убейте, он не сможет долго бороться с этим чувством. Нельзя, нельзя, какой позор! Эймонд не может прибежать к мальчишке и обнять, зная, что его не обнимут в ответ, зная, что его отвергнут и все это — просто разыгравшаяся воспаленная фантазия и чертов кинжал, который спровоцировал этот приступ ложных, не его воспоминаний.       Он медленно поднялся на ноги и задумался о том, что это только что было. Голову раскалывало на части, а его будто перенесло в чужие воспоминания, где он был наблюдателем со стороны. Теперь мужчина совсем не понимал, какого пекла произошло — это точно не было приступом галлюцинаций. Так явно все чувствовать: обида, страх, боль, любовь, облегчение. Не могли галлюцинации будто врасти в него и залезть под кожу — такое под силу было только реальности.       Почему все в конце концов всегда сходилось к его паршивому племяннику?       В этот день Люцерису не позволили томиться в ожидании, когда к нему прилетит на всех парах злой и униженный им же дядя. Мать позвала его к себе на разговор и он даже не пытался представить, на какую тему. Ведь все мысли были заняты только Эймондом и только кинжалом, который юноша ему подарил.       — Люк, ты помнишь своего дядю, Лариса Стронга? — начала без приветствия Рейнира, сразу же подзывая того к себе. Она ласково улыбнулась, всегда будто впервые видя перед собой живого сына, и поправила выбившийся локон из его хвоста. Он уже вырос, высокий и сильный, отрастил волосы, как Харвин, заплел их так же, как Харвин. Всё в нём напоминало ей о покойном муже, от походки до манеры речи, но все же она никогда не будет видеть в нём его отца — у него были с невероятной точностью её глаза, что на солнце блестели яркими фиалковыми всполохами, а ещё он как никто унаследовал её гордость и смелость. Сын, который вобрал в себя лучшее от родителей, как и его братья. Но… но он все же взял от внешности мужчины больше, чем Джейс и Джоффри, и отличался таким же уже видневшимся крепким телосложением и высоким ростом, как Харвин. Её взрослый мальчик совмещал в себе красоту древней Валирии, смешанную с кровью Речных земель: рослый и сильный, но такой утонченный, с аристократическими чертами и лица, и характера.       — Не совсем, мама. Я видел-то его всего пару раз в жизни, — ответил Люцерис, вставая возле софы, на которой была мать. Она похлопала рядом с собой и он сел, придвигаясь к ней. — Что-то случилось?       — Ты думаешь в правильном направлении. Итак, напомню, что Ларис был младшим братом твоего отца, в последствии стал после него лордом Харренхолла. Как знаешь, это огромный замок, крупнейший во всех Семи Королевствах, сколько о нём слухов-то ходит, — Рейнира вздохнула и вязла чужие ладони в свои. — Прошлой ночью он намеревался за столь долгое отсутствие, ибо несколько лет почти беспрерывно находился в Красном замке, возвратиться в Харрентон, так как на дух не переносил мрачные стены Харренхолла, и, только выйдя за ворота Королевской Гавани, его тут же растерзал на куски огромный волк. Сопровождающие его слуги рассказывали, что зверь был устрашающих размеров, будто то был лютоволк, что пришел с Севера из-за Стены, но никто из них не мог дословно описать его или нарисовать. Ларис скончался на месте.       — Это действительно ужасно, матушка, — нахмурил брови Стронг и выжидающе посмотрел на неё. Дядю не особо жалко, так как он даже не помнит цвета его волос, не то чтобы что-то более значимое. Не зря ведь она это рассказала, в любом случае что-то за этим да последует. Нужно быть внимательным. — Но что ты хочешь от меня? Постой, только не говори, что…       — Сейчас встал вопрос о передачи полномочий лорда Харренхолла и главы дома Стронг новому человеку. Кроме вас, моих троих сыновей, не осталось никого из живых представителей этого рода, если не брать в счет стариков, доживающих свой век и ещё нескольких побочных ветвей и родственников. Джекейрис мой первенец, он после меня унаследует трон. Джоффри ещё слишком мал. Поэтому… — женщина повернулась ко второму сыну и взволновано посмотрела ему в глаза. Те были серьезными, с долей пугливости, но не трусливыми, а выжидающими. — Ты лучше всех подходишь под эту кандидатуру, Люк. Когда-то это должно было произойти.       Люцерис сидел, в напряжении нахмурив брови и обдумывал слова матери. Она не говорила напрямую, что его судьбу уже определили. Нет. Решение было принято, осталось только предать огласке. Он уже ничего не поменяет, даже если захочет.       Лорд Харренхолла. Громкое звание, за которое в прошлом, то есть, в прошлом мире, боролись мелкие дома и бастарды Речных земель, невзирая на живого Лариса Стронга, владельца этого замка. Многих так привлекала громоздкость крепости, что они даже не подозревали, с какими же трудностями придется встретится, если хочешь владеть самим Харренхоллом. Полуразрушенное огромное здание, в котором жило не так-то много людей. Слово честное, он не знал, что когда-то сможет иметь право назвать самую огромную крепость Вестероса своей. Свой собственный пустой, необжитый людьми и в половину разрушенный дом, если его таковым можно будет назвать.       — Решение уже принято? — спросил он четко. В такие моменты мямлить — это последнее, что хотелось бы делать. Тем более юноша не горит желанием показывать матери, насколько же его ошеломили её слова.       — Да, мой дракон. Уже ничего не поделать, — покачала головой Рейнира и погладила его раскрытую ладонь. — Я помню, как в детстве ты всегда восторгался Харренхоллом. Были мы вместе там всего-то от силы несколько раз, и каждый из них ты неизменно бежал в зал Ста Очагов, большой-большой, и пересчитывал их, докладывая нам с папой, что там было всего-то тридцать с лишним очагов, а не сто. Ты всегда любил ездить с отцом туда и обижался, когда он не брал тебя с собой. Я помню твою кислую моську в такие моменты даже спустя столько лет, Люк, и сейчас она у тебя точно такая же, — легко посмеялась мать с выражения его лица, что юный Стронг и сам не удержался и улыбнулся ей в ответ. Всё-таки, кажись, здесь Харренхолл может быть не таким запущенным и пугающим, как в прошлом, в другом прошлом. Он шире улыбнулся и решил для себя, что с честью примет это решение и докажет, что достоин его как никогда. Огромный замок можно полюбить и отреставрировать, поэтому зернышко надежды на нормальную жизнь и стабильное в нём будущее поселилось сразу, пуская крепкие корни.       — Это будет честью для меня, мама. Я обещаю тебе, что стану лучшим лордом Харренхолла в истории и в мой период замок расцветет. Я сделаю так, что люди полюбят и меня, и его, а в соответствии и тебя, будущую правительницу Семи Королевств. Вот увидишь, я сдержу свое слово, — Люцерис уверенно сжал руки матери и серьезно посмотрел ей в глаза, видя в них тепло и благодарность. Он не подведет её.       — Спасибо, моё Солнце Таргариенов, — Рейнира мягко поблагодарила его, обхватила ладонями лицо и поцеловала в лоб, отодвинув кудри в сторону. Её уже такой взрослый принц, что так спокойно воспринял новость о внезапной ответственности, что на него возложили они своим решением. С таким хладнокровием и серьезностью пообещал, что не постарается, а будет хорошим хозяином замка. Ему семнадцать, но каким здравомыслящим, терпеливым и умным он показывает себя. Не ведет себя на свой возраст, когда в основном в такое время дети любят поднимать бунт против своих родителей и оспаривать каждое их решение, спорить и делать то, что вздумается. Нет, её мальчик был не таким: он был более умен, более спокоен, более восприимчив, более проницателен. Обдумывал всё с холодным рассудком, взвешивал угодные и неугодные решения, мыслил старше своих лет. Какой всё-таки у неё чудесный вырос сын.       Услышь бы Люцерис мысли матери, то предпочел бы не объяснять ей, почему он такой. Что он видел столько ненужных смертей из-за неправильно принятых постановлений, столько страданий из-за чужого гнева и ненависти. Его хладнокровие вырабатывалось тогда, когда он каждый раз видел изуродованных послов, что собственноручно приносили им послания от команды зеленых и просили их убить, дабы не мучатся, тогда, когда ему приходилось самолично отрубать им головы и скармливать тела драконам. Хладнокровие… то, что далось ему сложно, постепенно, с каждой новой смертью и новостью. Юноша всегда реагировал на любые решения и проблемы в этом мире адекватно, воспринимая их спокойно и никогда не паникуя, ведь это не было объявление о начале войны или вести о том, что поддерживающий их сторону, черную, дом переметнулся к зеленым. Нет, это все были сущие пустяки по сравнению с войной, резней и кошмаром, во что в последние года превратилась его жизнь. Проницательным юный Стронг никогда не хотел быть, ведь это было сродни проклятию. Чувствовать, как что-то пошло не по плану, как кто-то злиться, видеть насквозь проблемы людей и их эмоции. Было бы сложно и больно рассказать маме о том, что происходило с ним и почему он такой. Почему думает не на свой возраст, почему кровь в жилах не бурлит так, как у всех одногодок, и почему размышления его более похожи на повидавшего жизнь старца, а не на только-только расцветавшего юношу. Что таким его сделала война, заставляя рано повзрослеть и увидеть всю изнанку паршивого мира, который по правде говоря отвращал до рвотных позывов.       Голова внезапно заболела, сильно, что он схватился за неё руками. Мать обеспокоенно позвала его, но он отмахнулся, силясь не заскулить, как дворовая собака. Люцерис закрыл глаза и перед ними вдруг замелькали отстраненные образы маленьких детей, со спины так похожих на него и… Эймонда?       Также резко юного Стронга прошибло желанием, нет, потребностью обнять кого-то и прижать к себе сильно-сильно, поэтому он одним движение схватил в охапку Рейниру и стиснул её, не забывая при этом не обхватывать сильно живот. Юноша вдохнул аромат маминых духов и погладил по волосам. Та в ответ только едва не пискнула и немного удивленно сжала его своими руками, мерно поглаживая по спине и все-таки радуясь внезапному тактильному порыву.       Но маминого тепла вдруг стало мало. Нет, вернее, маминого тепла не хотелось, как бы странно это не звучало. Люцерис неосознанно почувствовал, будто сейчас нужно обнять, обнять крепко и притянуть кого-то другого, того, кто нуждается в этом больше и дольше. Будто мать была абсолютно не тем человеком, которого ему хотелось прижать к себе и не отпускать, отдавая ласку и заботу. Юноша искренне не понимал почему, но его вело в другую сторону, зазывая пойти туда, куда влекло душу. Побежать, найти конец той ниточки, что безропотно манила своей дурной тягой, найти то, от чего так разболелась голова и увидеть. Это было сродни… да, его тянуло куда-то, будто магнитом. Да, это было сложно контролировать. Да, и…       Всё же, обнимая маму, было спокойно. Не так, как хотелось, но её объятия были теплыми и родными, что он смог приглушить эту резкую потребность и затолкнуть поглубже в душу, успокаиваясь хоть на мгновенье.       В двери постучались, а потом в комнату вошла служанка, сообщив, что сейчас принца Люцериса зовет к себе королева Алисента. Мать сказала, что пойдет вместе с ним, несмотря на мягкие просьбы сына остаться в покоях.        Прийдя в высокую залу, где их ждала королева, Люцерис немного насторожился. Конечно, поведение двух этих женщин всегда было неконфликтное, скорее даже нейтральное в отношении друг друга, что не могло не радовать. Они не пускали слухи и уважительно относились друг к другу. В отличии от того прошлого, тут, видимо, всё сложилось иначе как нельзя лучше. И постепенно он начинал спокойно дышать, зная, что хотя бы здесь у матери нет проблем с Алисентой.       — Рейнира, Вы не могли бы покинуть мои покои? Я понимаю, что хочется побыть с сыном, но я также желаю поговорить с принцем Люцерисом в приватной обстановке, — подошла к ним рыжеволосая женщина и сложила руки на животе. Она скромно приподняла уголки губ и наклонила голову к нему.       — Если того требуете, королева, я уйду, — поклонилась принцесса и посмотрела на юношу. Брови её были легко сведены на переносице, а пальцы затеребили серебряное кольцо, покрытое мелкой гравировкой. — Встретимся за ужином, Люк.       Как только Рейнира покинула залу, женщина вопросительно посмотрела и после его кивка положила руку ему на плечо, развернув и поведя в сторону большого деревянного стола. Не говоря ни слова, она остановилась и посмотрела на огромную развернутую карту всего Вестероса, что лежала там.        — Перейдем на «ты»? Потому что я уверена, что так нам будет комфортнее, — спросила Алисента и одобрительно сверкнула глазами после его положительного ответа. Она отодвинула немного в бок стоящий рядом стульчик и положила руку в бледно-зеленой тонкой перчатке на стол. — Начну с того, что спрошу: мать уже рассказала тебе о ситуации с Ларисом и домом Стронгов?       — Да, как раз перед нашим разговором, — стараясь не выдать своего волнения ответит Люцерис, сцепил за спиной руки и поджал губы, следя за королевой. Он все еще не до конца ей доверял.       — Как ты уже понимаешь, всё обговорено и только ждет утверждения на бумаге с печаткой короля. Сейчас у нас есть ещё одна проблема, связанная с Речными землями, и решить её нужно правильно и быстро, ведь множество домов и бастардов могут начать из-за этого битву, — женщина медленно провела рукой у края карты, а юный Стронг на секунду даже перестал дышать. Если… если его уже заведомо нарекли лордом Харренхолла, то не за горами и…       — Совсем недавно нам принесли весть, что несколько месяцев назад скончался лорд Гровер Талли, и на его место взошел его же внук, Эльмо. Он сам уже стар, а дети у него слишком малы для того, чтобы быть преемниками и для управления столь великими землями даже при родственнике-регенте. Поэтому уже сейчас мы все решаем их вопрос с престолонаследием, ведь ты сам понимаешь, никто не упустит взять под контроль довольно таки большую плодовитую территорию с самыми громоздкими крепостями Вестероса. И в последствии, если начнутся мелкие войны за территории…       — …в любом случае в этом обвинят нас, как правящую королевскую семью. И что же вы… ты думаешь по этому поводу? — закончил за королеву мысль Люцерис. Он уже понял, что… Боги, они серьезно решили передать все ему?       — Посмотри сюда, — Алисента очертила пальцем область Речных земель, которыми сейчас заправляли Талли. — Как видишь, это обширная территория, окруженная лесами и хорошими землями, которую десятилетиями завоевывали и отнимали друг у друга разные дома. Для управления нужна твердая рука и холодный разум, ведь для сохранения порядка и безопасности это — минимум. И сейчас лорду Эльмо, давно немолодому мужчине, не хватает этих качеств: конечно, это очень хорошо, что он неконфликтный правитель, но слишком часто стал поступаться и растерял свою хватку, хотя я помню его абсолютно категоричным в плане управления и прагматичным до мозга костей, этого у него было когда-то хоть отбавляй. Но на данный момент тревожно за сохранность этих земель, ведь Талли стали ненадежными, да и наследников у него всего двое. Изначально мы думали оставить все как есть, но твоя мать, принцесса Райнира, крайне вовремя подметила, что если у правления этими землями станет восьмилетний мальчик и кто-то из его родственников как регент, то не миновать беды. И все равно, будь-то разграбления, отдача территорий, полная нестабильность поселений — ни одной из этих проблем нам не нужно, особенно сейчас. Поэтому мы с королем приняли решение, что ты, принц Люцерис, будешь назначен наследником Речных земель. После смерти Эльмо именно ты станешь Верховным лордом и ни его сыновья, ни ближайшие родственники не будут этому препятствовать, ведь это будет указ от самого правящего короля.        Люцерис стоял ни живой ни мертвый. Теперь он — будущий правитель Речных земель. Защитник этой территории. Не только лорд Харренхолла, теперь… теперь его будущее связано с родиной отца, и он будет Верховным лордом. Боги, о, нет, его точно не готовили к управлению целого региона Семи Королевств, он всего лишь должен был стать лордом приливов и заправлять Дрифтмарком! С такой территорией никто не учил справляться. Да, он знал как вести дела управления, да, умел правильно расставлять приоритеты, да, учился выстраивать стратегии атаки и защиты города. Но Семеро, целый регион? Вести торговлю, дела всех поселений и городков, даровать стабильность и процветание столь большой для него территории, заключать политически выгодные союзы — это пугало, как никогда. Ведь Речные земли не были небольшим Дрифтмарком, для такого дела он был абсолютно и точно не готов. Хотя…       — Ты уверенна, что я справлюсь? Мои познания в управлении не столь велики, как хотелось бы, — как нагло он врет прямо королеве в глаза. Многое юноша знает, ещё свежи уроки Корлиса и Деймона, где первый учил его управлению Дрифтмарком и морскому делу, а второй управляться с оружием и натаскивал с Джейсом в дипломатии и основах, составляющих страну: экономике, сеньориальной монархии, политически выгодных союзах. Всё это на протяжении нескольких лет юноша старался впитывать в себя, как губка, и мог похвастаться немалым багажом знаний, которые он пока что не собирался показывать остальным, от греха подальше.        — Думаешь, мы ни с того ни с сего приняли это решение? Всё это время к тебе приглядывались, узнавая, поэтому ничего спонтанного тут и в помине нет. За столь короткое время ты проявил себя рассудительным, спокойным, с холодным разумом и молниеносной проницательностью юношей. Поверь, Люцерис, в тебе есть потенциал — а его, как известно, нужно всеми силами развивать для своего же блага, — усмехнулась Алисента и сняла свои перчатки, положив их на стол. Она перевела взгляд на юного Стронга, что сейчас выглядел так, будто у него полным ходом вертелись шестеренки в голове, а он уже принял свои титулы, обзаведясь землями и замком. Строгость и холод в его глазах зияли в перемешку со скрытой робостью и неуверенностью, что просачивались наружу, как только тот задумывался о предстоящей ответственности. Всё-таки, она сделала правильный выбор, послушав Рейниру и обратив внимание Визериса на эту мысль. У принца есть все необходимые качества для управления, нужно только подтолкнуть его самого к этому и направить в правильном направлении, дабы он разглядел в себе потенциал и уверенно обучался будущему ремеслу, делая это не ради кого-то, а ради себя.       Люцерис только немного отвел взгляд в сторону, едва смущенный комплиментом и похвалой королевы, а больше удивленный этим. Она сама хочет, чтобы он унаследовал все эти земли и звания? Не её дети? Это было так непохоже на ту Алисенту, что в его прошлом была готова рвать и метать, лишь бы её потомство имело все лучшее. А сейчас… сейчас она самолично принимает такое решение и помогает ему понять, зачем они так сделали. Видимо, этот мир намного лучше, даже больше, чем он думал.       — Спасибо. Но я не знаю, смогу ли взять на себя такую ношу, ведь мне важен не статус и величие, а благополучие и процветание того, что мне вверили. У меня нет ни опыта, ни знаний что до управления, — юноша покачал головой и посмотрел на карту. Глаза сразу же нашли и очертили Речные земли, подмечая большую точку, что ознаменовала Харренхолл. Скоро его. Такой далекий и близкий одновременно, что создавалось впечатление, будто он и в самом деле будет управлять им и территорией, на которой тот стоит. Он не верил в это, но также безоговорочно принял решение старших и не захотел его оспаривать. И это уже о многом говорит.       — Люцерис, я рада, что ты уже задумался о таком. Но позволь сказать кое-что, — королева повернулась к нему и протянула руки. Юный принц пару секунд соображал, а потом осторожно позволил женщине вложить свои ладони в его и сжать. Она сдержанно, но мягко улыбнулась. — Ты не будешь делать все это в одиночку. Многому тебя научат лучшие мейстеры замка, а потом уже король и я, следом твоя матушка и, возможно, старший брат. Поверь, самостоятельно обучаться и тратить время на то, чтобы узнать, что нужно в первую очередь, а что в остальную, тебе не придется, так как все видят, насколько ты ещё юн. Но именно поэтому тебя и избрали — молодой, но оттого не менее перспективный и талантливый человек всегда будет полезен при королевстве, давая надежную опору и силу правящей семье. О, Люцерис, ты даже представить не можешь, сколько в тебе есть нераскрытых амбиций и умений, нужно только приглядеться. Я в тебя верю и вижу, что ты многого добьешься в этой жизни, только если пожелаешь. Знай, что у тебя всегда будет поддержка не только от матери.       Люк ошеломленно молчал. Слова Алисенты, такие искренние и по-матерински заботливые заставляли увидеть её с другой стороны, со стороны любящей родительницы, что желала своему чаду только лучшего. Глаза его удивленно раскрылись, а он только крепче сжал чужие ладони в своих, улыбаясь королеве. Она была столь яркой в своей вере в него, что юноше только оставалось думать, как так получилось.       — Спасибо тебе, — Стронг улыбался, а женщина только вздохнула и не верила сама себе. Не верила тому, что, по-видимому, начала привязываться ко второму сыну принцессы, видя в нем ребенка, привязываться к нему, как к своему.        Через несколько минут Алисента отпустила его, попросив, чтобы разговор остался приватным. Люцерис на это только улыбнулся и кивнул, сверкая после поклоном и ярким загоревшимся взглядом. Живой мальчишка, которого она смогла заинтересовать. Какое это всё-таки было хорошее чувство.       Выйдя из покоев, он уже свернул за угол, как неожиданно чуть не врезался в Эймонда. Тот, едва завидев его, тут же огляделся по сторонам и, не видя никого, резко впечатал в стену, надавливая предплечьем на горло.       — Какого черта ты сделал, племянник? — прошипел змеей он и зло посмотрел на застигнутого врасплох юношу.       — А что не так, дядя? — враз переменившись, Люцерис насмешливо и нагло ухмыльнулся. Прибежал наконец. Ярость мужчины была для него слаще мёда, а то, что тот не сдерживает себя — точно было поводом для триумфа. Так приятно видеть, что он смог не то чтобы задеть его, а и оскорбить пуще некуда. Такой злобы и неприязни во взгляде юноша не видел уже очень давно, поэтому удовольствие накатило вдвойне, погружая в эйфорию. — Тебе не понравился мой подарок?       — Решил унизить меня, ублюдок? — тихо выплюнул мужчина и гневно посмотрел, прижав его рукой теснее к стене. Глаза Стронга сверкали смешинкой и надменностью, что Эймонда взбесило ещё больше. Сукин сын, выблядок Рейниры посмел унизить его, показать слабым! Паршивец и выродок, он так бессовестно и гнусно улыбается, унижает его одним взглядом, что ярость накатывает с новой силой. — У тебя не получится. Я выбросил твой дряхлый и ржавый нож в окно как только увидел, можешь не переживать, дорогой Стронг.       — Блефуешь, милый Эймонд, — прошелестел Люцерис и протянул руки к нему. Таргариен не успел даже моргнуть, когда юноша резко отодвинул ворот его плаща, где на поясе у него красовался тот самый кинжал, подаренный им же. Нет, нет, идиот! Зачем прикрепил его? Нет, он…       Даже не думая, что делает, Эймонд выхватил из ножен кинжал и одним быстрым движением приставил к чужому горлу, вырывая из того сдавленный вздох. Пускай пожинает плоды своего посева, идиот.       — Теперь я тоже блефую? — он надавил клинком сильнее и хмыкнул. Перевел свой обезумевший враз взгляд на глаза племянника, что наконец выглядели хоть на толику испуганными. Уголки губ быстро поползли вверх, показывая искренне торжествующую улыбку, что скорее была искривленно-извращено безумной.       — Больше некуда, дорогой, — брови его насмешливо подлетели вверх и Люцерис только приподнял подбородок выше, задевая острие оружия, а взгляд его внезапно потеплел. Всего три слова, а ярость, такая яркая и злая, появилась с новым потоком. Какого пекла мальчишка не испуган больше? Боги, он, видимо, начал терять разум, если не боится ножа у своего горла. В глазах Люцериса загорелся нешуточный азарт и огонь, он самодовольно усмехнулся на ошеломленно-неприязненный взгляд напротив и поддался слегка вперед. — Ну давай же, убей меня. Порань. А может, вырежешь, наконец, мне глаз? Можешь сделать всё, что захочешь, я не двигаюсь. Если, конечно, силенок хватит.       Юноша немного отодвинулся, насколько это позволяло его положение, и медленно, будто дразняще повернул голову вправо, подставляя под опасный угол клинка свою яремную вену и едва не распоров загорелую кожу. Эймонд едва не затаил дыхание, а вся злоба на секунду испарилась, заставляя удивленно распахнуть глаз.       — Как же ты этого хочешь, да? Вот он я, в твоей руке мой кинжал, сопротивления ты не встретишь, дядя, так чего же ждешь? Не упускай момента, давай, забери долг. Всё будет, как ты сам захочешь, я не помешаю, — Люцерис прикрыл глаза и дернулся, а мужчина только молчал, растеряв даже долю запала от дерзости и глупости племянника. Тот самолично подставил себя, разрешая ему делать его же оружием все, что он пожелает. Такая… абсурдность.       Эймонд резко притиснул стилет ближе, на малом расстоянии от сонной артерии, будто вновь им овладело желание убить и запугать. Вот, сейчас он может очертить её острием, опасно провести длиной заточенного лезвия вдоль открытого горла, стиснуть рукоятку с сапфиром крепче и перерезать ему горло. Может распороть клинком длинный шрам на шее, что сейчас потемнел и уродовал кожу. Таргариен будто впервые увидел его, растеряв всё своё наваждение и смотря только на зажившее ранение, единственное, что связывало их двоих с прошлым. Семеро, как не вовремя голову прошило воспоминанием о том, что он сам касался шрама, заматывал бинты, видел чужой зачарованный взгляд на себе… Вспомнил, как чужая ладонь скользила по его лицу, как гулко сердце отбивало нестройный ритм, как ощущались пальцы на его губах, что гладили нежно. Как дыхание сбилось, когда он почувствовал, как сухие теплые губы прижались к щеке, задержавшись на ней на долю секунды. Как глупо себя ощущал, когда тот ушел, даже не сказав ни одной колкости напоследок. Улыбнулся. Ласково посмотрел. А потом унизил его, преподнеся свой собственный кинжал, как символ трусости и неуверенности.       — Ты, сучий выблядок, смеешь унижать и глумиться надо мною? Да кем ты себя возомнил, раз стоишь тут, выпятив шею, и приказываешь мне что-то с тобой делать? — пересохшим голосом, не без хрипотцы, выдал Эймонд, вдруг протиснув своё колено между двух чужих ног, раздвигая их. Люцерис только прерывисто выдохнул и почти прикрыл глаза, опустив их в пол.       — Я всего лишь твой племянник, дядя. Но не забывайся: если ты держишь около моего горла нож, это не значит, что я не смогу забрать его у тебя, — юный принц поднял взгляд и из под прикрытых век посмотрел на него, гордо и опасно близко пододвигаясь к клинку. Смотрел он так же насмешливо, но теперь был напряжен, всматриваясь в его лицо. — И убери колено, ноги болят.       — Ты говорил, что не будешь препятствовать, поэтому не жалуйся, дорогой Стронг, — ухмыльнувшись, Таргариен только сильнее надавил ногой, продвигая её дальше, но не до конца, вызывая ещё один сдавленный вздох напротив.       Он победно вздернул подбородок, повернув кинжал и проведя гладкой стороной по его шее. Люцерис нахмурил брови и закусил губу на этот выпад, неосознанно из раза в раз покусывая её. Юноша опасливо вглядывался в единственный глаз мужчины и пытался понять, воспринял ли Эймонд всерьез слова о полной воле в отношении его тела с оружием в руках. Да, он знал, что тот ничего ему не сделает, ведь был точно не готов и боязлив, и в дополнение — за поворотом в одной из комнат находиться королева, которая в любой момент может выйти и пройтись по коридору, в котором они стояли. Ноги неприятно саднило, а колено дяди так и норовило пододвинуться до конца и в упор, дойдя до не особо приличного места. Юноша прерывисто задышал и не отрывал глаз от лица напротив, до боли всматриваясь, впиваясь в него. Его безумная улыбка, взгляд, что точно путы охватил. Взгляд, под которым он едва не плавился, как сорбет под жарким летним солнцем, который так откровенно нагло шарит по нему, обхватывая и заставляя часто-часто задышать, повинуясь пленившему его наваждению.       Отрезавши друг друга от всего такого ненужного мира, они все больше и больше сходили с ума, оголяя потаенные эмоции и ощущения. Азарт. Огонь. Искра. Клинок опять возле горла. Эймонд смотрит безумно, он отвечает тем же. Эймонд заставляет волноваться, он не отстает. Эймонд легко-легко проводит острием под подбородком, он невесомо хватает его руку своей, не желая прекращать. Подцепив кончиком лезвия, он разворачивает его за подбородок обратно к себе.       — И что же мне сделать? — размышлял вслух Таргариен, смотря на то, как мальчишка напротив чувствует его. Видит, что он не трус. Грудь у него вздымается часто, на щеках выступил румянец, в глазах пляшет наваждение в перемешку с огнем, нижняя губа нещадно закушена едва не до крови.       — Что пожелаешь нужным. Я опять доверюсь тебе, дядя, не подведи, — на одном дыхании выпалил Люцерис, сжав чужую руку, в которой был зажат кинжал. Уже не волновало, что сделает дядя, лишь бы не прекращал смотреть на него с этим своим ярким-ярким помешательством. Едва не одержимостью. И все равно, с чем, абсолютно не важно. Лишь бы смотрел. Он примет всё. Пусть хоть изобьет до полусмерти, хоть глаз вырежет — он сам ему позволил. Сам доверился. Открылся. И теперь не сможет обратно закрыться, обнажая себя. Остался нагим перед ним, не раздеваясь. Позволил упиваться им, позволил вытворять ножом что угодно, сам привел себя на смерть. Но оно того стоило.       Улыбка Эймонд превратилась в оскал и он схватил его за волосы, припечатывая. Поднял кинжал, примерился, натянул и отрезал одну темную прядь, заставив перестать дышать в ожидании. Удовлетворено вгляделся в его застывшее лицо, покрутил прядь на пальцах и сунул её в карман.       — Нравиться? — спросил тихим голосом Стронг, вновь начав дышать. Дядя всего лишь подрезал ему волосы, ничего ещё не случилось, а он уже испугался. Но нужно не упускать момент, ведь знал же, на что и с кем идет. Этот безумец был таким же, как и он сам, поэтому ничего удивительного сейчас, по меркам его подсчетов, не происходило. Помимо того, что взгляд его зиял одержимостью.       — Один твой напуганный вид заставляет мое сердце трепетать. Видеть, как ты боишься меня, самостоятельно выстроив и подстроив себе ловушку. Видеть, как ты боишься — слаще всякого вина и пряностей. Ты трепещешь передо мной, Люцерис, и я чувствую, как колени твои трясутся, — Таргариен глубже толкнулся ногой в его, заставляя тяжело прикрыть глаза на пару секунд. Один из них победно улыбнулся. Кто? — Ты дрожишь, ты весь трепещешь, боишься, выжидаешь. Я могу сделать с тобой все, что захочу, ты ведь сам позволил — не забывай об этом и всегда держи в памяти, когда я отберу твой глаз. Уверен, что не передумаешь, дорогой Стронг?       — А ты уверен, что можешь вырезать его? Столько лет прошло, а ты даже сейчас колеблешься, милый Эймонд, — наконец прошептал в ответ юноша, посмаковав последние два слова. Они злой тенью легли на чужое лицо, придавая безумию новый оттенок.       — Будь уверен в этом, как в восходе солнца — твой долг будет отдан. Я заберу его. Сейчас, — судорожно и гневно прошипел Таргариен, сжал рукоятку, переместив оружие и проведя им по щеке напротив. Чужие зрачки расширились, но во взгляде до сих пор читался чистый азарт. Это все была игра, отчаянный блеф, который никто из них почему-то не прекращает до сих пор. Мужчина близко подобрался к его правому глазу, юноша даже не дернул бровью. Это… раздражало.       — Я уверен только в луне, дядя. Она будет всегда, а вот восход солнца — это уже что-то за гранью. Мне перейти её? — он так безрассудно ухмыляется, заставляя теперь уже Эймонда задышать неровно. Паршивец, извращенный идиот!       — Оставайся на месте, сегодня мы доверимся твоей луне, — надменно прошелестел мужчина, засмотревшись в такие наглые карие глаза, что отплескивали в полуденном солнце фиолетовыми гранями. Где же его луна, которая была для него чем-то большим, чем восход солнца? — Сукин ты сын, Люцерис, я…       — Да хватит уже болтать, дядя! Я устал ждать, но ты, видимо, любишь прелюдии, да? — Стронг вновь сжал его руку и заставил мужчину распахнуть глаз шире. Он обвиняет его. Вновь!       — Получи и распишись, племянник, — зло выплюнул Таргариен и поднес нож выше, замахнувшись.       Его прошибло, будто током, он не успел сообразить, когда прошелся лезвием по щеке Люцериса, распоров небольшую рану, из которой тут же просочилась яркая алая кровь. Юноша теперь уже также распахнул глаза, приоткрыл губы и не поверил, что дядя на что-то да решился. Отпустил чужую руку, коснулся пальцами щеки.       А потом на шею легла шершавая ладонь, крепко стискивая её, и его к чертям припечатали в стену обратно, больно ударив. Перед глазами замелькали черные пятна, а на губах вдруг ощутились чужие: горячие, сухие и совсем не нежные. Люцерис удивленно распахнул глаза, не сумев вдохнуть, а чужая рука продолжила удерживать его. Эймонд, это Эймонд делал! Это его губы он чувствует, это он держит его, это его колено наконец раздвинуло его ноги, доходя до места, в котором внезапно стекался… жар.       Эймонд не думал. У него всегда отключаются мозги при виде племянника. Такого наглого, насмешливого, лживого, Семеро, такого невероятно безумного… Нет, Боги, нет. Он только его.       И именно он в гневе столкнулся с чужими губами напротив, стискивая горло, заставляя пытаться судорожно вдохнуть. Именно он неистово грубо впился в Люцериса, лишая его воздуха. Именно он был тем, в чьи волосы зарылись руки юного Стронга. Он был всем.       Люцериса охватила внезапная злость. Вспышка, разряд, что прошибло его так сильно, что сводило зубы. Дядя все сильнее сжимал горло рукой, кусал его, и он ответил. Сломался и сломал под напором ярости, вырвавшихся чувств, неистово безумных ощущений. И Боги, как же было приятно, вопреки всему, когда он яростно ответил на это… столкновение, больно и резко впиваясь рукой в длинные серебряно-белые волосы. Ощутить покалывание чужих зубов на губах, ощутить гнев и злобу в перемешку с отчаянным безумством — вот он, вкус победы над ним, который был одновременно слаще всех нектаров и горче всех трав на белом свете.       Вкусить эту бурю, забыться в ней и остаться навсегда.       Это не был поцелуй: они сталкивались зубами, кусали чужие губы неистово, грубо, больно. Эймонд едва не душил его, а Люцерис почти вырвал ему волосы, но прекратить — слово огорошило, ударило, будто камнем — было сродни невозможному. Обжигающе одержимая борьба, которой каждый пытался доказать свою власть и степень сумасшествия, на которую они привели друг друга. Показать другому, что главнее, что сильнее, откровеннее, злее, беспощадней. Доказать, что кроме одного нет никого в этом мире, что кроме другого нет ничего в этом мире. Кроме их яростной бури.       Эймонд отбросил кинжал и второй рукой нервно скользнул вниз, резко и грубо ударяя ему в живот. Он неосознанно снова раздвинул своим коленом ему ноги, давя больнее. Отчаянно чувствовал жар ненависти, исходящий от их тел, заставлял задыхаться от нехватки воздуха, сам прекращая дышать.       Замер. Распахнул глаз, оттолкнул юношу и едва не упал, когда увидел безумно сверкающие глаза напротив. Его племянник, паршивый, порочный, ублюдский племянник ясным взором глядел на него, что внезапно в теле разгорелась жара семи преисподних, начиная собираться сгустками в голове, руках, ниже пояса, заставляя ощутить себя грязным, неправильным. Он видел, как тот приоткрыл губы, как провел по ним кончиком языка, слизывая остатки его слюны. Как схватил за руку на своем горле, сжал сильно, как дернулся, как больно, резко потянул за волосы.       Его рука больше не ощущала чужой шеи. Теперь он затылком больно стукнулся о каменную стену позади. Перед взором встал злой, как черт, Люцерис, что теперь прижал мужчину за шею, как он его самого секунду назад. Эймонд ошеломленно посмотрел на него, тяжело дыша, и с улыбкой положил ладонь на щеку, размазывая кровь из раны.       — Мне так нравиться смотреть и видеть, как ты злишься и гневаешься, дорогой Стронг, — ухмыльнулся мужчина и прижался к чужому лицу ближе, делая больнее воспаленному порезу. Племянник улыбнулся криво, будто ломаная линия, и хмыкнул.       — Назови меня лордом, Эймонд, — попросил юноша, сжав его горло крепче. Во взгляде его плясало бешеное помешательство, что растекалось по венам рекой, и ему стало действительно интересно, каково же будет увидеть эти глаза в…       — Ты не лорд, племянник. Кто бы удостоил тебя, идиот, такого звания? — прошелестел мужчина и с удивлением вскрикнул, когда чужая рука в его волосах сильно сжалась. Он ошеломленно уставился на того, не зная, что распаляет его безумие и фантазию больше — зажатые до боли волосы или вид злого Люцериса.       — Твоя мать, — с усмешкой ответил на это Стронг. Внутри все возликовало, когда он увидел нескрываемое удивление в лице напротив. Победа. Его маленькая невидимая победа. Все твои победы будут возвращены в виде проигрыша, дядя.       — Да как ты смеешь так нагло врать мне, сукин сын? Я… — прошипел Таргариен и волосы его вновь сжали на затылке, потянув так, что заслезился глаз.       Люцерис прильнул к нему вновь и не щадил. Эймонд старался отвечать тем же. Но одно дело, когда власть имеешь ты, а другое, когда у тебя её нет. Вот и сейчас мужчина не мог ничего сделать, не мог шевельнуться, пискнуть, только стоять, ощущая крепкую хватку горле, что едва давала вдохнуть, и до боли сжатую руку в его волосах.       Он чувствовал себя разъяренным. Униженным. Слабым.       Резко оттолкнул от себя Люцериса и вдохнул поглубже. Ненавидящим, горевшим злостью взглядом мужчина посмотрел на того, кто смог враз так быстро забрать его волю и заставил почувствовать себя побежденным. Будто он сдался под натиском чужих рук, взгляда, губ, зубов. Было невыносимо смотреть на его племянника.       Люцерис отошел на шаг назад, тяжело дыша, и улыбался. Его обкусанные, припухшие губы были в мелких ранках от дядиных укусов. Он, все ещё усмехаясь, ладонью провел по лицу и губам, стирая остатки безумств. Подумать только! У него получилось вывести Эймонда из себя намного больше, чем хотелось.       Но… вот только одного он не понимал. Какого, какого пекла он его не ударил? Почему решил искусать его губы, прильнуть к нему и абсолютно грубо и неистово… Боги, он никогда не произнесет это вслух. Это было не похоже ни на что другое, кроме как на поцелуй.       Яростный, злой, больной, безумный. Яркий, всепоглощающий, не поцелуй вовсе. Что-то иное. Чувства. Весь негатив и злость, раздражение и ненависть.       Потребность.       В этом была их отчаянная потребность, сколько бы они не закрывали на это глаза. О, пламя прекрасное, Как же обуздать тебя, Чтобы жизнь была И свет был чист и ясен. О, пламя прекрасное, Не обуздать тебя нам вовсе. Лишь то, что есть внутри, Дополнит тебя нашей Чистой, гневной Кровью.       — Ты сгоришь в огне за то, что сделал, выблядок, — зло выплюнул слова Эймонд и медленно заскользил по стене вбок.       — Я не намерен отдуваться за твои поступки, — улыбка его переросла в кривую линию, а глаза неистово засияли. На долю секунды мужчина испугался.       — Это ты мне подкинул свой кинжал, а я просто ответил на твой выпад. Он…       — Я всего лишь подарил тебе его. Ты сам пришел ко мне, сам проявил инициативу. Все последствия — это только твои действия и ничьи больше, дорогой дядя.       Эймонд опустил руки на пояс и быстро открепил от себя только сегодня прикрепленные ножны, безжалостно отшвыривая к кинжалу. Люцерис улыбался немного растеряно, словно довольный кот.       И мужчина сбежал. Не сказавши ни слова, ни колкости, не взглянув последний раз на юношу, ничего. Да, позорно. Но…       Когда он ушел, голову внезапно разорвало сотнями мыслей, не давая передохнуть. Его охватила боль, такая сильная, что Эймонд едва дошел до своих покоев, не упав при этом по пути. Кое-как лег на кровать, будто замертво, и почти заснул, как последняя мысль, что вытеснилась посреди остальных, пролетела будто бы перед глазами:       «Семеро, пускай Люцерис сгорит в огне, невыносим…».       Юный Стронг ещё долго стоял посреди коридора, ощущая эфемерное присутствие мужчины. Тело вновь прошибло ноющей болью, как было в комнате матери. Стоял, корчился, наконец взял себя в руки и кинулся к себе, чтобы не попасться в таком состоянии кому-либо. Даже несмотря на укрепляющую настойку, что он выпил, боль не проходила, а будто становилась только сильнее и оттого заглушающей. Хотелось провалиться хоть куда-нибудь и отдохнуть от всего этого. Голову будто сдавило железным обручем, все тело ломило, и принц, несмотря на полуденное солнце за окном, повалился на кровать, едва ли не сразу погружаясь в блаженные объятья темноты.       «Теперь Эймонд будет знать, что я не так прост, как он мечтает. Пускай ненавидит, но знает и смотрит. О, Боги, да может хоть кровью собственной захлебнется, сил уже нет…».       Такие разные мысли у таких разных людей. Но в одном они сходятся точно — если бы могли, то убили бы друг друга уже давно.       Но почему же не могут?       

***

      На следующий день король Визерис умер.       Погребальный костер поджег Караксес, а рядом глядел на это мрачный Деймон, подле которого стояла потускневшая в лице Алисента.       Скоро настанет час, за который он переживал больше всего.       Коронация Рейниры и Эйгона.       

***

      В замке и столице народ держит траур, отдавая дань уважения умершему. Два месяца прошло с его смерти, как вдовствующая королева наконец объявила о скорой коронации наследников.       В центре на невысоком деревянном помосте, что был сооружен прямо перед входом в замок на небольшой очищенной поляне, стояли принц, принцесса и верховный септон. По бокам, вдали, стояла их семья, а спереди был простой люд, который пришел посмотреть на такую значащую церемонию. По всему периметру их окружали гвардейцы.       Рейнира, что едва оправилась со смерти отца, воспаряла духом, как только увидела перед собой толпу. Видимо, это напомнило ей о том, кто скоро станет главой государства. Она. Женщина заплела свои серебряно-золотые волосы в длинную косу на манер Королевы-Воительницы Висеньи. Темно-фиолетовый вельвет её строгого, почти не пышного платья был усеян жемчугом, а в рукава и перед вшито золотое мирийское кружево и шелк. Рейнира поистине сияла, наконец в полной мере осознав, что скоро станет королевой. Не консортом, а полноправной. Все, как сказал отец. Она с гордостью и достоинством примет корону.       Эйгон же тоже улыбался. Ему нравилось смотреть, как его жена воодушевлена, как рада перенять бразды правления. Он будет помогать Рейнире, участвовать в советах, но вся власть будет сосредоточена в её руках. Станет королем-консортом и их случай будет первым в правлении Таргариенов. И мужчина без колебаний сказал бы, что ничего не хочет менять. Он никогда не хотел быть правителем, чтобы на его плечи легла вся тяжесть государства, и поэтому с облегчением уступит эту роль любимой женщине, взамен помогая во всем, чем только можно будет. Его черные одеяния, приготовленный меч в ножнах. Красивый темный плащ с эмблемой красного трехголового дракона. Все это было поистине волнующе.       Септон с небольшой емкостью, в которой находилось священное масло елей, медленно подошел к Рейнире и та, не чураясь, встала на колени, подняв голову.       — Пусть Воин даст ей смелость, — первый раз помазал её лоб меж бровей верховный служитель.       — Пусть Кузнец даст крепость мечу её и щиту, — второй мазок. На этой реплике послышались тихие сумбурные неодобрения, которые были тут же отсечены на корню охранниками.       — Пусть Отец защитит её в час нужды, — третий мазок. — Пусть Старица поднимет свой фонарь и осветит ей путь к мудрости.       Отдав масло в руки помощника, септон взял и передал корону Визериса в руки приближенного гвардейца сира Эррика Каргилла. Женщина, до сих пор стоявшая на коленях, склонила голову. На её волосах мягким прикосновением заскользила тяжесть, в душе будто начинали зацветать новые, доселе невиданные цветы. Невзирая на всю тяжесть короны, что ощущалась, это окрыляло её, как никогда, показывая, что теперь она…       — Да будут Семеро свидетелями, Рейнира Таргариен — истинная наследница Железного трона! — пробасил сир и, кивнув ей, протянул руку, чтобы она встала с колен. Поднявшись и даже не отряхнувшись, она повернула голову к своей семье и услышала народ, среди которого пробежали шепотки.       — Слава Её Величеству, Рейнире, первой своего имени, Королеве андалов, ройнаров и Первых людей, леди Семи Королевств и защитнице государства! — сказал громко Верховный септон и толпа возликовала, наконец-то послышались аплодисменты и одобрительный свист.       — Рейнира Королева! — за этим возгласом гвардейца её сыновья, сестра, братья, муж, дядя — все они преклонили головы, а она повернулась к народу, который, несмотря на неуверенность ранее, сейчас с лихвой поддерживал новую королеву. Женщина гордо улыбнулась и вскинула руки, на что народ громогласно прокричал раз за разом: «Слава Королеве!».       Она ещё никогда не ощущала себя настолько ответственной и воодушевленной одновременно.       Теперь она законная королева.       Помазание Эйгона было таким же самым, за исключением видоизмененных слов септона. По завершении ему на голову, несмотря ни на какие устои и противоречия, надели на голову корону Эйгона Завоевателя. Вынув свой меч из ножен, — тот самый легендарный меч «Черное Пламя» — он несколько раз поднес его вверх, получая каждый раз на это отклик от народа: «Слава Королю!».       Супруги, что теперь стали законными правителями Семи Королевств, стояли, взявшись за руки, и оглядывали ликующую толпу. Теперь они — власть.       Внезапно послышался дикий рев, который не был похож ни на один из всех их драконов. И только один человек узнал его, человек, чья надежда потухла давно, но возродилась вновь, заставляя загореться и ринуться вниз к испугавшейся толпе, которую тот час стали отгонять к стенам гвардейцы. Эймонд побежал со всех ног, всматриваясь в такое чистое безоблачное небо, надеясь наконец увидеть её.       Люди все больше кричали и пугались, когда в верху начали виднеться тени драконов.       И вот, наконец, он увидел темно-зеленую бронзовую чешую, длинную мощную шею. Мужчина, как идиот, побежал вперед, будто силясь нагнать свою драконицу.       — Vhagār, māzīs! — прокричал он изо все сил, даже не думая о том, как может глупо выглядеть в глазах народа да и собственной семьи. Все равно. Сейчас его дракон был важнее всяких дурных предрассудков.       Наконец, будто действительно услышав его клич, огромная тень накрыла их, когда зверь пролетел прямо над замком, а Таргариен возликовал и вскинул руки вверх. Мужчину переполняла абсолютная радость оттого, что Вхагар жива, она тут, она ещё помнит его! Он едва не начал размахивать руками и не закричал вновь, но уже от радости, с лихвой накрывшей.       Его резко дернули за плечо и потянули за руку обратно, обратно к стенам замка, но он вырвался и даже не посмотрел назад. Вхагар, Вхагар, она тут и с ним! Что ему дела до какой-то простолюдины?       И в небе он только сейчас отличил ещё один силуэт, парящий рядом с Вхагар: в половину меньше, тот сверкал бледно-серой чешуей. Старшая драконица вдруг изменила курс и полетела туда, откуда раздался приглушенный грозный рев, который испугал даже Эймонда.       — Семеро, это ведь Серый Призрак! Неужели он покинул Драконий Камень? Он ведь так редко… — громкий шепот напуганной толпы едва доносился до него сквозь гул мыслей, который атаковал голову.       Дракон, дикий дракон с Драконьего Камня, как вспоминал мужчина, начал приближаться к ним и снижаться, с каждым взмахом будто притесняя народ к стенам теснее, уплотняя их. А он стоял, будто зачарованный, но вместе с тем разочарованный, и не мог сдвинуться с места.       — Эймонд, Неведомый тебя за ногу, нужно уходить! — будто сквозь толщу воды донесся к нему знакомый голос. Больно знакомый. Люцерис.       — Тебе нужно — ты и уходи. Не смей меня трогать, — он брезгливо скинул чужую руку со своего плеча и продолжил стоять и всматриваться в дракона. Без страха, паники. Зверь не пугал его, а скорее интересовал.       — Эймонд, это дикий дракон, твою мать, чего от него ожидать? Что он будет послушным и ласковым? — юноша уже едва не кричал ему на ухо, а потом резко схватил за руку и, пользуясь эффектом неожиданности, стал тянуть его обратно к защите замка. Таргариен, которого это очень и очень разозлило, вырывался из рук Стронга и вновь всмотрелся в небо.       Серый Призрак с грохотом приземлился на землистую поляну прямо напротив них, близко, непозволительно близко к ним и далеко от застывшего в ужасе народа по сторонам, задевая крыльями стоящие неподалеку деревья. Все замерли, будто перед казнью, а дракон тем временем принюхивался. Настороженно водил мордой и вдруг поднялся на дыбы, будто конь, и послышался тихий рык.       Прежде чем он успел что-то осознать, Люцерис схватил его за шкирку и потащил назад, даже не крича. Юноша оглянулся назад и, повернувшись всем корпусом, толкнул Эймонда в сторону так сильно, что казалось, будто его ударили кувалдой по груди. Он кубарем покатился по наклонной к каменной стене и больно приложился головой не то о пол, не то о саму стену. Тело заболело, повязка соскользнула, являя сверкающий сапфир.       В мыслях даже не промелькнуло ничего похожего на злость или гнев, когда чужой взгляд, в последний раз обращенный к нему, был полон безвыходности, ярости и доверия.       Не успев отбежать, Люцерис с ужасом на лице застыл на месте. Серый Призрак раскрыл пасть и быстрым потоком выпустил горячий огонь, что тотчас настиг его, стоящего напротив. Юный принц успел только откинуть свой кинжал в сторону и раскинуть руки, будто сейчас примет человека с объятиями.       Но в ответ его встречает и пожирает только пламя, что толстой пеленой окутало тело.       Он горит в огне.       Люцерис горит в драконьем огне.

Я познал в жизни лишь одну удачу. Она смотрела на меня так, Словно я что-то значу. 365 воинов внутри меня, Шахназ Сайн