Чистый лист для наших чувств

      Люцерис сидел в своей комнате и нервно теребил на пальцах фамильные перстни. Их принес ему Джейс сразу после объявления о помолвке матери и дяди Эйгона, и сказал, что нужно начинать обозначать свой статус.       А потом обнял. Крепко, больно, едва не удушающе, несмотря на его болезненное состояние. Но юноша готов был простить это брату, ведь, оказывается, тот не видел его столько лет, которых не было для Люцериса. Джекейрис прижимал его к себе и тихо шептал в плечо о том, что не отпустит больше, убережет. Приговаривал, как он вырос за несколько лет, что уже перегнал старшего брата в росте. Было неимоверно прекрасно осознавать, что он рядом, и теперь точно не будет один. В тот момент его не волновали ни их с дядей эфемерная пропажа на семь лет, ни скорая, абсолютно абсурдная свадьба матушки, ни странное поведение Эймонда. Всё было хорошо, когда брат вот так обнимал и укрывал его от всего мира, как в детстве, даря чувство безопасности и заботы. Видимо, Джейс действительно запомнил его ребенком, ведь относился к нему так же, пусть и пытался это скрыть. А Люцерис просто сидел и улыбался самой глупой, но от того не менее счастливой улыбкой. Они вновь вместе, и теперь и море по колено, и проблемы неважны.       Брат — о чудо! — не стал расспрашивать его о том, где он был, как выжил и почему, просто стоял с ним вместе на балкончике, время от времени оглядываясь на него. Сидел на кровати и гладил по голове, рассказывая, как на Дрифтмарке в саду сражался с Бейлой на мечах, пока Рейна с тихой усмешкой наблюдала за ними, собирая зеленые яблоки в корзину. Как изучал с Деймоном военные стратегии и до ночи копался в учебниках в библиотеке. Как Джоффри, который уже был двенадцатилетним мальчишкой, быстро рос и радовал семью и придворных своими манерами и стремлением поскорее оседлать дракона.       — Я знаю, что случилось с Арраксом, — печально вздохнул он меж разговором и приобнял его за плечи. — После того, как ты исчез, мы нашли его… то, что от него осталось, на берегу возле залива Разбитых Кораблей. Изначально, никто не понимал, как это всё оказалось там, так далеко от Королевской Гавани, но…       Младший утер рукой слезу, что стекла по щеке, потом другую. Джекейрис виновато опустил взгляд и тут же сжал в утешающих объятиях, молча гладя по спине и перебирая темные кудри. Люцерис жался к брату, а тот успокаивающе завернул его в кольцо рук, убаюкивая, будто ребенка. Он тихо плакал ничуть не удивленному брату в плечо, выливая тому всё напряжение, неверие, безисходность, что преследовали его по пятам с момента прихода в Красный замок. Старший не шептал утешающих слов, не просил прекратить распускать нюни, а лишь мерно покачивал, скользя руками по бокам, и целовал макушку. Он плакал и плакал, пока в один момент не прекратил, мягко отодвинув брата и взяв его за плечи.       — Спасибо, Джейс, — едва слышный шепот, всего два слова, и старший не выдержал, надорвалась его хваленная выдержка, и он заплакал, спрятав лицо в ладони и отвернувшись от него в другую сторону, словно стыдясь своих слез.       — Семеро, брат, я думал, что больше никогда тебя не увижу. Больше не обниму своего ласкового маленького дракона, — надрывно раздался приглушенный голос. Люцерис приподнялся с постели, обошел её и сел с другой стороны, отнимая руки Джейса, являя взору заплаканное лицо: опухшие глаза, красный нос, скривленные в линию губы. — Я думал, что ты умер вместе с Арраксом, когда отправился вместе с Эймондом и Вхагар в полет. Теперь ты вновь жив, и я больше никогда не подведу тебя, мой дракон.       Люцерис, обдумывая всё сказанное, в немой ласке стирал тоненькие дорожки слёз с щек брата, хмуря брови. На его памяти Джейс плакал при нём всего два раза: когда умер отец, Лейнор Веларион, и когда их сестра Висенья родилась мертвой. В те разы он проливал горькие слёзы, а сейчас, не смотря ни на что, искренне улыбался. Младший откинулся на изголовье кровати, выровняв ноги, и приглашающе раскинул руки в стороны. Брат, во взгляде которого стоял немой вопрос «а мейстеры разрешили бы такое в твоем состоянии?» успокоился, когда его маленький дракон закатил глаза и коротко кивнул. Люк не считал свой порез на шее и шок серьезными ранениями. Старший не преминул быстро, но осторожно уложиться поверх него, кладя голову ему на грудь и обнимая руками, будто боясь, что он вдруг вновь исчезнет. Люцерис покрепче устроил ладони на спине Джейса и обхватил его ногами, очень радуясь перспективе провести с братом вот так вот несколько часов.       Вечер быстро сменяется ночью, Джекейрис всё так же лежал на нем, а он гладил его по голове. Брат уснул, убаюканный мерным стуком его сердца, до сих пор крепко, но нежно держа чужую ладонь в своей. Люцерис как никогда чувствовал, что жизнь не так уж и плоха, когда под боком свернулся старший брат, доверчиво сопящий в ключицу, и все родные живы. Это было всё, чего он требовал от судьбы: благополучие семьи и уверенность в том, что так будет всегда.       Юноша, смотря на тонкий серп молодой луны, вспоминал прошедший день, который больше напоминал шутовскую байку. Он закрыл глаза, на миг представив, что вернулся туда, откуда они с дядей, кажись, пришли: король Визерис умер, мать каждый день тускнела на глазах, борясь за столь желанный трон, над ними день изо дня висела угроза в виде войны, а шансов на хороший исход убавлялось у каждой из команд. Больше никто не предлагал перемирия, никто не пытался поговорить и образумить, ведь это было невозможно: «зеленые» и «черные» имели большое количество разногласий, и каждая из сторон не спешила их принимать, а потому чёрта с два эта дрянная бойня пройдет без потерь. И первым, кто в ней умер — Кристон Коль. Этот самовлюбленней, горделивый, изворотливый в своем обаянии человек испустил вздох, став одним из зачинщиком всего этого дерьма с борьбой за трон. Командующий Королевскими гвардейцами, он самолично, пообщавшись с Отто, назначил вместе с ним встречу-переговоры с командой черных, попросив к ним Рейниру, при этом, чтобы она пришла только в сопровождении своих воинов. Но женщина была не глупой, зная, что если и удастся заключить какой-никакой союз, то нужно будет, чтобы это запечатлел кто-то от представителей её стороны, поэтому она взяла с собой Люцериса и Деймона для подстраховки. Муж был рядом верхом на драконе, готовый живьем спалить всех, кто посмеет причинить вред жене и пасынку.       Когда они говорили, ничего нового, интересного или полезного не было. Всё так же команда зеленых предлагала сдаться, передать корону, отступить, и тогда их не тронут, дадут титулы и еще немало всякой лжи.       Но вот в один момент что-то, вероятнее всего, пошло не так, потому что лорд-командующий кидает свое оружие и шагает вперед, яростно хватая Рейниру за горло и кричит на неё, а та не успевает среагировать, чтобы достать кинжал, который был прикреплен во внутреннюю сторону её рукава. И тогда Люцерис обнажает свой меч из ножен, буквально с божьей помощью вырывает мать из хватки обезумевшего, отпихивая её назад, заносит оружие и с размаху сносит обезоруженному Кристону Колю голову. Он даже не думал, что может с такой яростью убивать кого-то. Но тот, кто покушается на его матушку, его королеву, умрет сразу же. Отсеченная им голова покатилась по скалистому утесу и упала в темное море, а тело лежало в вязкой и большой луже натекшей крови.       Вместе с гвардейцем прибыл и Отто Хайтауэр. Старик видел всё, что произошло, поэтому задумчиво смотрел то на тяжело дышащую мать, то на него. Он выглядел как грозовая туча, когда осторожно завел разговор с мамой. Говорил, что Кристон идиот, раз решил напасть на потенциального союзника, даже не попытавшись заключить либо союз, либо договор, обещал, что эта смерть не будет для них слишком значимой, и мстить никто не будет. Это не тот человек, из-за которого стоит развязывать войну, говорил взгляд Отто, каким бы Коль не был умелым воином и распрекрасным преданным сторонником. Поэтому они, вновь не прийдя к согласию или нейтральному перемирию, разошлись. Но перед этим Рейнира холодно подметила, что тело убитого нужно предать огню, и когда старик Хайтауэр кивнул, она подала знак мужу. Деймон подлетел ближе и приказал Караксесу спалить тело недостойного. Проследив за тем, как жадные языки пламени поглощают некогда сильного мужчину, Отто презрительно поджал сухие губы, сцепил руки в замок, и просто отплыл обратно в Королевскую Гавань, молча, будто ничего не случилось и Главнокомандующего Королевской гвардии не обезглавили на его глазах.       Вот так Люцерис впервые убил. За дело, не невинного. Кристон Коль давно ему не нравился.       Матушка поблагодарила его и поцеловала в макушку, а потом влепила подзатыльник и начала с остервенением ругать за то, что он так необдуманно поступил. «А если бы ты спровоцировал войну? Дорогой, можно же было просто отсечь ему руку, а не голову! Я знала его несколько лет, и он был умелым воином, о чем ты думал? А если бы Коль успел среагировать и отбить атаку? Ты бы уже лежал мертвым у моих ног!» — гневно шипела женщина, стиснув его плечи. А юноша даже не прятал взгляд, уверенно смотря на мать. Юноша ни о чем не жалел. Говорили, что первое убийство дается сложно: приходит осознание, что в жизни что-то пошло не так, раз ты пошел на убийство человека. И ему не нужно было ни над чем думать, потому что он всего лишь убил ублюдка, который посягал на жизнь его матери — так ответил Люцерис на вопрос Деймона о том, чем он руководствовался в тот момент. Названый отец широко улыбался, сжимая в руках Темную сестру и, видимо, наконец осознавая, что видит в парне напротив себя. Он успокоил, вернее даже осадил Рейниру, и повел его прогуляться по утесу под замком. Стоя возле бурлящей воды, Деймон вдруг шагнул и крепко стиснул его в объятиях. Тогда он впервые назвал его своим сыном. Люцерис тогда оторопел, ведь мужчина этот ещё никогда не обнимал его так крепко и столь нежно, хваля и называя своим ребенком. Обнимая в ответ, именно тогда юноша понял, что готов пойти на что угодно, лишь бы ещё раз почувствовать это ощущение отцовской любви и ласки.       И вот в тот момент в нём что-то переключилось, заставив целыми днями напролет упражняться в тренировочной зале с короткими клинками, молотами, саблями. Лучше всего ему давался, как ни гляди, лук со стрелами и меч. Любил первое за меткость и дальнюю атаку, а второе за простоту и удобство. Деймон время от времени тренировал его, наставляя и обучая своим хитрым приемам, натаскивал Люцериса и моментами доводил до состояния дрожащих коленей. Но Веларион всегда радовался, ведь это было то, что ему нравилось. Как и весь новый арсенал умений, которыми он мог похвастаться даже старшему брату и придворным рыцарям, сражаясь с ними на дуэлях. А бывало просил сразу нескольких мужчин атаковать его, чтобы наловчится не теряться во время нескольких ударов с разных сторон, и научится быстрой реакции.       Постепенно сон окутал уставшего юношу, вытесняя из его разума все мысли и чувства, оставляя после себя лишь приятную истому окончания морально тяжкого и абсолютно странного дня, который быстрыми отрывками проносился в его голове. Маленькая надежда на то, что он останется в этом мире, придавала надежды. Здесь… пока что всё хорошо.       

***

      — Поздравляю племянник, племянница, — словно деревянный Деймон кивнул в их сторону, всё ещё смотря на короля своим прожигающе-безумным взглядом, от которого кровь стыла в жилах. — Если будут новые радостные вести, позовите меня, может, я прийду.       Мужчина поклонился низко, издевательски, и, развернувшись, с гордо выпрямленной спиной пошел прочь, сея подле себя ощущение разочарования. От него веяло этим словом, которое можно было сказать только нажевавшись вязкой листвы в саду — горечь.       Люцерис как никто другой знал, насколько сильно отец любил мать. В свое время он видел его немую заботу о ней, как он утешал её, когда та плакала, как защищал их, своих пасынков, признавая детей Рейниры своими. Это было невозможно забыть, потому что Деймон стал буквально частью его, их, семьи. С ним юный Веларион чувствовал себя в безопасности даже посреди поля битвы, которой не было за всеми стенами Драконьего Камня без него. После кончины Кристина Коля они начали больше общаться, находя в друг друге много чего общего, ведь ничто так не сближает, как смерть недруга.       И всё же, здесь и сейчас, он не знал, настолько ли сильно Деймон любит матушку, чтобы обезуметь в край. Юноша надеялся, что всё-таки нет, ибо еще не слишком оправился от навороченных потрясений и событий, чтобы случались новые.       Он судорожно вдохнул, попытавшись успокоиться, и у него почти получилось. Вдох-выдох, вдох-выдох, в груди невольно немного закололо, но значения это не имело, не сейчас. Всё не настолько плохо.       — Свадьбу устроим через пару месяцев, — сцепив руки в замок сказал король. По его лицу было видно, что решение было самостоятельным, и он принял его, не слушая никого и ничего. — За это время мы должны успеть разослать весть всем нужным лордам о проведении празднества. Подготовку нужно начинать уже сейчас.       Немногие присутствующие стояли, будто приросли к гладкому полу. Люцерис до сих пор не мог отвести свой взгляд от матери и Эйгона, неотрывно глядя на то, как женщина пытается спрятать улыбку. Алисента в неверии смотрела на супруга, с её лица сошли все краски, оставив лишь бледность, будто она припудрилась самой светлой пудрой из Лиса, а руки ухватились за длинные рукава платья. Эймонд же тяжело дышал, сверля взглядом радостного отца.       В его… время Визерис, под натиском Отто и смиренно молчавшей рядом Алисенты, женил между собой Эйгона и Хелейну, так что сейчас он особо не удивлялся. Для Таргариенов сохранение их чистой крови — долг, а не простая прихоть. Но представить союз Рейниры и Эйгона — это как представить союз тщеславия и грязи. Идиотская, дурная смесь. Но сейчас от брата не тянет спиртом за три версты, а сестрица не плюется ядом, смотря на всех с высока. Они кажутся странно адекватными. Особенно учитывая, что Эймонд только-только пытался понять, каким образом и что закинуло его и племянника в это полное безумств место, похожее на больную, но оттого не менее мирную фантазию. Семь лет, семь лет прошло с их невероятной, эфемерной пропажи. Вероятнее всего, это…       — Визерис, когда ты успел принять такое решение? — вкрадчиво спросила королева, плавно шагая к трону.       — Я долго над этим думал, но поверь, знаю, что делаю. Это будет прекрасный союз, — воодушевленно ответил отец, видя, как все потихоньку отмирают от оцепенения. А потом тихо добавил: — И, наверняка, желанный.       Эйгон смущенно тряхнул головой и хотел отпустить руку Рейниры, но та перехватила её, крепко сжав, и закатила глаза. Дядя покраснел. Только что объявили о его помолвке с самой желанной женщиной на всех континентах, а он смущается её за руку первый раз прилюдно взять.       — Я полностью принимаю и поддерживаю твоё решение, отец, — уверенно сказала Рейнира, в глазах разгорался огонь тысячи звезд, покрывавших ласковое пурпурное полотно её ясного взора. Она была воодушевлена, держа за руку любимого человека, который скоро станет ей мужем. Женщина даже не думала, что они последуют валирийским традициям, зная, что Визерис их не особо жалует, и была приятно этим удивлена. — Уверенна, что мы сделаем всё возможное, чтобы оправдать твои ожидания.       — Мой король, я с точностью повторю сказанные ранее слова, — Эйгон активно закивал головой, теперь нервно сжав ладонь своей невесты. — Это великая честь для нас, последовать традициям старой Валирии, поддерживать кровь драконов в наших жилах.       — Спасибо, отец.       Слова Рейниры эхом разбились о каменные стены залы, оседая на теле тяжелой пеленой. Она вперила внимательный взгляд в короля, от прежнего безудержно рвущегося наружу счастья не осталось и следа, оставив после себя едва видимый блеск в глазах. Люк вздрогнул от этих слов.       — Сын, Эймонд, а что думаешь по этому поводу ты, — Визерис повернул голову в сторону притихшего принца и продолжил: — и Люцерис?       Словно проглотив собственный язык, старший открывает рот, но из него не вылетает и звука. Король понятливо кивает головой, помня про его недавний приступ-припадок, случившийся, видно, из-за перенапряжения.       — Я искренне рад за свою матушку, мой король, — едва выдавил из себя юный Веларион, опустив взгляд вниз и сцепив руки за спиной, с силой сжимая их в кулаки. — Думаю, что решение это было… нужным.       Эймонд искоса посмотрел на племянника, неприязненно вздернув бровь. Нужным? Да это же было глупейшей идеей, которую выдавал его отец! Недавно мёртвый отец, о, Семеро… Впрочем, он был даже не удивлен. Сойти с ума дело не быстрое.       Король вновь улыбнулся, будто не заметил судорожного дыхания внука и крепко-накрепко стиснутых между собой рук сына. Повернулся к Алисенте, а та немедленно склонила голову в знак согласия с его постановлением.       Тяжелые двери в зал открылись, являя взору спешащих к трону Джекейриса и Хелейну. Принц поправлял стеганный камзол с короткими рукавами, а девушка легкой походкой нагоняла своего спутника, от чего её светлые кудри на голове подпрыгивали вверх. Она не особо изящно взмахивала руками, будто отгоняя от себя невидимых мошек, а рукава её тонкого платья смешно сползали, оголяя руку по локоть. Юноша рядом не обращал на это внимания, сосредоточенно шагая сквозь всю залу к Железному трону и напряженно поджав губы. Его ладони стискивали вороты одежды, а сам он показывал лишь натянутое спокойствие. Леди рядом же абсолютно спокойно шла, или, вернее, плыла, поглядывая на него со смешинкой и легкой ласковостью.       — Мой король, меня и принцессу хотели видеть? — учтиво спросил Джекейрис, склонив голову к деду. Хелейна последовала его примеру, всё так же смотря на племянника. — Нам сказали, что это что-то срочное.       — Да, дорогой внук, — Визерис всё так же улыбался, теперь переведя взгляд на подошедших. — Можешь поздравить свою мать и дядю Эйгона с помолвкой и скорой свадьбой!       Глаза Джейса расширились, рот приоткрылся в немом вопросе, а руки даже отпустили несчастно стиснутый камзол. По его лицу не скажешь, был он рад или нет, но было одно точно видно — удивление. Рейнира смотрела на него, немного нахмурив брови, а пальцы её в волнении затеребили изящные золотые кольца. Юноша нервно обвел кончиком языка губы, его брови приподнялись, а сам он едва не затаил дыхание.       — О, поздравляю вас, сестра, брат! — вместо него отозвалась Хелейна, наконец перестав махать руками, и пригладила ладонями красивый расшитый пояс на талии. В тоне её не было ни толики удивления, а на лице отражалась искренняя радость. В целом, это было всё, что нужно было услышать и увидеть довольному королю. Он обвел взглядом всех и встал с трона, спустившись по ступенькам вниз. — Да благословят Боги ваш союз!       — Я рад, когда все мои близкие собираются вместе для того, чтобы услышать благие вести, — говорил Визерис четко и с ноткой легкости. — Поэтому хочу, чтобы мы собрались завтра на совместный семейный ужин. Я давно не видел всех вас за одним столом, а ведь мы друг другу не чужие люди. Поэтому попрошу не игнорировать эту просьбу.       Несмотря на благую весть, сказанную ранее, все будто бы отмерли. Алисента наконец соизволила быстрым шагом подойти к сыну и порывисто обнять его. Тот в свою очередь прильнул к матери и коротко пригладил её волосы, улыбнувшись, и шепнул что-то, от чего королева вздохнула и отпустила его, взявши за плечи.       — Обещай мне, сын, что будешь хорошим мужем, — шепотом попросила женщина.       — Я обещаю, мама, — со спокойствием ответил Эйгон и, развернувшись к Рейнире, немо наблюдающей за ними, добавил: — А тебе клянусь.       Принцесса неожиданно смущенно улыбнулась и, не отводя глаз, кивнула королеве. Потом шагнула и взяла под локоть брата, без пяти минут жениха. Милый румянец расплылся по её щекам, а зрачки расширились, когда она взглянула на мужчину рядом. Тот в свою очередь аккуратно отнял руки матери с плеч и ласково приобнял Рейниру, позволяя себе прижаться к ней ближе, чем разрешало того окружение поблизости. Глаза королевы немного округлились от удивления, но она быстро взяла себя в руки, коротко улыбнулась им обоим, и наконец отошла в сторону, к своему супругу, встав от него по правую руку.       Джекейрис повернул голову к Люцерису и взглянул тому в глаза. Младший без колебаний кивнул и поджал губы, а старший неожиданно расплылся в улыбке. Легкой, красивой, нежной. Прямо как его спутница рядом, такая же воздушная и ласковая, как выражение на его лице. Он взъерошил рукой свои волосы, проведя ею по затылку и опустил обратно, поправив при этом воротник рубахи. Его взгляд вновь устремился к матери, а ноги сами понесли его в её сторону.       Рейнира аккуратно высвободилась от полуобятий Эйгона и Джейс, не стесняясь, прильнул к ней, прижав к себе. Женщина прикрыла глаза и коротко вздохнула, наконец ощутив, что всё хорошо. Её сыновья восприняли эту новость нормально, даже хорошо, и ей незачем было волноваться. Её взрослые мальчики, её прекрасные принцы, что были столь прекрасны, сколь умны и проницательны. Ни одна мать на свете не ощутит себя настолько гордой и счастливой за своих детей, как она. Сегодня всё будет хорошо. И завтра, и послезавтра, и через месяц. Всё будет в порядке. Один из её сыновей вновь был жив, и радость эту не затмит ничто.       Люцерис едва соображал, какого пекла происходит здесь, в этом месте. Мать, счастливо улыбающаяся рядом с Эйгоном, Джейс, который, видимо, поздравляет их со скоро предстоящим бракосочетанием, Алисента, что мило улыбается. Это всё больше и больше походило на дурной спектакль, поставленный неумелыми руками. Только теперь юноша начинал понимать Эймонда и его приступ паники, почему тот настолько сильно испугался. Он сам сейчас едва стоял на ногах и пытался выровнять внезапно сбившееся на быстрый ритм дыхание. Сердце колотилось в груди, как загнанное. Схватившись рукой за воротник рубахи, он отодвинул его, будто это помогло бы вдыхать побольше воздуха. Другую руку он поднять не мог, та враз онемела и перестала слушаться, а ноги приросли к полу, не давая возможности сдвинуться с места, чтобы подойти к матушке. Внезапно его окатывает волна холодного ледяного страха, а затем так же резко спадает и ей на смену приходит жар семи преисподних. Люцерис попытался было глотнуть слюну, но и это у него не получилось: рот пересох, будто пустыни Дорна, грудную клетку сдавило, а носоглотку пощипывало едва не до боли. Голова разболелась, виски прошило тупой болью, а в ушах застыл высокий звон, не прекращая наращивать гул, будто рой ос забрался во внутрь. Он зарылся рукой себе в волосы, с силой сжав их. Губы искривились в неровную линию, а на глаза нашла мутная пелена, размывая всё вокруг, и теперь юноша полагался только на слух. Вот король шепчется со своей супругой, там Джейс о чем-то говорит матери, Хелейна тихо бормочет под нос, прижав руки к животу и мерно покачиваясь с носков на пятки.       Юный Веларион быстро закрыл глаза, зная, что сейчас по лицу могут скатится две некрасивые, ненужные слезинки. Люцерис поднял голову к потолку, губы его задрожали, челюсти были крепко-накрепко стиснуты, и он приготовился уже постыдно заплакать от ужаса происходящего, а не радости и счастья за мать. Нет, она ведь выйдет замуж за насильника и узурпатора, она не может радоваться, нет, нет, почему улыбается? Почему не отказалась от этого? Почему не перечит Визерису? Почему она стоит рядом с ним и держит за руку так ласково? Боги, да с какого пекла вы так насмехаетесь над ним? Как его собственная мать может радоваться бракосочетанию с пьяницей и изменщиком, как это вообще возможно? Нет! Его мать, его матушка, его королева, она ведь замужем за Деймоном! Они ведь поженились на Драконьем камне, он стал ему как отец, а ещё у него были замечательные младшие братья, Эйгон и Визерис, которых он любил больше, чем себя самого. Но… но здесь, здесь их ведь не было. Как и их брака с Деймоном?… Да что за нелепица!       Юноша уже не понимал, сходит он с ума или это всё дурной сон, не отпускавший его в реальность. Хотя такой сон был всяко лучше действительности, где каждый день — новые потери, новый вздох мог оказаться последним, а опасность и смерть в унисон дышали в спину. Такую иллюзию он созерцал, не смочивши горло и глотком спиртного, которое с недавних пор слишком частно пробовал под надзором Деймона. Его мать, королева, выйдет замуж за своего брата-узурпаторв? Нужно срочно, срочно сказать ей, чтобы она не смела этого делать, нет, Боги, ни в коем случае! Он не допустит этого, он не отдаст её в руки этому куску дерьма, он поможет ей увидеть, что она собирается делать! Но… но для этого нужно сделать шаг, а для шага нужно… нужно хотя бы вдохнуть, нужно… Боги, он, он сейчас задохнется! Глаза щипало с невероятной силой, единственной рукой, которую до сих пор чувствовал, он закрыл глаза, грудь его не вздымалась, а с лица сошли все краски, оставшись только в темных ресницах да на ушах. Он не справился, он идиот! Его матушка совершает такую огромную ошибку, а он не может элементарно дышать! Нет-нет-нет, какой ужас, это всё как плохой дурман, сон, или же разум уже оставил его один на один со злыми мыслями? Боги, он не дышит, и, наверняка, скоро упадет, упадет на колени и сердце его остановиться, глаза не откроются, а…       Прикосновение чужой ладони к руке заставило резко открыть глаза и стиснуть в пальцах свои кудри. Юноша едва не упал, но кто-то достаточно сильно стиснул его, кладя вторую руку на плечо, и серьезно встряхнул.       — Дыши глубже, Люцерис, — раздался рядом с ухом тихий шепот Эймонда. Едва это можно было назвать самым приятным, что младший слышал, но он был рад даже… ему. Дядя с силой надавил ему на грудную клетку рукой, заставляя ухватиться за неё, а потом резко стукнул. Люцерис невероятно быстро вновь рвано вдохнул, раскрыв рот и едва не поперхнувшись таким желанным воздухом. — Не смей сейчас задыхаться, слышишь, бастард?       Теперь шепот превратился в шипение, а руки — стальные путы, готовые стиснуть его навсегда. Веларион еще раз вдохнул, и по щеке одиноко скатилась слеза, став единственным признаком его недомогания пару секунд назад. Он вновь и вновь выравнивал дыхание, пока окончательно не начал дышать.       Крепкая хватка Эймонда дала о себе знать неприятным покалыванием в плечах, но Люцерис был рад ощутить хотя бы это, а не немеющие конечности. Лицо его было бледным, как свет луны на расплывчатом темном небе, губы искусаны, а глаза бегло оглядывали всё вокруг. Карие, такие нежные и испуганные, в лучах закатного солнца отливающие растертой корицей, смешанной с медом, в которых совсем призрачным проблеском виднелся пурпурный всполох, оседая где-то на глубине. Растрепанные, ужасно взлохмаченные волосы, что кудрями спадали вниз, придали юноше вид боязливого зверька, которого вот-вот нагонят охотники. Люцерис, мягко говоря, выглядел не очень.       Жалким он был, этот мальчишка. Трясся от страха и паники, как трость седого старца, растерянно заламывал руки, пугливо дергал головой. Хватался за горло, скреб бинты на шее, будто те мешали дышать. Какой же трусливый, непригодный идиот, отпрыск дуры Рейниры, которая не сумела воспитать в нем умение обуздать себя и свои чувства, как этому его учила его матушка-королева. Бастард вновь и вновь разочаровывал. А Таргариен при этом вовсе забывал, как этот же самый трусливый выродок старшей сестры спас ему жизнь и уберег от настигшего бы его позора за то, что он наговорил бы родителям, не знай, что нужно врать. Как, однако, иронично было то, что перед этим Веларион вытащил его из удушающего приступа паники, а теперь это неосознанно сделал сам Эймонд, подавив нахлынувшую на племянника волну страха в перемешку с паникой.       Таргариен внезапно заметил, что на пластыре, который облеплял чужой лоб и был перевязан вокруг головы лоскутом белой ткани, проявилось красное пятнышко, что за несколько секунд и вовсе разрослось на половину повязки, превращая её в заснеженное поле, покрытое ярко-алой кровью. Люцерис не замечал этого, сосредоточенный на своём дыхании и ладонях, стискивающих плечи, и опустил голову вниз.       А потом, несмотря на поддерживающего его мужчину, оперся руками о колени, согнувшись едва не в пополам. Крепко зажмурив глаза, он тихо закашлял, будто поперхнувшись. Эймонд нахмурил брови и быстро оглядел всю залу. Они с Люцерисом стояли близко к трону, но их будто в упор не замечал никто. Затуманенные взоры были обращены только на Рейниру да Эйгона, которые уже вовсю счастливо улыбались, не скрывая радости от решения короля. Визерис же с Алисентой склонились друг к другу, перешептываясь, Джекейрис всё не отходил от матери, говоря ей о чем-то, а Хелейна…       Хелейна единственная с интересом поглядывала на них. Смазанным взглядом осматривала племянника, легко кивала головой в такт только ей известной мелодии, бездумно накручивала локон волос на палец. Глаза её лучились легким блеском, отливая цветом бледного бутона гелиотропа, росшего в садах, который так ненавидела мать. Кончик носа был красным-красным, как и уши, в которых сверкали красивые длинные сережки, инкрустированные аметистом по краям, а губы непроизвольно растянулись в полуулыбке, создавая на лице невинно-глупый образ. От неё так и веяло этой простотой, нежностью и… осознанностью. Будто она уже знала, что, как и почему. Видела, что будет завтра, и поэтому стоит, вовсе ни о чем не переживает. Вертит волосы в пальцах, стоит безмятежно, а взгляд колышется, как дубовые листья на ветру. Принцесса смотрела на них и смотрела, вглядывалась, наклоняла голову в стороны, прикрывала на секунду глаза, а потом вновь смотрела-смотрела-смотрела, да с таким интересом, будто они очередные уродские скорпионы и змеи в саду.       Эймонд затормошил племянника, но тот только громче закашлял, отчаянно стискивая ткань штанов на коленях. Старший с несвойственным беспокойством пригнулся к нему и, взявшись за чужой подбородок рукой, повернул его голову в сторону. Сразу же он увидел широко открывшиеся глаза юноши, которые уже были на мокром месте, темные брови, сведенные в болезненной муке на переносице, дрожащие губы и рот, из которого, хоть и не надолго, перестал вырываться злосчастный кашель.       — Что с тобой твориться? — требовательно прошептал дядя, стискивая пальцами его лицо. Черный зрачок почти затопил фиолетовую радужку глаза, а волосы его беспокойными прядями разметались по плечам.       — Я… — вырвался хрип из горла Люцериса, который он не смог превратить в полноценное предложение, потому что на него вновь напал приступ. Юноша не успел поднести руку к лицу и внезапно на раскрытую ладонь Эймонда упал красноватый сгусток. Таргариен нахмурил брови, а на лице его отразилась брезгливость в перемешку с волнением. Какого пекла мальчишка харкатется кровью? Это он что-то сделал? Или паника и страх его были настолько велики, что нанесли физический ущерб?       Люцерис тем временем совсем перестал обращать внимание на мужчину, сосредоточившись на том, чтобы не упасть. В глазах снова стояли непрошеные слёзы, и сдерживать их больше не было смысла и сил. Одна слезинка за другой, они не скатывались по лицу, а сразу капали на пол, ударяясь о гладкий камень. Юный Веларион совсем обмяк, задыхаясь от удушающего кашля и тихих рыданий, которые слышал лишь его дядя.       Эймонд слишком отчетливо видел в дрожащем племяннике себя. Видел, как он плакал, видел, как вновь ему не хватает воздуха, видел, как отчетливо Люцерису было плевать на окружающих, лишь бы самому сейчас не помереть на руках у родственника. Брезгливость вмиг испарилась в неизвестном направлении, а на её место непроизвольно, тихо и без предупреждений, заявилось чувство вины. Мальчишка спас ему жизнь, вдохнув в его легкие воздух на песчаном береге залива, готов был защищать в бою и передал спасительную весть о надобности сочинять ложь на все расспросы об его жизни в последние несколько лет. Бастард… Видимо, Эймонд действительно забыл, кого нужно благодарить за сохраненную репутацию, без которой его бы прозвали Одноглазым Безумцем, что тронулся умом из-за свернувшейся крови дракона в его жилах вдали от дома и близких. А ведь тот помог ему успокоиться, наново научил дышать, придерживая его дрожащую ладонь на своей груди. Он пережил с ним эту боль, и Эймонд уверял себя, что должен отдать хотя бы один долг жизни, которые взял с него его юный племянник за спасение. И делал он это вовсе не из доброты душевной.       — Позовите мейстеров, срочно, кто-нибудь! — наконец выкрикнул Эймонд, поднимая под плечи Люцериса, который абсолютно не сопротивлялся, все еще давясь сильным кашлем и сплевывая на пол кровь в перемешку со слюной. Глаза его были едва открыты, но из них всё так же лился беззвучный плач, безудержный в своей силе. Взгляд Велариона не двигался, смотря в даль высокого окна, и от этого создавалось впечатление, будто мужчина держал в руках фарфоровую куклу, а не человека, и только конвульсии, в которых бился юноша, давали понять, что он живой. — Я сказал позовите мейстеров, быстро!       Все члены королевской семьи испуганно повернулись на грозный, но отчаянный крик Эймонда. Кто-то уже было хотел побежать к дверям, но Хелейна, хитрая, наблюдательная, милая Хелейна, уже отдавала приказ стражникам, с непроницаемым лицом распоряжалась, посылая их за помощью.       Развернувшись в пол-оборота к ним, девушка, подобрав полы платья и неожиданно скинув балетки с ног, быстро подбежала к своему младшему брату и племяннику. Она обхватила лицо Люцериса ладонями, заставляя поднять на неё безжизненный, замученный взгляд карих глаз.       — Два пальца в рот, племянник, — несвойственно четко сказала принцесса, стиснув в руках его щеки. От этих слов Веларион, видимо, опешил, раз задержал дыхание дабы не кашлять. — Я прошу тебя, два пальца в рот и дави к горлу.       Юноша весь трясся и тогда Хелейна, сощурив очи, обхватила руку Люцериса и поднесла её к лицу. Сжав его ладонь в кулак, она оттопырила два пальца и поднесла к нему. А племянник, каким бы беспомощным ни был, едва заметно дернулся и сам осторожным, но слишком быстрым движением загнал пальцы себе в рот. Он поперхнулся, из глаз брызнули новые слёзы, но потом его внезапно вырвало. Мальчишка вновь согнулся в три погибели, продолжая пихать пальцы себе в рот по самые костяшки, чтобы оттуда вновь и вновь выливались уже более обильные сгустки крови в перемешку с неизвестной жидкостью и слюнями. Хелейна проворно отскочила в сторону, уберегая от чужой рвоты своё красивое клетчатое платье, а Эймонд едва не выпустил бастарда из своих рук.       Смотреть на это было мерзко, но… облегчающе. Теперь на нем не вся ответственность за этот приступ мальчишки, которому вздумалось обхаркать своей поганой кровью всю Тронную залу подле Железного трона. Сестра вовремя подоспела, помогая племяннику побыстрей вытеснить из организма всё ненужное. И теперь Веларион действительно не кашлял, а лишь всё сплевывал и сплевывал подступающую кровь. Теперь он хотя бы мог дышать, хоть и с натяжкой, но мог. Эймонд с благодарностью посмотрел на сестру, что твердым взглядом сверлила тяжелые двери, в которые тут же вбежал мейстер в сопровождении стражи.       Рейнира бросилась к своему среднему сыну, с криком заметив возле него лужицу собственной выхарканной крови. Женщина поспешно обошла её и ухватилась за плечо Люцериса, придерживая. Она пальцами пригладила его длинные кудри, что на лбу и висках от пота скрутились в небольшие кольца, и с паникой подняла взгляд на брата. Женщина немо спрашивала, что же происходит с её драгоценным сыном, но разве мужчина мог дать ей ответ? Твоего сына так обрадовала твоя же скорая свадьба с Эйгоном, что он от радости начал выплевывать к чертям свои легкие? Или его впечатлил живой дед-король, что ныне должен быть мертвым, как камень у моря? А может, сейчас он улыбнется и скажет, что разыграл всех?       Нет. Таргариен сам едва понимал, что твориться с каждой новой секундой. Кажется, он настрадался от этого больше остальных, раз на него потом скинут вину за всё произошедшее.       — Дядя? — прозвучал больше похожий на едва слышимый шелест ветра за окном голос. Мужчина бегло обратил свой взор к племяннику, а тот в единственный и последний раз раскрыв глаза пошире, чтобы увидеть его, тут же сомкнул их, оставляя Таргариена в растерянности и смятении.       Мейстер подбежал и резко попросил всех отойти от принца. Он бегло осмотрел его и сказал помочь поднять на руки. Рядом, конечно, был Эймонд, на которого пали все взгляды. Он уже отчаялся думать, что его сегодня с миром отпустят спать, но тут подвернулся так вовремя подбежавший Джекейрис.       — У дяди подвернута нога, он не сможет, — отчеканил юноша, звеня сталью в голосе. — Я понесу.       И подхватил перепачканного в лице и вмиг обмякшего брата на руки, в отчаянье прижимая к себе. Мейстер засуетился и Джейс с Люцерисом на руках побежал к выходу так быстро, как только мог.       А он… а Эймонд стоял, до сих пор приглушенный последним словом племянника. Слово, которое сорвалось с его губ, было последним, о чем, о ком, вернее, он думал. Надежда и отчаяние в его тихом доверчивом голосе, последний смазливый, размытый взгляд, который тот на него бросил.       А Люцерис ведь действительно думал только о нём и смотрел только на него, единственного, кто был с ним в боли и неверии.       Эймонд был единственным, кого видел и на кого смотрел Люцерис Веларион.       

***

      Следуйщие несколько дней не происходило ничего необычного, будто все резкие и неожиданные повороты судьба израсходовала за пару суток. Королевская гавань жила обычной жизнью, а в простой народ просочились вести, что некогда пропавшие два принца, коих уже считали мертвыми вот уже седьмой год, вернулись. Одни рассказывали, что видели их ковыляющих у рынка, другие, что те вышли прямо из-под дна залива, а третьи вообще отрицали, что они живы. Все, кому не лень, сплетничали по этому поводу, и в разных уголках столицы эта весть была настолько искривлена, что походила на откровенную дурость. Но многие сходились в одном: вторые сыновья королевы и принцессы вернулись спустя столько времени.       Придворные слуги в замке также тихо переговаривались, с неверием тормоша тех, кто пересекался с воскресшими принцами. Те, кто видели Эймонда, рассказывали, что он возмужал, нрав его стал более жестким, чем когда-то в юности, а волосы лунным светом струились до лопаток, нежные и шелковистые на вид. Мужчина, едва появившись на глазах, даже своим потрепанным со сна видом внушал под кожу чувство строгости, педантичности и холода. От него веяло необычайной для его состояния силой, что перекрывала неловкое ковыляние с больной ногой, на лице укрепилась восковая маска отчужденности, что, по правде говоря, была скинута, как только он увидел короля в Тронной зале. Средний сын королевы Алисенты был по-прежнему красив, горд и своенравен, а вспыльчивость и ярость с годами поутихли, но оставались всё такими же яркими в момент пика. Мужчина, который воплощал в себе излюбленные качества Таргариенов, приобрел за почти минувший десяток лет точенную внешность выходцев из старой Валирии, от чего и молоденькие, и не особо служанки краснели до самых ушей, а одно только его имя вызывало смущенное хихиканье да завистливые перешептывания, если кто из них удостаивался приказа или обращения от него.       Едва ли не сразу принца Люцериса слуги негласно прозвали Солнцем Таргариенов. Он был приветлив, учтив и добр, за что и получил своё прозвище, а женщины и девушки откликались о нем как о красивом, отзывчивом и спокойном юноше.       «…бедняжка, что же стряслось, что ему шею всю забинтовали?…»       «…слышали, что он кровью истекал в Тронной зале? Сима и Холли убирались там, говорили, будто…»       «…нет, я видела, как принц Джекейрис нес его на руках! Почему мне никто не верит? Это же…»       «…представляете, помог мне донести сумки с новой посудой! Он такой сильный, девочки…»       Девушки, да и женщины, щебетали о том, какой же Люцерис хороший да распрекрасный, а его крепкие руки стали предметом жаркого шепота и трясущихся коленок. Юноша, если бы услышал и увидел всё то, что о нём говорили, точно смутился бы и не поверил, что о нём могут говорить такие вещи. Он ведь имеет красивую, но обычную внешность и ничего толком выделяющегося в его общении и манере поведения не было. Но если так подумать…       Мейстеры удивлялись, что он вырос таким сильным и стойким, ведь в детстве был намного ниже своего брата, не отличаясь хорошим здоровьем. Это, сказать по правде, насторожило Люцериса. Но сейчас юноша вырос, и всё списывали на хрупкий детский иммунитет да не пробудившиеся гены.       Когда Джейс уложил его на кровать и по наставлению лекаря вышел в коридор, а над ним начали порхать чужие руки, принц действительно очень испугался. Но через некоторое время мейстер с помощниками выдохнул, признав, что худшего, как он предполагал, разрыва легких, не случилось. Это было всего лишь нервное истощение, полопавшиеся сосуды и небольшие проблемы с желудком. Спустя несколько минут щипков и вопросов о самочувствии ему принесли густую травянистую настойку, которая резко отдавала спиртом, а потом дали выпить разбавленное маковое молоко, чтобы сон его не был столь долгим.       Следующие пару дней Люцериса осматривали лекари и пришли к выводу, что он необычайно быстро выздоравливает. И это не могло не радовать, потому что скоро его отпустили, наказав в течении десяти дней просить слуг поутру перевязывать бинты на шее, которые прицепили на него из-за растяжения и большой раны, чтобы не стало хуже. Огромный пластырь в половину лба, под которым ранее скрывалась глубокая кровоточащая рана, заменили небольшим отрезком ткани, как только зажили швы. Под глазами, несмотря на нормальный сон и адекватное питание, залегли темные тени, моментами придавая юноше измученный вид.       

***

      Прошло уже шесть дней с их прихода в этот Красный замок. Прошло уже столько времени, за которое и дяде, и племяннику удалось заполучить нужное количество информации о том, что происходит и происходило… здесь. Как бы всё это не казалось сном или иллюзией.       Семь лет назад двое принцев, десяти и пятнадцати лет отроду, под покровом ночи оседлали своих драконов и вместе улетели в неизвестном направлении. Это обнаружили конюхи, издалека увидев мальчишек в седлах, и побежали оповестить их семьи. И принцесса, и королева были в ярости, да так, что Рейнира порывалась отправиться на Сиракс за мальчиками, но её остановила Алисента, сказав, что никто не знает, как полет на драконе повлияет на её семимесячную беременность. Тогда и было принято решение, что Деймон на Караксесе полетит проверять острова вдоль Черноводного залива, а воины на конях проверят ближайшие деревни и поселения, дабы удостовериться, в каком направлении полетели мальчики.       В ту ночь дворец не спал, ожидая новостей, и это не пошло на пользу Рейнире, что сейчас носила под сердцем своего четвертого ребенка. Она очень нервничала, не находя утешения даже в объятиях своего горячо любимого мужа, которого ни на минуту не отпускала от себя, и волновалась за своего маленького дракона. Её материнское чувство подсказывало, что хороших вестей ожидать не стоит, но она напрочь заталкивала его поглубже, пытаясь не поддаваться дурным мыслям. Женщина всё это время сидела на софе возле открытого балкона, надеясь, что скоро увидит белый проблеск в небе, который вырастет в небольшого дракончика, на спине которого будет сидеть её сын.       Но поутру вернулся Деймон, выглядевший до боли потерянным, а его поджатые губы были показателем внутренней боли.       — Мой король, хороших новостей нет, — сказал он с ходу севшим, пропитанным горечью голосом. — Мальчики мертвы.       В зале воцарилась мертвая, леденящая душу тишина, что давила на ушные перепонки, заставляя Рейниру закрыть уши руками, только чтобы не слышать этих слов, только бы не слышать, что мальчик её мертв. А мужчина продолжил говорить, пока его слушали.       — В заливе, ближе к Копьям Водяного Короля, я нашел окровавленный плащ принца Эймонда. Затем, в воде неподалеку, были седла Арракса и Вхагар, которые я лично помогал устанавливать, поэтому не могу ошибиться, — тихие резкие слова, что отскакивали от каменных стен с противным звуком, легли на тела матерей тяжелыми путами, заставляя сжаться и стоять на месте. — Также… окровавленная дорожная сумка принца Люцериса. Тел я не нашел, но кровь на скалах и в воде есть тому доказательство.       Резкий крик, полный боли, отчаяния и беспомощности прорезал стоячую тишину зала, будто звонкая пощечина щеку. Рейнира забилась в истерике, а упасть на колени не дал её муж, крепко ухвативши поперек.       Следом за ней послышался страшный вопль еще одной раненой до глубины души матери: по щекам Алисенты текли удушливые слёзы, а руки зарылись в волосы, крепко сжав и потянув, будто хотели вырвать те с корнем.       Безумие на их лицах было чистым и не затуманенным, никто не пытался скрыть это или обуздать — нет, только не сейчас, когда их сыновья мертвы, а они даже не увидят их тела.       — Я убью всех, кто к этому причастен! Всех до единого сожгу! — кричала Рейнира, а голос её срывался на высокие нотки. — Те, кто убил моего сына и брата отплатят сполна! Я обещаю, да услышат меня Семеро!       — Немедленно найдите мне тех, кто сделал это, — хриплым голосом громко скомандовала Алисента. Её рыжие кудри распушились, на голове гнездо, а по щекам градом скатывались слёзы, делая лицо женщины злым и неправильным, искаженными. — И если до заката сегодняшнего дня ни мне, ни принцессе Рейнире не предоставят никакой информации, я лично распоряжусь о том, чтобы всех в этом дворце и за его пределами допросили с пристрастием.       На следующий день были сооружены два погребальных костра, а огню их предала Сиракс.       Драконица будто чувствовала свою хозяйку, как её пожирало отчаяние и немая пустота, разрастаясь под сердцем черными бутонами и сея во вздутом животе всепоглощающую боль. Её сын, мальчик, он был таким маленьким. Ему даже не исполнилось одиннадцати! А ведь через несколько месяцев был его день рождения…       Милый-милый Люк, который больше походил на щенка или котенка, был таким радостным и заботливым, светлым и поцелованным солнцем, его любил каждый встречный слуга, каждый лорд и каждая придворная леди. Её принц, её мальчик, её счастливый дракончик, который больше никогда не познает тепла семейных объятий, не расцелует родителей в щеки и не поиграет со своими дядями и тетей в прятки. Никогда не засмеётся вновь, никогда не улыбнется, никогда не вырастет. Теперь нет.       А в его сумке, что принес дядя, были сложенны теплые штаны да кофта, пара яблок, бурдюк с водой, маленькая подушка с вышитым на ней паучком, очевидно, что дело это рук её милой Хелейны, и кольцо. То самое, что она сама ему когда-то подарила. Черный опал, камешек переливался всеми цветами радуги, сверкая в красивой золотой оправе, переплавленной специально под детский пальчик. Рейниру охватило стойкое чувство душевной боли, которую ни одна физическая не затмит. Даже если она прикажет Сиракс спалить её живьем.       Алисента стояла к огню так близко, будто хотела и сама войти в него, сгорая вместе с горячо любимым сыном. Эймонд был её отрадой и гордостью, с горящими глазами и пылким сердцем. И вот, она даже не может достойно отправить его в руки Неведомого: нет его бездыханного, холодного тела, только дырявый окровавленный плащ, который женщина теперь держит в своих покоях, не отдавая слугам на стирку. А она же молилась Семерым: до боли впивалась пальцами в семиконечную звезду на своей груди, стояла на коленах, губы её срывались в тщетных долгих молитвах. И… потом она не перестала молиться, но теперь уже за упокой Эймонда в раю, чтобы её мальчик хоть там отдохнул. Её славный сын, достойный принц, его больше нет. Что-то оборвалось внутри от этого осознания и королева едва не ступила несколько шагов вперед, как её ухватили за руку и потянули назад. На глаза навернулись слёзы, которые, как думалось, женщина выплакала, насовсем и надолго. Но сейчас… сейчас она разрыдалась: в голос, не сдерживаясь, трясясь от пережитой потери, что оставила в её сердце новую кровоточащую рану, которую не вылечат ни одни швы и настойки.       Её вдруг крепко обняли и прижали к себе, поглаживая по спутанным кудрям. Алисента уже не знала, кто это, мужчина или женщина: ей было до такой степени всё равно. Она безудержно плакала, стискивала в ладонях чужую одежду на спине, задыхалась от боли. А её гладили и гладили по голове, спине, рукам, не прекращая ни на минуту, сдерживая подле себя и не давая смотреть на два погребальных костра, которые уже скоро станут лишь погасшими угольками, как и два несчастных принца. Деймон стоял, крепко-накрепко сжимая в своих руках безудержно рыдающую королеву, и стеклянными глазами смотрел на то, как огонь пожирает освященное дерево, которое по словам Септы «освободит детские души».       С того дня Алисента возненавидела драконов.       

***

      Спустя ровно двое суток у Рейниры начались схватки и преждевременные роды. Три дня и три ночи она мучилась, не подпуская к себе ни служанок, ни мужа, ни сыновей. Никого. Потому что перед глазами до сих пор стоял образ умирающей матери, которую ради ребенка разрезали, будто племенную кобылу на мясо, и не смогли спасти. Её душераздирающие крики, кровь, слишком много крови, безжизненное тело, что больше не встанет.       У неё родилась девочка. Мертвая девочка. Искривленная, с коротким и толстеньким скользким хвостом, с дырой в груди заместо сердца, сплошь покрытая редкими тоненькими чешуйками. Это было нестерпимо больно. Её не резали, не ломали кости, но она всё равно медленно умирала.       Вскоре Сиракс вновь спалила ещё один погребальный костер, маленький, на котором лежало тельце её мертворожденной дочери. Висенья. Девочка, недоношенная, мертвая уже в утробе матери. Видимо, после смерти Люка не зря она ощущала разъедающую пустоту на месте надутого живота, место, которое больше не отдавало жизнью.       Как потом выяснилось из письма лорда Борроса Баратеона, возле берегов залива Разбитых Кораблей были найдены два белых крыла и ещё несколько частей тела, в чем никто не сомневался, дракона. Арракс.       В тот момент и Алисента, и Рейнира, какая бы невзгода между ними не была, поняли друг друга без слов: потеряв сыновей, их неприязнь ослабилась на одно звено под названием общее горе.       

***

      Стоя на каменном берегу под замком, Люцерис ощущал непривычно гуляющую пустоту в голове: думать абсолютно не хотелось. В последние дни было слишком много новой информации и терзающих душу раздумий, ведь всё ещё неизвестно, как они оказались тут.       Мерное покачивание волн облизывало гладкие камни у побережья, легкий морской ветерок трепал заботливо расчесанные матерью кудри, восходящее солнце легко освещало первыми лучами столицу. Юноша прикрыл на мгновенье глаза.       Раскатистый гром, неистово большие, темные тучи, что надвигались одним большим куском, проливной дождь, что бил в грудь маленькими осколками, страшный рев позади. Вхагар. Прерывистое дыхание, примерзшие к поводьям руки, давящий страх погони. А потом крик, резкий вдох и бьющий в лицо встречный ветер. Арракса больше нет. Боль от удара о бурлящую воду моря, сцепленные руки, чужое обмякшее тело, инородная надежда на спасение. Горящие легкие, колющее чувство усталости от накрывшей их волны. Несправедливость, разъедающая последние крохи разума в задыхающемся теле…       Словно очнувшись от дурмана, Люцерис тряхнул головой и едва заметно скривился. Надо же, за столько времени он вспомнил это. Свою уже подошедшую смерть, что отстраненно стояла рядом, мерно ожидая часа, когда можно будет забрать его себе. Вспомнил то, что убило и спасло одновременно.       — О чем задумался, племянник? — тихий вкрадчивый голос раздался по правую сторону. Эймонд подкрался, видимо, абсолютно бесшумно, ожидая взбудоражить его своим появлением. Но, по правде, юноша вовсе не испугался: оказывается есть плюс в том, чтобы надолго погружаться в свои невеселые мысли. Ничто так не пугает, как собственный разум.       — Об Арраксе.       Эймонд смутился. Голос Люцериса не был безжизненным, нет, тот будто выцвел. Он смирился с тем, что теперь его дракона нет живого нигде.       — Прости.       — Тебя?       — Да.       — Зачем?       — Я не смог усмирить Вхагар, из-за меня ты потерял дракона. Я виноват.       — Я, возможно, и повредил голову, но память всегда будет при мне, дядя.       Упрямый, негодный, горделивый мальчишка! Эймонд сказал бы так же.       — Ты мог бы попытаться сделать это, Люцерис, — шепот, пробирающий до костей, мужчина осторожно делает шаг вперед.       — Почему? — бросает ему безразлично юный Веларион, хотя внутри разгорается нешуточный огонь борьбы.       — Арракс слушался тебя, когда ты отдавал ему команды? — вопросом на вопрос, юный племянник.       — Он… почти нет, — голос дрожит, наверняка начал догадываться.       — Тогда сделай выводы и скажи, смог бы я остановить Вхагар, которая в несколько раз больше твоего дракона, если она едва слушала мои приказы? Посмотри со стороны и скажи, мой дорогой лорд Стронг, — ещё один шаг вперед, тяжелый взгляд между лопаток, нервно подергивающиеся пальцы. Мужчина волновался в преддверии ответа, но сам не замечал ничего, кроме стоящего впереди племянника.       — Ни за что. Ты не смог бы этого сделать, даже если бы захотел, — на выдохе сказал юноша. Его ладони стиснули вороты широкой рубахи, а взгляд поднялся вверх, к небу.       — И я хотел, поверь мне, — снова, снова он извиняется и оправдывается. Это не должно входить в привычку, нет.       — И я пока что не лорд, дядя, — будто проигнорировав последнюю фразу мужчины отчеканил младший.       — Что? — сбитый с толку быстрой сменой темы Эймонд не особо понял, что к чему.       — Я Стронг, но пока что не лорд, — племянник наконец повернул голову в сторону, чтобы наткнуться на полный растерянности взгляд. Он хмыкнул и продолжил: — Почему удивляешься?       — Ты самолично признаешь, что являешься бастардом? — скривившись сказал старший. — Конечно, я удивлен. Не каждый день такое можно услышать, дорогой бастард.       — Перестань так меня называть.       — Почему, мой дражайший лорд Стронг?       — Потому что здесь первый муж моей матери и мой законный отец — Харвин Стронг.       Повисла пауза. Эймонд ошеломленно молчал, не зная, что сказать в таком случае. Мальчишка был… законнорожденным?       — Как прикажешь, Люцерис Стронг.       Насмешливая фраза. Но правдивая. Теперь он не носит фамилию Веларион. Теперь он в действительности узаконенный Стронг. Люцерис криво усмехнулся и прикрыл глаза, вновь поднимая голову к светлому безоблачному небу, купаясь в лучах раннего солнца.       — Я прощаю тебя, Эймонд.       Сердце его, гулко пустившееся в пляс, успокоилось, а руки наконец перестали дрожать. Он… он простил его. И это было всё, что Эймонду нужно. Всё. Больше унижаться он не будет.       — Спасибо, Люцерис, — безобидные два слова, пронзившие новоявленного Стронга куда острее кинжалов. Всего два слова. А чего они только стоили? Многого. — Ты спас меня, мой лорд, и я когда-то отплачу тебе тем же.       В последний раз взглянув на племянника, мужчина, не прощаясь, ушел обратно.       А Люцерис так и продолжал стоять у берега, думая о том, что простил убийство его дракона тому, у кого забрал глаз.       Будто убегая подальше, Эймонд с остервенением ругал себя за этот необузданный с его стороны… выпад. Он пообещал вернуть долг жизни мальчишке, Семеро! Всё-таки, это было то ещё унижение: обещать что-то и извиняться перед…       Стронгом. Не бастардом. О как.       Мужчина даже не ожидал, что хоть что-то еще может удивить его тут, куда они, — не знающие ещё, что их поджидает, — приковыляли ободранные и раненные, но величественные и гордые. Вот, оказывается, ещё может. Видимо, в какой-то из вселенной отец послушал Рейниру и благословил брак с тем, кого она выбрала сама, единолично. Было не особо приятно осознавать, что теперь его обидное прозвище, которое он ещё давно присвоил Люцерису, не имело веса, а разозлить могло лишь по старой привычке.       Эймонд вдруг остановился возле каменной стены. Легкий, почти незаметный шлейф аромата. Того самого. Цитрусы и шалфей. Тот самый, единственный, что преследовал его в дурмане в Тронной зале, что едва не свел сума своей недоступностью, что преследовал его даже… Таргариен едва не ахнул, когда осознал, какую значащую деталь из его снов никогда не мог вспомнить. Запах. Аромат. Дурман. Резкий, будто тревожный. Свежий. Продолговатые веточки с красивыми бутончиками фиолетовых цветов, бархатные зеленые лепестки, что переливались золотом под палящими лучами полуденного солнца. Эймонд всегда срывал исключительно листочки, ведь только от них исходил забивающий ноздри аромат, горький, но утешающий, его хотелось пустить себе под кожу, чтобы ощущать всегда и везде.       А еще сад с лимонами. Кислотно желтыми, яркими, спелыми. На большой, красивой, устеленной рядами деревьев вечнозеленой поляне. Он хватал в охапку сразу несколько плодов, набивая ими карманы и руки, а потом рьяно вгрызался в кожуру, раз за разом со скривленным лицом выплевывая всё обратно. Во рту и на языке потом оседал резкий кислый привкус, заставляя подбегать к текущему неподалеку ручейку, чтобы хлебнуть кристально чистой, вкусной, казалось бы, воды.       Но потом он каждый раз, вновь и вновь, кусал лимонную шкурку, неизбежно бежал к небольшой речушке, растеряв по пути все нарванные лимоны, и погружал ладони в прохладную гладь, напиваясь живой водой будто арборским золотым вином.       Крисивые пейзажи местности в его снах завораживали: высокие горы, покрытые сплошь еловыми лесами, всегда ласково светящееся солнце, что целовало макушку и его длинные струящиеся волосы, редкие тонкие облака на лазурном небе, легкий теплый ветерок, облизывающий голые ступни и ключицы через расстегнутую рубаху, ненавязчивое щебетание полевых птиц. Один раз ему даже удалось поймать одну из них: всю коричневую, тощую, маленькую, быстро трепещущую одним крылом. Проявив к ней интерес, Эймонд приподнял тогда её второе крылышко, которым она не трепетала так энергично: под ним скрывалось прекрасное пятно фиолетово-белых перьев, что покрывало даже тельце пташки. С чего-то решив, что нужно помочь бедолаге, он прижал тельце одной рукой, а второй резко выпрямил ей крыло. Та очень громко пискнула, обмякла, и мужчина уже решил, что окончательно сломал ей конечность, и очень-очень расстроился из-за своей глупости. Но тут птичка вновь затормошила его, и он раскрыл ладони, с радостным трепетом наблюдая, как маленький зверек расправляет перья, взмахивает крылышком, и медленно взлетает в воздух, покачиваясь. Таргариен почувствовал себя пятилетним мальчишкой, когда птица вновь подлетела к нему и поблагодарила, клюнув его щеку, а потом точно исчезла в зарослях ближайших деревьев.       Странным был этот сон, подумал Эймонд проснувшись. Хотя чему удивляться: вот уже пятую ночь подряд он неизменно гуляет по одному и тому же саду, вдыхает один и тот же запах шалфея и лимонов, видит одну и ту же темно-коричневую птицу на дереве, которая время от времени садиться ему на макушку, когда он оказывается поблизости. После этих снов он ощущает, что чего-то точно не хватает, будто он вновь что-то упускает. Может, кого-то?       Бред. Точно. Почему его волнуют обычные сны?       

***

      День подходил к концу. Люцерис так бы и ходил всё время задумчивый, если бы не Джекейрис: брат вытянул его из комнаты, в которую он благополучно вернулся после созерцания восхода солнца, и повел гулять по замку. Джейс много жестикулировал, рассказывая, что изменилось за несколько лет, где теперь стоят кухни и немало ещё всякой мелочи. На самом же деле он просто хотел быть рядом с младшим братом, восполняя все утраченные годы разлуки и вдоволь сжимая его шершавую ладонь в своей. Маленький, милый дракон, что вырос так быстро, хотя будто ещё вчера они вместе ночью крали сладкие булочки с кухни и играли в догонялки с дядей Деймоном. А теперь он был выше и сильнее, а руки у него были в мозолях.       Прогулявшись по замку, Люцерис попросил брата побыть с ним в его комнате на балконе. Джейс, что итак был преисполнен энергии весь день, молниеносно согласился, спрашивая, не нужно ли помочь с чем-то. Младший только с улыбкой помотал головой.       Так и молчали они, оперевшись на поручни, вновь вместе. Вновь рядом. И больше никогда порознь. Люцерис стоял, молча кутаясь в объятья брата и положив голову ему на плечо, а Джекейрис лишь прижимал его к себе ближе, вдыхая такой родной запах и блаженно улыбаясь. Больше никто и никогда не отберет у него его маленького дракона. Никто. Потому что теперь он не сможет отпустить его куда-либо, он не совершит свою ошибку вновь.       Солнце уже начало склонятся к горизонту, когда в дверь постучался слуга и передал, что прицна Джекейриса хочет видеть принцесса Рейнира. Брат немного виновато улыбнулся, мол, извини, я пойду, скоро повторим, и, чмокнув его в лоб, радостный пошел к матери. Юноша всё стоял и стоял на балконе, думая, куда закинула его судьба. И, видимо, она в кои-то веки сжалилась, давая понять, что можно наконец чутка отдохнуть.       Он внезапно вспомнил, что забыл сделать сегодня перевязку утром, проведя весь день в обществе старшего брата. Подошел к прикроватной тумбочке за заживляющей мазью, но ни одного полного пузырька там не нашлось, поэтому он вышел из комнаты и пошел к залу, где обычно располагались мейстеры со своими нескончаемыми запасами лекарств.       Постучав дверь раз, второй, он попытался открыть её, но та оказалась заперта. И что теперь делать? Мазь ему в любом случае нужна, но все запасы находятся только в кабинете у лекарей, а сам он не сможет сделать её, потому что попросту не знает всех компонентов. Понуро опустив голову, Люцерис решил, что сегодня лучше не менять вчерашние бинты, на которых ещё была впитана мазь.       — Племянник? Тебя что-то беспокоит? — такой надменный голос, будто утром он не был дрожащим и вкрадчивым. — Почему пришел к мейстерам?       — Тебя волнует, дядя? — вопрос на вопрос, надменность на надменность. Его раздражал эта манера Эймонда вот так вот говорить.       — Конечно. Вдруг я могу помочь своему маленькому племяннику? — с насмешливой улыбкой проговорил тот. Его глаза хитро прищурились.       — Тогда не найдется ли у тебя баночки Слез крапивы? — Люцерис раздраженно закатил глаза и развернулся, чтобы уйти, ставя точку в разговоре.       — Припоминаю у себя такое. У меня есть даже несколько.       Юный Стронг остановился. Обернулся. Дядя теперь совершенно серьезно смотрел на него. Его это немного смутило.       — Не одолжишь мне одну, пожалуйста? Я буду очень признателен, — всё же сказал юноша, надеясь, что мужчина не шутит.       — Одолжу. Пошли, племянник, — просто ответил Эймонд и кивнул.       Они шли на расстоянии друг от друга, молчали. Это была не очень приятная тишина, и Люцерис поскорее хотела от неё избавиться. И вот, они наконец дошли до покоев дяди.       — Постой тут, я сейчас принесу, — и скрылся за дверьми комнаты.       Юноша слышал, как мужчина ходит по комнате, а спустя некоторое время не выдержал и, приоткрыв дверь, вошел внутрь. Покои дяди были на вид самыми обычными и практически ничем не отличались остальных, такие же простые и изящные: кровать, аккуратно заправленная красноватым бельем и балдахин, мерно висящий поверх, длинный дубовый стол, на котором покоились толстые книги, и стул с мягкой обивкой, широкий платяной шкаф, стоящий в углу, небольшая дверь посреди комнаты, что была открыта и показывала завораживающий вид закатного солнца.       — Я же сказал ждать снаружи, ты чем слушал? — сердито бросил ему Эймонд, открывая очередную тумбочку.       — Потому что копошиться надо меньше, — Люцерис фыркнул и закатил глаза.       — А вот за такие слова и отхватить по голове можно, дорогой племянник, — мужчина резко выпрямился и развернулся к юноше, держа в руках небольшой пузырек со снадобьем. Стронг уже подошел, чтобы забрать из его рук лекарство, но Эймонд театрально нахмурил брови и отвел руку за спину, цокая языком. — Нет-нет, Люцерис Стронг, за свои слова ты должен отплатить.       — Что? Чем? — растерялся тот. Конечно, он не питал особой надежды на понимание от дяди, но требовать что-то за лекарство, которого у тебя было сполна — это ли не глупость?       — Я хочу сам перевязать тебе бинты на шее, если позволишь. Это и будет твоей своеобразной платой, — спокойно ответил Таргариен, силясь не слишком сильно сжимать в руках баночку. Сердце бешено колотилось не пойми отчего, а дыхание сбилось. Зачем, Семеро, что он несет? Какие бинты? Какое сам? Он рехнулся в край?       Люцерис уставился на него, широко раскрыв глаза, а челюсть его, хвала богам, не отвисла. С какого перепугу дядя хочет… перевязать ему бинты? Помочь? Какого, какого пекла?       Юноша, подозрительно поглядывая на него, едва заметно кивнув, поднес руки к шее, но Эймонд стукнул его, а затем сам потянулся к ключицам, медленно распуская узел. Затем начал разматывать бинты, кончиками холодных пальцев касаясь его горла и посылая этим нехитрым движением табун мурашек по телу, и опустил его полностью, оголяя шею. На ней большим шрамом от левого края челюсти и до правой ключицы тянулся некрасивый, но неглубокий шрам, с которого еще не успели снять швы. Он был розоватым, с подтеками, и сердце Эймонда неразумно остановилось на долю мгновения от увиденного. Мужчина завороженно смотрел на него, а потом невесомо провел пальцами рядом, очерчивая. Он рассматривал кривые швы и мысленно ломал руки тем лекарям, которые латали его племянника и был готов созвать всех мейстеров замка, только чтобы они перекроили и наложили новые, другие: ровные и аккуратные, которые не будут уродовать загорелую кожу Люцериса.       Таргариен всё смотрел и смотрел, а юношу пробирала дрожь от его пристального внимания, и он уже подумывал отстраниться, но дядя наконец откупорил баночку и вылил половину маслянисто-травянистой смеси на ладонь. Растер её между пальцев, осторожно поднес к чужой шее, и выводил ими узоры вокруг шрама, но только не касался его, боясь. Эймонд страшился прикоснуться к ране, до сих пор свежей и будто пульсирующей, к красноватым рубцам и швам, что казались напухшими и только-только нанесенными.       Люцерис видел боязнь дяди и поэтому перехватил его руку своей. Отвернул голову, перевел взгляд на пейзаж за балкончиком, медленно стиснул прохладную ладонь, сам пачкаясь в мази, и поднес к шее. Аккуратно накрыл ею, скользкой, свою горячую продолговатую рану, ощущая дрожь чужого тела, стиснул его ладонь, прижимая теснее к себе. Не видя, как Эймонд задерживает дыхание, когда рука чувствует гулко трепещущий пульс, как глаз его округлился, а красивые губы приоткрылись. Не видя, как смотрит дядя на него, на его шрам, на его руку, глаза, нос, губы… Лишь чувствует, как пульсирует ранение от прикосновения шершавой ладони, как мазь остужает раздраженную плоть. Как Эймонд проводит медленными движениями вверх-вниз, размазывая смесь по горлу, как зачарованно смотрит на него, а потом переводит взор на рубцы, резко выдыхая, как проводит большим пальцем, очерчивая один шов под подбородком, нежно поглаживает. Чувствует до дрожи, как тот проводит пальцами вниз, пересчитывая каждый рубец и стежок, осторожно, бережно. Как неизбежно глубоко вдыхает его запах, что дурманит больше, чем во снах, как закрывает глаз, как губы его дрожат так же, как и руки.       Люцерис поворачивает наконец голову и видит прикрытый глаз дяди, чью ладонь до сих пор прижимал к своему горлу. Он впервые позволяет себе забыться и внезапно начать любоваться, рассматривать его лицо, которое он ещё никогда не видел настолько близко: в лучах закатного солнца кожа отливала нежным теплым светом, на щеках, таких красивых и нежных, застыл мягкий румянец, украшая их, а собранные в гульку на затылке волосы серебром переливались, сверкая ярче, чем все мечи и украшения, придавая лицу сходства с лунным мерцанием в ночь чистого неба. Его точенный профиль, ровный, тонкий нос, прировняли Эймонда к старым валирийскими богами, не меньше: Люцерису и вовсе мерещилось, что перед ним стоит марево, а сам он налакался дорнийского вина из погребов, раз видит перед собой такое.       Но когда юноша поднес руку и тыльной стороной ладони коснулся щеки Эймонда, то понял, что тот не развеется ни в коем случае, такой теплый и нежный, такой… красивый. Утонченный. Спокойный. Живой.       Эймонд же, почувствовав прикосновение к своему лицу, открыл око и сразу же наткнулся на зачарованно выглядевшего племянника, что тотчас посмотрел прямо на него, в единственный его глаз. Стрелой пригвоздил на место своим взглядом, пробрался прямо в глубину, до сердца и костей, вытравил из головы все мысли и оставил там только свои несносные, ласковые, полные чар глаза, что с каждой секундой поглощали мир вокруг, оставаясь единственными.       — Люцерис, — вдруг перейдя на валирийский прошептал Эймонд. Он, не раздумывая, перевернул чужую ладонь на своей щеке и положил сверху свою. Будто в дурмане, Стронг приоткрыл губы, теснее прижавшись ладонью к дяде, и смотрел-смотрел-смотрел, любуясь темной фиолетовой радужкой его глаза. — Люцерис…       — Эймонд, ты… — его плавный голос, не лишенный хрипотцы, был тем, что заставило мужчину вздрогнуть. — Невероятный.       Растянув губы в улыбку, мужчина хитро прищурил глаз, будто выиграл ему одному известный спор, но тут же резко выдохнул, когда племянник большим пальцем провел по его щеке, задевая нос, спустился ниже, и…       … и задел его губу. Специально. Надавил, погладил. Почувствовал теплое, сбивчивое дыхание, увидел сверкающий взгляд напротив. Легко пробрался ближе, немого отодвинул, случайно коснулся кромки зубов. Провел вдоль, очерчивая.       И резко на его шее задвигалась чужая ладонь. Теперь Эймонд не боялся, гладил его, разгоняя не успевшую застыть мазь, ласкал открытый ему участок кожи, чувствуя, как становиться душно и жарко, даром что дверь на балкон распахнута настежь. Он не мог оторвать взгляд от его глаз, застряв в пучине неведомого и неисследованного, такого притягательно красивого, такого… не его.       Эймонд вдруг разозлился. Как это не его? Кто, кто ещё смел касаться его, гладить, трогать, обнимать, трепать по волосам? Кто посмел посягнуть на то, что его по праву долга?       Он резко вскинул руки, заставив этим удивиться погрузившегося в марево племянника, и схватил его за грудки, яростно встряхивая.       — Кто, кто смел трогать тебя ещё? — яростно выпалил мужчина, из безмятежного, но смущенного состояния враз переключившись на злое, раздраженное. — Рассказывай, Люцерис, кто смел тебя касаться там, где касаюсь я?       — Никто. Больше никто не касался, когда наложили швы, — шепотом признался юноша, всё ещё смотря на дядю этим взглядом: завороженным, нежным, как пушистые облака в небе. — Ты — первый и ты же единственный.       Отчего-то Эймонд ожидал совсем другого. Что мальчишка начнет мямлить, запинаться, оправдываться. Но он признался. Сказал правду. Мужчина чувствовал, как праведный гнев сменяется таким же неожиданно напавшим после его слов облегчением. Он единственный. Больше никто.       Отпустив племянника, он с ощущением облегчения опустил руки. Потом посмотрел на племянника, задел взглядом открытую шею, рану, рубцы и швы, что были измазаны в лекарстве. Резко развернулся и схватил заготовленные лоскуты бинтов на столе. Принялся обматывать ими шею Люцериса, что смиренно стоял, наблюдая за ним с легкой улыбкой. Становилось почему-то не по себе, когда мужчина понимал, что улыбка предназначена… ему. Только ему.       Наконец завязав узелок возле ключицы, Эймонд вновь посмотрел на племянника. Теперь взгляд его прояснился, пелена наваждения, видимо, спáла…       Люцерис вдруг потянулся к нему и нежно поцеловал в холодную щеку, прижавшись к нему на секунду своими теплыми губами. На мгновенье прикрыл глаза, а затем так же резко отстранился, смотря на застывшее лицо дяди.       — Спасибо за лекарство, Эймонд. Оно стоило того, чтобы за него платить, — прошептал юноша и коротко улыбнулся, сверкая своими невероятно красивыми, большими глазами.       И ушел. Развернулся, мазнув напоследок взглядом, подарив легкую улыбку, и ушел. Открыл дверь и вышел, оставив его одного, ошеломлено стоящего посреди комнаты.       Люцерис… поцеловал его в щеку. Прижался сухими губами. Гладил лицо, сжимал ладонь на своей шее, смотрел на него, как дракон на своего всадника — доверчиво и нежно. Они дышали в унисон и оставалось лишь пододвинуться, чтобы коснуться губ друг друга. Таких манящих, далеких, красивых и недоступных, что хотелось…       Нет, нет, Семеро, нет!       Он стоял в немом ужасе от своих враз ошалевших мыслей и приложил ладонь к горящей от жара щеке. Люцерис… паршивый племянник поплатиться за свою выходку, за то, что заставил его думать о таком.       Но Эймонд даже не подозревал о том, насколько же суждения его ошибочны и были далеки от истины.

Ничто в нас не меняется.

Десять раз обожжемся, а

все равно хотим гореть.

Стихотворения и поэмы.

Сергей Есенин