Чистый лист для наших чувств

      Они все так и стояли, полностью обескураженные контрастом событий. Еще недавно Эймонд бы не поверил самому себе, своим мыслям и разуму, которые всем естеством тянулись к племяннику, признавая в нем единственного нормального и здравого человека во всей это нереальной вакханалии. Собственный старший брат не внушал доверия своим трезвым видом, а сестрица Рейнира так и вовсе ставила под сомнения все понятия адекватности. Он стоял, вперив в них немигающий взгляд, пытаясь понять, реальность это или ему во время шторма прилетел валун на голову. Тело его оцепенело, спина выпрямилась, и он, сам того не осознавая, положил руку поверх чужой, что сжимала его бок, и, обхватив, вцепился в неё мертвой хваткой, второй же стискивая до скрежета на плече ткань дорожного плаща Люцериса. Он тянулся к нему ближе, чувствуя, что в случае чего будет сложно защититься самому, не опираясь на больную ногу. Эймонд подрагивал, но не от холода, а невероятно накаленной обстановки, что окружала их в саду.       Люцерис, в свою очередь, тоже не мог понять, какого пекла стоящий рядом дядя оказался единственным реальным человеком. Он почувствовал, как тот жался к нему сильнее и резко повернулся в сторону, чтобы прикрыть мужчину собой, перемещая руку с бока на его живот, крепче перехватывая поперек, а второй потянулся во внутренний карман плаща, где лежал его уцелевший небольшой кинжал. Руки, казалось, стали стальными, не особо слушая его разум. Веларион почувствовал, что это не очень правильно: ощущать враждебность при виде своей матери, пусть та и стоит рядом с Эйгоном, и закрывать собой дядю, которому в порыве злости он бы мог вырвать глотку зубами. Люцерис объяснял себе их поведение как состояние шока и боевой готовности. Эймонд не мог нормально передвигаться и прикрыть тыл в случае чего у него получилось бы не на долго. Без оружия, с травмой, уставший, он не представлял собой готового к бою воина, в отличии от его племянника. Он, хоть и очень устал, был с кинжалом, без особых повреждений и напряжен до предела. И сейчас кинься на него гвардеец с мечом, он бы мгновенно выставил какую-никакую защиту, попутно запихивая Эймонда себе за спину. А потом, если бы атака не прекратилась, он бы выбил меч из рук стражника и отбивался столько, сколько смог бы, выплескивая всё накопившееся напряжение и гнев. Кинул бы Эймонду кинжал, и тот без слов стал бы в боевую стойку с больной ногой, прикрывая его. Они уже немного наловчились работать единым организмом, поэтому перестроиться на другой лад было бы не самой сложной задачей. И сейчас они стояли, готовые в любой момент отбиться и убежать, даже несмотря на то, зачем они сюда так долго добирались. Их окутала атмосфера неправильности, нереальности происходящего, она давила и втаптывала в землю, вынуждая сплотиться и почувствовать, что только они есть друг у друга, как бы иронично это не звучало. Хотя…       —… какого пекла? — прошептала Рейнира, с ужасом и одновременно трепетом глядя на Люцериса. Хоть уже и прошло столько лет, узнать его матери не составляло труда: мягкие, не заостренные черты лица, темные кудри, большие карие глаза, курносый нос и пухлые губы, что были сжаты. Всё в нём так напоминало ей его отца, что руки невольно задрожали: он растет его копией. Её мальчик, её кровь и плоть, Семеро, какими же прекрасным он вырос. Она знала, всегда знала, что он жив! Но где же он был? Где и с кем? Почему, почему пришел только сейчас?       — Брат, ты… Семеро, ты живой! — растерянный и с тем радостный оклик, заставивший мужчину крупно вздрогнуть. Эйгон никогда не радовался ему, только когда они были детьми, и то, только потому, что он вытворял по его приказу какую-то пакость. От того и было очень странно слышать от него эту неприкрытую радость. Совсем рехнулся в отсутствие Эймонда?       Они так и стояли, прижавшись друг к другу, будто два потерянных зверя. Люцерис нащупал кинжал, но не доставал его, дабы не отпугнуть маму и Эйгона. Старший дядя тем временем осторожно начал ступать вперед, попросив Рейниру оставаться на месте. Он тоже уловил враждебный настрой Эймонда и Люцериса и готов был в любой момент позвать стражников.       — Эйгон, что ты, мать твою, делаешь? — очнувшись из транса, очень гневно прошелестел Эймонд. Он всё ещё сжимал руку Люцериса, будто это помогало оставаться в реальности. — Совсем одурел после своих пьянок?       — О чём ты, брат? — удивленно приподняв брови спросила Рейнира. — О каких пьянках речь? Почему говоришь так?       — Будто кто-то не знает, как Эйгон не просыхает неделями, — насмешливо фыркнул Люцериус, при этом настороженно следя за каждым движением крадущегося дяди, не зная, что он сделает в следующий момент. Он чувствовал себя диким зверем, на благополучие которого решили позариться, а он ещё и обязан защищать раненого собрата. Складывалось впечатление, что если кто-нибудь посмеет подойти ближе и притронуться к ним, то сразу же будет заколот кинжалом.       — Брат, племянник, мы не собираемся причинять вам вред, просто хотим узнать как… — не успел Эйгон договорить, как из стороны входа в богорощу вбежали два вооруженных гвардейца. Эймонд и Люцерис, которые стояли спиной, обернулись. Нерадивые солдаты, — те самые, что стояли у ворот, — быстро оглянувшись, видимо решили, что на наследных принца и принцессу напали два невменяемых, которые из-за них проскользнули во внутрь замка, враз обнажили легкие мечи из ножен.       Один из них вскинул оружие и Люцерис быстро достал кинжал. Он незамедлительно скинул руку с Эймонда, отпихивая того за спину, и заставил мужчину пошатнуться. Он, придерживаясь за плечо младшего, второй рукой резко обхватил его поперек живота, едва не теряя равновесие. Прижавшись грудью к чужой крепкой спине, он нервно выдохнул и, решившись, скинул одну руку с плеча, переместив ладонь на горло юноше, полностью накрывая его ладонью. Люцерису понадобилась доля секунды, чтобы понять, что таким образом он защитил его уязвимое место, если вдруг кто-то решится полоснуть того по шее. Он едва заметно кивнул, выражая благодарность.       Эта немая сцена длилась несколько секунд, когда гвардеец с поднятым оружием кинулся на них, явно не особо соображая, что делает. Скрестив в неравном бою меч и клинок, Люцерис вывернул руку и накренил оружие противника в сторону, быстро полоснув того по запястью. Он также, пока неосторожный воин заносил меч, ударил того кулаком в лицо, разбивая нос. Солдат завопил, повалившись на землю, а второй незамедлительно достал свое оружие, пока сотоварищ, лежа на полу, хныкал от боли.       — Прекратить немедленно, стражники! Пекло, да вы оглохли? — взревел Эйгон, на миг выдергивая Люцериса из пелены короткого боя. Он дернул выставленным вперед кинжалом, всё ещё напряженный. Второй гвардеец замер, вытянувшись по струнке, и ватными руками запихал меч в ножны. — Пошли прочь!       Будто по команде, он поклонился и стремительно выбежал, думать забыв о лежащем товарище.       Эймонд всё ещё стоял, тесно прижавшись к спине младшего, руки на его животе и горле дрожали, стискивая их. Он, хоть и сражался с более чем в десять раз опытными рыцарями, боялся за свою жизнь, ведь у него ни оружия, ни ровной стойки не было, только Люцерис и его стилет. Юноша на удивление быстро отбил атаку и вышел из схватки победителем.       И Эймонд, всё ещё тяжело дыша в затылок Велариону, соизволил повернуть голову в бок и заметить, как в руках у брата лежал клинок, отливающий красноватым камешком на рукоятке. Он крепко сжимал его, заслонив собой Рейниру, успевшую подбежать к нему. Она цепким взглядом осматривала их и распластавшегося гвардейца, который посмел посягнуть на жизнь её сына и брата. В глазах Рейниры горел недобрый огонь, который трактовался как скорая казнь.       Племянник всё ещё был очень напряжен, прерывисто дыша и не опуская орудие, будто боялся, что на них снова нападут. Но побитый солдат лишь трусливо и медленно отползал назад, боязливо поглядывая на них всех. Веларион под руками Таргариена дрожал, а он сам не мог убрать ладоней с его тела, которые давали прекрасную опору: мужчина будто прирос к нему, пустил корни, и не хотел отпускать.       — Люцерис, Люцерис, хватит, успокойся, — беспокойно шептал ему на ухо Эймонд. — Опусти кинжал, они ушли…       Резко тряхнув головой, парень будто сбросил оцепенение, и, опустив оружие в карман плаща, коснулся руки на своем горле. Мужчина запоздало понял, чего от него хотят, но быстро исправился, убирая её. Ладонь его была измазана в крови, из-за, видимо, слишком большой раны на шее, на которую была наложена повязка из обрезков чужого камзола. Веларион, вздохнув, развернулся на месте, тут же подхватив спохватившегося дядю за поясницу, пока тот даже не успел почувствовать отсутствие опоры. Эймонд быстро метнул на него благодарный взгляд и немного подпрыгнул на здоровой ноге вперед, ближе к чужому телу, поддерживающего его. Голова раскалывалась от боли едва не надвое, и он закусил губу, лишь бы перекрыть мýку. Люцерис всё ещё затуманенным взглядом посмотрел ему в глаза, сжимая в ладонях ткань плаща на его спине. Эймонд лихорадочно шарил по его лицу, приоткрытым губам, потемневшим карим глазам, испарине на лбу, покрасневший щекам и темным кудрям, которые то и дело падали ему на глаза, только чтобы отвлечь себя самого от боли. В лучах солнца его лицо казалось нежным и в то же время по-взрослому серьезным. Его глаза наконец снова встретились с чужим взглядом, и они оба по-идиотски быстро отвели взгляд как смущенные десятилетки.       — Рейнира, с ними точно всё в порядке? — послышался голос Эйгона. Они и думать забыли о том, что те стоят рядом, поэтому испуганно стиснули друг друга, повернув головы к ним. — Потому что я не уверен.       — Конечно, что нет! — возмутилась принцесса. — Эйгон, их только что атаковали, а как ты видишь, Эймонд не в состоянии нормально передвигаться, поэтому тоже испугался. Нужно поскорее помочь им.       От этих слов что-то неприятно кольнуло внутри и Эймонд, стоящий в кольце рук Люцериса, попытался вывернуться из него, но его пригвоздили на место, гневно сжимая поясницу, ещё крепче обвивая вокруг неё руки. Таргариен стиснул ладони на груди Велариона, недовольно стукнув того по ней. Парень закатил глаза, будто не обращая на это внимания.       — Сын, Люцерис, прошу, успокойся, — несмотря на молчаливые знаки протеста от Эйгона, она неспешно начала подходить к ним. — Я… я так рада, что ты жив, Семеро, Люк, я…       У женщины навернулись слёзы на глаза, но она продолжала идти, смотря на сына. Тот тоже неотрывно наблюдал за ней, глаза его выдавали волнение и радость от слов матери. Смотря на эту сцену, Эймонд не мог понять, почему его тело реагирует на это… странным образом. Он жался к Люцерису, попутно его руки сцепились у него на спине, протиснувшись под плечами. Мужчина стоял спиной к Рейнире, поэтому было хорошо не видеть её лица. Одним резким движением повернул голову, отчего ту прострелило ноющей болью, и вперил взгляд в сестру.       — Эймонд, — позвал тихо Люцерис, ненадолго переключив взгляд на дядю рядом. — Постой без меня минуту, я сейчас.       Как обычно, просто поставив перед фактом, не удосужился спросить, может стоять он нормально или нет, потому что его вниманием завладела мать, живая и улыбчивая. Поэтому Веларион, осторожно выпустив его из захвата, чуть ли не бегом пошел к матери.       Та в свою очередь раскрыла руки и он кинулся к ней, сгребая в объятия. Тесные, едва не удушающие, но такие родные, теплые и нужные, что Люцерис едва не расплакался. А вот из глаз Рейниры полились градом слёзы, она гладила его по спине, целовала лицо, а тот крепко-крепко прижимал мать к себе, боясь снова не увидеть её, будто она марево, которое исчезнет. Сын шептал глупые успокаивающие слова, заверял, что теперь никогда не покинет её, а мать грозилась, что больше не отпустит его никуда, лишь бы он был рядом. Рейнира уже глотала слёзы, лицо раскраснелось, она задушено всхлипывала, обнимая своё чадо. Люцерис не пустил слезу, глаза его были до странного сухими, но на лицо нашел румянец, такой трогательно нежный, что хотелось провести по нему кончиками пальцев. Он зарылся лицом матери в плечо, шмыгнув носом, что есть силы стискивал в объятиях, не мог надышаться ароматом её сладкого парфюма. Люцерис уже распрощался с матерью, думая, что из Красного замка его либо не выпустят, либо убьют, пренебрегая собственным желанием не разжигать пламя войны. А тут она, живая, улыбчивая, родная. Такая теплая и нежная, будто не было тех ужасов, что пришлось им пережить за последнее время. И тут Люцериса вновь посетила некрасивая мысль, что всё это не похоже на реальность: счастливая мать, трезвый Эйгон, послушный Эймонд. Что за чертовщина?       — Мама, постой, — мягко отстранившись от неё, сказал принц. Он взял её за плечи и неуверенно посмотрел в глаза. — Почему ты находишься в Красном замке?       — Сынок, я живу тут уже который год, — просто ответила мать, и прильнула ближе, когда Люцерис поднес руку и стер с лица её слезы. Она была так красива, даже когда плакала.       — Что? Мама, это ведь невозможно! Ты… — юноша резко умолк, ощутив просто невыносимую головную боль, от которой зубы заскрежетали и мысли пропали.       Он схватился за голову обеими руками и едва не завыл, идентично повторяя движение Эймонда. Тот тоже стоял, сжимаясь и шаря руками по ещё больше разболевшейся голове. Все мысли вытеснились, взгляд затуманился, а больная нога начала пульсировать, будто действие лекарственных трав начинало спадать, хотя Люцерис говорил, что они должны держать эффект долго. Он что, соврал? Наглый, наглый бастард! Он вырвет ему руки, чтобы тот больше не смог собирать свои дрянные цветочки-лепесточки, потешаясь над ним, чтобы больше не могли его руки никого обнимать, не могли никого касаться. Выколет глаза, дабы те больше не смотрели на него с усмешкой, чтобы не могли увидеть его вовсе, когда он беспомощен, не видели, когда он слаб.       Эти мысли пронеслись вихрем в голове, не давая адекватно оценить ситуацию. Младший Таргариен стоял, едва держа глаза открытыми, и уже готов был рвать свои длинные волосы на голове, как заметил, что Люцерис в таком же состоянии, что и он. Поэтому Эймонд осторожно, едва ступая на поврежденную ногу, поковылял к нему, чтобы узнать, какого хрена сейчас происходит. Юноша заметил это и, превозмогая боль, направился навстречу.       Но Эймонд не успел дойти к нему всего пару шагов, как перед взором заплясали черные пятна, а руки затряслись. Не веря в свою неудачу, он покачнулся и начал заваливаться вперед, прямо на племянника. Тут же его руки подхватили мужчину, не давая упасть: если так можно сказать, он завалился прямо ему в объятия под крики Рейниры, которая просила брата позвать её стражников. Мужчина больше не мог удерживать себя в сознании, когда боль с каждой секундой нарастала, а хватка чужих рук не ощущалась. Он правда не хотел падать на землю, но, видимо, выбора не было. В последний миг Эймонд вскинул взгляд и увидел болезненно-беспокойное выражение лица племянника. Глаза его затянуты вуалью, отражались там и грусть, и ярость, и радость, и боль, заставляя в них потеряться. Несносный, порочный, лукавый, смелый Люцерис, который держал его так крепко, как никто другой, так крепко, как не обнимала его собственная мать, когда ему было плохо. Он прижимал к себе так сильно и больно, будто Эймонд был его сокровенным, будто Эймонд был… его.       Закатив глаз, он окончательно повис на Люцерисе, который уже не чувствовал, что ноги будут долго его держать. Превозмогая боль в голове, он из последних сил крепче прижал к себе тело дяди, подтягивая выше, чтобы голова его повисла на плече. Веларион вдруг повел носом и вдохнул аромат, который исходил от дяди. Кровь, мята и… лаванда? Волосы его пахли до сих пор прекрасно, даже впитав в себя морской воды. Люцерис резко вдохнул эту смесь ароматов и, ощутив слабость, его ноги тотчас подкосились, глаза закатились, и он успел бросить на мать мимолетный взгляд. Принц начал заваливаться назад, как его, с Эймондом, попыталась поймать мама.       — Эйгон!       Этот испуганный крик был последним, что он услышал, провалившись, в след за дядей, в непроглядную, но приветственную тьму.       

***

      Первым, что увидел Эймонд, открыв глаза, был высокий потолок комнаты. Его комнаты. Он с облегчением выдохнул, подумав, что хотя бы что-то осталось неизменным.       На пробу пошевелив пальцами руки, он приподнял голову, с радостью подметив, что боль в ней хоть и не ушла полностью, но заметно ослабла. Мужчина осмотрелся и, не заметив никого рядом, впервые за всё это время улыбнулся. Он был сам, никто ему не докучал, не спасал, не действовал на нервы.       Спокойно, медленно, наученный горьким опытом, он поднялся на локтях и вдохнул воздух. Он был затхлым, будто заплесневелым. Заметив, что все створки на окнах были закрыты, Эймонд преисполнился решимости встать, чего бы ему это не стоило, и распахнуть хоть одно.       В итоге, он оглядел свою ногу, туго забинтованную от ступни до коленки. Принюхался, уловив почти незаметный запах тех самых трав и цветков, которые Люцерис наносил на его поврежденную конечность. С мимолетным чувством вины подумал, что племянник действительно помог ему, а не насмехался.       Пощупав ногу, повертев её немного, Эймонд с радостью понял, что она не гудит болью так сильно, когда только подвернул её. Он медленно сел, откинув легкое одеяло, и свесил обе ноги с кровати. Прикоснувшись одной босой ступней к голому полу, поставил другую и медленно встал, держась за изголовье постели. Его тело подлатали, да, но он всё ещё оставался слаб.       Медленно, придерживаясь руками за стенку, Эймонд подошел к ближайшему маленькому окну и, немного проковырявшись в защелке, открыл его. Сразу в лицо хлестнул легкий ветерок, впустив пьяняще нужный чистый воздух. Таргариен улыбнулся и просунул голову дальше, всё вдыхая и вдыхая свежесть, впуская её и смешивая со спертым и кисловатым запахом комнаты. В ноздри ударил совсем легкий шлейф цитрусовых вперемешку с шалфеем. Вдохнув его поглубже, Эймонд прикрыл глаз, чувствуя, как блаженно и спокойно вокруг. Птицы совсем неподалеку щебетали незатейливую мелодию, внизу возились служанки, споря, кто к какой комнате что должен принести, мерная гладь воды отливала голубым цветом. А он стоял, опираясь на края окна, и не думал ни о чем. Ведь когда ещё будет такой день? Светлый, погожий, теплый, такой приветливый и уютный, он навевал тоску по далекому детству, когда жизнь не казалась такой сложной, и он не знал, что такое боль. Боль от насмешек родственников, от потери глаза, от отцовской безразличности, от несправедливости. Когда он оседлал Вхагар, жизнь точно заиграла новыми красками: прекратились насмешки, он почувствовал прилив сил, когда за его спиной была старая большая драконица. Эймонд летал на ней и ощущал ту свободу и счастье, которое не получал дома. Вхагар была его частичкой, его семьей, настоящей семьей, в которую входили только мать да Хелейна с детьми. Их он любил сильно.       Даже эти гнетущие мысли не смогли перебить хорошее настроение от сладкого ощущения свежего воздуха, цитрусовых и шалфея. Он вновь вдохнул поглубже, и теперь ему вдруг захотелось пойти к сестре, к Джейхейрису и Джейхейре, к его маленьким молодым драконам, и посмотреть, как они играют.       Эймонд, недолго думая, отстранился от окна, так и не закрыв его. Осторожно ступая на больную ногу он подошел к двери, и только сейчас увидел, что из одежды на нём были простая белая рубаха да тонкие льняные брюки, на правой ноге подвернутые над коленом. А ещё обувь. Ходить босым по замку, это как выйти в воздух на драконе без снаряжения. Поэтому мужчина поковылял к платяному шкафу, что стоял в конце комнаты, намереваясь отыскать что-то приличное для небольшого похода по дому. Открыв дверцы, Эймонд очень, очень удивился, не увидев там не то что одежды его размера, он вообще не нашел ни единой вещи, будто шкаф пустовал долгое время. Из легкого, приятного настроения он вновь вернулся в режим настороженности и напряженности, учуяв толику подвоха. Подойдя к кровати, он заметил, что возле неё лежали простенькая обувка и черный хлопчатый халат. Он наспех надел их, а потом поковылял к выходу, даже не удивившись отсутствию стражника.       Пройдя к первому повороту, Эймонд теперь уже испытал чувство неправильности, когда по пути ему не встретилась ни прислуга, ни гвардия. Замок будто опустел. Он неспешно шел рядом со стенкой, чтобы в случае чего быстро за неё ухватиться.       Достаточно долго пропетлял он по замку, когда ему по дороге наконец встретился живой человек. Это оказался мейстер Клегг, присланный из Староместа на практику.       — Ваше Высочество, как вы сюда пришли? Вам нельзя вставать с постели! — причитал тот, странно на него поглядывая. Эймонд не обращал внимания на его болтовню. Подумаешь, подвернул ногу — живой, все конечности на месте, единственный глаз ещё видит, поэтому отлеживаться в кровати было бы слишком сложно, как для него. Он не станет целыми днями напролет лежать в своей постели, как Эйгон, только потому, что обиделся на мать из-за какой-то паршивой девки, которую та не разрешила привести в замок. Хоть он и был королем, Алисента имела на него больше давления, а чуть ли не все бразды правления она пыталась удерживать сама. Получалось из рук вон плохо, но она старалась, в отличии от братца идиота. Как же иногда его хотелось просто взять и задушить к чертям.       — Отведи меня к королю и королеве, — отчеканил Эймонд четко, перебивая мейстера. Его болтовня утомляла, а причитания раздражали, заставляя головную боль накатывать с бóльшей силой.       — Но, мой принц, вы еще не до конца выздоровели, чтобы… — он тут же умолкнул, когда Таргариен зло посмотрел на него, не скрывая неприязни. Мейстер Клегг тут же опустил голову и стушевался, прося Эймонда следовать за ним. Он шел медленно и аккуратно, принципиально отказываясь от предложенной руки.       По дороге им, наконец, стали встречаться и прислуга, и гвардейцы, которые кланялись принцу и спешно удалялись по своим делам. Эймонда не удивляли странные взгляды, которые на него кидали, но тут он вдруг резко остановился и ощупал правый глаз и понял, что на нем нету повязки. Он так привык к ней, что, видимо, забыл проверить её присутствие. Мужчина повернулся к его сопровождающему и пренебрежительно бросая слова, холодно спросил:       — Почему ты не сказал, что на мне нет повязки?       — Мой принц, вы не слушали меня, и я подумал, что вам нет до этого дела… — мейстер округлил глаза и нервно затеребил цепь на шее. Он был вдвое старше него, но ледяной, наплевательский взгляд, которым Эймонд смотрел на него, абсолютно точно заставлял нервно искать пути отступления и волноваться за свою жизнь.       — Тогда принеси мне её, — процедил сквозь зубы Таргариен. — Быстро.       И мейстер, будто самый обычный слуга, убежал куда-то в направлении ближайших кабинетов. Буквально через пять минут он прибежал обратно с черной тонкой повязкой, боязливо протягивая её Эймонду. Тот буквально выхватил её из рук и отвернулся, принявшись завязывать так, чтобы нечесаные волосы не торчали. Быстро справившись с рутинной задачей, он велел Клеггу вести его дальше.       Когда они подходили к тронному залу, он услышал, как за ней гудит несколько голосов. Это его насторожило, и он, поблагодарив и отпустив мейстера, вздохнул. Всё же, Эйгон выглядел трезвым в последний раз, и поэтому сильно волноваться не стоит. Да, определенно, всё будет нормально.       Приказав гвардейцам открыть двери, он, еще не видя никого, в сущности, Железный трон тоже, медленно ступил, прихрамывая. Когда раздался скрежет закрывающегося входа, Эймонд поднял голову, оглядев зал, и оцепенел.       На Железном троне сидел его отец. Живой.       Определенно, ничего не будет нормально.       Едва не открыв рот, мужчина всматривался в своего недавно мертвого отца, не веря, что это реальность. Но всё сходилось, и, пекло, он выглядел совсем здоровым! Ни одного сгнившего места, никакой раны, просто нормально стареющий человек. Эймонд застыл на месте, пока король увидел его и подозвал к себе, даже привстав с трона.       Никого более вокруг не замечая, принц на деревянных ногах медленно пошел вперед. С каждым шагом в его голове проносились слова. Какого. Пекла. Здесь. Твориться. Он не понимал, как, как его сгнивший, умерший отец мог восседать перед ним, командуя, нося корону, которую только недавно опускали на голову Рейниры. Мысли в голове спутались, во рту пересохло, а перед глазами стоял только Железный трон и его отец.       — Эймонд, сын мой, как я рад, что ты жив, — поднявшись и спустившись со своего места сказал король. Он улыбался, и, разведя руки в сторону, видимо ждал, пока принц обнимет его. Но Эймонд лучше пойдет скинется с Башни Белого Меча, чем примет от родителя эту наигранную ласку. Он знал, знал что Визерису всё равно, знал, что он не любит его, знал, что никогда не нужен ему. Но всё равно, наступив на горло своей гордости, подошел ближе и неловко — скорее оторопело — приобнял отца, который тут же заключил его в объятия, лишенные тепла. Это были не мамины плавные поглаживания, не нежные руки Хелейны, не маленькие ладони Джейхейриса и Джейхейры, не крепкая и грубая хватка Люцериса. Это было до того неловко, что отец, пару раз похлопав его по спине, отстранился.       — А теперь, сын, расскажи мне, где вы были, — серьезно потребовал тот, слишком быстро переключив своё радушие. Он оглядел его с ног до головы, недовольство проскочило в его взгляде, но он ничего по этому поводу не сказал. Визерис так же смотрел на своего среднего сына, разглядывал его лицо, глаз, скрытый за повязкой. Столько лет прошло, а будто и не изменился. Всё тот же наглый взгляд, волевая, вальяжная манера, только от округлых щек да мягкой линии челюсти не осталось ничего. Из мальчишки он стал взрослым, красивым мужчиной, смотря на него растерянным, но пытливым взглядом. — От начала до конца, начиная с…       — Эймонд!       Взволнованный, полный отчаяния крик Алисенты у дверей разрезал густое напряжение, витавшее между королем и принцем. Женщина, не смотря ни на кого, подобрала полы платья и быстро, насколько позволяла обувь с невысоким каблуком, побежала к стоящим у Железного трона мужчинам. Она не верила своим глазам, своему счастью от того, что это её сын, её мальчик, её взрослый прекрасный принц был здесь, был жив.       Эймонд оглянулся назад и уголки его губ непреднамеренно поползли вверх: его мать, его родная кровь, на всех парах неслась к нему, лишь бы поскорее оказаться ближе. Та фривольность, пренебрежительность по отношению ко всем, которую она себе разрешила, растрогала его, ведь Алисента всегда на людях была сдержанной и холодной. А сейчас она раскраснелась, тяжело дышала, и Эймонд постарался запомнить её такой, потому что скоро она вновь вернет себе маску, и не будет так открыта.       Женщина, добежав до него, сразу кинулась сыну на шею, едва не сбив того с ног. Эймонд искренне засмеялся и крепко прижал к себе мать, пряча лицо в её рыжих кудрях. Волосы её отдавали привычными пряностями, но чего-то не хватало. Запаха горя, боли, неуверенности. Теперь Алисента казалась ему совсем другой, будто её поменяли на ту, которой она была десяток лет назад. Но ему было всё равно, потому что главное — мать была рядом, обнимала его и едва сдерживала слёзы, судорожно стискивая своими цепкими руками его шею. Со всем остальным он разберется позже. Всё оставит на потом: и дела, и боль в голове, и занывшую ногу. Нельзя упускать сладкий момент радости, которых в его жизни было мало настолько, что можно их по пальцам пересчитать.       — Эймонд, сынок, дорогой, Семеро, не зря я за тебя молилась, не зря просила Семерых помочь тебе, — сдавленно шептала Алисента в плечо мужчине. Она не хотела отпускать его, не хотела вновь расставаться, не хотела вновь почувствовать ту боль, когда ей сообщили, что её сын мертв. — Не отпущу, Эймонд, не отпущу, я так не хочу снова лишиться тебя.       — Больше никогда, матушка, — тихо ответил он, не обращая внимание на слово «снова», скрывая улыбку в её кудрях. Это было поистине блаженством: видеть, как мама переживает, волнуется, беспокоится о нём. Как заботится, щупая лицо, как молчаливо восторгается его длинными серебряно-золотыми волосами, как тихо спрашивает, не болит ли нога. Она была так трогательна в своей материнской любви, что невольно Эймонд залюбовался.       Но идиллия была прервана королем, который, смотря на эту сцену, почувствовал укол вины. Всё же, его сын не был к нему так близок, как к матери, и он не думал, что упустил этот момент. И почему даже после стольких лет в его взгляде не нашлось даже толики любви или тоски?       — Алисента, я должен услышать, что происходило эти семь лет, когда мальчиков не было, — Эймонд брезгливо дернул бровью на это «мальчиков», ведь он вспомнил о племяннике, что сейчас находился не пойми где. Ну и пусть. Меньше бастарда — меньше проблем. Женщина отступила в сторону, вставая по правую сторону от короля. Она поджала губы, но не потому что была зла. Та была счастлива видеть своё чадо, своё дитя живым, и сдерживать улыбку было очень сложно.       Но… о каких, черт возьми, семи годах говорил отец? Какого, матерь божья, чёрта он вообще живой? Почему после того, как он спрыгнул в Узкое море, то оказался на берегу Королевской гавани? Что вообще, блять, происходит? Почему, почему, почему…       И тут вход вновь открылся, и в него вошли Люцерис и Джекейрис. На лбу у младшего белым пятном расплывался кусок пластыря, покрывая его едва не в половину, а на шее вовсю красовался бинт, перевязанный под подбородком и заканчивающийся возле ключиц, уходя краями под светлую рубашку. Когда он дернул рукой, поправляя ворот короткой туники, на запястье тоже обнаружился бинт, скрепленный жгутом. Мелкие синяки усыпали практически все открытые участки его тела, под глазами залегли темные тени, а вид его был таким вымотанным, будто он не спал уже который день. Выглядел, как побитый щенок.       Но вот их взгляды столкнулись и Веларион прекратил излучать ауру всемирной усталости, ненадолго перестав это контролировать. Тут был дядя! Единственный, кто, возможно, был также растерян от происходящего. Юноша тихо что-то шепнул брату, и тот кивнул в ответ, отойдя в сторону к, как мужчина только что заметил, Деймону, что стоял поодаль, изучая раскиданные на столе бумаги. А потом он неспешным шагом пошел к трем людям, что именовали себя семьей. Какое странное они себе слово приписали.       — Люцерис, ты пришел, как я и просил, — важно кивнул король, давая понять, что рад его присутствию. — Мы с тобой побеседовали, не мог бы ты теперь оставить нас с Эймондом наедине?       Веларион учтиво улыбнулся, но глаза его нервно задергались. Он склонил голову к тихо стоящей Алисенте, приветствуя её, а потом сделал к ним шаг.       — Мой король, я всего лишь хотел узнать, всё ли в порядке с моим дядей, — вежливо кивнул юноша в сторону мужчины. — Позволите мне?       — Да, конечно, — растерявшись ответил Визерис и нахмурил брови. Его уже второй раз прерывают, когда он собирался допросить своего сына о его возвращении.       И Люцерис, засияв поистине солнечной улыбкой, тронул Эймонда за плечо, чтобы хоть на шаг отвести от его родителей. Таргариен не сопротивлялся, не понимая, что от него хочет племянник. Но тот просто вскинул руки и, церемонясь, сначала легко приобнял его. Эймонд несказанно удивился его поступку, пропустив замысел логики Велариона, и через секунду он крепче прижал к себе дядю, теперь уже стиснув его как в богороще.       — Молчи и делай вид, что я говорю тебе что-то приятное, — резко опалил ухо сбивчивый шепот Люцериса, который нервно поглаживал пальцами его спину. Мужчина замер и весь обратился в слух, выдавливая из себя кривую улыбку. Руки у племянника дрожали. — Не смей говорить им правду. Не рассказывай о нарастающей войне или про команды зеленых и черных. Говори ложь, прикинься дураком, но не смей говорить им что-то, что происходило последние десять лет. Выдумай что-нибудь, я прошу тебя, Эймонд.       Последний раз тревожно проведя ладонью по его спине, юноша отстранился и выпрямился, взгляд его перестал метаться, будто он наконец взял его под контроль. Но пальцы всё ещё отстукивали нервную дробь, выдавая нервозность. Мужчина спохватился, вспомнив, что племянник попросил его притворяться о их милой беседе, и, изломанно усмехнувшись, потянулся к тому поправить воротник в такой отвратно-издевательской заботе о бастарде. Но он не решился ущипнуть его или надавить, потому что шея была в бинтах, а он не настолько идиот, чтобы тревожить чужие раны, даже если хотелось. Особенно, взять и размотать этот кусок ткани, посмотреть, что под ней скрыли и почему. Провести кончиками пальцев, а потом сдавить горло Люцериса, вырывая у него рваные вздохи, чтобы тот схватился за его руку и просил отпустить. Взять его за лицо, больно надавливая, оставить ещё больше синяков на его личике своими пальцами. Потом положить руки на нервно выпрямленные плечи и сдавить их, вызывая дрожь. Скинуть его рубашку чтобы позлорадствовать над ранами, ссадинами, гематомами, кровоподтеками, размотать бинт с торса, что просвечивался сквозь тонкую ткань одежды. И надавить, сжать, ущипнуть, всё лишь бы сделать больно, чтобы он не забывал, с кем он рядом, чтобы не забыл. Он не должен был забыть настоящего Эймонда, с которым прыгнул в бурлящее Узкое море.       — Я постараюсь, — тихо, на грани слышимости сказал мужчина. — Люцерис.       Он шепнул это имя на выдохе, едва слышимое, будто что-то столь сокровенное. Эймонд кивнул ему и отступил на шаг, ступая обратно к родителям. Веларион ободряюще кивнул, разворачиваясь и идя к столу, где стоял брат и Деймон.       Мать и отец замерли, как восковые фигурки, наблюдая за ними. И Эймонд, и Люцерис были улыбчивыми, короля это устраивало, а вот королева даже не пыталась обмануться их кривыми улыбками и скомканными движениями. Они точно о чем-то переговаривались, и это были отнюдь не добрые слова и сопереживание. Алисента нервно затеребила рюш на рукаве своего платья, с беспокойством смотря на подошедшего сына. Что-то было не так.       — Эймонд, дорогой, мы бы с твоим отцом хотели узнать кое-что, — вкрадчиво начала мама, в миг подобравшись и преобразившись. Она вновь стала собой: собранной, целенаправленной, расчетливой. Поправила полы светло-красного платья, расшитого мирийским кружевом, посмотрела сыну в глаза, потом метнула взгляд на супруга. Нервозность.       — Моя дорогая супруга права, и у нас есть к тебе несколько вопросов, — Визерис вздохнул и ступил к сыну, попутно положив руки на его плечи. Эймонд едва не поморщился от такого жеста, но смог оставить лицо непроницаемым. Не расстраивать же внезапно вновь живого отца тем, что ему абсолютно на него плевать. И первое, что он спросил, было: — Где ты был всё это время?       Вспомнив о том, что отец говорил про какие-то семь лет, шестеренки в голове Эймонда начали работать с удвоенной скоростью, придумывая правдивую историю. Всё же, если Люцериса уже допрашивали, он знает больше, поэтому ему не было смысла так подставляться и устраивать эту сцену с объятиями забавы ради. Глаз дернулся, как в нервном тике, а в голове понемногу начинала выкраиваться то, что он выдаст за чистейшую правду своим родителям.       — Но прежде, чем ты ответишь на этот вопрос, я хотел бы узнать, не знаешь ли ты, где сейчас Вхагар? — будто уточнение к текущим деталям спросил король. Эймонд уже открыл рот, чтобы сказать, что она была с ним в заливе Разбитых кораблей, но быстро захлопнул его, чтобы не выдать правду. Он на мгновенье закусил губу, и не видел, как Люцерис, который стоял в нескольких метрах от них, тоже оцепенел и обратился в слух, хотя с его расстояния услышать можно лишь обрывки фраз. Эймонд наконец собрался с духом и, не стесняясь, начал откровенно врать.       — Семь лет назад, мы с Вхагар вышли в небо, я захотел пролететь до… Копьев Водяного короля, там где разбитые острова и скалы, да, — он старался говорить размеренно и четко, честно старался, но запинание никто не отменял. Как Эймонд понял из всей этой идиотской, нереальной ситуации, они с Люцерисом отсутствовали последним семь лет, и надеялся, что догадывается правильно, ибо нервы уже на пределе. — Потом, когда мы подлетели туда, я… я не особо помню, что было дальше, всё как в тумане и, и Вхагар заревела, я не смог справиться с управлением, она будто обезумела, и… я выпал из седла, потому что неправильно закрепил цепи. А дальше — темнота.       Ещё никогда он не говорил такую глупую ложь. Он не знал, прошло ли семь лет с того момента, как они упали в море, или и он, и племянник каким-то чудом попали в параллельную вселенную, где отсутствовали этот промежуток времени с более раннего возраста. Но по взволнованному лицу матери и серьезному отца Эймонд понял, что нужно будет срочно врать дальше. Они, кажется, верят.       — Это… ужасно. Но где ты был все эти несколько лет? Мы… думали, что и ты, и принц Люцерис мертвы, — ответил король задумчивым голосом. Его взгляд был направлен за спину среднего сына, там, где находилась дверь. — Как ты выжил?       Эймонд начал судорожно перебирать пальцами край рубашки. Это был вопрос с подвохом. Он в принципе просто жил до того, как сам же скинулся со своей драконихи, когда понял, что ситуация ухудшается. Он не знал, что происходило тут, он не знал, когда и в каком возрасте он пропал, он не знал ни-че-го, кроме того, что нужно врать. Не было даже основы, фундамента, чтобы строить свою ложь, чтобы она хоть как-то походила на правду, которую от него ожидают родители. Ложь-ложь-ложь, быстрый взгляд Люцериса, кинутый ему меж лопаток, холодок, пробежавший по шее. Всё это было ложью, сном, точно не явью! Он безумец, просто сошел с ума, или убился в море, а сейчас судьба стоит и строит ему козни! Вот так, он остался один, один знает, что всё это ложь, что всё это фальш! Откровенная, дурная, глумливая! Он один, один…       — Эймонд? — спросил отец, не понимая, почему его сын в момент оцепенел, будто статуя, начал лихорадочно, прерывисто дышать, а руки его мелко подрагивали. — Сын, с тобой всё в порядке?       А Эймонд стоял ни живой ни мертвый. Он один! Остался тут один, где нет никого, кто знает правду, ни одного нормального человека, нет, нет, нет, ни одного, о, Боги!…       — Эймонд, тебе плохо? — Мать обеспокоено протянула к нему руку, но мужчина шарахнулся от неё, как от огня. Она совсем не поняла такой резкой смены настроения сына, который ещё недавно радостно улыбался ей и держал в своей ладони её. На лице засквозила тревога и женщина ступила шаг вперед, поближе к своему мальчику. Но и в этот раз он отшатнулся от неё, как от прокаженной.       — Эймонд, не молчи! — приказал, занервничав, Визерис.       А Эймонд так и стоял, заламывая руки, и ошалелым взглядом смотрел на родителей. Его разум немедленно требовал послать всех и всё к седьмому пеклу, выбежать из замка и найти Вхагар, чтобы на ней улететь куда-то, где не будет этого острого ощущения лжи, не будет неправильности, не будет запаха тухлого воздуха. Убежать-убежать-убежать. Но его ноги будто намертво приклеились к полу, тело стало непослушным, дрожа, а в горле пересохло. Его с головой накрывала паника, но Визерис будто не замечал этого.       — Эймонд, я сказал, не молчи! — перейдя на гневный тон вновь подал голос отец. Хорошо, что кричать не начал. У его сына крыша ехала, а он продолжал требовать, чтобы тот ему что-то рассказал. Несправедливо! — Если ты сейчас же не начнешь отвечать на вопросы, я вынужден буду менее ласково с тобой беседовать.       Всё-таки он начал кричать.       Ком в горле не давал даже вдохнуть кислорода, не то чтобы сказать хоть слово. Руки тряслись, сердцебиение участилось, голова трескалась от неимоверно быстро пролетающих мыслей в голове, от ощущения нереальности, от безумства всего этого дрянного маскарада! Нет-нет-нет, его отец давно мертв, в волосах у матери всё больше проглядывалась седина, Эйгон никогда не был трезв, а Рейнира ни за что не гуляла бы с ним под ручку, мило смеясь! Боги, благословите, его голова сейчас лопнет! Он сойдет с ума, он сдохнет как паршивая шавка, упав замертво от приступа. Разум кричал бежать, улететь, только не умирать, нет! Эймонд должен жить, он не умрет. Но он сойдет с ума, он закричит, он обезумеет. Страх, паника, абсолютная потеря в пространстве — вот, что калейдоскопом эмоций отразилось на его лице. Руки потянулись к шее, он стискивал её и пытался вдохнуть, скреб, драл ногтями, но так и не получалось, не получалось глотнуть воздуха. Боги, нет-нет-нет, как же, как же вдохнуть? Его ноги подкосились и Эймонд, больно подвернув травмированную конечность, упал и взвыл бы, да не может. Он остался один, больше никто, никто не знает правды, все вокруг лгут! Он остался один, один, один, в это сумасшедшем, неправильном мире! Один-один-оди…       Чьи-то руки, крепкие, привычные, тут же подхватили его под плечи и развернули в другую сторону. Те же руки обхватили и подняли его лицо, и он затуманенными, полным слез взглядом посмотрел в серьезные и решительные глаза напротив. Люцерис. Вновь! Вновь он, этот несносный бастард, этот идиот, из-за которого он лишился глаза, а теперь, возможно, и Вхагар потерял! Эймонд бы придушил его, придушил, но руки не слушались, он задыхался. Люцерис, его несносный глупый племянник, с которым он прыгнул в море, лишь бы избежать смерти, который перевязал ему ногу, который нес на руках, лишь бы его не схватил приступ от своры змей на земле, который в богороще так крепко прижимал к себе, защищая от гвардейцев и помогая, который сейчас обеспокоено гладил ладонями его лицо. Люцерис.       Единственный, кто был с ним рядом, единственный, кто знает правду, единственный, кто не станет врать. Он знал! Он знал-знал-знал, и…       — Дядя, ты не один, — послышался тихий, торопливый шепот. Веларион волновался, он даже упал на колени, и обхватил ладонями лицо напротив, на которое находил удушливый румянец. — Посмотри мне в глаза, прошу тебя, давай же.       На мгновение мужчине почудилось, что он слышит нежность этих словах. Почудилось. Ведь юноша шептал сбивчиво, тихо, и ему просто показалось.       Эймонд посмотрел на него, прямо в глаза, выполняя просьбу племянника. Светлую коричневую радужку почти затопил черный зрачок, нижняя губа закушена. С лица будто сошли краски, оставив след только в очах да на устах. Пухлых от многочисленных нервных укусов. Его загорелая кожа едва не светилась от лившегося из окна солнечного света. Глаза, какими были его глаза! Карие, шоколадные, такие невинно-детские, скрывавшие за собой, что поведали они и печаль, и тоску, и множество смертей невинных. Глаза, которые смотрели ему в душу и копались в ней, будто садовник в грядках. Глаза, которые уже невозможно будет забыть, только не сейчас. Глаза, что сейчас остались единственным, что он видел пред собой, единственным что заставляло его чувствовать, что он живой. Что он не один, он не сошел с ума, это не иллюзия и не игра его окончательно свинтившего с головы разума.       — Повторяй за мной, — спешный шепот, и Люцерис притянул чужую ладонь к своей грудной клетке, накрывая собственной. Вторую же руку он положил на его сердце, заставляя почувствовать неровный ритм, в котором оно билось. Сердце Велариона отбивало такую же быструю и нервную чечетку, едва не выскакивая наружу.       Юноша начал медленно вдыхать, грудная клетка под ладонью Эймонда поднялась, а потом опустилась обратно. И он, стараясь перешагнуть через сжатость и невероятную панику, тоже попытался сделать вдох, и у него почти получилось! Мужчина спешно попробовал ещё раз, но на этот раз не смог втянуть даже крохи воздуха. Люцерис сжал его ладонь и вновь медленно вдохнул, зазывая дядю также неспешно действовать. И мужчина подчинился, сквозь крупную дрожь и страх, что сковывали его тело, сделал свой неглубокий, прерывистый, но такой нужный вдох. И губы напротив тронула гордая улыбка, он вдыхал и выдыхал, Эймонд повторял его движения, пока не услышал, что сердца их бились в унисон. Размеренно, четко, успокоившись, они перестали колотиться о грудную клетку, будто вот-вот выпорхнут из неё. Он посмотрел на племянника, пока тот продолжал сжимать его ладонь, и вновь встретил карие глаза. Теперь они сверкали сиреневыми вкраплениями, теперь окончательно и надолго в них можно утонуть. Либо сразу утопиться. Но Эймонд скорее выберет остаться в живых — жизнь и так коротка да неизведанна, чтобы убиваться сейчас.       — Эймонд, слышишь меня? —обеспокоено спросил юноша, подползая на коленях ближе. — Ты можешь говорить?       Мужчина медленно кивнул головой, пытаясь понять, почему не может перестать смотреть в глаза племяннику. Он попытался сказать хотя бы слово, но из горла вырвался только сухой хрип, сопровождаемый внезапным кашлем.       — Попросите слуг принести воды, прошу! — крикнул Люцерис, подняв голову в сторону короля и королевы, которые тут же засуетились, быстро посылая кого-то из прислуги и сами уйдя в направлении двери. Джекейрис также выбежал в неизвестном направлении.       Деймон всё это время стоял и молча наблюдал за развернувшейся сценой. От него не укрылось то, что внезапно ожившие племянники странно хорошо взаимодействовали как для тех, кто, возможно, провел порознь семь лет. Как Люцерис молниеносно подскочил, когда увидел, либо же услышал, что что-то не так. Как Эймонд с большим облегчением и лаской смотрел на него, когда тот сжал его ладонь на своей груди. Их взаимодействия ставили под вопрос всю ситуацию, что происходила сейчас. И Деймон не сомневался, что всё не так то просто, как могло показаться на первый взгляд. Но он не будет встревать! Он будет подливать масла в огонь, распаляя, чтобы драма вокруг них становилась всё более осязаемой, чтобы создать прекрасное шоу, которое разбавит серые будни. Как же он рад, что племянники вернулись!       Тем временем Эймонд, уже нормально дышавший, но едва понимающий, кто он, что он, где он, почувствовал влажность на своих щеках. Коснувшись пальцами, мужчина вытер одну вытекшую слезу, потом вторую, но они лились, будто нескончаемый водопад. В свою очередь Люцерис, который наблюдал за этим, осторожно протянул свою руку к нему, поддавшись вперед. Он начал осторожно смахивать тыльной стороной ладони его теплые слёзы, убрав руку Эймонда. Из сдержанных, аккуратных, его касания превратились в резкие, нервные. Юноша смахивал и смахивал потоки солоноватой воды, пока дядины ладони не прижали его к собственным щекам, прекращая. Ресницы мужчины слиплись в маленькие темные стрелочки, нос покраснел, а губы судорожно сжались. Он сидел, прикрыв глаз, и его единственным желанием сейчас было вернуться в комнату и вновь завалиться спать, не просыпаясь как минимум сутки. Казалось, что из него выкачали всю жизненную энергию, заставляя опираться на племянника. Эймонд очень устал, хотелось спать, как никогда.       Люцерис отнял ладони от лица, просунул руки ему под плечи и притянул к себе, крепко-накрепко обнимая. Эймонд, до этого спокойно дыша, едва не поперхнулся воздухом от этой неожиданности. Он уже понял, что его племянник — полная внезапность, но такого явно не ожидал. Не ожидал твердых рук, что гладили и стискивали черный плащ-халат на его спине, не ожидал тихого дыхания в ухо. Эймонд уже не представлял себя адекватным без этих блудливых ладоней, без прочной груди, без темных кудрей, что лезли в глаз. В какой-то момент мужчина просто расслабился и обмяк в крепком кольце рук, которые утешительно гладили его по спине. Он положил голову юноше на плечо, прижимаясь к теплому боку, и уткнулся ему носом в шею. Почему-то легко улыбнулся, не обнажая зубов, а потом вдохнул. Тот самый запах цитрусов и шалфея, запах пламени, который так навязчиво преследовал его в лесу и комнате. Прекрасное, превосходное сочетание. Он вдохнул его глубже, буквально обнюхивая Люцериса, но было всё равно. Ведь этот запах был пиком наслаждения, апогеем его несовершенных желаний. Племянник излучал этот аромат, и теперь Эймонд был готов отдать всё, что угодно, лишь бы всегда ощущать этот запах рядом, чтобы он всегда мог вдохнуть его поглубже, припав к шее Люцериса, ведь именно от неё пахло настолько сильно. Цитрусовые и шалфей, вот, что сводит его сейчас с ума своим превосходством, вот, что делает его спокойным.       Юноша замер, когда дядя уткнулся носом ему в горло, щекоча своим дыханием. Провел носом по шее, вдыхая. А потом ещё, ещё, ещё, отчего у Люцериса пошли мурашки, и неизвестно от чего больше: изумления, смущения или и того, и другого. Эймонд едва не скулил от удовольствия, обнюхивая его, оставлял мокрые следы слез, терся щеками о него. Потом обхватил руками за шею, зарываясь ладонями в темные кудри на голове, стискивая их между пальцами. Дядя… Семеро, он залез ему на колени! В попытках казаться ближе к аромату, тот и вправду сделал это, не обращая внимания ни на что и ни на кого. Какого пекла, Боги?       Люцерис начал нервно сдергивать Эймонда со своих коленей, но тот едва шевельнулся, недовольно заерзав на месте, удобнее устраиваясь на нём. Велариона кинуло в жар от страха и чего-то другого одновременно, он должен, должен отстранить от себя дядю! На кой черт он вытворяет?       Но тот буквально прилип к нему, стискивая ладонями его голову, откидывая и обнажая ещё больше участков забинтованной шеи. Вдохнул под линией челюсти, провел пальцами по затылку, прижался ближе. Люцерису становилось всё более стыдно, что он не мог что-то сделать. А ещё его накрыло чистой волной изумления. Дядя, тот, для которого ненавидеть его было сродни дыханию, чуть ли не разматывал бинты на его шее, пытаясь подобраться ближе. Водил носом под подбородком, приоткрывал рот, опаляя горячим дыханием, тянул за пряди волос, так неприлично и неправильно жался ближе, теснее, сильнее. И Люцерис, проиграв, дернул головой и вдохнул такой блаженный запах лаванды на его серебристо-золотых волосах. Это был дурман, что окутал его с пят до макушки. Как только он учуял его, всё остальное стало неважным, пустяковым, таким мизерным, по сравнению с тем юродивым, безумно притягательным ароматом, что источал дядя. Юноша вдыхал и вдыхал, будто хотел забрать, врастить в себя его. Принц переместил руки с лопаток на поясницу мужчины, заставляя того тем самым тихо шикнуть, не отрываясь от его шеи. Веларион судорожно вдохнул, удивленный реакцией их тел. Но ощущения вытеснили весь их разум, все их мысли, заставляя подчиняться сиюминутному порыву наслаждения.       В один момент Эймонд взял и лизнул краешек его челюсти. Столь невинное, но такое откровенное движение, распалившее внутри нешуточную борьбу желаний и сдержанности. Желания побеждают, отправив сдержанность туда, куда ей место — в седьмое пекло.       Люцерис резко зарывается одной рукой в длинные волосы дяди, второй грубо обвивая его за талию, сажая на себя выше. Он, действуя по ощущениям, откидывает голову Эймонда, заставляя того очень недовольно воскликнуть, но тут же лизнул его шею, будто заглаживая вину. Юноша припал к нему губами, целуя горло, выступающий кадык, краешек острой челюсти. Глаз мужчины расширился, а руки потянулись к затылку Люцериса, лишь бы притянуть ближе. Он лихорадочно стискивал его кудри, охая и сдавленно шипя, пока Веларион невинными поцелуями исследовал участок кожи. Мужчина явно хотел большего, но не проронил об этом и слова. И… его мысли были услышаны: тут же рот племянника прижался к шее, вырывая сдавленный стон у Эймонда.       — Люцерис, Люцерис, — сдавленно шептал дядя, беспорядочно бродя по его телу руками, оглаживая плечи, спину, грудь. Только сейчас он заметил, насколько он был горячим, жарким, поистине жгучим. — Племянник!       Пылко вскрикнул Эймонд, когда юноша прикусил только что поцелованное место, провел по нему своим юрким языком. Мужчина зажмурился, отдаваясь во власть рук и рта младшего, полностью погружаясь в безумное наваждение, казавшееся откровенной дуростью… Это же бастард, ненавистный, тот, кто забрал его глаз! Семеро, почему он не может…       Эймонд хотел привстать, но чужая рука вернула его обратно, пригвоздив к крепким бедрам. И мужчина опустился на них, невольно издав что-то отдаленно похожее на вздох-стон: ему во внутреннюю сторону ноги упиралось чужое… возбуждение, когда как его собственное только нарастало. Они синхронно судорожно выдохнули, почувствовав это. Люцерис начал едва не вылизывать его шею, а Эймонд нетерпеливо ерзал по чужим бедрам, вызвав этим резкую хватку на своих ягодицах. Охнул, когда ладони племянника начали до боли стискивать их, мять, и в отместку резко пробрался холодными пальцами под нижний ворот рубашки Велариона, проводя ими по торсу, груди, но не заходя дальше. Эти сплошные мучения, что они дарили друг другу, можно было назвать одним словом: безумство. Чистое и прекрасное. Таргариены во всей красе, показывают свою истинную, кипящую, бурлящую кровь. Настоящие потомки своего рода.       Деймон тихо хмыкнул себе под нос и поправил длинную кофту. Мальчики сильно увлеклись и забыли, что их дядя всё ещё непосредственно находился тут и мог в любой момент их застукать. Но он этого не делал. Лучше пускай они исследуют друг друга, молодые, порочные, лукавые драконы, чем забываются в страхе и упускают возможности. Пускай познают свою природу через друг друга, а не отталкивают себя до последнего.       Ещё раз осмотрев своих племянников, Деймон поправил пояс и, сложив бумаги, тихо ступил к выходу. Едва он вышел, то очень, насколько позволяли силы, громко хлопнул дверьми, так, чтобы мальчики наверняка услышали и подскочили от страха, что их невероятные безумства заметят в таком неподобающем месте. Увидев короля и королеву, что семенили обратно к тронному залу в сопровождении Рейниры и Эйгона, он внутренне улыбнулся и пожелал удачи Эймонду и Люцерису, а сам вежливо кивнул брату и его семье, уверенной походкой отправился восвояси.       Резкий, будто выстрел огромной пушки, звук хлопающих дверей заставил двоих обезумевших замереть на месте, прекратив исследовать друг друга. Эймонд, резко почувствовав прилив смущения на своих щеках, будто только сейчас осознал, чем и с кем занимался. И он подскочил на ноги, едва не упав из-за одной больной, ошалело посмотрел на сидящего на полу племянника, который сидел в таком же состоянии, приоткрыв губы и касаясь их пальцами. Юноша прикасался к ним, чувствуя, будто только что произошедшее было нереальным сном, окутавшим его дурманом. Мужчина абсолютно, абсолютно точно и ясно понимал, что только что случилось. Что он сам начал. Что он сам залез Люцерису на колени, он сам позволил ему вылизывать ему шею! Боги, да не просто позволил, просил это сделать! Требовательно выгибался, тянул его за волосы, ерзал задницей у него на бедрах. Крепких, таких удобных, он…       Боги, нет-нет-нет! Эймонд хотел почувствовать себя живым, и почувствовал! Нужно правильно формировать свои желания.       Это было неправильно! Боги, это было против септы, против их убеждений. Это было так нужно, это было так неправильно, так вопиюще отвратно и приятно одновременно, что сводило зубы. Вытирая шею тыльной стороной ладони, он всё ещё ощущал болезненный стояк, который практически не скрывали белье и штаны. Мужчина испытывал жар, его окутало чувство эфемерности всего происходящего. Под ягодицами ощущалась неправильная пустота, и Эймонд очень, очень разозлился. На себя, на бастарда, за то, что тот не оттолкнул его, посмел вот так беспардонно касаться, целовать, будто дешевую шлюху с Блошиного конца. За то, что ему это до боли понравилось, что он хотел вновь сесть обратно и продолжить, заходя дальше и дальше, уложить того на лопатки и вытворять всё, что душа пожелает, забирая власть над его телом в свои руки.       Люцерис поднялся с пола и неверяще посмотрел на загнанно дышащего дядю. Боги, что они только что делали? Что натворили? Какого пекла это вообще происходило с ними? И всё было прямиком в Тронном зале, в нескольких шагах от Железного трона!       Юноша стоял и, не утаивая, откровенно пялился на мужчину, разглядывая того. Единственный глаз гневно метался, разглядывая его, растрепанные волосы спадали на плечи, будто омывая их серебром, на лицо нашел то ли стыдливый, то ли злой румянец, губы сжались, кончики опущены вниз. Он был… очарователен в своём праведном гневе. Разгоряченный, смущенный, разгневанный, развращенный…       Эймонд ступил к нему шаг и даже не думал, что делает. Он занес руку и отвесил Люцерису звонкую, хлесткую, сильную пощечину, что тот пошатнулся, едва не упав. В мужчине бурлили и гнев, и боль, и отчаяние, и непонимание, вырисовываясь маской на лице. Этот похотливый бастард весь в своего папашу, такой же самый! Он бы заколотил его, задушил, скинул в море, лишь бы больше не видеть, не слышать, не чувствовать. Чтобы этот навязчивый аромат, который сводит его с ума, наконец пропал. Чтобы он больше не мог совершать таких глупостей, не был столь опрометчив и не противоречил себе и септе, был правильным.       Веларион приложил ладонь к пылающей щеке, поворачивая голову к злому дяде, в глазах которого горел недобрый огонь, который обещал ему жестокую расправу в виде ещё одной пощечины или чего хуже. Юноша почувствовал что-то влажное на своей ладони и, отняв её от лица, увидел кровь. Немного, но он удивился, что от простой пощечины появилась ранка. Пройдясь пальцами, он нашел царапину на верхней губе, что немного саднила. Люцерис слизал капельку выступившей крови и посмотрел Эймонду в глаз, отчетливо видя скрытый за ними страх. Боязнь, отвращение, страх. Юноша испуганно подумал: он ведь не боялся… его?       — Держи при себе свои грязные руки, стронговское отродье, — зашипел не хуже змеи дядя. Ноздри гневно раздувались, а взглядом он пригвождал его на место, точно в трясине застрял. — И не смей больше подходить ко мне. Больше никогда. Если сделаешь это, я задушу тебя, либо снесу голову мечом, и ни о чем не пожалею. Я отрублю тебе руки, если посмеешь коснуться меня, и выколю глаза, если хоть раз ещё взглянешь на меня этим… этим взглядом.       Злой, задушенный шепот звучал громче крика, отдаваясь в ушах звоном. Веларион знал, что дядя скажет что-то на подобии этого, и был не удивлен, что тот пообещал сделать с ним. То, как он запнулся на последних словах, показывало его сомнения, которые он отчаянно гнал прочь, показывало боязнь… чего-то? Люцерис не мог разобрать.       Дверь резко открылась, из неё полился необычайно белый свет, топя в себе всё убранство комнаты и людей вокруг. Эймонд не мог разглядеть никого и думал, что единственный глаз тоже ослеп, но… почему он не видит абсолютно ничего и никого? Он попытался выловить взглядом недалеко стоящего племянника, но всё вокруг засветилось, стало белым-белесым, будто разлитое маковое молоко. Мужчина зажмурил глаз, прикрыл его рукой, но свет будто пробирался под кожу, пустился по венам, и стал с ним одним целым. Эймонд не успел испугаться, как почувствовал отрешенную пустоту, словно ничего его больше не тревожило и не будет. Будто теперь он — тот, кто смотрит с высока, тот кто знает больше. И это чувство понравилось бы ему, будь Таргариен в привычном состоянии, но сейчас это было неважно: он слился воедино со светом, с миром, со всеми старыми и новыми богами и людьми. Мысли покинули его, стало так легко, будто он…       Чужая рука жестко ударила его по щеке, заставляя судорожно вдохнуть воздух и открыть глаз. Перед ним сразу же возникло лицо Люцериса, что обеспокоенным взглядом осматривал его. Потом он увидел мать, стоящую сзади, отца, что сжал губы в тонкую полоску, Деймона, равнодушно стоящего возле трона. Всё ещё ощущая, как жжет кожу от пощечины, он приложил к ней ладонь и сел. Оглядел всех присутствующих и в особенности племянника, идиота, который посмел распустить руки!…       — Что со мной произошло? — выдал Эймонд хрипло и Алисента тут же поднесла к его губам кубок с водой, прохладной и такой нужной. Он благодарно кивнул ей, а затем, требовательно задрав подбородок, попросил ответить на свой вопрос.       — Ты начал плакать, я пытался тебя успокоить. А потом ты просто отключился, — просто ответил Веларион. Что?       Всё это было… сном? Всё, что происходило последние несколько минут — фантом? Боги, да судьба ещё более извращенная, чем он мог подумать!       — Я… — просипел Эймонд немного обескураженно, стараясь не выдать своего напряжения и потрясения от потока информации. — Всё в порядке.       Вранье звучало хлипко и неприятно. Он самостоятельно встал, отвергая любую помощь. Оглядел всех присутствующих, не задерживая взгляд на Веларионе, ведь всё ещё видел тот его взгляд, которым он смотрел на него в дурмане. Это было… глупо. Необычайно дурно стало, когда он вспомнил, что во сне присутствовал и Деймон, который наблюдал за ними с похотливой ухмылкой и соизволил уйти только тогда, когда они уже собирались переступить черту. Чертов дядя с его наклонностями!       Пока он приходил в себя, Визерис вновь занял трон, а все остальные разбрелись в стороны. Мать с Люцерисом стояли рядом, не сказавши друг другу и слова. Эймонд не обращал на них внимания, ведь полностью отдал его отцу. Взглядом прикипел в нему и трону, к короне на его голове, сверкающей золотом. Король был дерганым, но уверенно сжимающим в своих руках краях накидки. Оглядев всех присутствующих, он окликнул их и попросил тишины, которой и так было сполна.       — Пока я собрал тут только вас, самых близких и родных мне людей, — начал Визерис, оставив плащ в покое. — Сюда ещё не прибыли десница и остальные важные лорды, и я бы хотел рассказать одну счастливую новость, что порадует наш дом. И, уверен, вы тоже не останетесь равнодушны.       Все замерли на своих местах, королева-мать быстро переглянулась с Деймоном, что лишь едва мотнул головой. Люцерис напряженно следил за королем, ожидая от него вестей. Сам Эймонд старался не думать о чем-то плохом, потому что отец сказал, что весть хорошая. Но у них разные понятия тех или иных вещей, поэтому было сложно сказать, что он ожидал чего-то отдаленно нормального. Поэтому приготовился и надел маску абсолютной отрешенности, решая, что так будет лучше в случае чего. Ведь…       — Я объявляю о помолвке моей дочери Рейниры и сына Эйгона. Да благословят вас Семеро!       После этих слов тишина стала материальной, хоть бери и режь ножом. Глаза сестры и брата округлились, они растерянно смотрели друг другу в глаза, на лицах их проскальзывали и неверие, и неожиданная радость.       Где-то позади звонко упала железная фигурка дракона, которой обозначали места на картах. Деймон стоял с абсолютно ровным выражением лица, пронизывающим взглядом смотря на брата. Рейнира сжала руку Эйгона, когда увидела дядю таким… лишенным эмоций.       Люцерис замер на месте, его губы приоткрылись, а глаза расширились в категорическом неверии.       Эймонд бы похлопал всему этому представлению, если бы не знал, что ему нужно в нем участвовать.

Я буду руками, тебя обнявшими, Я буду руками, тебя собравшими, Руками удерживающими. Я буду руками любящими, Руками принявшими. Я буду руками, Тебя не предавшими. 365 воинов внутри меня, Шахназ Сайн