Лунный характер

Уничиженья Серая ночь, серый век. Чашу терпенья Не расплесни, человек. Скользкие тени Слежек ползут из-под век. Чашу терпенья Не урони, человек. Григорий Корин

После встречи с агентом Поляковой, который прибыл обсудить все формальности и детали предстоящего показа, Лукиной пришлось высидеть ещё три запланированных рандеву: предложение о коллаборации с рекламным агентством, интервьюером какой-то академии, какой — она не запомнила, и нудным типом от издательства-конкурента, пытавшегося выторговать пакет привилегированных акций. Стоит отдать должное, он единственный после вежливого словесного пинка под зад покидал ее кабинет дольше и упрямей всех предшественников. Беседа с Розенберг не принесла ожидаемых результатов, как оказалось, Маша была скупа на подробности о своей встрече с бывшим мужем, зато не пожалела комментариев о персоне Лукиной. С одной стороны такое количество внимания льстило, но с другой — его качество оставляло желать лучшего. По словам Любы, она была бесконечно счастлива, что Третьякова не была в курсе ее осведомленности.

***

Дверь распахнулась, ударилась ручкой о ближайший шкаф, наверняка оставила там вмятину, и рикошетом закрылась бы...Тонкие пальцы перехватили темное дерево, а за ними влетела Мария Владимировна и захлопнула дверь. Дверь жалобно завибрировала за ее спиной. — Я увольняюсь! — рыкнула непривычно низким голосом Третьякова и, опустив слегка помявшийся лист, царапнула ногтями по столу. — Доброе утро, — ровно произнесла Розенберг, опустив очки к носу и благоразумно подавшись назад в кресле. — Тебе стоит объясниться. Мария метнула в нее гневный взгляд, плюхнулась в кресло напротив и сложила руки на груди как обиженный ребенок. Розенберг терпеливо ждала, поправляя книги на столе, выравнивая органайзер и стараясь не глядеть на златогривую фурию пред собой. — Я ненавижу две вещи. — Мария перевела дух и села поудобнее, немного расслабив сжатые кулаки. — Когда меня ограничивают и когда мне лгут. Один ограничивает меня вот уже двенадцать лет, а другая лжет, пусть не так долго, но… — женщина довольно грубо выругалась. — Более чем гнусно. Любовь молчала, позволяя Третьяковой выговориться, но Мария не торопилась продолжать. Напротив, она отвела глаза и слепо пронизывала взглядом окно за спиной Розенберг. Женщина качнула пепельной капной и осторожно глянула на нее. Красивая, все-таки. Все-таки очень красивая. — Я увольняюсь, Любовь Анатольевна. — уже тише проговорила Мария, следя опустевшими глазами за той же точкой позади Розенберг. — Кажется, пора бежать и отсюда. Любовь Анатольевна сложила руки в замок, опустила на острые костяшки подбородок и вдумчиво наморщила лоб, разглядывая лицо Третьяковой. В воцарившейся тишине было слышно как успокаивается и выравнивается ее дыхание. Мария перевела взгляд с окна на лицо Розенберг. Рассеянно. — Не убежишь. — сочувственно дрогнули пепельные кудряшки. — Что? — Третьякова непонимающе выгнула брови. — От себя, дорогая. Никогда не убежишь от себя. — Я и не от себя бегу. С чего Вы это взяли? Любовь глянула на нее, коротко повела плечом, как бы невзначай, легко. — Порой отсутствие реакции — лучшее решение. Если нет действия, не будет и противодействия. Некоторых людей держит сам факт того, что ты пытаешься от них избавиться, дорогая. Сам факт твоего бегства заставляет их пуститься в погоню. Но бегая от них, в первую очередь, ты убегаешь от себя. А это уже уроборос. — Простите? — Змей, вцепившийся в собственный хвост. — Мне знакомо это слово, — нервно порезала в кресле Третьякова. — Я спрашиваю, что Вы предлагаете? Позволить человеку дальше вторгаться в мою жизнь? Остаться стоять и наблюдать, как он все рушит? Любовь задумчиво коснулась тяжёлой серьги, поглаживая крупный камень в центре украшения. — А что он может обрушить? Мария Владимировна возмущённо выпучила глаза. — Да всё! — Пожалуйста, подробнее. — терпеливо настояла Люба. — Приведи мне пример. Третьякова умолкла, поджав губы. Взгляд устремился в пол, она шумно выдохнула, скрестила руки на груди и принялась раздражённо отбивать пальцами по предплечью. — Он никак не может повлиять на твою карьеру. Верно? — Розенберг начала одну за другой выпускать стрелами простую истину, очевидную, по-видимому, ей одной. — Ну… — Уволить тебя он может? Нет. Запретить тебе писать книги? Нет конечно. — Он может подрывать мою репутацию… — увернулась Третьякова и подняла глаза, но взгляда не выдержала. — Не может. Уж сколько раз пытался, а не может. Значит, преспективы в безопасности. Он может запретить тебе полюбить, например? Запретить кому-то полюбить тебя? — Он может помешать не любить, а строить. — Не может, дорогая. Как же ты не поймёшь. Ты не откажешься от того, что любишь. И если любят тебя — тоже не откажутся. Этот…человек, даёт тебе то, чего лишено большинство. Даёт возможность утвердиться, отбросить ненужное и увидеть настоящее. Потому что ни настоящую дружбу, ни настоящую любовь, ни настоящее дело души не способен разрушить кто-то кроме тебя самой. Третьякова некоторое время молчала. Молчала и глядела на свои руки, сложенные на коленях. Выводила пальцем неровные узоры на ткани брюк. От наблюдения Розенберг не укрылось понимание, мелькнувшее в ее глазах. Не укрылась и притаившаяся грусть. — Ошибаешься, — Мария качнула головой после долгого молчания. — Разрушить способен и тот, второй человек. — Какой? — Любовь попыталась изобразить искреннее непонимание. — Тот, кому направлена эта любовь. — сухо ответила Третьякова, и добавила: — Или дружба. Опустилась тишина, нарушить которую Любовь не решилась. — Ты знаешь что-нибудь о прошлом Лауры? — Третьякова вновь подняла глаза, заставляя теперь Розенберг выдержать прямой, крепкий печальной уверенности взгляд. Любовь Анатольевна взгляд выдержала и не отвела глаз. Не дрогнула внешне, внутренне сжимаясь. Она ненавидела лгать. — Немного. — уклончиво ответила она, полностью сознавая тяжесть неправды. — А что? Третьякова разочарованно вздохнула и поднялась. — Ничего необычного. Как была сукой, так и осталась. — выдавила Мария и поморщилась, словно слова оцарапали горло. — Подпиши бумагу, пожалуйста. Борясь с желанием взорваться и произнести освободительную правду, Любовь сглотнула и взяла в руки лист с размашисто выведенным, нет, даже вырезанным, заявлением. — Извини, дорогая, не имею полномочий, — второй раз соврала она и протянула листок обратно. — Такие заявления принимать и подписывать может только директор. Избегая взгляда, который быстро менялся с раздражённого на умоляющий, Розенберг виновато покачала головой и развела руками. — Я поняла, — мрачно кивнула Мария. — Спасибо, Люба. Я подумаю о твоих словах. Может быть. — Пойдешь к ней? — с лёгкой надеждой в голосе уточнила Розенберг, когда Маша была уже в дверях. Женщина обернулась, как-то странно глянула на нее и молча покачала головой. Дверь закрылась.

***

— Знаешь, в чем-то она и была права. — невесело отметила Розенберг и допила чай. — Это не в том ли, — сузила глаза Лукина, — Что я, видите ли, сукой осталась? — То есть, ты не отрицаешь, что ею была? — Любовь фыркнула, но тут же подняла ладонь, сдаваясь и сдерживая улыбку. — Нет. В том, что ей действительно не стоит здесь работать. — Почему? — Сама посуди, последнее, что скажется на ней благодатно — видеть твою мрачную физиономию изо дня в день. — Люба, ты на чьей стороне, скажи пожалуйста? — Лаура Альбертовна отвернулась, бессознательно впилась ногтями в обивку кресла. — На стороне справедливости, дорогая. Я бесконечно сочувствую твоему положению, но Маша пострадала куда сильней. Ещё и этот Баев… — Сучья морда. — мгновенно вспыхнула директор, сжимая подлокотник. — Знал бы с кем связался, подавился бы собственным языком, щенок. Розенберг любопытно глянула на нее. — Что? — Да так, — повела плечом Любовь. — Не помню тебя такой. Решительной. — Меня-то? — скептично хмыкнула Лаура. — Шутишь? — Не шутишь. Ты всегда была решительна в карьере, но не была ни альтруисткой, ни линчевателем. И уж тем более ни то, ни другое решительно не совершала. — Вопрос не в альтруизме, Люба. Он угрожал Мне. Мне! Ненавижу мужчин, полагающих, будто того, что они мужчины — достаточно чтобы претендовать на власть, доминирование и элементарно — положение выше, нежели заслуживает женщина. — Давно записалась в феминистки? — сьехидничала Розенберг. — Вот прямо этим утром. — парировала Лукина, однако лицо ее осталось серьезным. — Думаешь, можно пренебрегать такими угрозами? — с тенью беспокойства уточнила Любовь. — Увидим.

***

На том разговор вчера и закончился. На следующее утро она вышла с собакой, равно как себе и обещала, хотя синий джип во дворе и поблизости не наблюдался. Видимо акция демонстрации была разовая. — Несерьёзно. — с некоторым облегчением шепнула себе под нос Лукина, удерживая поводок натянутым. Берлиоз, привыкший к офису не хуже, чем к родному дому и лежанке, не перенял напряжения хозяйки и чувствовал себя в своей тарелке. Собрав комплименты сотрудников и даже позволив погладить себя девушке с рецепции, он послушно следовал за Лаурой Альбертовной повсюду, даже провожал к уборной, чего она, собственно, не требовала. Вопреки ее ожиданиям, за эти два дня с Третьяковой они так и не пересеклись. Вопреки ее же надеждам, Мария не удосужилась явиться ни с заявлением, ни даже с уничижительной тирадой, которую Лукина подспудно все-таки рассчитывала получить. Не сказать, что ей этого очень хотелось, но чувство вины намекало, что она более чем заслуживает пары, а может и не пары, резких слов. Слишком уж тихо она ушла, а затишье никогда ещё не бывало добрым знаком. Снова заглянул агент Поляковой, худой, высокий, с темными веснушками вокруг тонкого острого носа. Он постоянно поправлял круглые очки, явно не носившие никакой другой функции, кроме как декоративной, подчёркивая и без того большие глаза. — С собакой?! Извините, я не могу допустить… — молодой человек задыхался от возмущения. — Вы понимаете какие там будут люди? Нет, это невозможно… — Какие же люди там будут, Виталий? Влиятельные? Богатые? Светские господа и дамы? Такие как я, Вы хотите сказать? Юноша опустил глаза, щеки его начали быстро заливаться краской. — Извините, — буркнул он. — Поймите меня правильно, Калантэ… — Я вас решительно не понимаю. — ровным тоном прервала его Лукина, и опустила руку под стол. Выудив из кармана телефон, она молча набрала номер и спустя полминуты ожидания заговорила, пронизывая Виталия неприятным, пристальным взглядом. — Добрый. Да, дорогая, в порядке. За исключением одной крохотной заминки.. — Лаура Альбертовна мелодично постучала ногтями по столу. — Видишь ли, мне отказывают в любезности привести с собой Берлиоза. А ты знаешь, он у меня такой обидчивый… Женщина ехидно улыбнулась, кивнула сама себе, и передала телефон Виталию. Молодой человек, выглядевший и без того сконфуженно, вжался в стул окончательно. Из телефона, который он держал на некотором отдалении от уха, доносилась неразборчиво, но вполне громкая и не вполне дружелюбная речь Поляковой. — Да. Я понял. — молодой человек сморщился, как будто ему плюнули в лицо. - Нет. Лукиной удалось выхватить слова, отдаленно напоминавшие что-то вроде «…серое вещество» и «…голову из задницы» и ещё ряд любопытных, но весьма детальных поручений. — Я понял. Да, Татьяна Алексеевна, я… — последние слова Полякова уже не слышала, оставив юношу один на один с Лаурой Альбертовной и гудками в трубке. — Прошу прощения, — серьезно проговорил Виталий, протягивая телефон обратно. — Мы будем рады на приеме Вам и Вашему компаньону. Сдерживая смех, Лукина поблагодарила агента Поли, побледневшего теперь даже веснушками. Берлиоз, проводил его взглядом, величественно подняв голову и широко, во всю пасть зевнув.

***

Третьякова чудом избегала встречи, хотя, по словам Любы, бывала в ТаЛауре почти каждый день. Лукина не возражала. Знала, что сколько бы везение Маше не улыбалось, а на показе они встретятся железно. Впрочем, чего ждать от этой встречи — оставалось гадать, да и только. Безразличие ли, раздражение или спокойный, как ни в чем не бывало тон — одной Вселенной известно. Про себя Лукина шутила, что все зависит от фазы луны в душе Марии Владимировны, но когда юмор оставлял ее, нервы ощутимо натягивались. Натягивались и саднили. Нежелательных лиц, за исключением особенно отчаянного папарацци, которого охрана ТаЛаура быстро накормила листьями придорожного кустарника, за неделю не прибавилось. Словно бы все шло своим чередом, только ротвейлер сопровождал ее повсюду чаще чем обычно. К концу недели, когда до показа оставалось меньше суток, Розенберг явилась в ее кабинет с новым пакетом документов, мечтательно улыбаясь себе под нос. — Ну давай уже. — нетерпеливо откинулась в кресле Лаура Альбертовна, сложив руки на груди. Розенберг рассмеялась. — Маша справлялась о тебе. — Любовь скопировала позу Лукиной, раскручивая кресло слева направо. — Чего? — директор неверяще сощурилась. — Именно так, — довольно кивнула подруга, весело качая кудряшками. — Спрашивала, не заметила ли я что-то странное и не делилась ли ты со мной чем-то, что могло бы тебе угрожать. — Это она про картофельный профиль? Именно так Татьяна Полякова окрестила бывшего мужа Маши, объективно оценив схожесть его малопривлекательного лица с помятой, "асимметричной", как она выразилась, картофелиной. Прозвище прижилось моментально. — Вероятнее всего. — фыркнула Люба, весело, по-ребячески помахивая ногами, едва не достающими пола. — Стало быть, беспокоится. — задумчиво резюмировала Лаура, глядя куда-то сквозь Розенберг. — Кто знает. Может она надеется, что вы друг друга взаимоликвидируете. — многозначительно изрекла Любовь, невинно посмеиваясь. — Очень смешно.

***

Ажиотаж, который сопроводил ее появление, был вызван не только роскошным костюмом, сшитым по авторскому эскизу из ещё не вышедшей коллекции Поляковой. Горящие глаза Берлиоза, отражающие синеватые огни помещения, были направлены только на руку хозяйки, но глаза всех присутствующих ещё долгое время следили за ним. Кто-то умилялся, кто-то отходил на безопасное расстояние, кто-то внешне не выражал эмоций, только тихо перешептываясь, но все без исключения смотрели на вошедших. Тому способствовало и отдельное место, почти в самом центре подиума, рядом с троноподобным ложем виновницы сегодняшнего показа. Полякова постаралась, обрекая их сидеть непозволительно близко. Взрывоопасно близко, ибо ни случай, ни провидение, ни даже судьба не решались на этот шаг с того самого утра. Мария Владимировна Третьякова ещё не явилась, чем значительно Лукину озадачила. Женщина ни в прошлом, ни в настоящем, опозданиями не отличалась. Пёс лег у самых ее ног, оставив пару шерстинок на туфлях из замши. Шерсть его блестела так, что отражала белые и синеватые огни люстр и ламп. Весь зал был оформлен в цветах обложки бестселлера, коим успела стать книга Марии. Бархатно-синий, пепельно-голубой, матово-серый и белый цвета делили между собой панели, мебель и сам подиум. Да, средств Полякова вложила на славу, даже жаль, что показ не станет фигурировать нигде, кроме светских бесед элиты. Фотографам и папарацци дорога на мероприятие была заказана, «только сливки общества, без сопутствующих им осадков», как изысканно выразилась сама Татьяна, явно отражая свою антипатию свету вспышек и отблескам камер. Все, что осталось СМИ, это пережевывать премьеру показа и ожидать реакции критиков, некоторых из которых Лукина уже отыскала среди гостей. В зале смешались люди, чьи имена были известны или в литературном кругу, или в модельном бизнесе. Между ними затесались и просто донельзя, прямо-таки неприлично богатые персоны, и любительницы продемонстрировать наряды и деньги своих мужей дамы, и, а таких было меньше всего, те, кто действительно был искренне заинтересован в искусстве. "И близкие друзья конечно", поправила ход мыслей Лаура Альбертовна, улыбнувшись появившейся Розенберг. Любе выпало сидеть недалеко от Поляковой. Справа от нее посадили Алексея Сухарева, смазливого, но вполне приятного молодого человека, сыскавшего успех в роли стилиста и модного эксперта. Слева же расположился Рыболовлев Дмитрий - скандальный богач, владелец футбольного клуба и просто крупный наглец, но по мнению Поляковы, обладавший двумя огромными плюсами: во-первых, Дмитрий был в двадцатке самых богатых людей России, а во-вторых, он был разведен. Этого, на рациональный взгляд Поляковой, оказалось более чем достаточно, чтобы заставить Любу весь вечер наслаждаться его компанией. Розенберг, тем временем, незаметно скорчила мученическое лицо, надеясь на помощь Лауры Альбертовны, но Лаура Альбертовна лишь тихо смеялась, перебирая пальцами в тяжёлых перстнях шерсть на макушке ротвейлера. Заиграла музыка. Свет в зале быстро растаял, а подиум последовательно выделили белые напольные лампы, с двух сторон обведя его по периметру и сомкнувшись в центре. — Попрошу внимания, — обозначила свое появление Татьяна Алексеевна, одетая в абсолютно кричащее платье, способное передать последний привет каждому эпилептику страны. — Ваше время на светские беседы, дорогие друзья, подошло к концу. Полякова нахально улыбнулась, собрав одобрение собравшихся. — Сегодня здесь состоится нечто, чего прежде на моей памяти не случалось. Мы собрались засвидетельствовать рождение очередного союза двух миров, мира моды и мира пера, но увидим их ярое противостояние. Противоборство. Противоречие. Ибо сама суть противоречий обрела новый смысл под чутким пером виновницы нашей встречи.. — Полякова вскинула руку, указывая куда-то в дальний конец зала, куда проплыли два прожектора, вырывая из полумрака тонкую фигуру. — Она суть этого вечера, самое его сердце, Третьякова Мария Владимировна! Зал зашелся овациями, утопившими собой восхищённые возгласы. Мария Владимировна плыла. Парила. Краем глаза Лукина могла бы заметить хитрую улыбку Любы в правом ряду, но не заметила. Она видела только женщину, степенно, неспеша шагавшую по синей ковровой дорожке. Чёрное платье, оголяющее тонкие бледные плечи. Чёрное платье, блестящее, жемчужным отливом отражающее софиты, люстры и напольные лампы. Платье, сосредоточившее в себе сияние всех источников света, поглотившее их, преобразовавшее их в чистейший лунный перелив, блеск, который способно источать только небесное светило. Первозданное. Неприложное. Подлинное и единственно существующее здесь и повсюду. Ничто, казалось, не может волновать и притягивать больше, если бы не закрученные штормовой волной локоны, укрывающие ключицы, локоны беспокоящиеся на плечах от ровных шагов. Если бы не узкие запястья, не руки, придерживающие — одна полы платья, другая — непослушный локон у лица. Если бы не глаза. Не губы, сложенные в идеальной, мягкой улыбке, немного неуверенной, обрамленной двумя изящными морщинками. Поднимая голову на гостей, Третьякова одарила их благодарным взглядом из-под длинных ресниц. Взгляд коснулся и Лукиной, но вопреки всем ожиданиям и даже надеждам, ничуть не изменился, лишь скользнул дальше, не задерживаясь ни на секунду. В любых других обстоятельствах Лаура Альбертовна непременно бы среагировала, разозлилась, расстроилась или попросту обиделась. Но не сейчас. Сейчас она и ее хвалёное самообладание полностью поддались, пали, сдались на милость силе куда более великой, чем контроль в любой его форме. Силе Красоты. Под стихающие аплодисменты Третьякова исполнила эффектный реверанс и заняла свое место, наискось закинув ногу на ногу. Лукиной она демонстрировала благородный профиль, не одарив ее больше ни взглядом, ни словом. Берлиоз нерешительно вильнул хвостом и подвинулся ближе к ней. Ему-то повезло больше — Лаура Альбертовна с плохо скрываемой завистью наблюдала, как он блаженно щурился, подставляя щеки под тонкие пальцы Марии. Третьякова поглаживала его круговыми движениями, а внимание гостей вернулось к Поляковой, вещавшей с основания подиума, с небольшой сцены. Когда она закончила вступительную речь, а музыка стала стремительно нарастать, Лукина воспользовалась положением их с Марией мест, несколько отдаленных от общего ряда гостей, и тихо поприветствовала Третьякову. Пальцы на щеке Берлиоза непроизвольно замерли, но тут же продолжили почесывания. — Не стану лгать, что рада тебя видеть. — сухо ответила Мария. «Уже что-то», подумала Лукина, «…Уже что-то. По крайней мере говорит со мной». — Очень мило. — Скажи спасибо, что я вообще говорю с тобой. — Спасибо, — недолго думая, согласилась Лаура Альбертовна. На подиум вышла первая модель.