Лунный характер

Да, Вы со мною были не честны. Вы предали меня, и может статься, Не стоило бы вовсе разбираться, Нужны Вы мне иль больше не нужны.

Нет, я не жажду никакой расплаты! И, как ни жгут минувшего следы, Будь предо мной вы только виноваты, То это было б пол еще беды.

Но Вы с душой нечистою своей Всего скорее даже не увидели, Что вслед за мною ни за что обидели Совсем для Вас неведомых людей.

Всех тех, кому я после встречи с Вами, Как, может быть, они и хороши Отвечу не сердечными словами, А горьким недоверием души.

Эдуард Асадов

Свет. Первое, что она ощутила — жар майского солнца на веках. А веки были тяжёлыми, словно много ночей не знали ни сна, ни отдыха. Сперва пришло сознание. За ним - осознание. Она слабо пошевелила рукой, но не встретила ничего, кроме шёлка простыни. Веки взметнулись. Широко открыв глаза, она глядела в белый потолок и не хотела поворачиваться. Не хотела убеждаться в том, что постель, вторая ее половина, давно стыла и пуста. Вскоре она ощутила, как болезненно рубашка впивалась в плечо. Некоторое время, может пару минут, а может и целый час, Лукина терпела дискомфорт и режущую боль, но все-таки сдалась. Сдалась и пошевелилась, медленно, сдерживая шипение от боли уже по всему телу. Взгляд соскользнул с потолка, сполз по стене и рассеяно устремился вперёд, на белую кожу, на родинку на левом плече. Мария спала свернувшись на боку, спиной к ней, укутанная в одеяло почти полностью. Только плечо и было открыто, не считая волос, раскинутых ореолом по подушке. Лукина подложила руку под голову и ещё долго любовалась такой крохотной, но доступной деталью. Кончики золотых прядей сворачивались кольцами, навевая мысли о гребешках морских волн. И о змеях. И о лучах солнца, зимнего солнца, играющего блеском на снегу. Мария глубоко вздохнула и качнулась вперёд, поворачиваясь. Лукина поймала ее, предположительно, за предплечье, не давая пересечь границу постели. Мягко вернула в безопасное положение. — Доброе утро, — пробормотала та, сфокусировав взгляд сперва на руке, потом на Лукиной. — Ты чего? — Спасаю тебя от ошибок. Уже не в первый раз, дорогая. Мария смущённо отвела взгляд. Натянула одеяло выше, под острый подбородок. — Не буду тебя смущать, — вставая, Лукина усмехнулась. — Как бы ни хотелось. Не оглядываясь, она медленно покинула комнату, подняв, по пути, с края дивана галстук и откинув его на стул, между двумя шкафами. Пока Маша приходила в себя, Лукина успела сменить измявшиеся брюки и рубашку на спортивные черные трико и свободный батник, как принято говорить, оверсайз. Теперь, надев очки, читала новости, внимательно пролистывая ленту браузера. Чайник закипал. — Кофе или чай? — не поднимая взгляда, уточнила она, уловив приближающиеся мягкие шаги. — Доброе утро, Лора. — Мария задержалась в дверях, чтобы погладить ротвейлера, следовавшего за ней из коридора. — Чай, пожалуйста. — Какой? — Лаура отвернулась от телефона, поморщилась, как и всегда, стоило сокращению резануть слух. Мария опустилась за стол и подперла голову рукой. Растрёпанная, она представляла собой замечательную, уютную картину. Черная рубашка натолкнула на воспоминания, но сегодня она уже не просвечила в лунном сиянии, не цепляла взгляд так, как вчера. Зато брюки очень интригующе обтягивали налитые бедра. — А что предложишь? — Ромашка, ромашка с мятой, липа, фруктовые ассорти, лесные ягоды, молочный улун, жасмин… — А просто какой-нибудь черный? — прервала Мария, виновато улыбнувшись. — С бергамотом. — Бабушка в детстве часто заваривала именно его. Какой аромат стоял в доме.. Лукина отвернулась к шкафу над столом. Исследуя названия и коробочки, она отчетливо ощущала на себе взгляд. — Спасибо за вчерашний вечер. — раздалось позади. Не отрываясь, Лаура вскинула брови. Кипяток уже нагревал чашки. — А я хотела извиниться, — она заполнила одноразовый пакетик и уточнила, прежде чем опустить его в кипяток. — Сахара? — Одну, пожалуйста. За что? Женщина скрестила руки на груди и повернулась лицом к Третьяковой. — Я ожидала такого исхода, буду честна. Но не такого напора. — она поежилась, глянув на форточку. — Мне стоило быть сдержаннее, но с тобой…это не так просто. Я не удержалась. — Лаура тепло улыбнулась, задумавшись. Вспоминая. — Ты ожидала такого исхода? Это почему же? — Мария заинтересованно подняла глаза. Лукина пожала плечами. — Это похоже на тебя. Независимость, непредсказуемость и свобода действий. Этот лунный характер… Глядя в карие глаза, которые через мгновение начали стремительно разгораться, улыбка быстро сползла с ее лица. Так же быстро, как явилось понимание. — Так, стоп. Лукина напряжённо застыла, когда Третьякова поднялась. Она не делала резких движений, не схватила даже полупустую бутылку рома со стола. Только встала, глядя куда-то под ноги, глубоко погрузившись в себя. — Эти слова… — медленно проговорила она, подняв глаза на Лукину. — …Я слышала лишь однажды. Так сказала Лукина Лаура Альбертовна, моя…учительница. Удивительно. — Глаза Марии сузились, выискивая любой знак на лице Лауры. Ледяным тоном она повторила. — Удивительно. — Но откуда я могла знать.. — серьезно проговорила Лукина, чувствуя, как разверзается под ней пропасть поражения. Третьякова нахмурилась. Нахмурилась сильно, так, что между бровей пролегли две параллельные морщинки. Внезапно она метнулась к дверям, пугая Берлиоза. Быстрым шагом пролетела коридор, вошла в комнату. Лукина едва поспевала. Мария принялась лихорадочно шерстить книги на полке, сдвигая те, что не подходили. Лаура уже знала. Знала, что она ищет. В сторону съехали «Последнее желание», «Меч предназначения» Сапковского. Оставалось лишь слегка сдвинуть «Час презрения», чтобы он наступил. Чтобы мелькнула красная обложка. Чтобы грянуло. Третьякова не пропустила ее, выхватила и распахнула на случайной странице. Пролистала раз. Два. Больше не потребовалось. В ее руках оказался ровный тетрадный листок, со следами старых помятостей. Потемневшие глаза прожигали бумагу всего секунду, прежде чем направили пламя в Лукину, беспомощно вросшую в пол. — Ты, — тихо, хрустальным полушепотом констатировала Третьякова. Лукина ошиблась. Ошиблась, ожидая крика. Мария развернулась, оперлась спиной о шкаф и задумчиво уставилась на картину с испанкой на вороном коне. — Ты. — сокрушенно улыбнувшись, повторила она. Благородный профиль не дрогнул. Она закусила губу, опустила голову. Волосы упали на лицо, закрывая Лукиной единственно верный источник считывания эмоций. Напряжённо, почти испуганно, Лаура стояла в дверях, ожидая чего угодно. Вулканического извержения, жар и мощь которого сотрёт ее с этого самого места. Она ожидала чего угодно, только не тихого, надрывного смеха, сотрясшего плечи Третьяковой. Сперва она даже подумала, что женщина плачет, укрывшись за золотистым барьером. Но она смеялась. Смеялась совершенно точно. И совершенно горько. — Я, оказывается, беспросветно слепа, Лара. Ужасно, до глупого слепа. — Мария подняла голову, улыбаясь. «Лара». Она смотрела перед собой и хоть улыбка ещё не сошла с ее губ, глаза Третьяковой были исключительно спокойны. Глубоко вздохнув, она шумно выпустила воздух, повернулась. Улыбка растаяла. Медленно, словно в глубокой задумчивости. С той же задумчивостью она приблизилась, всматриваясь в лицо Лукиной. Женщина не шелохнулась. Только трепетное, затрудненное спазмом в груди дыхание, выдавало в ней жизнь. Замершую в ожидании, но все-таки жизнь. Мария подошла совсем близко, так близко, что Лауре показалось, будто она слышит как колотится сердце, запертое в черной льняной рубашке. Рука ее потянулась вверх. Лукина подавила желание увернуться, желание спастись от удара. Но удара не последовало. Мария лишь аккуратно, почти невесомо коснулась ее лица, все так же внимательно, задумчиво вглядываясь в глаза, губы, скулы, словно бы впитывала каждую черту, каждую линию. Словно бы хотела рассмотреть в ее лице лицо Лауры Альбертовны, которую она помнила. Зрачки ее были расширены. Губы слегка приоткрыты. А рука была холодна. Или это Лукина похолодела от оцепенения. Мария поджала губы. Глаза в которых вместо золотых крапинок теперь играли изумрудные огоньки, блеснули, как будто вот-вот грянет слеза. Губы сложились в очередную улыбку. Теплую. Даже ласковую. — Я думала, с годами это пройдет, Лара. — спокойно, без колебаний произнесла она. — Думала это чувство оставит меня, но…кажется, этого не случилось. Лукина с облегчением выдохнула, но шевельнуться не решилась, ища ответы, ища хотя бы намек в глазах Третьяковой. — Я искренне верила, что оно пройдет. Улыбка дрогнула, слезы действительно навернулись. — Но не прошло, Лара. Я тебя действительно всем сердцем…ненавижу. Третьякова опустила руку, взгляд, и голову. Она поникла так резко и разительно, будто многотонный груз вдруг осел на тонкие плечи. Обхватив себя руками, болезненно ссутулившись, Мария молча обошла ее, беззвучно покинула комнату. Лаура продолжала смотреть прямо, туда, где только что были ее глаза, ее золотистые волосы, свечение бледности кожи. Где были губы, бледно амарантовые, в лёгкой, теплой улыбке. Где были морщинки в уголках губ, совершенно чарующие, нежные, оживляющие бесчувственное, казалось бы, лицо. Она неуверенно качнулась в строну коридора, когда услышала шорох пальто. За ним последовал стук каблуков, размеренный, медленный. После щелчка замка звук сменился, обозначая стук уже не по древесине, а по бетону. Дверь закрылась. Тихо. Следовать за ней не было смысла, коллекционировать пощёчины — последнее, что Лукина назвала бы своим хобби. Она молча стояла, слушая стук каблуков. Слушая, как по ступенькам уходит прочь человек, который ещё совсем недавно просил ее остаться. Который мгновение назад верил. Она ещё некоторое время стояла, обнимая себя руками, совсем так, как стояла однажды юная Третьякова в ее кабинете. Из задумчивости вырвал ротвейлер, тихо заскулив, привлекая к себе внимание. Они вышли на улицу. Она забыла поводок, забыла верхнюю одежду. Был только телефон, так и оставшийся в руке, и пёс, умчавшийся в тень деревьев, спугнув по пути стаю голубей. Она набрала номер. — Поля?.. — тихо, сокрушенно пробормотала она, когда взяли трубку. — Дорогая? Твой голос…она узнала, верно? — после короткой паузы раздалось с обратной стороны линии. — Верно. — шепнула Лукина. Полякова отложила репетицию и две важные встречи. Люба отказала всем, кто значился сегодня в плане. Обе сидели на кухне рядом, обе молчали, глядя то на поникшее лицо подруги, то на листок посреди стола. Лукина бездумно постукивала ногтями по чашке. Любовь многозначительно глянула на Татьяну. Та лишь покачала головой и опустила глаза. Ей хотелось сказать, «А я предупреждала», хотелось отчитать, хотелось ругаться. Хотелось тыкать носом в очевидные, совершенно прозрачно видимые последствия, хотелось сказать многое. Люба тоже имела что сказать. Ей хотелось утешить, хотелось коснуться плеча подруги и размеренно погладить, подбодрить. Сказать, что не все потеряно. Что нужно время. Что нужно терпение. Что ошибаются все. Хотелось сказать многое. Обе молчали. В этом молчании сконцентрировалась терпимость и готовность, вибрирующее в воздухе понимание, досада и грусть, мерно осевшие на плечи всей троицы. Берлиоз понуро опустил уши. Это была длинная ночь. Она не проронила ни слезинки. Не позволила себе сорваться днём, после встречи с подругами, одиноко восседая на кухне. Не позволила себе сорваться вечером, бесцельно разгуливая по квартире. Не позволила себе сорваться ночью, лёжа в одежде, глядя в потолок, по которому иногда проскальзывал свет от фар проезжавших где-то вдоль аллеи машин. Подушки сохранили запах Третьяковой. Духов, спутанных с шампунем и Ее запахом. Ее собственным, едва уловимым, тонким ароматом. Берлиоз просился на диван, но вскоре разочарованно фыркнул и улёгся на пол. Она все думала, прокручивала в сознании варианты развития событий, скажи она раньше. Когда и как можно было попробовать. Что если? А может… Вдруг? Гипотезы вырисовывались мрачные. Почти всегда в конце она оставалась и слушала удаляющийся стук каблуков. Почти всегда выслушивала ругательства и оскорбления. Или хуже того, видела эту теплую, но стремительно остывающую улыбку. Почти всегда, за исключением того единственного случая, где она призналась с самого начала. Тогда Мария Владимировна в ее сознании просто захлопнула дверь, так и не углубившись в кабинет. И то лишь потому, что рядом была Розенберг. Берлиоз захрапел. Какой чудесной была ее улыбка.