Лунный характер

Ты помнишь ли, при вашей встрече, При первой встрече роковой, Ее волшебный взор, и речи, И смех младенчески живой?

***

...И что ж теперь? И где все это? И долговечен ли был сон?...

***

...Судьбы ужасным приговором Твоя любовь для ней была...

***

И что ж от долгого мученья Как пепл, сберечь ей удалось? Боль, злую боль ожесточенья, Боль без отрады и без слез!

Федор Тютчев

Да, она знала и чувствовала. Взгляд, тот прямой, внимательный взгляд буквально можно было ощутить. И она ощущала. Как он скользнул по плечам, упал ниже, задевая ключицы. Ощущала, как он коснулся груди. Чувствовала, как прошел холодком по самому контуру, огибая изящную форму. Как провел по ребрам. Если бы она закрыла глаза, ей непременно почудилось бы, что это касания рук, а не смущенных глаз. Что это кончики пальцев гуляют по ее телу, вздрагивающему на ветру. Что это тепло длинных, тонких пальцев, а не холодная синева взгляда. Но она не закрыла глаз. Она смотрела прямо и гордо. Бледная, почти сияющая, как сама Луна. Лукина тихо сглотнула. Недостаточно тихо. — Ты предпримешь что-нибудь? Я замерзаю. Был только голос. Для Лары, Лоры, Калантэ и Лукиной, для Лауры Альбертовны, нервно застывшей, натянутой, был только этот голос, мягкий как шелк, льющийся как атлас сквозь пальцы, как самый мягкий бархат, ускользающий из рук. Теплый и единственно верный. Правильный. Словно только он имеет право нарушить тишину, оборвать молчание и тронуть слух. — Что? — глупо переспросила Лукина. Мария посмотрела на нее. Коротко, надменно. Как если бы могла, смотрела картина из Лувра на восхищённых зрителей. Свысока, хоть она и была ниже. Значительно ниже. — Я вижу, как ты смотришь на меня. Вижу с первого дня. — Мария облизнула губы, медленно, демонстративно. Дразня. — Мне хорошо знаком этот взгляд. Скажи, Лора, ты хочешь меня с тех пор как прочла или с тех пор, как увидела? Наглость слов, их бесстыжее, уверенное звучание, встало поперек горла. Лукина с трудом отвела взгляд. Она не спешила с ответом, не хотела поддаваться ни этой наглости, ни этому бесстыдству. Найдя замерзшими пальцами чашку, она отпила полностью уже остывшего чая. — Твоя оценка…оскорбительна. Не равняй меня с теми, кто теряет челюсть при виде женской груди. — сухо ответила она. Мария рассмеялась. — Я и не думала. Знаю, что тебе для такой реакции нужно несколько больше, чем увидеть. Теперь она смотрела только на Лауру. Смотрела пристально, спокойно, с лёгким любопытством и тяжёлым ожиданием. — Ты испытываешь меня. — Лукина не смела повернуться, зная, что вероятно, это будет ошибкой. Ещё один взгляд отделяет ее от безотчётности, всего один. — Зачем? — Мне так хочется. — Мария невинно свела брови. — Я могла бы влюбиться в тебя. Я бы хотела. — Что тебе мешает? Глаза не того цвета? — холодно осведомилась Лаура Альбертовна, отдаляясь от возможного срыва. Отдаляясь стремительно. — Ох, нет, — грустно вздохнула Мария, отвернувшись к окну. — Как раз того. — Ты играешь мной. — Вовсе нет, Лора. Вовсе нет. Я хочу дать тебе то, что могу дать. А на большее я не способна. Большего дать я просто не могу, понимаешь? Ответа не было. Лукина сжала губы, отставила чашку подальше, на стол. Мария тоже молчала, только ткнула окурок в пепельницу на подоконнике и молчала, глядя в ночь. — Я должна тебе кое-что сказать. Нечто важное. — вдруг, совершенно внезапно для себя, решилась Лаура Альбертовна. — Не нужно. — просто оборвала Третьякова. — Что бы ты сейчас не сказала, это будет лишним. Зачем? Здесь есть ты и есть я. Постель ещё не остыла. Я прошу тебя провести ночь со мной. Не заставляй меня повторять, черт возьми, это не то, о чем просят дважды. — голос Третьяковой надломился. — Мне нужно тепло. Мне не нужны ни слова, ни признания, потому что я не смогу на них ответить, Лора. Я не смогу любить, как бы не пыталась. Я пыталась. Я люблю голубые глаза, но не твои. Твои прекрасны. А те были жестоки ко мне. Но сказала правду там, в ресторане. Я не думаю, что смогу полюбить. Потому что я и так люблю. И тогда Лукина поняла простую вещь. И ей хотелось смеяться. Неведомо чему. Хотелось плакать. Известно от чего. Судьба? Судьба. Нельзя отказываться от шанса, данного судьбой, ибо если ее обидеть, накажет она жестоко. И наказала. Судьба - которая так порадовала Полякову своим ловким замыслом - хлестнула по рукам. Укусила. Отомстила за трусость и ложь. За молчание. За укрывательство. Отомстила жестоко и смешно, потому что любовь, предназначенная ей, только что ускользнула в прошлое. К ней же. К той, представить которую она побоялась. К той, которой постыдилась. Которую запрятала в книги, в ящики, в шкафы, как скелет, как позорный отпечаток. Которую выжгла. Остались только угли сожаления, пепел и прах. Собственный прах. — Выбрось эту чёртову сигарету. — прошипела Мария, устав ждать. — Возьми меня. Она потушила сигарету. Сломала ее. Сломала вместе с ней себя. Воля, призванная крепчать, держаться и поддерживать ее на плаву, треснула. Воля ничто, когда говорит Любовь. Руки не слушались Лукиной. Они слушались только Третьякову. Они, как и Третьякова, не захотели принять отказ. Не захотели поступить по совести, не смогли. Они коснулись льняной рубашки, против воли, подавив сопротивление. Бездумно и беспомощно. Бессильно. Мария тихо выдохнула, закрывая глаза. Черные ресницы дрогнули. Она, в отличие от Лукиной, погрузилась в лёгкие касания полностью и бесповоротно. Она, в отличие от Лукиной их ждала. И в отличие от Лукиной, контролировала. Только она. Лён был мягок. Холоден. Ветер легко задувал в кухню, шелестел листьями гардении. Луна убывала. Мария оказалась ближе, совсем близко, касаясь ее грудью, дыша в ключицы. Руки избавились от мелких пуговиц. Быстро и без сожалений. Теряя тепло, отдавая его без остатка холодной, бархатистой коже, пальцы коснулись шеи и поползли вниз, вдоль линии ткани, вдоль рубашки. Вдохи стали глубже. Выдохи короче. Гладкая, безупречно мягкая кожа. Где бы ни были ее пальцы, они никогда не встречали Такой. Никогда не касались Такой. Никогда не двигались так легко, так скользя, так беспрепятственно. Она почти дошла до талии, когда Третьякова шумно вздохнула и перехватила кисть. Отвела руку обратно, выше. Правую руку. Не отпуская, Мария шагнула в темноту коридора, уводя ее за собой. Молча. Беззвучно. Медленно и осторожно, наощупь. Миновал кабинет. Ванная. Миновал поворот. В спальне было тепло и тихо. Шелк постели обжёг холодом, вырвал тихое шипение, виновато шелестя под ними. Она все ещё не отпускала руки, утягивая за собой вниз, на подушки, в стужу одинокой кровати. Лукина подчинялась. Безвольная игрушка в руках кукловода. В любимых, не любящих руках. Мария подняла ее руку к собственному горлу, заставляя остаться сверху, удерживая внимание на себе. — Пожалуйста, — едва различимо шепнула она. — Позволь мне почувствовать хоть что-то. Лукина сжалилась. О, разве могла она отказать милой девушке, ласковой и очаровательно упрямой Третьяковой, пусть даже запертой в теле холодной, бесчувственной Марии Владимировны? Разве могла не обмануться золотыми крапинками в карих глазах, пусть даже казавшихся сейчас черными? Сердце рвалось. Протестовало каждым ударом, воевало. Сердце болело, отражая боль женщины, просящей пощады и спасения. Тепла и понимания. Принятия. Здесь и сейчас, пока она рядом. Пока рядом Она. Лукина сжалилась. Руки теперь уже слушались, исполняя просьбу Третьяковой. Лён пал, незаметно для них обеих. И встретились две Луны. Столкнулись сиянием. Одна на темно-синем небосводе, Другая в темно-синем шёлке. Волосы рассыпались каскадом, единственным теплым оттенком в палитре ночи. Единственным ориентиром. Галстук коснулся ее талии, выраженной, глубокой, защекотал где-то над ребрами. Мария перехватила его, потянула, заставляя Лукину поравняться с собой, а второй рукой аккуратно сняла с нее очки. Только поздно. Лаура успела увидеть. Успела выхватить на бледности кожи что-то, что было ещё белее. Там, где Третьякова перехватила руку. Куда не пустила пальцы. Справа. Глубокий, неровный рубец прямо под нижним ребром, белеющий и широкий, пугающий. Лаура замерла, глядя вниз, на отпечаток, об истории которого начала догадываться. Когда она подняла взгляд, глаза Марии сверкнули. Она закусила губу. — Это.. — негромко начала Лукина. — Да, — шепнула Мария. — Неопровержимые доказательства. Лаура открыла было рот, но Третьякова покачала головой, глядя на нее спокойно и ласково. — Молчи. — одними губами шепнула она. Натянув галстук, увлекла Лукину к себе, попутно распуская петлю. Мария поймала горячее дыхание, задержала на секунду зрительный контакт, недолго искала что-то в голубых, ясных как день, глазах. Нашла она это или нет, сказать сложно. Она лишь выдохнула, откинулась на подушки, открывая шею. Лукина подчинилась. Подчинилась безропотно и без капли сомнений. Покладисто и честно. Искренне и с полной отдачей, до последнего, до самого нутра. Горячие губы коснулись шеи, обозначили мурашками близость, нежность. Транслировали слова, сказать которые вслух опасно и боязно. Сказать которые необходимо, но не следует. Которые не нужны. Губы скользнули выше, коснувшись кончика уха. Каждый ее выдох ощущался на коже, жаркий и неровный. Третьякова затаила дыхание. Запах сливочного ликера. Аромат карамели. Нотки корицы. Она двинулась вниз. Медленно и невесомо, заставляя женщину под собой напрячься, стать оголенным нервом, и ждать, ждать, трепетно реагируя на каждый поцелуй, каждое прикосновение, каждый короткий, желанный контакт. Лукина отстранилась, едва дойдя до округлости ниже ключиц. Не задев, не зацепив даже случайно. Она предвидела, чувствовала, что все это потеряет смысл. А сейчас она увидела доказательство своим предчувствиям. Мария глядела в потолок. Бесчувственно, отрешённо и пусто. Не моргая. К виску стекала едва заметная, одинокая слеза. Лукина слабо улыбнулась. Снисходительно и мучительно. Сочувственно. Опустилась рядом, не сказав ни слова, только выхватив часть одеяла, чтобы не дать ей замернуть ещё сильнее. Словно Холод тоже способен замерзать. Обняла. «Ты с самого начала выбрала не то тепло, Маша» подумала Лукина. «Ты с самого начала выбрала не то сердце, Лора» подумала Третьякова. Но она повернулась навстречу, прижалась ближе. Ткнулась носом во впадинку у плеча, в рубашку, пахнущую сладковатыми духами. Сквозь ткань Лаура ощутила влажность. Ту единственную слезу. А может чуть больше, чем одну. А может много больше. Она не спала долго. Достаточно долго, чтобы услышать, как изменилось дыхание Марии, как оно сравнялось, замедлилось, углубилось. Чтобы почувствовать тяжесть, которой опустился сон, и только тогда позволила уснуть себе, убедившись, уверившись, что можно. Что слезы на рубашке уже высохли.