Лунный характер

Не веришь мне, мой странный друг! Поверь! Ведь даже Бог Крупицей от такой любви Доволен быть бы мог.

Эмили Дикинсон

— Да, те самые границы. И, обходя мои, надо быть особенно осторожным. — Я учту, Мария Владимировна. — после небольшой паузы пообещала Лукина. — Можете мне поверить. — Поверить? — Мария некоторое время вглядывалась в лицо директрисы. — Мы едва знакомы, Калантэ. Лаура. У вас два имени. Которому из них мне следует верить? — У каждого человека два имени, Мария Владимировна. — негромко проговорила Лукина. — Одно нам дают при рождении, другое создаём мы сами. — Но Вы прячетесь за чужим именем. — Разве? Я не действую под личиной другого человека, я это я, как бы Вы меня не назвали. Я пишу что думаю, говорю что думаю и поступаю как думаю. — И все же, не называете себя открыто. — Вы осуждаете меня, тогда как сами начинали одними инициалами, верно, Т.М.В.? Неужто Вы сами побоялись выступить, называя себя открыто? — Лукина победно откинулась в кресле, наблюдая, как меняется лицо Третьяковой. — Да, позже Вы открыли имя целиком. Когда нашли своего читателя и доверились ему. Мое имя читателю не интересно, Мария Владимировна. Ему нужно лишь мое мнение. Признайтесь, когда Вы читали мою рецензию для Вашей книги, Вас интересовало мое имя? Моя личность? Бьюсь об заклад — ни капли. Как и всем, Вам было важно лишь то, что написано, а не кем, как оценили Ваши труды, а не кто. Я дорожу своим именем и не намерена называть его там, где его не услышат. Больше того, теперь знать меня — значит удостоиться той степени доверия, которая позволила бы стать чуточку ближе. Я заставила людей ценить свои, как Вы говорите, границы. И поверьте, упрёки в лицедействе — последнее, чем можно меня зацепить. Мария не спешила с ответом. Тонкие, четко очерченные губы не дрогнули, только вырисовали лёгкую тень улыбки. — Довольно гневная тирада для человека, зацепить которого не удалось, — по-кошачьи прищурясь, ответила она тихо. — Вы правы. Ваше имя интересовало меня тогда в меньшей степени, признаюсь. Вы правы и в том, что я тоже начинала робко, не решаясь назваться с первых строк. Однако, Вы назвали свое имя спустя несколько минут нашего знакомства. Женщина улыбнулась чуть шире, хищной, почти торжествующей улыбкой. — Я делаю вывод, Лаура, что Вам хочется, чтобы я стала чуточку ближе к Вашим границам. Иначе, Вы не рискнули бы своим прославленным инкогнито, не открылись бы так беспрецедентно быстро. Или, в противном случае, Вы преувеличиваете значимость своей анонимности. Лукина невольно сглотнула. — Может быть Вы правы. Может нет. Может быть Вы обманывайтесь, ища в моем расположении нечто большее, чем в нем заложено. А может и нет. Одно я могу сказать Вам точно, Мария Владимировна. Говоря со мной, в моем кабинете, в таком тоне, Вы рискуете никогда не узнать, что скрывается за этим расположением. Лаура Альбертовна поправила очки на носу, отвела мешающие волосы назад. На Марию она не смотрела, знала, что написано на ее лице. Знала, что она возмущена. И знала, что она не позволит себе наглости спорить. Было что-то опасное в глазах Третьяковой, что-то искрящее как динамитный фитиль, что-то от чего Лукина отчётливо ощутила, что сидит на пороховой бочке. Решив увести разговор в более миролюбивое русло, она оперативно сменила тему: — Что касается Вашей работы. Вас интересовала цена? Так что ж, я признаю ее бесценной. — Что это значит? — с ноткой железа в голосе произнесла Мария. — Это значит, что я не стану выдвигать цены. Вы выиграли гранд на массовый тираж, рекламу и лучший процент прибыли, который издательство может Вам предложить. Восемьдесят к двадцати на первое издание. Опережая Ваши замечания о моем неравнодушии к Вашей персоне, проясню, что это не только мое решение. Совет принял его единогласно. Третьякова недоверчиво смотрела ей в лицо, ища подвох. Вся ее надменная уверенность улетучилась, сменилась искренностью и юношеской радостью в глазах. — Это…невероятно лестно с Вашей стороны. — пробормотала она. — И очень неожиданно. — У меня будут вопросы, Мария Владимировна. Но прежде, деловое предложение. — Лаура Альбертовна опустила голову на сложенные в замок руки, безмятежно рассматривая черты лица Марии. — Я хочу предложить Вам остаться в штатном составе моей команды. Третьякова замерла и удивлённо приоткрыла губы. — Вы предлагаете мне работу? — Я предлагаю Вам привилегию, — покачала головой Лукина. — Станьте моим заместителем. Мария моргнула. Перевела взгляд на Берли, как будто он мог подтвердить или опровергнуть слова хозяйки. Потом снова на Лукину. — Вы талантливый, опытный писатель, мастер слова, человек, которому я могу доверить роль эксперта при себе. — Лаура Альбертовна решила нанести еще один удар, закрепляя победу. — Любовь Анатольевна настояла, что мне нужен заместитель, да и потом, мне не помешает свежий взгляд на нынешнее искусство. Думаю, Вы обладательница того самого взгляда, на оценку которого я могу положиться. — Это…это очень серьезное предложение, Лаура. Я, признаться, не искала работу, мне надо подумать. — Давайте поступим так. В конце этой недели пройдет открытый конкурс-прослушивание для новых авторов. Я предлагаю Вам посетить его вместе со мной, как приглашенной независимой судье. Для нас это критерий непредвзятости, для Вас опыт и демо-версия будущей должности. Что скажете? Мария задумчиво прокручивала колечко на пальце. Берлиоз, словно чувствуя ее сомнения, подошел ближе и ткнулся мордой в руки, неуверенно помахивая обрубком хвоста. Она подняла голову, внимательно посмотрела на Лукину и кивнула. — Хорошо. Я хочу знать так ли страшен ваш отбор, как его малюют. — Прекрасно! — Лаура Альбертовна выпрямилась и сложила руки на груди. — Должна предупредить, после оглашения результатов состоится прием. ТаЛаур щедр и гостеприимчив. — И любит праздный образ жизни, я наслышана. — Обижаете, Мария Владимировна. — Лукина расстегнула пуговицу пиджака и позволила себе расслабиться в кресле, сместившись в сторону, на подлокотник. — Прием состоится в Вашу честь. Второй раз за встречу лицо Третьяковой отражало искреннее, забавное изумление. — Мы ценим, что к нашим услугам прибегла восходящая звезда. Думаю, всем будет интересно послушать о Вашем профессиональном становлении, может быть, Вы дадите совет нашим начинателям. Люди должны знать, к чему стремиться, видеть перед собою пример. Я даже позволю явиться нескольким журналистам и прессе. Модный дом Поляковой тоже заинтересован в знакомстве в Вами. Она только сегодня поделилась со мной, что была бы рада отразить Ваше творчество в ближайшем показе. — Вы собрались громко заявить о моем возвращении, Лаура. Зачем? — Третьякова недоверчиво хмурилась. — Как я и говорила, я обращаю внимание общества на то, что заметить следует. В конце концов, Мария Владимировна, чем больше огласка, тем лучше для Вас. И для меня тоже. Я заинтересована в прибыли не меньше, чем Ваше предыдущее издательство. Разница лишь в том, что я не стану менять Вас под запрос общества. Я заставлю общество создать соответствующий запрос. Мария Владимировна поднялась, аккуратно, чтобы не побеспокоить сопящего у ног Берлиоза. — Это большой жест, Лаура. Я…тронута и ценю Ваше участие. Спасибо. — женщина замялась, неловко поправила пиджак. — Спасибо, что не стали олицетворением того, что я боялась здесь встретить. Думаю, мне следует отблагодарить Вас и принести извинения. Вы позаботились обо всем этом, а я отплатила Вам грубостью и неверием. Лукина молча наблюдала, не выражая ни эмоций, ни малейшей, мимической реакции. — Как насчёт пообедать завтра? Вы сказали, у Вас есть ко мне вопросы. У меня к Вам тоже есть. Будет приятнее обсудить дела в более...свободной обстановке. В груди у Лукиной что-то сорвалось, упало, оставив за собой незнакомую лёгкость. Она не сдержалась, улыбнулась тепло и по-доброму, искренне, как улыбалась, на самом-то деле, очень редко. — Почту за честь, Мария Владимировна. Разделить радость и волнения ей оказалось попросту не с кем. Единственное существо, способное выслушать Марию Владимировну, лежало рядом и сопело в лапы розовым носом. Фея, священная бирма, бирманская кошка, пушистое очарование и самое светлое создание в жизни Третьяковой, терпеливо и участливо выслушивала и, кажется, даже сочувствовала Марии. Она внимательно водила персиковыми кончиками ушей и массировала лапками домашний халат, пока Третьякова открыто и легко делилась вслух своими мыслями. Можно подумать, только самый одинокий человек станет беседовать со своим питомцем. Третьякова рассмеялась бы такому суждению в лицо и сказала бы, что на такие откровения способен любой, познавший счастье быть другом для животного. Она вообще была уверена, что дружить умеют только те, кто хоть раз дружил бы с кем-то кроме человека. Только такую дружбу она считала гарантированной, качественной и бескорыстной, такой, за которую можно голову да плечи терпеливые под плеть. Но в мире не было человека, за которого она могла бы так ручаться. Вечера она проводила тихо, много работала, а когда не работала — целиком отдавалась чтению. Переезд выжал много ресурсов, материальных, жизненных, психологических, бегство от прежнего уклада далось нелегко и не сразу. Теперь она избегала всякой активности и предпочла посвятить некоторое время себе, восстановлению и балансированию на тонкой ниточке самобытности, без чьего-либо участия и уж тем более, присутствия. В какой-то степени она скучала по выходам в свет. В театр, где можно было отдохнуть и дышать не украдкой, а полной грудью. На выставки, где можно было часами любоваться картинами. Картинами, которые она находила намного красивей и глубже, чем многих людей. В Польше она только этим и спасалась, искусство залечивало почти все раны. Почти все. Выгорая, она могла сорваться с места и отправиться в соседний город, пусть даже ради одной маленькой картинки, крохотной, размером с планшет, но именно она могла вдохнуть жизнь и подарить толику магии, которой так не хватало в серости польских ливней и затяжных гроз. Она нервничала. Собираясь в ресторан она нервничала. Сменив три наряда она нервничала еще больше. До пика беспокойство дошло, когда она сидела в салоне автомобиля, в нескольких метрах от входа в заведение. Не представлялось о чем говорить и как, в какой манере себя держать, с чего выстраивать отношения. Какие выстраивать отношения. Лаура была настроена вполне дружелюбно, но достаточно кусаче, чтобы остерегаться ее нрава. Обходить все ее колкости было весьма утомительно, а не отпускать в ответ своих — еще сложней. Время близилось к трем, пора. Пора. Третьякова вышла. Легкий порыв ветра подхватил отворот платья, золотистого, в цвет волос, и эффектно открыл глубокий разрез. Нервно удерживая ткань, она шагнула к входу, надеясь, что Калантэ еще не пришла. Оформленный в интерьерах итальянского особняка, ресторан рождал в глубине души покой и умиротворение. Деревянные потолки и каменные полы, обтянутая бархатом мебель, но простой, без лишних деталей, стеллаж на всю стену, заставленый бутылками приличного вина — оформление его строилось на противоречиях. Стена напротив вздыбилась рогами оленя, колонну в центре зала украшала старинная тарелка ручной работы, изукрашенная национальными узорами, а на подоконниках стояло несколько крупных, узких икебан. Шагнув за перегородку, делившую зал, Третьякова заметила камин, от которого и тянулась винная стена. Людей было мало. Выбор пал на столик прямо у камина, невысокий, обставленный тремя мягкими креслами: бежевым, белым и бордовым. Мария заняла крайнее, бордовое, удачно рассчитав как этот цвет сыграет с ее платьем. Лаура показалась как раз когда она сделала небольшой заказ. Официант, уступив дорогу женщине, удалился. — Добрый день, Лаура, — кивнула Мария. Серое, довольно строгое платье, было украшено лишь крупными декоративными пуговицами по линиям ключиц. Их золото переливалось с золотистыми наручными часами. Калантэ явно не приветствовала излишеств в акцентах и побрякушках. — Рада Вас видеть, Мария Владимировна. — таким же вежливым кивком ответила Лукина. — Я взяла на себя смелость заказать Вам кофе. Любовь предупреждала, что Вам по душе латте средней температуры, на ристретто и с корицей. — Порой мне кажется, Люба знает обо мне слишком много. — улыбнулась Лукина. — Похоже на то, — Мария тихо рассмеялась, повернулась к собеседнице всем телом. — Многие хотели бы заручиться такой дружбой. Вам крупно повезло. Лаура Альбертовна поправила салфеточку, лежавшую по центру стола. Мария проводила ее руку любопытным взглядом. — Мне показалось, Вы сказали это с некоторой грустью? — Лукина жестом попросила официанта. Мария протянула ей меню. — Может быть Вам не показалось. — неоднозначно пожала плечами она. Определившись с заказом, они продолжили легкую беседу. Слова полились сами, цепляя за собой теплые воспоминания и ассоциации, заводя женщин в уютные закоулки ненавязчивой полемики. — Какой была Ваша первая любовь, Лаура? — неожиданно сменила тему Третьякова, опуская чашку на блюдце. — Знаете, я тут подумала, что никак не могу представить Вас в юности. Словно Вы всегда были такой. — Какой же? — Лаура Альбертовна поперчила поданный салат, деликатно перемешала его, кинув на Марию любопытный взгляд. — Строгой. Стальной. — Мария задумчиво смотрела в огонь камина. — Сперва Вы показались мне бесчувственной и надменной, теперь я вижу, что это не так. Думаю, мы могли бы сработаться, если… — Если, что? — Если будем продолжать в том же духе. Мне становится комфортно в Вашей компании. Для меня это большая редкость. — Похоже на комплимент, Мария Владимировна. — Поэтому что это он и есть. Мария не отрывалась от пляшущего огня в пасти камина. — Вы так и не ответили, Лаура. Лаура Альбертовна, отложила вилку и сдвинула тарелку, чувствуя, что аппетит ее покинул. — Моя первая любовь была старше. Я была еще совсем соплячкой, мне казалось, я умнее всех своих одногодок и я всегда держалась от них особняком. Себе на уме, знаете. Если бы я в действительности была умнее, я бы сразу определила, что за игру со мной завели. Меня высмеяли и заставили хорошенько иной раз подумать, прежде чем пытаться заявить о своих чувствах. — Жестоко. — тихо проговорила Мария, коротко глянув на женщину. — А Ваша первая любовь? — Лаура Альбертовна замерла в кресле, боясь спугнуть ностальгическое настроение Третьяковой. — Она была очень хороша собой. - не сразу ответила Мария. Щеки Лукиной едва заметно заалели. — Женщина? — Девушка. Не удивляйтесь. — Я и не смею. В моем рассказе не было речи о мужчинах. Третьякова даже не посмотрела на нее. — Какой она была? — Сильной. Свободной. Мудрой. Она любила литературу как мы с Вами. Безгранично и безраздельно. Как я могла полюбить ее. Что теперь говорить, сомневаюсь, что способна полюбить так снова. Впрочем, кому я вру, — Мария вздохнула. — Сомневаюсь, что я способна полюбить. — Разбитое сердце становится шире. — Думаете? В таком случае мое сердце очень ширóко. — Эмили Дикинсон так думала. Мы вырастаем из любви И, заперев в комоде, Ее храним, пока она Не будет снова в моде. — нараспев произнесла Лукина. — Это ее стихи? — Ее. — Знать бы, когда придет эта мода, Лаура. — Мария отвернулась от огня и заглянула в глаза Лукиной. — Вы напомнили мне ее. Ее тоже звали Лаура. Есть что-то схожее в Вас, я не могу определить что именно. — Это плохо? — Нет, не думаю. Может поэтому мне было сложно с Вами найти контакт. Может поэтому теперь мне легко. К слову о легкости, думаю, мы могли бы перейти на ты. Я достаточно услышала и увидела. Лукина благодарно кивнула, поднимая чашку кофе на манер тоста. — Я подумала на счет твоего предложения, — продолжила Третьякова, улыбнулась своим мыслям и снова подняла глаза. В свете огня они казались зеленоватыми, в свете улыбки они казались родными, в свете обстоятельств они казались искренними. — Я согласна.