Лунный характер

В разлуке есть высокое значенье: Как ни люби, хоть день один, хоть век, Любовь есть сон, а сон — одно мгновенье, И рано ль, поздно ль пробужденье, А должен наконец проснуться человек…

Федор Тютчев

— Мрррр, мяу! — Мартин с настойчивым мявом заскочил к ней на колени, потерся мордой о поднятую руку и улёгся, подобрав лапы под себя. Она не обратила внимания, бегая глазами по строчкам на желтоватых листах распахнутой книги. Ветер агрессивно завывал и бился в окна, норовя выбить упругое стекло и добраться до уютного обиталища Лукиной. Женщина игнорировала и его. Как и многое другое на этой неделе — первой каникулярной неделе зимы. Дни ползли отвратительно медленно, просто ужасно медленно, раздражая Лауру Альбертовну. Не в меньшей степени ее раздражала погода, сезонная красота января ее нисколько не очаровывала. Новый Год миновал незаметно, настолько, что наскоро поужинав, она легла спать часа за два до боя курантов. Была бы рядом Полякова — она бы непременно собрала компанию и заставила Лукину поразвлечься, но Таня улетела во Францию, покорять выставки и проводить светские вечера в кругу модельеров и новых коллег. Перелистнув страницу, она сделала ещё глоток остывшего чая. Работы учеников давно были проверены и скучали аккуратной стопкой в углу стола. Мартин пригрелся, вытянул лапки и замурлыкал. Ветер неистовствовал. Женщина схлопнула книгу, отложила на подлокотник, и откинулась на спинку, зажмуриваясь. Ей не сиделось дома, но и снаружи — в укатанной снежными коврами и ледяными пластами Москве — делать было нечего. Разве что, повторить судьбу бедной Виктории Павловны. Конечно она скучала. По душе неприятно скребли хранившиеся в шкафу письма и сочинения, а на самом краю полки лежал листок с цифрами, оставленными Марией в последний учебный день. Номер домашнего телефона — его наличие раздражало ещё больше, дразнило, но воспользоваться номером Лукина себе не позволяла. Как объясниться, если трубку возьмут Третьяковы старшие? Конечно, вариантов было более чем достаточно, но все они влекли за собою ненужные вопросы, способные, так или иначе, поставить Марию в неудобное положение. Впрочем, у самой Третьяковой тоже остался ее номер, она даже позвонила накануне Нового Года, но об этом Лаура Альбертовна узнала только утром, глядя на пропущенный звонок на маленьком темно-зеленом экранчике. Вечерами становилось особенно тоскливо, хотя Лаура Альбертовна никогда не была человеком, склонным поддаваться хандре и скуке. Как говаривала ее мать, «умному человеку никогда не бывает скучно». Но сейчас было. Не хотелось ни рисовать, ни готовить, ни писать, даже чтение спасало халтурно. Чувство тревоги, подло скользнувшее под воротник с начала каникул, всё ползало, сворачивалось на груди, сжимало горло, время от времени растекалось по телу неприятным, едва ощутимым весом. Все эти дни Мартин держался на редкость близко, следовал за хозяйкой в ванную, бывал с ней на кухне, пока она заваривала кофе или чай, укладывался рядом на диване, и спать начал исключительно на груди. Быть может, коты действительно чувствуют, где болит, мрачно усмехалась Лукина. За минувшие дни она успела закрыть все рабочие вопросы со школой и даже провести беседу с несколькими издательствами, на предмет сотрудничества в роли литературного критика. Оставалось лишь ждать ответа. Ждать, черт возьми. Снова ждать. Как же она этого не любила. Не любила ни зимы, ни ожиданий, ни неизвестности, но более всего Лаура Лукина не переносила по кому-нибудь скучать. Непривычная, вязкая зависимость, несвойственная Лауре от слова совсем, удручала и сопровождалась чувством неполноценности. Самодостаточным людям бывает непросто признать нужду в чем-нибудь, а уж тем более, в ком-нибудь. Но Лукина признавала. Гордо, нехотя, но признавала. Самой себе. Впрочем, легче от этого не становилось. День за днем. День. За. Днем. — Не думаешь, что это будет слишком тривиально? Лукина, задумавшись, пропустила слова подруги мимо ушей. Женщина терпеливо сложила руки на груди и вздохнула, помахивая ногой под столом. Лаура уже в третий раз отвлекалась. Спустя пару минут женщина позволила себе тихо кашлянуть. — Мм? — Лукина обратила к ней уставший, несколько отрешенный взгляд, потом вздрогнула и выпрямилась. — О, прости меня, я сегодня сама не своя. — Дорогая, — недовольно покачала головой гостья. — Что тебя гложет? — Это так просто и не объяснить, — вымучено улыбнулась Лаура, безотчетно запуская пальцы в волосы, чтобы в сотый раз поправить невидимую прядь. — Я прослушала твой вопрос? — Прослушала, — кивнула шатенка, редкие седые полосы мелькнули в густой копне кудряшек. — И я бы нашла твою незаинтересованность несколько оскорбительной, если бы не понимала, что у тебя на душе что-то не на своем месте. Лукиной потребовалось несколько секунд, чтобы осознать суть сказанного, петляя в вычурной речи подруги. Писатели — они такие писатели. — Любовь. — Да? — заинтересованно подняла глаза женщина. — Нет, не ты. На душе любовь. Кажется. Любовь Анатольевна Розенберг скептически подняла брови и уставилась на подругу. — У тебя-то? Лаура, не смеши меня. Все знают, что у тебя нет сердца. — Представь, оно нанесло мне визит, — фыркнула Лукина и задержала взгляд на своих руках. — Не самый приятный, надо сказать. Во всяком случае, сейчас. Любовь оставила иронию и приняла серьезный вид. Обхватив чашку руками, она подалась вперед и нерешительно застыла. — И…кто он? Лукина, опустив голову, тихо рассмеялась. — Что я такого спросила? — Она, Люба. Это она. Представляешь? Любовь подавилась смешком и откинулась обратно на спинку стула. — Это определенно карма, дорогая. За все разбитые тобою сердца, Любовь ниспослала тебе самое настоящее отмщение. — Еще одно слово и я сделаю что-нибудь страшное! — повеселев пообещала Лукина. — Ты невыносима. — А ты зануда!.. Таня знает? — немного помолчав добавила Розенберг. — Знает, — протянула Лукина, вставая заварить еще чая. — Она уже успела и посмеяться, и пожалеть. Впрочем, на утро жалели мы обе. — Лаура Альбертовна поморщилась, вспомнив привкус похмелья в то ужасное утро. — Н-даа. Ты времени зря не теряешь. — Факт. Так что с твоей книгой, на чем мы остановились? — увернулась Лукина, помешивая сахар в кипятке. — Не хочешь говорить? — Не в этот раз, извини, — покачала головой женщина и протянула гостье чашку. — Осторожно, горячо. — Я спросила, не будет ли слишком тривиальным свести их общей трагедией? Лукина вдохнула ромашковый аромат, уселась на свое место и скрестила руки на столе. — Определенно будет. Любовь не расстроилась. Очевидно, она и сама это знала, ожидая лишь подтверждения своим мыслям. — Что посоветуешь? — Пойди на курсы. — Чего? — возмущенно встрепенулась Любовь. — Думаешь, я недостаточно хорошо пишу? — Думаю, достаточно. Пойди на курсы психологии. — невозмутимо ответила Лукина. — Лара, мы точно говорим об одном и том же? — Точно, Ваше тормозейшество. Я прочитала слишком много книг, чтобы не собрать свой личный сборник худших произведений мира сего. А знаешь, чем они плохи? Те, кто их сочинял — ни капли не смыслили в людях, межличностных отношениях и элементарных человеческих потребностях. Вот как тебе из последнего — медсестра на шпильке! Медсестра, которой мотаться по этажам захудалой больнички вверх-вниз по сто раз на дню. Думаю, мне не стоит отмечать, что она была фигурой в Монику Белуччи, грудью в дойную корову, и мозгами в физрука из моей школы. — Не совсем понимаю, к чему все это. — Любовь нахмурилась. — К тому, что чем больше ты будешь знать о том, как устроен человек, тем меньше будешь волноваться о сюжете. Психология сценариста, слышала о таком? То-то и оно. Нет ни одного уважающего себя кино, например, или романа, выдуманных просто так. В основе всегда конфликт. Конфликт это всегда психический процесс. Психика — это Фрейд, Адлер, Юнг…кто там еще был? Эриксон? На их теориях личности строится любой, абсолютно любой сюжетный замысел. Вот я и говорю тебе, сходи на курсы. — Знаешь, — проговорила Любовь, задумчиво поглаживая шею. — Пожалуй, это очень хорошая мысль. — Других и не держу. — улыбнулась Лукина. Они болтали еще долго. Позволительно долго, для двух скучающих женщин, не видевших друг друга долгое время. Должно признать, эта встреча разбавила обледеневший, угрюмый быт Лукиной уютом. Уют олицетворял ее, Любовь Розенберг, всю, теплота и комфорт которой проникали повсюду, где бы она не появлялась. И уходили, по-видимому, вместе с ней, потому что, стоило Лауре закрыть за подругой дверь, как привычная, въевшаяся уже в стены квартиры меланхолия, опустилась на нее новой волной. Но и в плохом есть хорошее. И хорошее это заключается в том, что плохое, рано или поздно, но все-таки заканчивается. К первому учебному дню январь не на шутку озверел, закидывая города невиданными объемами осадков в виде снега, обледенелого дождя и редкого, но вполне внушительного града. Температура колебалась вровень эмоциональному состоянию Лауры Альбертовны, подчуя Москву то сыростью, то сухим ледяным ветром и вьюгами. Начало дня выдалось исключительно холодным, снег задувал в лицо, закрывал обзор белой, мельтешащей пеленой. Лукина неоднократно выругалась в попытках перейти дорогу и не свидеться с Господом. Свидания всё это же не случилось, что, на самом-то деле, уже очень радовало. Радовало, что до 11-го «Б» она все-таки доберется. И она добралась. Замерзшая, промокшая, уже заранее уставшая, но добралась. Класс был наполовину пуст, многих свалила бродившая по городу простуда, что было вполне ожидаемо, в таких-то условиях. Первая парта тоже оказалась пуста. Мария не явилась. Не явилась она и на следующий урок и на тот, что был после. Лукина становилась мрачнее ночи с каждым днём, да настолько, что черный, невероятно подходящий ей цвет, задающий тонкую, хищную элегантность — стал подобен траурному. Третьякова как в воду канула, неделя, две, месяц — не было ни следа, ни вестей, ни даже слухов. Не выдержав однажды, Лаура Альбертовна все же задала тревожащий ее вопрос классу. — Может мальчика себе нашла, — хихикнула Буше и ткнула в бок соседа. — Вот была бы новость! Лукина не отреагировала на предположение девушки, однако эта мысль, не посещавшая ее ни разу, поселилась теперь в разуме паразитом. Выждав еще несколько дней, Лаура Альбертовна отчаялась достаточно, чтобы попытаться выловить Марию самой. В тот день она особенно тревожилась, подъезжая к яркой, горящей цветными огоньками улице. На аллею Лукина вышла примерно в то же время, когда случай свел их у ресторана. Руки замерзли прежде, чем она успела осмотреться. Людей было удивительно много, несмотря на погоду. Идти к дому Третьяковой Лаура Альбертовна сочла дикостью, слишком уж навязчивым вмешательством в личную жизнь, потому она предпочла остаться на скамье, терпеливо ожидая, потирая руки и медленно сокращая запас сигарет. Удача ей не улыбнулась. Удача в тот вечер оказалась последней стервой, мелькнув на горизонте, заглянув в глаза Лауре Альбертовне, и тотчас обернувшись к ней спиной. Мария действительно появилась. Она узнала ее по шоколадного цвета Гелле, понуро шагавшей за хозяйкой. Лица Третьяковой она не видела, да и не определила бы ее без собаки, ее, одетую в черное и укутанную широким шарфом. С другой стороны подле Маши шел юноша, немногим выше ее самой, строго одетый, худощавый, немного сгорбленный от ветра. Лукина напряглась. В мыслях невольно мелькнула усмешка Мари Буше. Черная фигура на другом конце аллеи остановилась, Гелла подняла к ней голову, а юноша шагнул ближе и обнял, скрестив руки на ее плечах. Они стояли недолго, но отдаляться явно не собирались, напротив, так же вместе они опустились на скамейку, молодой человек продолжал ее обнимать, сперва за одно плечо, потом за оба, крепко и совершенно беспрепятственно. Лаура Альбертовна поднялась, поправила пальто, на мгновение опустила голову, словно бы хотела оставить прощальный небрежный поклон, а потом развернулась и ушла. Просто ушла. Тихо, незаметно, молча — как пристыженный свидетель того, чего видеть не стоило.