Лунный характер

Я вас люблю, — хоть я бешусь, Хоть это труд и стыд напрасный, И в этой глупости несчастной У ваших ног я признаюсь! Мне не к лицу и не по летам… Пора, пора мне быть умней! Но узнаю по всем приметам Болезнь любви в душе моей: Без вас мне скучно, — я зеваю; При вас мне грустно, — я терплю; И, мочи нет, сказать желаю, Мой ангел, как я вас люблю!

Александр Пушкин

— Честно говоря, я не узнаю тебя, Лара. — Таня поигрывала вином в бокале, переваривая услышанное. Лукина внимательно следила за подругой, сгорая от нетерпения услышать ее приговор. — Думаешь, я совсем ненормальная? — грустно спросила женщина, не выдержав затянувшейся паузы. — Нет, — быстро ответила Полякова. — Нет, не думаю. Но и не думаю, что из этого выйдет что-то хорошее. Она сделала глоток вина, отставила бокал и поправила медную косу, украшенную голубой лентой, в цвет сшитому собственноручно платью. Полякова еще со школы отличалась изысканным и не всем понятным вкусом, предпочитая свое видение и чутье магазинным вещичкам. Лара, как всегда называла ее Таня, любила ее именно за эту смелость: смелость сказать правду и поступить по-своему, даже если придется пойти наперекор большинству. Но сейчас Лукину волновало не это. Главное достоинство Татьяны Поляковой, по мнению Лауры Альбертовны, заключалось в ее сухом, беспристрастном объективизме. Такой человек не подвержен влиянию извне, он скрупулёзно подходит к оценке, собирая все точки зрения и подходы, чтобы вынести наконец свой независимый и от того справедливый вердикт. — Тебе не кажется это аморальным? — Лукина подлила им обеим. Выглядела она крайне виновато. — Аморальным? Что? Любовь? — Полякова покачала головой и сложила руки на груди. — Любовь основа морали, моя дорогая. Она не живет по законам разума, она своенравна. Это не твоя вина. Твоя вина в том, что ты позволяешь девочке видеть в себе нечто большее, чем ты можешь для нее быть. Лукина уперлась лбом в руку и тяжело выдохнула. — Я обещала ей быть рядом и не появлялась в школе две недели. — сокрушено качнула головой женщина. — Я просто не знаю, как себя вести. Я не могу оттолкнуть ее после такого. И не хочу я ее отталкивать. — Не отталкивай, ради бога, в чем сложность? Лукина посмотрела на нее как на нездоровую. — Как ты себе это представляешь? Я же не могу закрутить роман с учеником, господи прости, еще и с девушкой. Это все усложняет. А если кто-нибудь узнает? — Ты сама все усложняешь. — Татьяна кивнула на бутылку, беззвучно приглашая открыть еще одну. Лукина молча послушалась. — Ну я узнала и что с того? — Это другое. Если об этом узнают в школе, мне конец. А Маше как дальше жить с такой историей? — Ты за себя боишься или за нее? Лукина промолчала, разливая вино. — За нее. — Тогда признай, что если ты говоришь правду и она действительно влюблена — своим избеганием ты делаешь ей больнее, чем любые общественные пересуды. — То есть, ты предлагаешь оставить все как есть? — Ты вообще меня слышишь? Конечно нет. Лукина раздраженно ударила бокалом по столу. — Я не понимаю! Полякова выудила сигарету из портсигара и медленно вворачивала ее в мундштук. — Поля! — Хорошо-хорошо, — хмыкнула Татьяна и прикурила. — Что ты к ней чувствуешь? — То же, что сказала полчаса назад. Она чудесная. Я бы хотела сдержать свое обещание. Я бы хотела уберечь ее от всего плохого, что только есть в мире. — Ты влюблена. Она, как мы выяснили, тоже. Сделай что-нибудь, вот и все. Или, в конце концов, позволь сделать что-нибудь ей. Черт возьми, не заставляй меня рассказывать тебе, как люди вступают в романтические отношения! Лукина вымученно улыбнулась. — Дай и мне. Лаура Альбертовна закурила, глянув в черноту за окном. Почти полная луна краешком выглядывала из-за тучи. Она напомнила ей юную Третьякову, такая же изящная, спокойная, светлая. И так же непозволительно недосягаема… — Вот что со мной не так, Поля? Почему мне не живется как всем? Полякова выдохнула дым колечком и грустно посмотрела на подругу. — Потому что у тебя есть сердце, дорогая. Такое паршивое утро Лукина не могла припомнить. Глаза остро реагировали на свет, жажда, многодневный недосып, вчерашние три бутылки вина и что-то ноющее в груди последние несколько месяцев — все это сложилось в одно тошнотворное ощущение — бессилие. Больше всего на свете ей хотелось выспаться и застрелиться, но на сон не было свободного времени, а на пистолет — лишних денег. Женщина приподнялась на локтях и оглянулась. Их кухонные посиделки ночью переползли в комнату. Полякова дремала в раскладном кресле, на журнальном столике покоилась неровная стопка писем Марии и даром открытая вчера бутылка шампанского, на которую не хватило ни сил, ни мужества у них обеих. Под столом лежала полная до краев пепельница. Лукина тихо застонала и поднялась. Добравшись до ванной нетвердым шагом, ей пришлось принять контрастный душ, чтобы хоть немного прийти в чувства. В комнате зазвонил будильник. Она была благодарна всем богам, что сегодня ее уроки начинались только к 11-ти. Двор. Черезчур громкие голоса детей. Проспект. Черезчур пронзительные сигналы машин. Метро. Черезчур дребезжащий состав. Школа. Черезчур оглушительный звонок. Завалив младший класс конспектами, она выиграла себе немного времени, но после обеда состояние значительно усугубилось ноющей головной болью. Откинувшись на спинку стула Лукина запустила пальцы в волосы, массируя, пытаясь унять боль плавными, круговыми движениями. Зазвонил телефон. Проклиная технологический прогресс последних лет в лице крохотной серебристой раскладушки, она спешно приняла вызов, лишь бы прервать мерзкий звук и вибрацию. — Слушаю, — с легкой хрипотцой ответила Лаура. — Лара, скажи, что ты оставила ключи, у меня показ через два часа! — Над комодом, на крючке. Запасные, там…там должен быть белый брелок. — Спасибо. Ты как? Лукина не ответила. — Я так и думала, — вздохнула Полякова. — Знаешь, во всем должна быть гармония. Теперь твое душевное состояние гармонично сочетается с физическим. — Иди к черту — мрачно фыркнула Лукина и закончила разговор. — И Вам добрый день, Лаура Альбертовна. Женщина вздрогнула и, повернувшись, встретила темный, тревожный взгляд. Мария сбавила шаг, внимательно рассматривая уставшее лицо Лукиной. — Вы в порядке? — осторожно спросила девушка. Вероятно, от нее не укрылись наспех запудренные синяки под глазами. — В порядке. Благодарю. — Лукина кивнула ей на парту и отвернулась. Девушка и сама выглядела не лучшим образом, кажется, она даже сильнее похудела и смотрелась бледнее обычного. Лукина лишь молилась, чтобы эти перемены не были связаны с ее исчезновением. Мария заняла свое место, продолжая изучать преподавателя цепким взглядом. Класс понемногу заполнялся, становилось шумно. Лаура Альбертовна поморщилась, когда боль очередной раз откликнулась на звонкий голос Буше с задней парты. Женщина раздражённо захлопнула книгу, так, что Третьякова рядом вздрогнула. Звонок пронзил слух. Девушки и молодые люди затихли, обращая внимание на Лукину. Она поднялась и безразлично оглядела класс, не задержав взгляда ни на ком. — Добрый день. — Добрый день, Лаура Альбертовна, — привычно продекламировали они. — Никаких новых тем сегодня. Если я верно помню, согласно вашему расписанию — это последний урок. Предлагаю поступить так — с каждого любое стихотворение на память и вы свободны. Класс радостно зашумел. Лаура Альбертовна, обычно не позволявшая своему настроению влиять на работу, а в особенности на детей, теперь только жестом приказала вернуть тишину и села. — У вас есть время подумать и вспомнить. Открыв свой блокнот Лукина принялась медленно и плавно вырисовывать линии, собирая их в ещё не придуманный рисунок. Она обдумывала вчерашний, хотя впрочем, если учесть, что было далеко за полночь, уже сегодняшний разговор с подругой. Когда она поняла, что прогулки зачастили, а письма стали несколько двузначными, Лукина всерьез запаниковала. С одной стороны, она болезненно привязывалась к компании юной Третьяковой, но с другой, ее практика не была бесконечной. Поддерживать какие-либо связи после ее окончания было бы просто неэтично, а разрывать их и вовсе не представлялось возможным. Да и о каких связях может быть речь, она — взрослая женщина, Мария — 17-ти летняя выпускница. Это просто смешно. Но смешно Лукиной почему- то не было. «Твоя вина в том, что ты позволяешь девочке видеть в тебе нечто большее, чем ты можешь для нее быть.» «Не отталкивай, ради бога, в чем сложность? «Сделай что-нибудь, вот и все.» Но что сделать? Как подступиться? А вдруг она ошиблась? Поджав губы, Лукина сделала пару грубых штрихов и резко опустила карандаш. С листа в серую клеточку, куда-то в сторону окна, глядела очаровательная копия Марии. Грустные глаза устремились вниз, волосы, изящно завивающиеся к концам скрывали тонкие плечи, губы слегка приоткрыты словно… Лукина одернула себя, разочарованно покачала головой и вздохнула. — Итак? — Лаура Альбертовна закрыла блокнот и подняла глаза на класс. Сидевшая перед ней Мария тоже оторвала взор от блокнота. Они снова схлестнулись — обеспокоенный карий и уставший голубой. На этот раз, девушка не отвела глаз. Поднялась первая рука. — Да, Василиса, прошу Вас. — неловко отвернулась Лаура. «Как глупо вышло.», подумала она про себя, наблюдая, как девочка с кудряшками поднимается и глубоко вздыхает, прежде чем начать. — Выхожу один я на дорогу; Сквозь туман кремнистый путь блестит… Боковым зрением Лукина видела, как Мария ещё некоторое время смотрела на блокнот, как открыла тетрадь на произвольной странице и начала что-то записывать, медленно, вдумчиво выводя аккуратные буквы. Содержания женщина рассмотреть не смогла бы, впрочем и не хотела привлекать внимание. Видела лишь, что складываются строки столбцами, словно Мария писала стихи. — Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея, Про любовь мне сладкий голос пел, Надо мной чтоб вечно зеленея Темный дуб склонялся и шумел. — Замечательно, Василиса, очень хорошо. Благодарю вас, — Лукина повела рукой, позволяя ученице сесть. — Следующий? Руку поднял Мусаев, его выбор, как и многих других в последствии тоже пал на Лермонтова, очевидно, по свежей памяти разобранных на прошлом уроке произведений. В скором времени остались лишь двое, Буше и Третьякова, не высказавших до этого момента желания выступить. Наконец, Буше поднялась. — У…Лукоморья дуб…зелёный. Злотая цепь на дубе том. И днём, и ночью кот учёный Ммм…всё ходит… Лукина едва заметно поморщилась и взглянула в окно. Буше не отличалась интересом к ее предмету, да и насколько ей было известно, девушка не отличалась ничем, кроме стервозного характера, раздутого самомнения и дурного вкуса в молодых людях. В каждом классе обязательно была такая особа и в лучшем случае, одна. А вокруг нее всегда была стайка почитательниц, своего рода, свита дурнушек, мечтавших быть на ее месте. Лукина сняла очки, потирая переносицу. Буше застряла на очередной строчке и пыталась выдавить совсем уже не пушкинские рифмы. — Благодарю Вас, Мари, довольно. Лаура Альбертовна вопросительно взглянула на Марию. Третьякова встала, посмотрела ей прямо в глаза и ровным голосом, чуть ниже обычного, начала одним словом за другим вбивать в Лукину неприятную истину:

Я вас любил. Любовь еще (возможно, что просто боль) сверлит мои мозги. Все разлетелось к черту на куски. Я застрелиться пробовал, но сложно с оружием. И далее: виски: в который вдарить?

Голос ее звучал твердо, взгляд устремился сквозь Лауру Альбертовну, сидевшую, словно после пощечины, а потом и вовсе сместился выше. Третьякова смотрела прямо перед собой, как будто не желая больше видеть никого.

Портила не дрожь, но задумчивость. Черт! Все не по-людски! Я вас любил так сильно, безнадежно, как дай вам Бог другими — но не даст!

Третьякова перевела взгляд окно, нервно сжав кулаки.

Он, будучи на многое горазд, не сотворит — по Пармениду — дважды сей жар в крови, ширококостный хруст, чтоб пломбы в пасти плавились от жажды коснуться — «бюст» зачеркиваю — уст!

Так она и села, уткнувшись в исписанный листок. Лукина молчала. Боль на мгновения забылась, усталость как рукой сняло, осталось только разросшееся, всепоглощающее чувство вины. — Лаура Альбертовна? Женщина подняла пустой взгляд. — Мы можем идти?.. Лукина поджала губы и взяла себя в руки. — Да, Гриша, можете собираться. Не шумите в коридоре. Мария… Спасибо. Это было весьма… — Бродский сторонник резкой правды, не находите? — оборвала ее Третьякова. Девушка вырвала лист, но против ожиданий Лауры Альбертовны, она его просто смяла и пихнула в сумку. — Более чем, — негромко согласилась женщина. Мария встала и последней направилась к выходу. — Мне следует извиниться. — Не следует. Равно как мне не следует больше Вам верить. — резко парировала девушка и развернувшись, бросила в Лукину ледяной взгляд. — Вы солгали мне или попросту пошутили. И честное слово, я не знаю, что хуже. Лукина молча выдержала удар, встала и накинула на плечи пальто. Мария терпеливо ждала реакции. — Я не намерена здесь задерживаться, — пояснила Лукина и взяла сумку. — Ты можешь пойти со мной и мы поговорим, а можешь не ходить. Ты в праве злиться и я пойму, если ты не захочешь меня выслушать. Мария хмуро разглядывала свои руки. — Мне жаль. Мне не стоило пропадать. — Вам не стоило пропадать, — мягче повторила Мария. — В парк? Женщина сдержанно улыбнулась. Дышать стало легче. В парк. Редкие белые хлопья плыли по воздуху, выписывая сложные фигуры. Мария, хоть и была еще сердита, любовалась строгим профилем спутницы. Снежинки, опустившись на ее волосы цвета кофе с молоком, сохраняли узор и еще долго не таяли. Точеные черты лица выглядели как творение скульптора. Прямой острый нос, тонкая линия сжатых губ, узкий изгиб подбородка — напряженного и благородного, она была очень хороша собой. Только сейчас девушка заметила тонкую косичку за ухом Лукиной. Она лишь подчеркивала индивидуальность и характер женщины. — Что ж, — заговорила Лаура, пряча руки в карманы пальто. — Я хочу извиниться. Я сожалею, что мое отсутствие ранило тебя. Прости. — Видимо, Вы не привыкли извиняться. — сдерживая смешок ответила девушка. Лукина улыбнулась. — Не привыкла, — кивнула женщина и мягко взяла Марию за локоть, направляя в другую сторону, к будке с горячими напитками. Девушка ощутимо напряглась, отчего Лаура Альбертовна спешно убрала руку. — Нет-нет, я просто не ожидала. Но Лукина не вернула руки. Мария незаметно закатила глаза. — Так почему Вы пропали? — Я испугалась, — просто ответила женщина, глядя куда-то под ноги. — Испугались? — Конечно. Я…мне нужно было время, чтобы разобраться в себе. И я не хотела тебя обидеть. — Но обидели. — Выходит, так. — Мы встречаем свою судьбу на пути, который избираем, чтоб уйти от неё. — Ты знакома с Лафонтеном? — Лукина удивленно вскинула брови. — Ну…не лично, — смутилась девушка, смеясь. Лаура тоже рассмеялась. Свободно, легко. Мария с первого дня запомнила ее смех, негромкий, низкий, глубокий, словом, ее любимый смех. Приятной внешности женщина открыла окошко будки и приняла заказ. Лукина, вопреки своему обыкновению, выбрала какао с корицей, Мария предпочла горячий шоколад. Смеркалось довольно быстро. Они вышли на мостик, к маленькому искусственному пруду и любовались распушившимися утками, снующими от одних островков камышей к другим. Лукина достала одну из сигарет, заимствованных у Поляковой и закурила. Мария хотела было удивиться, но промолчала. До того красив был образ этой женщины, затянутой в черное пальто, что не хотелось ни возмущаться, ни злиться, ни тем более, держать обиду дольше. Красоту прощают глаза. Искренность прощает сердце. Мария давно уже простила Лауру. Разве она могла иначе? — Я была зла не от того, что Вы пропали. — Пожалуйста, на «ты», — выдохнула дым Лукина, облокотившись на перила мостика. — Я была зла, потому что ты заставила меня переживать. Лукина обернулась на первое долгожданное «ты». В свете уходящего солнца ее глаза казались вовсе не голубыми, а глубинно синими. Мария смотрела вперед, поглаживая пальцами древесину перил. Лаура Альбертовна подумала, что ей бы хотелось оказаться на месте этих перил. Почувствовать тепло ее рук. А может они холодные? Пусть так. Это неважно. Почувствовать Ее руки. — Если каждое мое исчезновение принесет за собой такие теплые слова, я буду исчезать чаще. Мария возмущенно охнула и повернулась. Было видно, что она сдержала порыв толкнуть ее в ответ. — Если ты будешь исчезать чаще, однажды будет некуда вернуться. — неожиданно серьезно сказала девушка. Лукина снова улыбнулась. — Я всегда найду дорогу назад. — Я поставлю шлагбаум. — отбилась девушка тоже не пряча улыбки. Они тихо рассмеялись и снова повернулись к пруду. Лукина вернулась мыслями к прошлой ночи и подумала о луне. У них действительно много общего. Бледная, фарфоровая красота и сияние, тон которого зависит исключительно от точки зрения. Кому-то она покажется холодной, но она, Лаура Альбертовна, точно ощущала исходившее от нее тепло. От луны? Маши? Она задумалась. — У тебя лунный характер, — вслух заключила она. — М-м? Что? — Лунный характер, — убежденно повторила Лаура. — Что это значит? — Мария сдвинула брови и отпила шоколад. Лукина лишь таинственно улыбнулась. — Уже стемнело. Тебя не будут искать? — Будут. — Пойдем? — Пойдем, — нехотя согласилась Мария. Стоя в метро они неловко замерли. Им нужны были разные ветки, время подгоняло, а расходиться катастрофически не хотелось. Лукина приняла это на себя и подтолкнула Марию к нужному залу. — Я не хочу прощаться. Пожалуйста. — Я ведь не могу не отпустить тебя домой. Семья будет беспокоиться. Мария тихонько заныла. — Ладно, есть идея. Лукина стремительно направилась обратно, к лестнице, девушка с трудом поспевала. Они вышли к проспекту. Лаура Альбертовна быстро нашла взглядом такси и открыла дверь Марии. — После тебя. Девушка непонимающе посмотрела на нее, но села. Лукина опустилась следом за ней и закрыла дверь. — Отвезем тебя домой, но так мы проведем вместе чуть больше времени. Идет? — Идет, — просияла Третьякова. — Куда едем, барышни? Мария назвала адрес и машина тронулась. Водитель любезно не вмешивался с комментариями, молча следуя нужному пути. Лукина смотрела в окно, провожая взглядом фонари. На их фоне чудесным образом завивался снег, играя на свету словно искры. Машина вошла в поворот чуть резче, чем стоило, Мария случайно коснулась бедра Лукиной. Девушка смутилась, не зная, что делать. Лаура накрыла ее руку своей и мягко сжала, не придавая никакого внимания неловкости произошедшего. Третьякова благодарно улыбнулась и вскоре переплела их пальцы. У нее были холодные руки. От ветра или всегда, Лукина не была уверена, но она твердо знала одно: это было самое теплое холодное прикосновение в ее жизни.