Цикл насилия

      Почти полгода без наркотического тумана ознаменовались очередным походом в больницу Воут, и в этот раз Джону было куда страшнее.       Мэйв, самая сильная и выносливая женщина из всех, кого он знал, сейчас была бледна как лист бумаги и поверхностно дышала, морщась от каждой попытки вдохнуть полной грудью. Он слышал хруст ее ребра. Не нужно было использовать рентгеновские лучи, чтобы понять, что оно треснуло.       До этого было еще несколько ударов. «Это просто пинки», — отнекивалась она, потирая живот. От одного такого «просто пинка» Мэйв резко вскрикнула и съежилась, выглядя настолько беззащитно, что он едва мог поверить своим глазам. Еще несколько глухих, но сильных ударов отозвались в его ушах, и он поразился их силе и тому, что Мэйв еще не кричит во все легкие. Тогда он вспомнил чувство, которое уже успел забыть — страх.       От Мэйв отскакивали пули. Она могла прыгать на десятки метров и грациозно приземляться на обе ноги, даже не испортив укладку. Но внутри нее росло нечто, что оказалось даже хуже, чем огнестрельное оружие и силы гравитации — их дочь, зачатая в наркотическом трансе и животной похоти.       Джон долетел до Башни вместе с Мэйв на сверхзвуковой скорости, просто надеясь, что ей не станет хуже от этого. Ее сразу отправили в отдельную палату. Они попытались помешать Джону остаться с ней, но Мэйв пригрозила переломать им ноги, если они еще раз предложат такое.       Больше Мэйв не говорила ни слова, не признавала весь ужас ситуации, и их пакт о молчаливой поддержке так и не был нарушен. Джон чувствовал, что его стены самообладания трещат, с грохотом осыпаясь огромными каменными валунами. Они должны были избавиться от ребенка с самого начала, нет — даже не допускать этого. Два идиота, они так долго позволяли использовать себя, что даже не догадались, куда это их приведет. А теперь он мог потерять ее. Правда мог.       Врачи, до этого праздно попивавшие кофе в ординаторской, пришли и начали кружить вокруг Мэйв, говоря на своем непонятном языке и записывая кучи показателей. Джон чувствовал себя наблюдателем в лабораторном опыте. Он хотел встряхнуть главного врача, того самого, который так радостно сообщил им о наркотиках, которыми их накачивали. Тот едва ли не напевал себе что-то под нос, пока к Мэйв присоединяли разные провода и датчики. Потом он бодро подкатил аппарат УЗИ и без лишних прелюдий запихнул его в Мэйв, которой было больно даже без этой попытки изнасилования.       — Мисс Шоу, расслабьтесь. Видимость просто никакая, — пробормотал он, тыкая по кнопкам и продолжая что-то проговаривать уже себе под нос.       У Мэйв закатились глаза то ли от боли, то ли от злости. Она сжала кулак. Ее страдания отдавались лихорадочным биением ее пульса, быстрым и слабым, который вколачивался в череп Джона.       — Вы можете сначала помочь ей, а потом заниматься херней? — процедил он.       Врач окинул его скучающим взглядом и только затем кивнул своей ассистентке:       — Поставьте капельницу с каким-нибудь обезболивающим, мы здесь надолго.       Ассистентка одарила Джона устало презрительным взглядом. Джон сверкнул лазерным свечением своей радужки, чтобы повысить мотивацию и напомнить, кто он и на что способен. Тогда девчонка опомнилась и бодро пошла за растворами и магистралями.       — Вы все ведете себя как мудаки, — тихо процедила Мэйв, и Джон, несмотря на свою злость, попытался выдохнуть. Не было ничего глупее, чем пререкаться с людьми, которые действительно могли что-то сделать.       Они и правда застряли надолго: череда исследований, попытки ассистентки проткнуть вену Мэйв разве что не с разбега, потом куча медицинских терминов и заключение: ушибы органов, внутреннее кровотечение и несколько трещин в ребрах.       — Потрясающе, какая сильная! — доктор, изучивший стопку бумаг, восхищенно указал на экран УЗИ аппарата, где на повторе были запечатлены движения ребенка и его нервно бьющееся сердце. Мэйв не казалась сильно воодушевленной, но, когда она взглянула на экран, в ее глазах все же мелькнуло что-то глубокое, сильное. Признание.       — Конечно, пока рано говорить об этом, — в голосе доктора звучало самодовольство, — но этот ребенок превзойдет по силе своих родителей.       В Джоне всколыхнулись совсем другие чувства, не похожие на те, что читались на лице у Мэйв. Он вспомнил, как однажды потребовал засекреченные сведения у доктора Фогельбаума, пытаясь понять, кем была его биологическая мать. Вместо этого он узнал, что женщина, вынашивавшая его, умерла во время родов, порезанная на лоскуты его лазерным взглядом. Он видел фотографии из операционной, едва узнаваемые остатки чего-то человеческого на операционном столе. Все задокументировано так, словно это были не роды, а инвентаризация на мясокомбинате.       Страх, смешавшись с ненавистью, хлынул по его венам. Он не позволит сделать с Мэйв то же, даже если придется поубивать всех в этом здании.       — Восхитительно, — процедил Джон. — Но что насчет Мэгги? Как она переживет… это, — он не нашел более подходящего цензурного слова, — если ее тело уже не выдерживает?       — У вашего партнера потрясающая регенерация, — пожал плечами врач, уткнувшись в монитор, — для облегчения болевого синдрома мы назначим опиоиды, тогда беременность пройдет более комфортно. Если препараты будут влиять на плод, мы…       — Больше никаких наркотиков, — зло процедила Мэйв. — Хватит и обычных обезболивающих.       Джон представил себе это: обезболивающие против ударов по почкам и трещин в ребрах. Постоянная пытка. Джон едва мог представить себе, каково ей было — ничто в мире не могло ранить его так, чтобы он примерил на себя подобное.       — Оставьте нас, — потребовал Джон. Доктор попытался возразить, но, едва глянув на Джона, за секунды надевшего на себя маску Патриота, передумал и поспешно ретировался.       — Блять… — выдохнул он и упал на кресло около койки Мэйв. Она теребила край одеяла кончиками пальцев, тоже осмысливая новую информацию.       — Как ты вообще терпишь это? Эту боль? — Джон продолжал быть единственным, кто нарушал молчание в палате. Ему вторило только пиканье мониторов. Он набрался сил и сказал то, что было у него на уме, глядя на Мэгги с решимостью, подогреваемой безысходностью:       — Нам нужно вытащить ее из тебя.       — Нет, — она мучительно медленно покачала головой.       — Я знаю, что до этого не получалось, но нужно попытаться. Вариантов нет, ты…       — Нет, Джон, — тверже повторила она.       Он встал и, оперевшись на спинку больничной койки, посмотрел на нее сверху вниз.       — Что изменилось? — чуть мягче спросил он, видя, что она перечила ему вовсе не из-за упрямства. Это не была их обычная перепалка, начатая для того, чтобы разогреть застоявшуюся кровь.       — Ты видел ее, — Мэгги сдавленно ответила ему. — Она… живая. И она не виновата в том, что ей достались эти силы.       — Не виновата, — согласился он, — но это не значит, что ей можно убивать тебя.       — Она не…       — Ты сама слышала, что сказали эти врачи-идиоты! Думаешь, от твоих органов что-то останется, если она будет делать это с тобой каждый день еще на протяжении четырех месяцев? А что будет во время родов, как думаешь? — он почти сорвался на крик, надеясь вдолбить ей в голову здравый смысл.       Мэйв умела выживать. Черт возьми, ее инстинкты были безупречны: она умела защищать себя, свою личность, свою независимость, иначе бы не продержалась в Семерке так долго. Как она могла?..       Как она могла даже подумать о том, чтобы оставить его?       — Она заслуживает шанс, — тихим, но твердым голосом сказала Мэйв. Потом слабо улыбнулась, и эта улыбка зажала сердце Джона в тиски. Она была безумна. Она сама не понимала, насколько.       И ради чего? Ради опасных опытов людей, которые уже и так достаточно испортили им жизнь?       Его рука слепо нащупала ее ладонь, лежавшую на бедре. Он сжал ее, напоминая о силе своей поддержки, но правильные слова застряли комом в горле. Он не мог сказать их. Не хотел.              

_______

             Мэйв прокручивала разговор с Джоном через много часов после того, как слова растворились в спертом больничном воздухе. Он не вернулся домой, она знала это, но и в больницу практически не заходил. Он провел первую ночь рядом с ней, а потом отправился на девяносто девятый этаж, на базу Семерки, и утопил себя в работе.       Она так и не смогла ответить ни ему, ни себе, почему ее здравый смысл вдруг замолчал. Ведь она умела отказываться от привязанностей, если они были опасны. Даже ее отношения с Джоном, все равно что политический брак, были просто выгодным сотрудничеством, приправленным пониманием.       Ее останавливала мысль, что этот несчастный ребенок был всего лишь жертвой Воут, такой же, как и она.       Убить дочь, чтобы освободиться. Умереть мученической смертью, чтобы дочь выжила. Мэйв горько усмехнулась этому безумию, представляя, как главы Воут уже листают отчет от врачей и делают ставки, кто переживет этот эксперимент.       Но она не узнает, какое решение было верным, пока не примет его.       Вдруг телефон на прикроватной тумбе завибрировал, прорываясь сквозь режим «не беспокоить». Значит, это не Воут — каждого урода оттуда она держала подальше от списка исключений, чтобы они не доставали ее хотя бы иногда.       «Что бы ты ни решила, не вздумай умирать».       Джон.       Мэйв усмехнулась. Что-то вроде «я поддержу тебя», только на их извращенном языке привязанности.       «Осмелишься сказать это мне в лицо?»       В ответ она получила эмодзи со средним пальцем. Мэйв бы засмеялась, если бы не ноющая боль под ребрами.                     

_______

      

      Дни стали еще более странными, чем раньше. Джон сидел на собраниях Семерки, отчетливо осознавая пустоту рядом с собой, там, где раньше всегда была Мэйв. Она прекратила лечение в больнице почти месяц назад и теперь занимала себя делами в пентхаусе, о котором Джон начал думать, как о доме.       Воут попытался навязать им новые апартаменты у них под крылом, но потом, получив отказ, настоял уже на помощи с обустройством детской. Они давили на то, что Джон был слишком занят делами в Башне, а Мэйв они вообще перестали воспринимать как дееспособного человека. Только именно она в приступе исступленного гнева послала их всех нахер и за один вечер скупила половину Икеи, громко дыша от боли и злости.       Встреча Семерки — уже Шестерки — продолжала кружить вокруг рейтингов, пунктов популярности у разных категорий населения, маркетинговых и пиар кампаний. Джон отстраненно постукивал пальцами по колену, как вдруг его телефон завибрировал. Обычно он был слишком занят, чтобы отвечать, но в этот раз на душе было настолько муторно, что он все же протянул руку к телефону. На экране высветилось сообщение от Мэйв.       «Насчет детской. Обои или краска?»       Отвлекшись от разговора, Джон выгнул бровь, потом быстро напечатал:       «Решай сама».       — Эй, что там с постановочным спасением и коллабом года? — Глубина донимал Фонарщика, самого не подходящего ему по силам супера, пока Эшли листала планшет и подбирала им день съемок.       Почти мгновенный ответ:       «Ладно. Тогда какой цвет?»       Джон вздохнул, не отрывая взгляд от телефона.       — Что за нищебродский гонорар? Эти мудозвоны хотят обворовать меня в моем же фильме! — возмущался Прозрачный.       Мэйв бы не стала донимать его просто так. Он понимал, что за совершенно будничным вопросом скрывалось слишком много всего.       Дурацкий костюм из спандекса как никогда бесил. В нем Джон ощущал себя не героем Америки и уж точно не будущим отцом, а сраным шутом. Он стянул перчатки, чтобы было удобнее печатать.       «Что-нибудь светлое. Она ведь девочка», — в конце концов ответил он и попытался снова вникнуть в разрозненные диалоги за столом.       Спустя неполную минуту его телефон издал очередь вибраций, сотрясая стол. На него обернулись все, кто был в зале. С невозмутимым видом Джон разблокировал экран и увидел, как десятки фото слились в целую галерею дизайна разных детских комнат. Его легкое раздражение вдруг успокоилось, перейдя в полный штиль. Он вдруг почувствовал всю важность вопроса Мэйв, лишь поняв, что он не мог даже представить себя в подобной комнате. Он не помнил ту детскую, в которой рос, и сейчас бы даже усомнился, что она у него вообще была. Все воспоминания заменили осколки жизни в приюте Рэд Ривер; потом комната в общежитии Годолкина со встроенными решетками и стерильные апартаменты Воут. Его сердце забилось быстрее от осознания, что именно значил этот ремонт, который Мэгги не хотела доверять никому другому.       У его дочери будет то, чего не было у него.       Если они не облажаются и Мэйв не умрет.       — Патриот? — словно из-за сотен километров до него донесся голос Глубины.       Джон не мог тешить себя пустыми мечтами: с такой предысторией этот ребенок никогда не увидит свободы. Его сердце болело от мысли, что это была девочка. Он видел и знал достаточно, чтобы понимать, что даже сила не сорвет с нее ярлык куклы для взрослых мужиков. И все же в этом было что-то, что отзывавшееся призрачным теплом в душе. Девочка была протестом… нет, революцией. Джон, созданный корпорацией как нечто богоподобное, должен был стать верхушкой пантеона на долгие годы. Девочка же не вписывалась в эти рамки; она была олицетворением неповиновения, укрытым в иллюзию непредсказуемости природы.       — Патриот, — Джон услышал полный нервной энергии голос Эшли.       Он безразлично посмотрел на нее и заметил, что ее взгляд скользнул от его лица к его телефону, пока она пыталась понять причины его задумчивости. Вдруг ее лицо осветила улыбка, такая, словно она вот-вот выпустит пару сотен вольт.       — Тебя и Мэйв давно не видели вместе на публике. Я думаю, настало время исправлять это, — она подбежала к дальнему краю стола, цокая каблуками, и положила на него папки, чтобы они не мешали жестикуляции. — Мы выпустим мини-реалити про ваше становление родителями! Только представь, какие будут рейтинги. Аудитория обожает вас двоих вместе, это будет шикарный подарок к началу осеннего сезона.       — Великолепная идея, Эшли, — ровным, не выдающим эмоций тоном ответил Джон. — Она как нельзя лучше отражает поехавший гений Воут.       Эшли замерла, словно все еще сомневалась, что это было оскорбление. Все члены Семерки за столом притихли, видя, что маска вежливости была снята.       — Хочешь превратить один из самых утомительных и страшных моментов в жизни в удобоваримую жвачку для мозгов, продав, как романтичный ситком? Нет уж, Эшли. То, о чем ты говоришь — это вуайеристская трагикомедия. Если хочешь контент, надо ставить камеру в родильную палату.       — Не преувеличивай, Патриот, — она попыталась изобразить беззаботность, — люди любят обнаженные эмоции и романтизированную бытовуху. Зумеры, семьи с детьми, да все…       — Люди любят разрушать всё, что им непонятно, пока от сложной идеи не останется только переваренное мясо и кости, — Джон медленно встал из-за стола, нависая над другими членами Семерки. Они не решались даже открыть рот. — Скажи, Эшли, ты правда захочешь раздеть меня с Мэйв догола и препарировать нашу жизнь, если я пообещаю превратить твою в Американскую Историю Ужасов?       Она замерла почти на минуту, словно пыталась выискать ответ на его лице. Потом схватила папки и прижала к груди.       — Нет, Патриот. Я… просто хотела как лучше. Хотела показать вас более человечными.       Джон усмехнулся, чувствуя, как напускное безумие просачивается в вены и горько скручивает его внутренности. Лица Семерки заметно побелели.       — Человечными? Мы даже не люди, Эшли. Не забывайся, — он взглянул на нее и сверкнул лазерным взглядом, чтобы она окончательно убедилась в том, как ошибалась.       Они не люди. Они куда меньше.       Джону хотелось улететь из Башни как можно скорее, едва его последнее слово прозвенело в тишине конференц-зала, но он остался, наблюдая за остальными, неловко сжимавшимися под его взглядами суперами. Он почувствовал мрачное удовлетворение: если ему придется выставлять себя безумцем, чтобы защитить Мэгги и их дочь, он будет делать это снова и снова.       Все продолжили прежние обсуждения без былого воодушевления. Эшли усвоила урок и даже не смотрела, не дышала в его сторону. А Джон в тайне думал о пресловутом цвете стен в детской.