Долго светло

      Cinq

      Подо льдом не бывает холода. Вода жгучая, будто кипит.       Нет тишины. Сотни звуков, каких-то полых, странных, но всякий — ножиком прямо в ухо, в сердцевину черепа.       Нет мира. Он окончательно, навсегда чужой. Если угодил в речку, надо раскрыть глаза в муть и следить, куда уходят пузырьки воздуха. Там солнце — туда и плыть.       Но подо льдом смысла нет. Обратной дороги — нет.       Есть память. Неотступная, как боли в груди — и тоже пронзает до самой спины, отдает в руку и голову. Сколько себя ни кромсай, ни мни, ни выбрасывай по кускам, всегда возвращается. Собирается в уродливую картинку.       Чацкий рядышком — улыбается — красивые зубки. Но видишь сквозь — не его, а что было тогда. Отчетливо и безжалостно, и хочется обнять голову, стиснуть крепко-крепко. Давить, пока не расколется.       Все равно будешь помнить. Размыто и переломано, не с начала, не до конца…       Солнце пронизывает каждую баночку на столике трельяжа. Алексей ставит к ним главное сокровище — новый парфюм. Хрустальный флакон сыплет зайчики по столику, голому полу и стенам. Часть падает на скулу и щеку — смешные, теплые пятна, и лезет на губы улыбка, но тут же исчезает.       Левую кисть немного печет — не высохло — остро реет сандал, и горчит нота гвоздики, но их оттеняет сладкий бадьян. Уж это не дешевое розовое масло, которым Алексей так злоупотреблял за неимением другого. Осталось немного парфюма, что дарил когда-то Павел Афанасьевич — поклон ему за это до земли, спасал не раз и не два — но ароматы он подбирать не мастак…       И Софья тоже совсем не умеет. У нее все слишком нежное, слишком цветочное, и почему-то хочется от этого плакать.       Алексей в отражении забавно встряхивается, как будто мысль можно выкинуть из себя, и кудри разлетаются. Он откидывает их обратно набок — по моде.       Из-за солнца и нового костюма они хорошо смотрятся. Даже глаза — ну чистый аквамарин, хотя на самом деле серые. Мучиться с ними и мучиться, так легко их испортить: недосыпом, неверным платьем, неосторожным взглядом… Ужасный расход белил.       Он набирает кончиком пальца и вбивает еще немного под нижние веки и в уголки глаз. Хорошо, на светлую кожу ложатся, как так и надо.       Но даже с ними — своеобразно, конечно. Если хорошенько свести брови, будет в ответ смотреть — горбинка носа, узкие губы — какой-то суровый офицер. Чужой Алексею, ненастоящий.       Смутно знакомый.       Он разглаживает складку на лбу — проводит по месту пальцем, да с силой, смещая кожу. Остается мазок белил.       Цокнуть — преувеличенно, театрально — и вытереть костяшкой. Склониться ближе к себе, даже взяться за краешек зеркала. Кивнуть, точно здороваясь, и поглядеть в большие глаза приветливо и внимательно перед тем, как выпрямиться.       Вот так. Снова стал только собой.       Нет-нет, даже лучше. Собой — это застенчивый сюртук поверх, хотя так уже мало кто носит.       А сейчас другое.       У него купается в солнце — прелестный жилет. Пуговки литые, по форме ромашки, батист иссиня-черный с подкладкой цвета слоновой кости. А узор какой! Незабудки с их умильными желтыми сердцевинками — и белые цветочки поменьше. Долго выдумывал, в три раза дольше — копил на него и шил. Ну да, гамма темная, но цвет не мышиный, а выразительный, глубокий. Таким бывает небо на востоке, когда от заката пылает уже одна багряная полоса. И белое — бант галстука, панталоны — прекрасно его оттеняет.       Он поправил манжету. Сдвинул брошь, ее янтарь поймал лучик: запылало еще одно маленькое солнце, засверкала рядом серебряная луна, опоясанная звездами. Алексей вытер руки о ветхий платок — с небрежением бросил его на столик — и приложил поверх пальцев белые перчатки.       Никогда у него не было такого костюма.       В конце месяца наступит сочельник — и будет первый, когда Алексей не потеряется в гомоне, красках и смехе. Он будет со всеми, на какую-то пьяную, фантастическую секунду — один из них. Его кто-нибудь запомнит, пускай и такой мелочью — за приятный вкус в одежде… Ну вроде бы — уж он сверялся с журналами, как мог.       Никогда не знаешь, где судьба выйдет навстречу. Надо достойно встретить — чем черт не шутит? — покровительницу, покровителя, любое полезное знакомство…       Ведь пора идти дальше. Хотя бы готовиться.       Он вздохнул и бережно отложил перчатки обратно в футляр. Снова хмурясь, прикоснулся к сухим губам — ага, чуть не забыл — подхватил одну из причуд, открутил плоскую крышечку.       Провел жирной, дурно пахнущей мазью — по линии рта, не морщась. Сейчас ему в седло, отбивать нежные части организма до самого департамента. Саночки, экипажики — это так дорого, да, Павел Афанасьевич?       Надо бы поучиться ездить верхом, но боже ты мой, какие они злобные, эти лошади, и как режет лицо ветер, если уходишь в рысь — не то что галоп. Шагом нельзя — медленно. И как только Софья их не боится? Ничего не боится… Ни что подпруга лопнет, ни что просто сама упадет и вся переломается, ни что сверху еще затопчут подковами. Скачет и скачет, и на охоте Скалозубу за ней не угнаться. Только треплет косы ветер.       Сейчас ветер лютый. Если не позаботиться о губах, потрескаются в кровь. Этого никак нельзя. У них сегодня гости — ничего особенного, но…       Алексей машет ладонью, чтобы поскорей впитывалось.       Соберутся старые знакомцы, et cetera, et cetera. Никого дельного и притом никого, перед кем можно ударить в грязь. Скорее всего, он проторчит у юбок Хлестовой весь вечер. Надо посмотреть, есть ли финансы, чтобы опять ей проиграть из вежливости.       Придется сидеть с ее мрачной арапкой, которая ни слова не говорит по-русски, английски и французски. Неловко, когда оба молчат, но что поделать. А как долго потом счищать белую шерсть. Боже правый, собаки… Хорошо, что шпиц совсем на них не похож. Так, скорее юродивая кошка.              И все-таки, незабудки — прелесть. Не хочется из костюма вылезать, но с минуты на минуту спохватится Фамусов и выбранит за медлительность. Сегодня нельзя его раздражать — едва купился на Софьины бредни, когда Алексея застукал с ней утром — того и гляди все поймет…       Скинуть французский фрак — с сожалением погладить его длинные фалды. Отложить к нему все остальное, праздничное: короткие панталоны сменить на длинные, туфли — на сапоги. Влезть в дурацкий полосатый жилет, который не по фигуре и вообще жутко не идет. Глаза бледнеют, волосы — буреют, только что темные до черноты.       Плечи остаются прямые. Осталось накинуть на них бекешу — и ехать… Ха! С такой формой, да на гнедой кобылке — ну почти, почти кавалерист… Жаль, до Сони ему как пешком до луны. Даже до пехотинца Скалозуба.       Крикнули за дверью — будто Лиза? Нет, конечно же, не она.       Не его ли потеряли — точнее, нашли, что не уехал? Алексей подхватывает секретер с кровати, разворачивается и поспешает на лестницу.       Нельзя бесить Фамусова. Неправильно. Он человек добрый — ах, как забавно сердится! Твердит, мол, брат, круглые глазенки свои мне не строй, ничего за них не прощу — а сам именно этим и занимается. Хороший, замечательный Фамусов. Научил всему, всюду показал…       Стыдно вспоминать, как Алексей сперва бестолково припадал к полу — ну чистая дворняжка, еще и битая. Рефлекс непреложный, как дыхание и пищеварение: казаться ниже, быть незаметнее. Смешно, наверно, было за этим наблюдать, но Павел Афанасьевич не смеялся. Это Чацкий с Софьюшкой…       Ну да чего об этом.       В общем-то, и Алексей молодец, учитывая… За сколько он всему научился? За год, должно быть, не сильно больше. И смотреть научился, как надо, и правильно гнуться к земле. И дело пошло.       Он благодарит слугу, как спасителя, принимая от него дурацкий свой полушубок — вдеваясь в рукава, как настоящий барин.       Больше не разночинец — без сословия, дома, семьи и толковых связей — он ладный коллежский асессор, да еще московский! Не лучше кавказских асессоров, это да, но чего об этом печалиться? Мог ли дядюшка о таком мечтать: Алексей и потомственное дворянство? А ведь мог бы и дожить, милый дядюшка, мог бы… увидеть.       Алексей улыбается бьющей копытом лошади, будто она поймет. Старательно щурясь, чтобы выглядело искренне. Вот так, хорошая, милая, не ругайся… Вот тебе сахарок — ты любишь ведь сахарок?       Улыбка стеклянная, но эту ночку пережил — переживет и следующую…       Он уже тогда чувствовал нутром, что не переживет. Второе свидание опаснее первого, а Софья и не думала отступать… Он, конечно, так и строил бы из себя дурака. Сидел бы у нее в кабинете до второго пришествия — мучал бы флейту и Лизу, которая караулит за дверью — но когда до спальни один шаг…       Никто не поверит, что Алексей его не сделал.       Отец, когда уезжал на войну, подозвал его — удивительно трезвый — и растянул широкий рот в ухмылке. Ты, говорит, Леша, меня не жди. У меня вот здесь, — прижал ладонь рядом с грудиной, — вот здесь предчувствие. Ближе к аорте.       Дядюшка даже не стал кричать. Как стоял в дверях, так и принялся мелко креститься, зачем-то воздел руки «богородице деве Марии». Подрясника на нем не было, обычный ношеный кафтан, а потому вышло забавно.       Это сейчас, конечно. Тогда Алексей развел бы слезы — если б отец не лупил его за такие дела.       И вот у него самого, спустя много-много лет, тоже было — «вот здесь предчувствие» — только Алексей забыл, где именно проходит загадочная aorta.       К вечеру дурное предчувствие окрепло в груди и, как нарыв, налилось гноем. Однако веки стали слишком тяжелыми, а голова — туманной, чтобы бояться всерьез. Нервы расстроились, и только, ну и что с того? Все одно: Софья Павловна наиграется, лишь тогда лавочка закроется — и можно будет выдохнуть… Зачем трястись над тем, что не можешь изменить? Надо только ждать и проявлять при этом всякую осторожность, какая возможна. О другом пути нельзя и думать: Софья нравом — не девушка, волчица. Не побоится подставить себя, если…       Задергалась крошечная мышца в лице — ужасно! Еще и при людях.       К счастью, сегодня Чацкий не замечает таких мелочей. Господи, ну что ему надо… Привязался, как овод, сыплет колкостями… Кому такое приятно? Нет, Алексей потерпит, конечно — как не потерпеть, но обидно… Он ведь легко расположил бы его к себе, да Чацкий иногда делается болтлив, как сорока, едва ли сохранит хотя б одну тайну. А понравиться ему можно только всякими дерзостями — не даром он волочится за Софьей…       Но зачем с ним дружить? Судя по всему, он теперь решительно бесполезен как союзник в чем бы то ни было, даже вреден… Может, от любовных неурядиц чуть-чуть свихнулся, это еще само пройдет — ну или минеральные воды починят. Но это вряд ли. Такое людям говорить — и своим, и чужим — это надо совсем не дорожить репутацией… Пускай вечер домашний, слухи — дело последнее.       Лучше, чтобы он не имел к Алексею ни малейшего интереса и отношения. Но и открыто враждовать, безусловно, нельзя. У Алексея есть другой способ.       Опустить ресницы, сжать пальцы, издевательски вздохнуть:       — Ведь надобно ж зависеть от других.       Поднять взгляд.       У Чацкого глаза сделались ярко-зеленые, в прожилках, как крыжовник. Он подергал себя за рукав — между прочим, тончайшего сукна…       — Зачем же надобно? — Да действительно. Просто потому что нравится. Но куда тебе, с твоими четырьмя — четырьмя! — сотнями душ понять.       — В чинах мы, — поправить платок в нагрудном кармашке, — небольших…       Разница на одну палочку: VII, надворный советник, и VIII, коллежский асессор. Есть в этом ирония, ну правда, учитывая, какая меж Алексеем и Чацким пропасть.       Тот поморгал, и вздыбились желваки — его остренькому личику совсем не идет. Похож на бешеную лисицу. И так смешно это: Алексей, спокойный, как скала, мягкий, как воск — и он: едва не трясется от детской ярости, еще и глядит снизу-вверх.       Знал бы тогда Алексей…       Эта сцена кончилась быстро и, вопреки чаяниям Алексея, некрасиво. Нет, Чацкий не ударил его своей замечательной перчаткой, не обругал покойную родню — ничего такого. Чацкий темно улыбнулся, как бы забавляясь:       — С такими чувствами… с такой душой…       Любим.       Не громче выдоха, но сломалось что-то в хребте, ближе к грудному отделу, как говорил папенька. И побежало в голове, как зайцы. Мол, знает. Чацкий знает. Откуда? Ах, не так важно, это после… Он не может, не станет рассказывать, правда? Он ведь обожает Соню до сих пор — иначе и быть не может… Он ведь понимает, что огласка для нее хуже смерти?       Не может не понимать.       Ускользнув, скрывшись за дверью, Молчалин стиснул мягкий галстук, едва не проткнув ладонь булавкой. Повезло: Чацкий отвлекся — взгляд подернулся туманом, будто у пьяного. Ничего не заметил сверх меры.       Чацкий странный, но не совсем дурак. А значит, все хорошо. Сейчас он разобидится и укатит еще на год. Потом остынет, может, даже выправится — и если Фамусов не сможет отдать Соню выгоднее и приличнее, сгодится в женихи, пускай и скандально это — идти замуж почти что за ровесника…       Ну и маловато, конечно, у Чацкого душ, чтобы выплатить все их долги…       Молчалин привалился к стене, едва не сшибив искусственные цветы. Любовно поддержал вазу, вернул на место — и остался рядом с ней, прижимая затылок к вышедшим из моды обоям. Они немного похожи — Алексей и эти платяные венчики, без запаха, без намека на неудобство: не гниют, не опадают, могут только запылиться, но обмахнуть их — дело пяти минут. Тоже красивые, подходят под интерьер — и бестолковые.       В общем-то, совершенно бесполезные. Лишняя деталь, без которой спокойно можно жить.       Никто не станет долго плакать, если они испортятся и придется их выкинуть. Хотя, конечно, будет жалко тратить средства на новые. Впрочем, вряд ли это случится. Только в том случае, если некий лис все-таки страдает бешенством.       Но позвоночник продолжил — трещать, и стало трудно держать спину прямо.       То не кости треснули — лед под ногами лопнул. Верить этому не хотелось, нет, казалось, есть тысяча способов исправить это недоразумение. Еще не поздно! И почему-то важно было сделать вид, что ничего страшного не случилось. Проговорить это вслух. Хотя бы Лизе, бойкой, остроумной Лизе... Которой Адексей безразличен, а потому и волочиться за ней приятно и безопасно — упуская некоторые унизительные подробности, конечно… И кто бы знал, что Софья станет шляться по дому за полночь, как тать, кто бы знал, что спрячется в тенях не она одна…       Сам нагадал себе конец и сам его воплотил. Так глупо.       Не верить, что лед разошелся — ужасно сложно, когда ползаешь у нее в ногах. И совсем невозможно — когда голос Чацкого зазвенит, забьется в ночных коридорах: я здесь, притворщица… И далее, до самого конца. Алексей слушал через хлипкую дверку, как Софья сквозь слезы…       Все-таки бешенство.       Больше он не падал в ноги — в ту ночь и в тот день. Дело не того калибра. Не поправишь.       А упасть стоило. Фамусов за это мог надавать оплеух сразу, а не когда устал говорить. Мог рассвирепеть до немоты. И не пришлось бы слушать…       Обо всем. О Твери, о своей иудьей натуре, об отце, которого давно нет. Который ненавидел таких уродов, как Алексей — тот Алексей, что нравился другим. Это дядя учил угождать, учил выживать, учил… Даже правильно — отец не мог избить за низость — за отца постарался Фамусов. И теперь тяжело раздувал грудь. Белки налиты кровью, пальцы прижаты там, где по его мнению сердце. Наконец собрался с силами, оторвал вторую ладонь от стола, лишил себя опоры.       — Пшел вон! — Чтобы указать на дверь.       Он, конечно, не о кабинете. О доме, должности, самом чине — если б последнее было в его власти. Но такое обратно не заберешь…       Молчалин пошел. Спина прямая — все-таки не она сломалась — шаг, правда, нетвердый. И голова гудела.       Он точно куда-то шел, и очень долго. Остановился только когда стало тошнить, согнулся, зашелся спазмами — но желудок был пуст. Пришлось подняться, как ни в чем ни бывало, и под взглядами прохожих идти дальше. Блуждала улыбка — он чувствовал это четко, но остальное лицо превратилось в глиняную маску.       Он в какой-то момент заметил это будто впервые. Принялся себя уговаривать.              Полноте-с, мол, какие страсти. Так не пойдет. Все ведь не слишком плохо. Первое: он здоров, даже физически развит, второе: у него отложено немного средств, пока хватит, он ведь не привередлив, третье: он человек небесполезный, грамотный, умеренный и аккуратный — Алексей накрыл рот ладонью, сдерживая смех — удушливый, причиняющий боль.       Подумал: он не должен пропасть все равно. Он умеет вертеться. Правда, в ограниченных пространствах… И осознание пронзило: он ведь нигде-то не был, ничего другого не знал. Не успел. Только Фамусова, его местечко, где числился на должности… Он даже ни дня не учился где-то выше гимназии, хотя по чину обязан был сдать экзамен. Экзамена не было…       Бутафория — вся жизнь, все на свете. Розы из ткани и лака жалобно, понимающе ему кивают. До этого была какая-то другая, настоящая жизнь, но вспоминать ее трудно, как спускаться в склеп. Пыль лежит толстым слоем, ворота обыкновенно закрыты. Там покоятся: детство, родные и даже, наверно, он сам. И много другого, о чем не стоит говорить даже мысленно. Вернуться туда? Где не осталось дома, не осталось друзей? Батюшка с дядюшкой под конец жизни умудрились остаться в сонме врагов, не считая одного покровителя — Алексей только что был от него. И ладно отец, он всегда таким был, несговорчивым, неудобным, опасным, но дядя… как сумел натворить такое?       Алексей, оказалось, умеет так же.              Поначалу было терпимо — только дрожала уже не одна жилка в щеке, а вся правая сторона. Приходилось отворачиваться, если прихватит, но случалось это не часто.       Он ладил почти со всеми, обходительный молодой человек, почти нашел себе место, пускай и не такое теплое. Почти начал спать как обычно, без сновидений, без судорог, без всего, о чем со слезами говорят священнику — он бы и сам пошел просить защиты у бога, если бы верил в его добронамеренность.       Только слухи бродили за ним по пятам. О том, что хотел обманом породниться с богатым помещиком, о том, что обесчестил дворянку — и бог весть чем еще. Воровал — не у государства, конечно, у ближнего; кусал руку, которая кормит; предавал худшим образом; совратил не только барышню Фамусову, но и пару служанок, кто-то теперь с бременем. Возможно, замешан в заговорах — а вот это откуда взялось, он не мог понять.       Когда ему отказали с местом по надуманной причине, он не удивился. Знал, что так и будет. Просто хотел убедиться.       Год развернулся на сто двадцать градусов — будто лезвие провернули в животе. Весна была непростая, впроголодь, но он находил, где подработать. Сложнее было с жильем… В Москве мало домов для сдачи, он едва нашел уголок. До рези в костях холодный, на полу у окна намерзал лед, однако там не было сквозняков. Подработки были дурацкие, но он брался за все: от сочинений на заказ пикантных объявлений, будто от молодых вдов, до переводиков для ленивых гимназистов, вот такие мелочи, которые не перечислить. Хотелось сохранить лицо. Не надорвать спину, не испортить зрение или…       Выше головы не прыгнешь. Фамусов прослышал, что он благополучен — насколько это возможно для такой дурной репутации — и подложил дровишек в костер. Молчалин даже не понял, что именно это был за слушок, но заказчики растворились в эфире. Гимназисты держались долго, хотя платили мало — но в июле учение кончилось все равно… И тогда стало окончательно туго.       Потомственный дворянин — официальных решений не было и вряд ли будут — и без копейки в кармане. Слава богу, гордости у него тоже не было. Он пошел работать, и не как дед-мещанин: в подмастерья идти староват, да и паспорт показать не мог… Пошел работать, как кто-то гораздо раньше деда и прадеда, кто-то, кто не умел читать и считать, но знал, как телится корова и как колосится рожь, а потом пришел в город на заработки. Было не сложно.       Было невыносимо. Он учился каждую секунду, как вести себя, как говорить — но бывал изгнан чаще, чем принят, голоден чаще, чем сыт. Бывал и битым. Однажды пробовал драться, а не подставлять щеку, правда, безуспешно… Без документов брали в самые пропащие места. Кто-то почитал беглым крепостным, кто-то — беглым убийцей.       Но это так, вольный пересказ. В голове всплывает смутно… Теперь не понять, что за чем было, когда было… Было ли вообще? Оно тоже спустилось в склеп памяти — и вынуть оттуда что-то по заказу невозможно. Но он может предполагать: по случайным вспышкам, образам, идеям… Если то, что оттуда лезет, можно так назвать!       Фамусов больше не возникал в его истории — не больше, чем былые знакомцы, чем Татьяна Юрьевна, о которой нельзя не слышать, где б ты ни был — хотя бы краем уха, украдкой… Но Молчалин знал, что о нем помнят. И говорят.       На них смотрела в ту далекую ночку, в доме Фамусовых — вся Москва. Чацкий был ее птенчиком, а потому улетел с миром. Алексей был хорьком, который прокрался на голубятню. Фамусов мог прикрыть позор — сделать его своим зятем — но скорее всего, умер бы от унижения в тот же час. Не говоря о средствах, которые так нужны, и которых у Молчалина нет… Тогда не совсем понятно было, насколько жестокими будут слухи. Насколько жестокими будут слуги, что передадут эту весть из дома в дом, из ушей в уши. А потом стало поздно. Скандал разгорелся — не потушить. Фамусов удалился с дочерью в деревню — доживать и надеяться на благоприятный случай — и отомстить злодею не забыл.       Молчалин тоже подумывал оставить Москву — следующей весной.              

Six

      Осенью он уже не мог внушить доверие гимназистам — не похож был на человека, который понимает на латыни, грамотный на письме и все такое. Обратной дороги не было. Думал он раньше об этом? О чем он вообще думал все это время?       Это нынче, как сон. События без связи и толка. Мутные пятна. Настоящие сновидения были четче и запомнились лучше.       Снилась ему высокая женщина у обрыва, едва ли не каждую ночь. В простом платье стояла на ветру — волосы распущены, сама распущена, естественно, корсета нет, но вместо него ребра сжимает кашель. Почти черные пряди треплются, словно пакля, она слушает, как долетают обрывки вечной, тоскливой песни — бурлаки на том берегу… Оборачивается испуганно — там мужчина идет, по форме — казак.       Алексей не отводит взгляда от его свирепого лица — пока выражение это не лопается, как разбитая икона — боль не искажает широкий рот. Развернуться — женщины над водой уже нет. Есть только волны. В них бросается сам казак — на плечах его мелькают зеленым эполеты медика.       Это все ложь.       Он был тогда в разъездах и не мог броситься за ней в воду, и войны еще не было тоже. И обрывов не было, и бурлаков. Она в марте вышла на тающий лед. Как только лихорадка отступила после мучительных месяцев, в которые тело истаяло до костей. Жена уездного врача, она знала, что это улучшение — не знак выздоровления. Алексею тогда не было месяца. Может, не будь его — она бы не заболела…       Это ложь.       Много, много лжи. Она переплетается, путается, распадается, и кропотливая, неблагодарная работа — завязывать ее обратно… Но как без нее жить?       В ноябре — когда год провернулся в легких градусов на триста с небольшим — Алексей впервые выкашлял кровь. Но ему, в отличие от матери, совсем нечего было ждать. Ни первенца, ни мужа-врача у него не намечалось. Даже брата-священника. Вообще никого, кто бы стал по нему плакать. И тем более…       Волги тоже не было. Хорошо, что в Москве свои реки.       И ложь. Много, много непутевой лжи. Жаль, все равно будешь помнить. Несмотря на нее.       И однажды вода сомкнется над головой, и унесет под лед.

Sept

      — Молчалин?       Уголки рта против воли дергаются вверх. Даже с бородой его легко узнать. По разрезу глаз, по носу и лбу, по…       — Александр Андреевич. — Голосу, хотя прерывается простудой.       Румянец на серых щеках Молчалина разгорается ярче. Взгляд блестящий, непривычный, будто в глаза он закапал белладонну. Сомнительно: учитывая, во что он одет и чем занимался…       — Какими судьбами? Вы, помнится… — Чацкий запинается и не находится, как продолжить.       Жжет в горле. Словно не было долгого года. Колотит, как от озноба, и сжимаются кулаки до скрипа в суставах.       А Молчалин улыбается в ответ. Нежно, блаженно, как мученик на картинах. И будто бы хочет развести руками, но почему-то поднимает всего одну.       Бьет — до хруста — в нос.