Послевкусие дешевых сигарет

Imagine Dragons ─ Monster (Requiem for Osamu Dazai) С подбородка Накахары тянулась жемчужная нить выделений. Капли мужского семени Дазая скатывались по его кадыку, пачкая ленту колье. Нежно-розовые губы заметно припухли, а на их заветренных краях разодранной кожи стали заметны маленькие трещинки. Свет неизменно синих глаз Чуи был не долог, ясности в нем практически не осталось и они, подобно цветкам лобелии, со временем начали тускнеть, терять свою ценность. Рыжая и неровно постриженная челка прилипла к мокрому от пота лбу, фетровая шляпа в тонкую клетку валялась рядом с сидящим на подоле плаща психоаналитиком, а сам мужчина весь дрожал и никак не мог сдвинуться с места. Воспоминания о проведенных с Осаму ночах осколками вонзались в воспаленный разум хьюманарта, он впервые так искренне сожалел о том, что когда-то согласился за деньги раздвинуть ноги перед импрессионистом, позволить ему шершавым языком коснуться сморщенного колечка анальных мышц, обласкать каждую морщинку на бордово-коричневой коже ануса, а после растянуть тугие стенки прямой кишки холодными, как металлические кольца на подарочном чокере, пальцами. В тот момент все возможные чувства Накахары притупились, а мягкая тахта, на которой лежал, закусив одетую в черную перчатку ладонь, казалась застеленным шелковыми подушками божественным ложем. Расслабленный от умелых ласк своего партнера Чуя тогда не слышал ничего, кроме звука собственного и бьющегося об острие ребер сердца, которое с каждым его новым ударом, должно быть, протыкала кость. Параллельно с подготовкой языком психотерапевта к сексуальной близости художник курил сигарету, периодически откашливаясь и стряхивая пепел на спину оппонента. Дождливая осень, что когда-то связала между собой обоих мужчин, за два с половиной года все никак не могла кончиться, так как две бывшие стороны контракта будто бы застыли в ней, постоянно перебирая в памяти их самую первую и ставшую по воли судьбы роковой встречу. Запах жженых веток пинии в декоративном камине, подогретый, но не горячий глинтвейн, холодная морская вода, пустые пачки выкуренных сигарет и горькие на вкус таблетки ─ все это до знакомства с Накахарой и составляло основу ноябрьской хандры мастера. Однако сегодня рыжеволосый мужчина против собственный воли поменялся с художником местами, оказавшись униженным и испачканным в белесых ошметках былой гордости у самых ног узурпатора. Все его лицо, светлая сетка ресниц и даже ниспадающие на шею пряди волос стали чересчур липкими, неприятными. Клинический психолог еще никогда себя не чувствовал настолько опустошенным и разбитым, как сейчас, после позорной и даже не доведенной им до конца фелляции, ведь маргинал в самый последний момент сделал за него все сам, обласкав свою едва поднявшуюся от слабых полизываний психоаналитика плоть рукой. Обрывисто и резко, но все лучше, чем неправильная и отчасти болезненная стимуляция ртом мужского полового органа, ведь психотерапевт все же пару раз умудрился надавить зубами на край уздечки, после чего на кожной складке Осаму осталась красноватая скоба. ─ Вставай, ─ застегивая ширинку помявшихся брюк, равнодушно произнес Дазай, после чего он поднял с пола забытый им фужер с остатками коньяка, ─ мне непривычно видеть тебя на коленях, ─ импрессионист сделал пару глотков темной и обжигающей гортань жидкости, а после краем ботинка слегка дотронулся до ноги бывшего партнера. Последнее действие со стороны художника будто бы окатило Накахару холодной водой, заставив кое-как подняться, ухватиться за едва различимые в темноте перила лестницы. Будто бы все в этой комнате потеряло свой первозданный цвет, и только он один остался самым ярким и имеющим краску пятном. Картины казались непривычно черными, вымазанными гудроном, а сам мастер, поднесший к своим губам золотистый ободок стеклянной рюмки, напоминал уродливую и искаженную светом луны бескровную тень, призрака не из мира живых. Его высохшие пальцы походили на кости скелета, чуть ниже скул на лице виднелись неестественно впалые щеки, а сквозь его светлую рубашку выступал позвоночник. Если бы только можно было Дазая раздеть, стянуть с его плеч мешающую одежду, развязать с груди смрадные бинты, то, наверное, ужаснулся бы даже самый опытный врач, увидев, насколько может быть в обоих смыслах этого слова гнилым тело. На минуту Чуе даже показалось, что он отсосал у самой смерти, а не у его истощенного оппонента. Художник никогда не чувствовал себя симпатичным и способным вызвать восхищение человеком. Вся его красота уходила в работы, чтобы, несмотря ни на что, остаться вечной, не померкнуть с годами. Осаму выступал бесплатным донором для мира искусства, разрушал себя, но возводил шедевры. Клинический психолог, опираясь на деревянные брусья лестницы, наконец-то выпрямился, сплюнув прямо на кафельный пол оставшиеся на языке творожистые комочки спермы. Рыжий нисколько не испытывал жалости к мастеру в случае с его лжеобвинением, и он еще утром написал отказ у юриста на предоставление его свидетельских показаний в апелляционном суде. Накахара не хотел подчиняться воли мастера и носить надетый холодными руками живописца ошейник на своей шее, хоть и сдернуть подобную роскошь не позволяла элементарная алчность. От его белого халата несло дешевым вином, но сам мужчина все еще мог объективно оценивать ситуацию. Да, психотерапевт взял в рот чужую и неидеально чистую плоть, сглотнул обжигающую жидкость, ощутив ее медленно скатывающиеся по горлу капли, но зато Накахара прежде всего доказал самому себе, что он не трус, а равная Дазаю личность, которая тоже способна на грязь. ─ Ты отвратителен не только на внешность, но и на вкус, Дазай, ─ развязно ответил психолог, после чего вытер тыльной стороной ладони испачкавшуюся ленту, ─ неудивительно, что у тебя никто кроме меня не брал за щеку без денег, ─ мужчина тяжело дышал, но его голос все равно при этом звучал грубо. ─ Горько? ─ импрессионист склонился к мокрым губам своего арта, тем самым к минимуму сведя расстояние между ним с психоаналитиком, ─ я спрашиваю горько, блять, было? ─ двумя свободными пальцами он снова дернул за ремень подаренного колье. ─ Кисло, ─ огрызнулся Чуя, ─ долг отплачен. Мы больше никак не связаны, ─ на внутренней стороны его нижней губы художник заметил оставшиеся бусинки излившейся жидкости, ─ теперь я смело могу послать тебя и свои обязательства к черту, ─ неожиданно для клинического психолога Осаму расстегнул чокер. ─ Своей неаккуратностью ты едва ли не испортил дорогую вещь, ─ как ни в чем не бывало разговаривал с рыжим мастер, ─ хотя неудивительно, что ты не ценишь чужие деньги, ведь своих у тебя нет, ─ подобно змею, маргинал провел кончиком языка вдоль линии серебряных колечек, а после слегка прикусил пропитавшуюся влагой ткань, ─ хм, на самом деле все не так плохо, как ты описываешь, ─ обильно смочив слюной бархатную оборку изделия, темноволосый мужчина перевел свой взгляд с ремешка на лицо хьюманарта, ─ или же ты сможешь убедить меня в обратном? ─ шершавой подушечкой пальца Дазай коснулся линии подбородка. ─ Пробуй сам. Мне все равно, ─ слова, наполненные до краев безразличием, злили художника, он ждал явного сопротивления, а не противоречащей его просчитанной наперед тактики покорности, ─ я не против, чтобы ты лишний раз унизил самого себя, ─ мужчина немного наклонил голову назад, предоставив своему оппоненту возможность скользнуть зубами по адамову яблоку, ─ или захлебнулся собственным ядом, ─ психотерапевт резко ударил коленом по внутренней стороне ноги его собеседника, ─ тебе же не слабо довести начатое до конца. Инстинктивно одернув ногу, импрессионист расслабил ладонь, и драгоценный чокер упал на серый мех осеннего плаща психолога. ─ Обычно мне не интересно драть доступную лань, но сегодня я сделаю исключение, ─ запустив руку сквозь рыжие и спутанные колтуны волос психотерапевта, Осаму примкнул сухими и пахнущими коньяком губами к оставшемуся следу после украшения на шее Накахары, ─ но не факт, что ты сможешь так долго продержаться, как в случае с твоим позорным минетом, ─ верхним рядом зубов живописец провел вдоль телесного ободка, но после этого решил не медлить и сразу же просунул кончик своего языка в горячий после его собственного семени рот партнера. Кисло или горько. Но только не сладко. Языки обоих мужчин так давно не соприкасались друг с другом, что подобный контакт вызвал лишь новую волну омерзения. Взбитые и смешанные между собой остатки тепловатой жидкости, подобно тянущейся патоке, распростерлись между губами клинического психолога и губами художника. Накахара буквально сплюнул на кожу своего оппонента его же слизь, но при этом так и не ответил на поцелуй. Однако Дазай не мог ощутить настоящего вкуса своего эякулята, так как по большей части он почувствовал лишь никотиновый осадок в слюне курильщика-Чуи. Мастеру хотелось толкнуться языком чуть сильнее, провести им по каждому бугорку на внутренней стороне щеки хьюманарта, словно кистью по шершавой бумаге, но… эта прелюдия не имела больше смысла, когда оба контрактника уже тысячу раз перешли все возможные и невозможные грани их постельных отношений «раба» и «господина». Теперь их ничего не держало. Свободные от перчаток и бинтов руки Осаму переместились на уровень груди психоаналитика, смяли края его медицинского халата, ловким движением пальцев не сдернули, но заметно растянули петли белых пуговиц, и, наконец, полностью избавили рыжего от ненужного, по мнению мастера, элемента одежды. Усмехнувшись, темноволосый маргинал совершенно бесстыдно бросил мешающую ему вещь на ступени крученой лестницы. Но вдруг он почувствовал, как миниатюрная ладонь клинического психолога толкнула его куда-то в область ребер, заставив невольно отстраниться. ─ Раздевайся, если ты действительно хочешь продолжения, ─ серьезным и достаточно размеренным тоном произнес психоаналитик, ─ мне надоело видеть твои повязки по всему телу. ─ А это решаешь уже не ты, Чуя, ─ мастер не собирался даже на одну пуговицу расстегнуть свою рубашку перед бывшим партнером, обнажить свое истерзанное творческим голодом и напоминающее скелет в кабинете анатомии тело, на котором кровавыми татуировками красовались шрамы выцарапанных картин, ─ и не тебе указывать в каком виде мне трахать такую непокорную блядь, как ты, ─ смотря в немного осоловелые, но все еще хранящие в себе ненависть глаза, живописец сжал хрупкие плечи клинического психолога, придвинув его самого вплотную к перилам. ─ Да на тебя смотреть невозможно без рвотного рефлекса, ─ бросил ему в ответ Накахара, ─ ты выглядишь хуже некуда, Дазай, но при этом считаешь, что кому-то может быть приятно не то, чтобы ебаться с тобой, а хотя бы просто добровольно прикоснуться к тебе, к твоим бинтам… Как по мне, то ты потерял свой внутренний цвет в погоне за несуществующим идеалом. ─ Заткнись, ─ клетка длинных пальцев вновь сомкнулась на горле арта, а острые ногти вонзились в бледную кожу, ─ тебе, видать, слишком понравилось находиться между моих ног, Чуя Накахара, раз ты так бездумно мелишь языком, ─ ярость поднималась по венам вместе с кровью, попутно сжигая трепетную оболочку сосудов темноволосого мужчины, ─ неужели ты не понимаешь, что мне далеко плевать на желания и вкусы своей постельной шлюхи? ─ И поэтому ты хочешь меня изнасиловать во второй раз, Дазай? Силой нагнуть, как тогда в кабинете? ─ психотерапевт попробовал поправить примявшуюся бровь и параллельно с этим не упустить из вида свое самообладание, ─ знаешь, мне терять нечего, а вот ты рискуешь наступить на хвост своему эгоизму, из-за которого, кстати, по большей мере ты и попал под суд. Скользкие от ледяного пота пальцы разжались ─ клинический психолог откашлялся. ─ Прочь, ─ не сказал, а именно прошипел сквозь зубы мгновенно изменившийся в лице живописец, ─ убирайся из моей галереи. Все остальное происходило для Осаму, словно в тумане, он не слышал, как рыжеволосый психотерапевт кое-как поднял с пола свое пальто, в складках которого незаметно притаилась нить-змея черного колье, шляпу, халат и пьяно-неуверенными шагами направился вниз, в сторону выхода. Мастер не смел обернуться, посмотреть в спину сказавшему гадость хьюманарту. Коллекционер стоял прямо перед своей лучшей работой, любимой «Нимфой», в которой ему впервые в жизни удалось с точностью до мелочей запечатлеть набрызги волн бушующего моря. Зеленоватая кожа, коричнево-желтые волосы, блестящая жирным блеском под лучами света чешуя по всей длине рыбьего хвоста и прекрасные обсидиановые, накахаровские глаза ─ эти детали и составляли основную ценность картины. Проданный за гроши «Левиафан» не годился ей даже в подметки. Но именно эта русалка и принесла живописцу одну только боль, эмоционально опустошила, уничтожила весь его творческий мир. Импрессионист ударил кулаком по стеклу рамы, осколки посыпались на его плечи, а по правому запястью проехался один из больших сколов. Запятнанной кровью ладонью мужчина провел по паутине трещин. Если бы только Одасаку увидел Дазая таким, то смог бы он его понять или посоветовать хоть что-нибудь в этой ситуации? В момент смерти Оды художник опоздал всего на три минуты, а когда вернулся, то застал прозаика практически мертвым, с растрепанными листками его неопубликованного рассказа «Меото Зенцай» по всему усыпанному в пулях полу. Наступив на заржавленный патрон каблуком туфли, он склонился к своему единственному другу, но, к сожалению, Осаму уже тогда был испорченным жестокостью человеком, чтобы внешне проявить хоть какое-то сожаление, когда внутри у него все обрывалось. В тот момент маргинал набросил на побледневшее лицо писателя черный плащ и в последний раз дотронулся до холодных пальцев. Сейчас же художник остался один на один, по самые гланды нахлебавшись воды и начав тонуть.