Послевкусие дешевых сигарет

Карточка 1. Мужской жилет. На лежащем перед Дазаем листе была изображена черно-фиолетовая, с расплывчатыми контурами клякса. Рисунок, по мнению, мастера не отличался особой красотой, за которую он мог бы использоваться в психологическом тесте. Признаться, у Осаму именно таким же пятном как-то растеклась краска на бумаге, когда тот впервые попробовал написать портрет маленькой девчонки, после чего начинающий импрессионист понял, что рисовать детей – это явно не его фишка. Малышка постоянно вертелась и одергивала красное, словно переспелое яблоко сорта «Старк Эрлиест», платье, все складки которого были хорошенько усыпаны крошками песочного печенья. ─ Такое уродство я бы мог и сам в десять лет наваять, ─ небрежно откидываясь на спинку бежевого кресла, через плечо бросил живописец, после чего показательно прокрутил между пальцами зажигалку, ─ кажется, здесь нельзя курить? Темноволосый мужчина раздражал стоящего к нему спиной психолога до такой степени, что тот уже минут десять, как был готов всунуть ему эти чертовы деньги обратно и буквально выставить в конец обнаглевшего клиента за дверь. За все годы практики Накахаре еще никогда не доводилось работать с откровенно неуважающими его минимальный, но все-таки труд посетителями. Пахнущие яблочным штруделем, излюбленным лакомством рыжего, пальцы Чуи медленно поправили металлическую оправу слегка упавших на нос очков. Признаться, Накахара надевал их только тогда, когда садился читать какую-нибудь напечатанную мелким шрифтом литературу или, что бывало крайне редко, заполнять отчеты после работы с приставленным к нему супервизором. ─ Честно говоря, мне далеко плевать на ваши художественные способности, Осаму-сан, ─ не поворачивая головы, холодно ответил клинический психолог, ─ меня, как специалиста, волнует лишь только то, что именно вы видите на первом фрейме, ─ правая и одетая в молочную перчатку рука психоаналитика прислонила исписанный вдоль и поперек блокнот к покрытой тонким слоем пылью стеклу окна, ─ голова животного, летучая мышь, звонящая в колокол женщина… Существует более ста трактовок данного изображения. Силуэт тонкой талии Накахары невольно напомнил мастеру тот день, когда они с психоаналитиком случайно столкнулись в примерочной. Одернув подол серого занавеса и при этом сценически поправив торчащее павлинье перо из шляпы, Чуя подошел к зеркалу. В мягком освещении комнаты его пряди волос казались больше янтарными, чем рыжими. Парой легких движений мужчина оттряхнул со своего плеча упавшие волоски, после чего он наклонился, чтобы получше затянуть шнурки туфель. Перебинтованная и пахнущая маслянистой краской рука художника скользнула по спине психолога, вдоль линии его позвоночника. Новый жилет оказался слишком мал для накахаровского хоть и миниатюрного, но все-таки тела взрослого человека. В нем он совсем походил на девчонку. Темноволосый живописец аккуратно дернул за тканевый поясок жилетки, тем самым притянув к себе склонившегося в не совсем удачной позе психотерапевта, а после небрежно огладил его обтянутые тканью брюк ягодицы. В голове Дазая в тот момент не было идеи взять своего арта прямо в магазине, за рядом манекенов, поэтому он ограничился лишь парой касаний чужих бедер. ─ Эти каракули у меня ассоциируются исключительно с вашей несходящейся на груди жилеткой, Чуя-сан, ─ бардовая лента платка незаметно соскользнула с плеч живописца, перекрыв собой галстук, ─ все-таки очень тяжело найти подходящую под ваши подростковые размеры одежду во взрослом отделении магазина, ─ через отогнувшийся край рубашки выглянула накрепко обмотанная бинтами шея. Карточка 2. Ликорисы. Однако второе пятно Осаму рассматривал уже не в кабинете клинического психолога, а стоя перед полусломанным мольбертом в своей старой мастерской, за городом. Художник оперся на плохо покрашенные белой краской перила балкона, как-то устало свесив держащую кисточку руку над усыпанным алыми искрами садом. Первые две недели сентября он приезжал сюда специально, чтобы застать момент цветения хиганбаны. Красная простыня неровными складками ниспадала с плеч Накахары, обнажая небольшой участок его спины, на которой все еще саднили еле заметные царапины. Рыжеволосый психолог провел подушечками холодных пальцев по разрисованной стене импрессиониста, на одной из сторон которой он заметил всю ту же паучью лилию. Нет, у художника не было любимых цветов. А точнее, Чуя просто никогда не спрашивал об этом. ─ Сколько тебе еще дать времени? ─ отдаленно он слышал приглушенные набрызги волн, звук которых зачастую успокаивал Осаму, ─ в наш договор не входил пункт о перерыве во время процесса, ─ слегка царапнув слой черной краски, клинический психолог вытянул ноги и тем самым полностью распластался на упругом матраце. ─ Я тебе давал время на перекур, Чуя, да и к тому же любой пункт я оплачиваю иеной, ─ ленты бинтов мастера развивались на ветру, подобно флагу, ─ не ты мне ставишь условия. Психоаналитик предполагал возможный ответ своего партнера, поэтому особо не удивился. Зарываясь в дорогую ткань еще глубже, Чуя опустил свою руку на бедро. Турецкий шелк приятно накрыл его расслабленную плоть, невольно сымитировав ласки дазаевской ладони. Накахара стыдился признаться самому себе, что его «клиент» мог довести его до высшей точки наслаждения не только ртом, но и пальцами, чистота которых в этот раз почему-то меньше всего волновала мизофоба-психотерапевта. Он, будто сорвавшийся, но так и не улетевший с ветки дерева листок, зависимый от желания ветра. Рыжий дернул покрывало чуть сильнее в слабой попытке повторить еще раз то дуновение нежности, которое только что ему подарил живописец. В кровавом коконе постельных тряпок Чуя сам походил на ликорис. ─ Подойди, ─ вроде бы и непрокуренный, но все равно достаточно сиплый голос коллекционера заставил клинического психолога моментально прекратить шевыряться, ─ смотри, пока не появились листья лилий… Печальная история о Манжу и Саге, о их несчастной любви, отданной этому дьявольскому отродью-цветку знал практически каждый житель Японии. Быть рядом, но не иметь возможности встретиться ─ высшее наказание для двух влюбленных сердец. Каждый год засыхая, цветки дарят жизнь листьям, и наоборот. ─ Я не собираюсь наступать босой ногой на застеленный листами пол, Дазай, ─ огрызнулся рыжеволосый мужчина, собрав растрепанные пряди в хвост, ─ и время встреч у меня не резиновое. Нога все еще продолжала непривычно гореть после влажных губ его контрактника, ведь мужчина провел своим языком, начиная с щиколотки и заканчивая особо чувствительным местом под коленом. Тонкий аромат любителя шляп и всего французского манил к себе импрессиониста, подобно хиганбане. Портрет, правда, получился не совсем похожим на натурщика, но явного отвращения не вызывал. Синие глаза Чуи уж очень напомнили своим оттенком на бумаге кулон выжившей на Титанике Розы, получивший красивое название «Сердце моря». Колея слабых укусов прошлась по ключицам, после чего художник провел влажной кисточкой по ореолу налившегося кровью соска, играясь и изучая удивительно открытое тело. Как Джек в моменты первой и последней близости с ирландкой-путешественницей, но без тени любви. ─ Ликорисы… На второй картинке изображены они, ─ куда-то в пустоту выдохнул мастер, ─ ликорис ─ это именно то растение, коем я предпочел бы закрыть тебе рот, ─ темноволосый мужчина устало смежил веки. Томный звук шагов живописца по влажным половицам деревянных досок заставил рыжеволосого мужчину подняться с подушек, отодвинуть со своего тела мешающую ему вуаль. Нет, Дазай не будет больше целовать его живот, проводя кончиком носа по ряду волосков паха, совсем как в ласках с женщиной. Он понимал, что Накахаре, почти что завоеванному им арту, это не нужно. На фоне выцветших обоев Чуя казался мастеру особенно чистым и каким-то непорочным, не похожим на других сексуальных партнеров. Раздвинув коленом плотно сведенные ноги клинического психолога, Осаму огладил нежную кожу его бедра, проведя по ней испачканными в акриле пальцами. Парой штрихов он изобразил на чужом теле что-то вроде тычинок проклятой лилии. Карточка 3. Мертвая бабочка. Дазай частенько на перроне рассматривал один и тот же поезд с синей табличкой «For Aomori», на который ему уже было не суждено сесть. В холод и зной, снег или дождь, но отчасти покрытый ржавчиной небольшой локомотив старой сборки покидал вокзал Уэно в префектуре Аомори ровно в два часа дня каждый четверг и подъезжал на одну из станций Токио. Художник ничего не искал на старом вокзале, а просто наслаждался толпой, этим людским мельтешением со стороны. В глубине души ему хотелось купить билет, сорваться, вернуться в свой родной город, подойти к ступеням родительского дома. Но зачем? Кому нужен в этой семье, где каждого лишь заботит статус и финансовое положение? Мужчина отогнул края пожелтевшей на солнце газеты, провел свободной рукой по волосам, а после сделал пару глотков черного кофе. Но сколько бы сахара он туда не клал, а напиток все равно оставался горьким, как первая сигарета, выкуренная с отцовского стола. Живописец уже и не помнил, как выглядел глава его семейства, какое кимоно он носил и даже каков был его цвет глаз… Лишь только красная и покрытая вздутыми венами рука, держащая розги, навсегда отпечаталась в мозгу импрессиониста. Отец не смог принять выбор сына, его «поверхностные» увлечения рисованием и неимоверную тягу к освоению чего-то нового, но не всегда правильного. С детства Осаму чувствовал себя чужим, неполноценным, неспособным даже самому выбрать подарок на именины. Единственным же спасением для «больного» гения была небольшая аллея персиковых деревьев, среди которых он мог элементарно спрятаться от гнева домашних. На мозолистых и обожженных растворителем ладонях художника примостилась темно-коричневая бабочка, вечерняя блудница. В семь лет точно такую же красавицу Дазай случайно обнаружил на цветастом платье своей матери, легонько перенеся ее на свой указательный палец. Дунув, маленький Осаму помог насекомому расправить смятые крылья и снова взлететь. Но юный художник совершенно не понимал в тот момент одного, что та бабочка, вырвавшись из плена, все равно не сможет прожить больше отведенного ей времени, из которого уже прошли четыре месяца без одного дня. Дразнить жизнью, которую существо уже априори не может иметь ─ высшая жестокость со стороны живописца. Расслабленные пальцы склонившегося над столом мужчины сомкнулись, сжав как можно сильнее маленькое тельце гостьи в костлявом кулаке. Поддергивающиеся усики еще пару раз задели грубую кожу коллекционера, после чего он вытер руку салфеткой. Раздавленная, но мертвенно-прекрасная бабочка в глазах Дазая ассоциировалась с третьим пятном Роршаха. Тем временем, раздался привычный гул уходящего поезда. Карточка 4. Пролитое вино. От губ Накахары пахло дешевыми сигаретами. Вести прием в ресторане теплохода становилось практически невозможно, так как рыжий ни в какую не хотел оплачивать свои бутылки вина. Он ругался, откровенно посылая сидевшего напротив него и прокручивающего в руке фужер с коньяком мастера, ведь тот давал ему деньги лишь за интимную близость. Покрасневшие глаза, лоснящаяся челка, зардевшиеся нездоровым румянцем щеки и донельзя пьяный, но изрядно режущий слух голос ─ все это выглядело до такой степени омерзительно со стороны, что люди старались как можно быстрее обойти этот столик, либо же отвернуться. Дазай видел своего психолога совершенно другим, не таким аристократичным, коим он показался при их первой встречи. С одной стороны, это играло ему на руку, и он мог беспрепятственно воспользоваться напившимся в хлам партнером, чтобы элементарно оттрахать его в подсобке для персонала судна, но с другой ─ хищнику никогда не интересно драть жертву, если та не спешит отпрянуть, убежать. Поэтому темноволосый мужчина ограничил себя лишь осклизлым поцелуем в мокрые губы хьюманарта, вытерев с его кожи красные капли дорогого напитка, на глазах у рядом стоящего и выронившего из рук ведро со льдом официанта. Светлая рубашка Чуи приобрела розоватый оттенок от вылитого на нее рукой Осаму «Фель Нуар», по влажным складкам которой живописец несколько раз провел тыльной стороной ладони. Если бы они только были не в Японии, на трясущимся от волн теплоходе, а, допустим, в Париже, на измятой траве, под мерцанием лучей Эйфелевой башни, то, несомненно, мастер, подобно самой последней суке, начал бы слизывать с еле заметных полосок ткани его собеседника подтеки вина. ─ Кажется, мы только что дошли до четвертой кляксы… Карточка 5. Клеймо. Чуть ниже неприкрытых лентами лопаток виднелся след от плохо сведенной татуировки. Из-за гноящихся и темно-красных надрезов кожи трудно было различить, что именно когда-то предпочел набить себе художник. Но сдирать с мясом рисунок оказалось более, чем просто больно даже для такого привыкшего к страданиям человека, как Осаму. Но если бы мужчина хотел залечить свою рану, то перестал бы к ней прикасаться, возобновлять ее каждый день царапанием. Клеймо ─ это слово стало последним в его медицинской карточке.