Послевкусие дешевых сигарет

«Шрамы говорят громче, чем оружие, что создало их» ─ Пауло Коэльо На редкость длинным и слегка припудренным аристократией пальцам Дазая подошел бы больше смычок скрипки, нежели художественная кисть. Смотреть, как его растрепанные от ворвавшегося в комнату ветра темно-сиеновые пряди волос ниспадают на хорошенько облизанные бессонницей глаза, а черное тело, футляр для инструмента, безвольно прогибается под такт играющей мелодии, было бы настоящей трагикомедией для знающего толк в музыке Накахары. В свои университетские годы, вспоминая прекрасно сложенные стихотворения того же Вольтера, Бодлера и неизменно любимого с детства Рембо, нетворческий Чуя как-то даже пытался писать простенькие четверостишия, с использованием музыкального ритма, постоянно при этом слушая в специально купленном им старом проигрывателе поддержанные пластинки с записью мелодий из лучших французских фильмов 20-х годов ушедшей эпохи. Но греющая его грудь ядовитой змеей ненависть к любому виду искусства и полное отсутствие таланта достаточно быстро подавили в двадцати четырехлетнем психологе так и нереализованное желание написать стих. О Ямагути. О выедающем глаза белом мехе лисицы на облезлом вороте пальто. О рыжих колечках собственных кудрей, что мягко опадали на укутанные дымчатым плащом плечи. И, наконец, о его удушающем страхе испачкать свои руки-крылья лебедина грязью. Однако здесь и сейчас Осаму напоминал Накахаре вовсе не скрипача, а бледнолицего и полностью лишенного каких-либо эмоций Кая с таким же пронизанным «вечностью» сердцем. Не мальчик, а уже взрослый мужчина будто бы сошел со страниц произведения самого Андерсена, собрал свою одинокую фигуру из кем-то небрежно нарезанных кубиков льда, а после, отряхнув усеянный снегом плащ, как ни в чем не бывало, оперся на деревянные полки шкафа. Холодная, как декабрьский мороз, правая рука мастера медленно провела по недовольно сведенным бровям бывшего партнера, едва при этом не задев еще саднящую царапину после болезненного и совершенно неожидаемого им прикосновения стебля засохшей розы. Мгновенно выступившая от неглубокого пореза винного цвета кровь, по мнению живописца, лишь только добавила красок в светлый тон кожи психоаналитика, придав его потускневшему лицу выразительность. Но если Дазая в какой-то мере и можно сравнить с высеченным изо льда истуканом, то теплый, еще не познавший на себе всей прелести зимней вьюги Чуя оставался по-прежнему пусть далеко не таким великодушным, как Герда, но все-таки человеком с бьющимся в груди угольком. ─ Ты все равно ничего не сделаешь без моего согласия, ─ одергивая скользящий по своим губам указательный палец художника, с наигранным спокойствием произнес Накахара, ─ ты не настолько глуп, чтобы насиловать своего оппонента на его же территории, ─ скрежет проехавшегося по линолеуму каблука импортной туфли живописца в эту минуту показался особенно неприятным клиническому психологу. ─ Тогда у тебя есть уникальный шанс показать мне свою смелость, так как на столе мне еще не доводилось брать ни одного партнера, ─ настрой живописца сменился так же быстро, как если бы нажали кнопку выключателя, ─ не зря же я все-таки еще год назад предложил тебе торговлю телом, Чуя, ─ правдивые, но донельзя ненавистные слова мастера буквально задели психоаналитика за живое, и он, давясь собственным гневом, моментально толкнул локтем склонившегося над ним Осаму в грудь, после чего наконец-то смог полностью освободиться. Их дешевая и совершенно бессмысленная драма снова начала проигрываться все по одному и тому же сценарию с ненавидящими друг друга актерами, роли которых, к сожалению, рассчитывались лишь на несколько актов. Один из них вновь как-то неуверенно одергивал руку второго, когда тот, в свою очередь, стремился причинить разочаровавшему его бывшему контрактнику максимальную боль. Честно говоря, Дазаю надоело полностью и без остатка погружаться в свою живую картину, черпать с ее сохранившего белизну непорочности листа новые идеи, проводить языком, словно кистью, по ее шероховатой поверхности. Темноволосый мужчина остался крайне не доволен прошлой близостью с Накахарой, так как гуттаперчевый хьюманарт не проявил никакой активности со своей стороны в постели и через каждую брошенную Чуей грубость живописец отчетливо слышал «противно», «достаточно», «мерзко», «остановись»… После всего это перебинтованные руки Осаму сами протянулись к тонкой, практически женской и будто бы созданной для ношения колье, черной ленты портупеи, шее клинического психолога, заключив ее в удушающей хватке. Несмотря ни на что, психотерапевт откровенно осуждал своеволие мастера, его спокойное отношение к оральным ласкам, когда лишь только одна мысль о том, чтобы коснуться языком вообще чего-либо помимо кусочка еды вызывала тошноту. Рыжий знал, что его негласный отказ даже не взять в рот, а хотя бы раз лизнуть возбужденную и покрытую тонкой сетью едва заметных вен плоть живописца в прошлый раз сильно ударил по дазаевской гордости, так как Чуя элементарно побрезговал им. Более того, психоаналитику больше всего на свете не хотелось ощутить на своих губах горячие капли чужих выделений, позволить белесой струйке горьковато-сладкой жидкости греха скатиться по горлу. В этом он имел над Осаму власть. Мужчина никогда не опускался ни перед кем на колени, даже если и разрешил художнику иметь свое тело во всевозможных позах за материальное вознаграждение. Арт, похоть которого открылась благодаря действиям коллекционера-творца, незаметно, но достаточно ловко обыгрывал Дазая. Не просто же так Накахара всегда выходил победителем даже в самым отвратительном раскладе карт. Миниатюрные и, должно быть, сделанные из воска руки, что раньше проводили по «хвосту» плаща цвета кофе со сливками, сейчас так не смело дотронулись до поверхности подоконника. Обнажившаяся от решительных действий темноволосого мужчины и усеянная россыпью солнечных веснушек спина Чуи влекла мастера, ровно так же, как когда-то пленила пахнущая соком персиков просвечивающаяся через блузу грудь молодой торговки фруктов Жана Гренуя, лучшего парфюмера. За окном играли огни вечернего Токио. Виридиановые лучи света от фонарей постепенно окрашивали собой лужи, в одной из которых буквально на долю секунды мелькнул расплывчатый силуэт маленького и закрывшего лицо руками ребенка. То ли это был выросший в нищете и крови рыжеволосый мечтатель, то ли закусивший от боли губу мальчишка, что в свои двенадцать лет выцарапывал на предплечье странные и понятные только ему рисунки. Если бы только мертвый сердцем Осаму встретился Накахаре еще во времена его пребывания в портовой мафии, то именно он и помог бы Чуе убить в себе человека, равнодушно нажав за него курок над виском какого-нибудь осужденного. Оба мужчин вновь обменивались друг с другом очередной порцией колкостей, что лишний раз вынуждала клинического психолога поскорее собрать свои вещи, поправить одежду и наконец-то отделаться от надоевшего ему общества с острым на язык художником. Но Дазай специально провоцировал рыжего, подбирал именно такие слова, которые бы больше всего на свете не хотел услышать ни один, позволивший кому-то обратиться с собой, как с вещью, постельный партнер. Живописец, цвет лица которого в тусклом освещении комнаты напоминал лепестки эдельвейса, младшего брата льда, не собирался отступать от своего желания взять клинического психолога прямо на столе, на его немногочисленных отчетах, собственных рисунках и главное ─ бархатных и стянутых зубами перчатках. Каждое его грубое и оставляющее после себя следы явного принуждения действие никогда не сопровождалось ни чувствами, ни каким-то особым трепетом. Мастер не видел в насаживающимся на его мужское естество хьюманарте женского или мужского пола любовника, человека, с которым ему было бы приятно делить постель. Нет. Только очередную подстилку под вдохновение. Проводить ладонью по щекочущей подушечки пальцев поросли рыжеватых волосков на ноге Накахары, стягивая при этом ткань черных классических брюк, свободно касаться его удивительно тонких щиколоток, небрежно разрывая шнурки туфель ─ все эти своеобразные ласки Осаму остались в далеком прошлом, в неоправданно дорогом для художника номере, под тенью закрывающих огромные окна портеров, на испачканных в вине простынях. Сегодня темноволосый мужчина уже не видел никакой необходимости ехать ради близости с психологом в гостиницу, бросать смущенному видом двоих снимающих комнату с одной кроватью мужчин метрдотелю деньги и заказывать горький «кампари»… Чуя потер скользкими от пота пальцами покрасневшую кожу на его правом предплечье. Сопротивляться пусть тощему, но довольно-таки высокому Дазаю и при этом соблюдать тишину в своем собственном рабочем кабинете, в дверь которого в любую минуту мог постучаться оставшийся на ночное дежурство врач, с каждой минутой становилось все более и более проблематично. Оскалившись, подобно хищнику, он изо всех сил сдерживал подступивший к горлу комок злости, чтобы только не сорваться на крик, не взбудоражить своим громким голосом полусонное отделение и, в конце концов, не выставить себя дураком в глазах того же Осаму, чьи скрытые под чернотой шрамов руки без малейшего зазрения совести прижали его хрупкое тело к неровной поверхности стола. Рыжеволосый мужчина не видел лица своего больного на голову насильника, однако прекрасно ощущал все его оставляющие расплывчатые пятна на покрытой мурашками спине побои. ─ Прекращай шипеть и елозить ногами, словно неопытная девчонка, Чуя, ─ острые, как медицинский скальпель хирурга, слова художника резали слух психоаналитика, ─ ведь ты же не хочешь быть оттраханным на глазах у всего диспансера? ─ ненависть к человеку, благодаря которому живописец, по его собственному мнению, и был обвинен в плагиате, с новой силой ослепила чайные глаза Дазая, вынуждая причинять еще большую боль своему маленькому, полностью разорванному и оскверненному порчей шедевру. ─ Твое пустословие и банальная трусость навевают на меня откровенную скуку, чертов уебок, ─ дернувшись, клиническому психологу каким-то удивительным образом удалось со всей силой ударить жестким каблуком туфли чуть ниже костлявого колена импрессиониста, ─ не думай, что сегодняшняя близость тебе так просто сойдет с рук, ебанная мразь, ─ показывая явное неповиновение, Накахара сбрасывал с языка всевозможные оскорбления, по-своему держал удар, но ни за что на свете не собирался унижаться, принимать волю узурпатора даже в такой, казалось бы, безвыходной ситуации. Послышался лязг расстегивающейся молнии, и черная ткань брюк сползла с бедер рыжего, оголив его особо чувствительную кожу. Художник подцепил двумя пальцами плотную резинку нижнего белья, после чего его свободная от бинтов ладонь грубо огладила ягодицы, как бы оценивая их упругость. По большому счету Дазаю было уже все равно на внешний вид своего партнера, так как здесь и сейчас мужчине хотелось лишь одного ─ удовлетворить как гнев, так и либидо, выпустить пар на сломанную им же постельную игрушку. Кроме того, несмотря на явное презрение друг к другу, оба бывших контрактника за все это время ни разу так и не воспользовались презервативами, резиновой преградой недоверия. Накахара прекрасно знал о беспорядочных связях живописца и его наплевательском отношении к здоровью, однако никогда не задумывался о защите. ─ Со спины ты еще больше напоминаешь мне шлюху, ─ лизнув желтоватую отметину на шее психоаналитика, Осаму пододвинул к себе стоящую в нескольких сантиметрах от распятого на столе Чуи пластиковую упаковку антибактериального геля для рук, ─ и когда ты уже приучишься растягивать себя самостоятельно, Накахара, так как далеко не каждый партнер захочет тратить столько времени на подготовку твоего причинного места. Клинический психолог хоть и сгорал от смешанной с несправедливостью злости, но все равно продолжал закусывать стертые в мясо губы. Его честь, репутация и эта незавидная должность в бюджетной больнице казались хьюманарту намного дороже, чем физическое состояние его собственного организма. А полупустая бутылка «Шато Петрюс», того самого вина, коим угостил рыжего мастер в их первую совместную ночь в стенах обляпанной краской мастерской, как трофей, красовалась на навесной полке. Он разглядывал эту совершенно бесполезную вещь, чтобы хоть как-то отвлечься от доставляющих дискомфорт движений пальцев живописца внутри себя, что, подобно ножницам, то и дело раздвигали стенки сфинктера. Вскоре темно-розовая головка мужского полового органа Осаму начала достаточно сильно надавливать на несколько расслабленный после вынужденных манипуляций ободок анальных мышц психоаналитика. На руках импрессиониста все еще блестели маслянистые капли, что делали их еще более скользкими, чем обычно. Благо, мастер уже никак не комментировал свои действия, а молча выполнял чисто механическую работу. Медленными были только самые первые толчки Дазая, после же мужчина стал стремительно набирать темп, при этом абсолютно не считаясь с личными предпочтениями в сексе и даже обычным удобством своего арта. Но платой за физическое насилие мастера над Чуей являлись, как ни странно, его сковывающее ребра бинты, прячущие миниатюрные картины тряпки. Темноволосый художник впервые полностью обнажил свои изуродованные руки, мысленно представив у себя в голове то, как именно обтянутые бархатными перчатками пальцы Накахары могли бы яростно сорвать с его истощенной груди повязки, вставить тот самый ключ в дверь галереи. По венам Осаму в ту минуту, должно быть, текла вовсе не кровь, а какой-то сильнодействующий наркотик, что заставлял его с каждым разом двигаться все быстрее и быстрее до тех пор, пока он сам не довел себя до так называемого состояния легкой эйфории, когда мастер пусть поверхностно, но остудил свое желание. ─ Ты ведь так же, как и все, ненавидишь мои шрамы, ─ чистая от порезов и перманентных синяков спина рыжеволосого партнера ассоциировалась у художника с листом акварельной бумаги, на которой ярким пятном прекрасно бы смотрелись кустовые розы цвета брызнутой на язык черно-чахоточной слизи, ─ брезгуешь засохшим на рубцах гноем… Отвращение ─ вот, что объединяет тебя и десятки других моих хьюманартов, а также делает чрезмерно предсказуемым, похожим на доступную блядь. ─ Поверь, мне глубоко плевать, ─ ледяная капля пота скатилась по линии чуть вздернутого носа клинического психолога, ─ единственной причиной моей ненависти являешься исключительно ты сам, Дазай, а не твои струпья.