Послевкусие дешевых сигарет

В рабочем кабинете Накахары нельзя было увидеть ни толстого ковра, ни мягких подушечек, ни маленького арабского светильника, который уже несколько лет являлся неотъемлемым украшением дазаевской гостиной, оформленной на немецкий лад. Да, построманская Франция оказала хоть и сильное влияние на готический стиль в еще отстающей Германии, но все равно во многих соборах того времени можно было встретить совершенно иные, не похожие на творения парижских мастеров постройки. Например, церковь Богоматери в Трире имела центрическое строение по плану, в основу которого архитектор заложил равноконечный крест ─ своеобразную изюминку. У живописца часть ванной комнаты соединялась с огромной и полностью занятой растениями теплицей. Папоротники, словно фильтр, очищали воздух. Правда, сам мастер частенько тушил окурки сигарет о плотные листья оставленных ему бывшей владелицей дома фикусов. Пачки «Винстона» постоянно приходилось выгребать Ацуши из под белой, по краям обрамленной золотистой полоской купальни. Вступая в непсихотерапевтические отношения с Дазаем, его клиентом, рыжеволосый психолог должен был заранее продумать весь ход своих последующих действий, чтобы избежать того самого шаткого положения, в котором, по иронии судьбы, он оказался сейчас. Последние слова художника о том, что его бывший партнер по своему темпераменту годится только на роль проститутки мужского рода, будто бы сорвали невидимые оковы с рук самого психолога, инстинктивно заставив его ударить локтем слегка склонившегося Осаму в живот. Удивительно, но как быстро толика нежности, подаренная темноволосым мужчиной в начале их самого первого сексуального контакта, смогла после пары грубых, пропитанных растоптанной гордостью Чуи толчков перейти в самую настоящую жестокость, с которой обычно имеют друг друга животные, но никак не люди. А ведь когда-то влажный и немного шершавый кончик языка Дазая аккуратно лизнул нежно-розовую головку мужского полового органа психоаналитика, после чего потрескавшиеся губы мастера мягко оттянули покрытую тонкими линиями подвижную складку кожи. В ответ Накахара вздрогнул, так как он еще никогда не испытывал подобного ощущения прохлады в области своего интимного места. Будто через все тело прошлась волна электрического тока, начав свое движение с поджатых от болезненного предвкушения следующего действия мастера пальцев ног и заканчивая где-то в районе затвердевших, напоминающих кондитерские вишенки на десерте, сосков. Картина может быть шедевром без творца, но творец без нее уже никогда не станет автором этого шедевра. Антрацитово-серый плащ, с блестящими серебряными полосами на рукавах, синяя рубашка фирмы Valenti, классические брюки, начищенные до блеска лакированные туфли, ослабленный боло галстук и осенние перчатки из тонкой кожи ─ все эти дорогие предметы гардероба Осаму произвели на Чую должное впечатление, когда живописец как бы случайно коснулся его спины на той самой проклятой выставке, после чего одетая в вельветовую ткань ладонь импрессиониста скользнула чуть ниже, на уровень упругих ягодиц. ─ Еще только раз назовешь меня шлюхой, Дазай, и будешь на четвереньках собирать свою зубную платформу по комнате, ─ отчаянно пытаясь держать хоть какую-то оборону от режущих слух оскорблений художника в его адрес, хамоватым тоном произнес рыжеволосый мужчина, ─ не забывай, что ты сейчас находишься в достаточно людном месте, ─ клинический психолог резким движением руки захлопнул крышку служебного ноутбука. ─ Если я действительно захочу тебя взять, Чуя, то я сделаю это даже на глазах всего психоневрологического отделения, ─ обнаженные и сильно выпирающие ключицы Осаму были с двух сторон заклеены теперь уже красноватым от выступивших капель крови пластырем, ─ так что не испытывай судьбу, ─ безуспешно пытаясь стряхнуть, как пыль с одежды, желание и дальше доводить Накахару до точки кипения, художник подошел к подоконнику. Шорох обдуваемых ветром листков, небрежно выглядывающих из некогда принадлежащей ему папки, должен был как-то приободрить импрессиониста, так как именно эти наброски являлись прямыми доказательствами его невиновности в случае с лжеплагиатом, но, к сожалению, этого не произошло. Настроение темноволосого мужчины осталось по-прежнему на том самом уровне, на который его преднамеренно опустил с утра опечатавший галерею функционер-Анго. Акварельное, с растекшимися контурами пятно голубой краски на бесцветной обложке скетчбука мгновенно бросилось в уставшие глаза живописцу. Оно не обличалось ни в какую форму, но все-таки могло стать неплохой основой для создания чего-то большего, чем обычный этюд, написанная кончиком жесткого колонка зарисовка. Ведь если взять шариковую ручку, что одиноко валяется на письменном столе психоаналитика, то можно нанесением всего лишь пары штрихов превратить кляксу в почти что шедевр, ничем не уступающий красотой той же «Обнаженной махе», вышедшей из под кисти Франческо Гойи. Удивительно, но смольные подтеки письменных чернил способны придать блеклому изображению яркость, добавить объем и даже обозначить тени. ─ Чернота рождает свет, ─ обращаясь больше к самому себе, чем к переобувающемуся на заднем фоне в уличную обувь Чуе, тихо проговорил мастер, ─ только познав смерть, можно назвать свой прошедший момент рождения праздником. Полотна, в которых есть боль, гораздо больше ощущается жизнь, чем на веселых карикатурах, написанных, как правило, для привлечения коммерческой прибыли, а не для реализации чувств и мыслей творца. Красные гвоздики, цветущие на шинелях, натруженные руки овдовевшей женщины, перебирающей золотую цепочку креста в ногах священника, утратившее в миг всевозможные эмоции лицо пилота, вынужденного сделать последнюю для всего экипажа аварийную посадку самолета ─ все это является пусть мрачной, но все же канвой для создания сюжета картины. Картины, ставшей произведением искусства на костях своих же натурщиков. ─ Здесь не хватает твоего портрета, ─ еще даже не пролистав страницы блокнота, сухо проговорил живописец, ─ только зарисовки рук, ─ кофейный «хвост» плаща практически бесшумно проехался по светлому линолеуму кабинета. Под толстым слоем дазаевских бинтов тянулась еще одна медицинская лента, овивающая его худые ребра. Мужчина скрывал от самого себя эти вшитые под кожу и повторяющие каждый изгиб вен нити. Он искренне ненавидел свое тощее, противоречащее канонам красоты тело, которое постепенно начинало ласкать ледяными, как ноябрьское море, пальцами сводящая людей в могилу дистрофия. Но изнутри пожирающая слипшиеся органы, подобно мифическому Расемону, голодная печаль оставалась все такой же изысканной и смертельно опасной, как и само несовершенное творчество мастера. ─ Я не несу никакой ответственности за оставленные без присмотра вещи, ─ случайно задев мастера плечом, сквозь зубы прошипел подошедший к книжному шкафу, психоаналитик, ─ забирай свои оставшиеся рисунки и поскорее проваливай из моего отделения, Дазай, ─ от его больничного халата неприятно пахло дешевыми духами одноразовых, совсем как перчатки гинеколога, посетительниц, ─ постарайся хотя бы сегодня мне не испортить вечер, ─ раздался привычный скрежет оборота ключа. Тело Накахары ─ это холст, к которому еще не прикасалась ни одна мужская рука, кроме перебинтованных и хранящих в себе могильный холод пальцев Осаму. Только его мозолистые подушечки пальцев размазывали разноцветные пятна краски на расслабленном животе рыжего, плавно опускаясь ниже и как бы случайно пачкая ряд солнечных волосков паха. Художнику всегда хотелось провести по эрегированной плоти своего постельного партнера кончиком мокрой художественной кисти, после чего выжать пару прохладных капель прямо на его открывшуюся взору промежность. Сам же Чуя ─ это самый сочный оттенок красного в темной, словно след послемрака, крови Дазая. Живописца раздражала дерзость клинического психолога, его непокорность перед обстоятельствами. Но самым главным было то, что в нем, в своем хьюманарте темноволосый маргинал уже сам постепенно начинал видеть плагиат. Несоответствие стоящему перед ним оригиналу запечатленной в листок репродукции достаточно сильно подрывали веру мастера в свои собственные силы. Утерянный портрет, на котором Дазай красным карандашом пастели на скорую руку обвел серые линии растрепанных волос психоаналитика, в памяти творца уже больше не оправдывал его ожидания. Работа не достигла идеала, как, собственно, и «Нимфа». Любой красоте рано или поздно приходит закат. И слегка вьющиеся, напоминающие цвет паприки локоны Накахары, вспыхнувши, со временем погаснут, станут тусклыми и неспособными привлечь интерес художника. Синие глаза лишатся азарта, взмах светлых ресниц не будет столь желанным, а губы, разодранный кусочек мяса, не приманят к себе поцелуем, вкус которого для обоих партнеров всегда был сродни брызнутой на гланды желчи. Перетянутые же капроновой лентой в фантазиях Осаму ладони психоаналитика утратят для него статус больного фетиша. В конечном итоге автор возненавидит свое творчество, захочет уничтожить каждый обрывок бумаги. Та самая точка невозврата, дойдя до которой, жестокость в его сердце сорвет последние тормоза здравого смысла. Это больше, чем просто овердоз человеком. Это овердоз своим собственным вдохновением, пресыщение ее порывами. В последний раз бросив разозленный взгляд на причину своей самоненависти, исходящей от рисунков из скетчбука, живописец сделал шаг вперед, схватил клинического психолога за худые плечи и буквально вдавил его миниатюрное тело в дверцу книжного шкафа. Мужчина достаточно болезненно ударился лицом о холодную поверхность зеркала, в котором отобразились теперь уже две сплетённые в единое пятно тени: он и Дазай. Но мост между бывшими контрактниками стал заметно длиннее. Левой рукой кареглазый импрессионист вопреки всевозможным ругательствам партнера, продолжал сжимать его предплечье, а правая, свободная от бинтов кисть без единой доли смущения скользнула на уровень напряженной груди рыжего, попутно смяв хлопковый халат. Сквозь два слоя легких тканей одежды Чуи мастеру удалось ущипнуть его еще неналившийся кровью сосок, что являлся, по мнению живописца, одним из самых чувствительных зон на скованном мизофобией теле психоаналитика. Темноволосый маргинал даже сейчас продолжал считать психолога своей собственностью, сексуальной игрушкой, которую он мог иметь в любое время дня и ночи, подобно дорвавшемуся до случки псу. Первые минуты рыжеволосый мужчина сопротивлялся, пытаясь прежде всего развернуться и оттолкнуть от себя нависшего над спиной художника. Но каждое накахаровское действие или даже грубое слово оставалось незамеченным, так как Осаму лишь сильнее прижимал его хрупкое тело к светлому дереву. Шкаф трясся, и по неосторожности одного из партнеров на пол упал и мгновенно раскрошился все это время лежащий на одной из полок сухой букет коричневых, словно грязь, бутонов. Стебли за долгое время хранения превратились в жесткие на ощупь палки, а их шипы ничем не отличались от железных колючек. Цветы, что сейчас стали пылью, предназначались для Накахары, однако клинический психолог по каким-то причинам не принял, но и не выкинул этот подарок. ─ Ты не посмеешь это сделать против моей воли,─ упираясь лбом в стекло, как можно громче выкрикнул максимально доведенный до грани психоаналитик, ─ на тебя и так уже завели дело… ─ Тогда, ─ два пальца мастера привычно прокрутили между собой матовую пуговицу, слегка оттянув ее от шелковой нити, ─ можешь считать это обыкновенным насилием, ─ горячее дыхание живописца буквально обожгло кожу психоаналитика. Осаму всегда хотелось полоснуть по нежной коже запястий своего рыжеволосого хьюманарта острием бугорка увядающей розы, чтобы после прильнуть обескровленными губами к едва заметному порезу, обласкать языком только что поврежденное им место, затянуть зубами узел на наложенной повязке, что раньше скрывала исключительно шрамы самого живописца. Мастер был готов к тому, чтобы связать ему кисти засаленной лентой собственного бинта, тем самым позволив Накахаре впервые за всю свою жизнь испачкаться не только в своей, но и в чужой крови. ─ Ты далеко не тот человек, Чуя Накахара, ради которого я должен специально снимать номер в отеле, ─ шурша опавшими лепестками мертвых цветов, живописец подался вперед, ни на секунду не ослабляя при этом хватку, ─ твой рабочий стол, на мой взгляд, может стать неплохим аналогом кровати, ─ искаженное злобой отражение лица клинического психолога явно говорило об обратном, ─ все-таки ты такой же гниющий изнутри арт, как и десятки моих других полотен, ─ Дазай не стал дожидаться ответа практически безвольного Чуи, и его губы с ненавистью коснулись пульсирующей артерии на шее. Живописцу было глубоко плевать на то, что у его собеседника еще даже не успел зажить предыдущий шлейф желтеющих синяков. ______________________________________________________________________________