Послевкусие дешевых сигарет

Linkin Park ─ No More Sorrow На следующий день Чуя резко хлопнул дверью, молча при этом подняв давно упавшую, с одной стороны испачканную в темно-красном вине шляпу. Взгляд синих, как гладь моря, глаз выражал откровенное презрение к мастеру, а на тонкой шее рыжеволосого психоаналитика постепенно начинали бледнеть пятна. Некогда нежные, отдаленно напоминающие на ощупь шифон губы превратились в разодранные обрывки кожи, на которых коричневыми полосами засохла кровь. Холод, подобно хлысту, ударил по спине Накахары, когда тот, отпив из самого горла бутылки остатки дазаевского «Пино-нуар Розе», наконец-то вышел на улицу в предрассветное, но абсолютно не блещущее красотой утро. В воздухе неприятно пахло сыростью, и этот запах, к сожалению, был слишком хорошо знаком клиническому психологу, ведь в детстве ему частенько приходилось убираться в мокрых подвалах. ─ Не забудь вернуть мне эскизы, ─ небрежно накинув на миниатюрные плечи рыжеволосого мужчины черный плащ, как-то развязно бросил художник, ─ и все разбитые тобой бутылки из моей коллекции ты, соответственно, должен оплатить сам, ─ несмотря на нотки равнодушия в голосе, костлявые пальцы правой руки Осаму аккуратно поправили шелковистые пряди чистых, пахнущих дорогим шампунем волос уходящего собеседника. ─ Мечтать не вредно, ─ с пренебрежением одернув худощавую руку живописца, изнуренный достаточно противоречивой на эмоции ночью Чуя выдохнул терпкую струю табачного дыма, проведя концом еще тлеющей сигареты по железной ограде дома, ─ я не желаю тебя больше видеть, Дазай, ─ Накахара так и не смог застегнуть свой больничный халат, ведь все его тело еще продолжало гореть после умелых действий языком импрессиониста, ─ нужны рисунки ─ бери, ─ он сделал несколько шагов вперед, тем самым значительно увеличив расстояние до художника, ─ они остались в твоем личном деле в психоневрологическом диспансере, ─ в его прокуренном голосе отдаленно звучало отчаяние, но вновь вспыхнувшая ненависть была в стократ сильнее любого другого, скрытого от самого себя чувства. И, как верно подметил Уайльд, от колкостей обоих партнеров фаллос не имел тенденцию становиться тверже. Пожухлую, изрядно высушенную траву слабо колыхал ветер, и бледно-фиолетовые цветы то и дело нагибались от каждого порыва. Края кофейного плаща Дазая развивались, подобно парусу, открывая тем самым на всеобщее обозрение его торчащие от начинающейся дистрофии ребра, чрезмерная худоба которых вызывала одну только жалость, но никак не восхищение. Если бы голодная смерть могла иметь имя, то оно было бы созвучно с Осаму. ─ Теперь скажешь, что тебе было противно, Чуя? ─ не забинтованная, но полностью покрытая следами от бесчисленных попыток вскрыть вены рука живописца теребила бархатную перчатку своего партнера, периодически смахивая пепел с догорающего окурка на мягкую ткань, ─ не забывай, что ты добровольно раздвинул передо мной ноги, и боль ─ это совершенно естественная реакция твоего слабого организма на мою… ─ Раздирающий легкие похуже проросших в организме стеблей роз кашель на время прервал его низкий голос, ─ жесткость, ─ вытерев стекающую изо рта вязкую слизь о конец размотанной повязки, сухо закончил свою фразу живописец. Худощавую грудь психолога ненавязчиво обнимали слабые лучи пробивающегося сквозь занавесу туч солнца. Мужчина не смотрел на художника ─ осуждал. Да, Накахара не мог себя заставить тогда опуститься перед мастером на колени, скользнуть дрожащими пальцами по плотной линии шва кремовых брюк, медленно расстегнуть небольшую молнию, приспустить край нижнего белья, высвободив тем самым мужской половой орган своего партнера, а после чего провести хотя бы раз языком по упругой головке. Благо рыжеволосый психоаналитик, в отличие от привыкшего ублажать всех и каждого Осаму, еще имел хотя бы крупицу своей гордости, чтобы так свободно удовлетворить ртом мужчину, рука которого постоянно стремилась сжать его горло. ─ Жестокость, ─ сквозь зубы поправил последнее слово Дазая Чуя. Немного курчавые и до конца непросушенные мягкие пряди волос психолога надоедливо опадали на его бледное, слегка отдающее синевой лицо. Однако он не испытывал никакого наслаждения от выпитых бутылок из коллекции живописца, так как никотин сильно притупил чувствительность его языка к вкусу. А употребление французского и довольно обжигающего ротовую полость кальвадоса пятнадцатилетней выдержки сразу после розового вина на пустой желудок вызвало лишь тошноту и еще большее головокружение. Наверное, это был первый и единственный раз в жизни Накахары, когда мужчина искренне пожалел о своей небольшой зависимости от алкоголя. Развивающиеся повязки мастера легонько щекотали его покрытую рубцами шею, постепенно соскальзывали вниз, еще больше оголяя при этом пораженные участки кожи. Краем черной туфли художник медленно ворошил слежавшиеся листья, и его покрасневшие от ледяного ветра пальцы случайно выронили почти догоревший окурок. Обычно Осаму курил более крепкие и качественные по составу сигареты, но в компании психолога его тянуло именно к той марке, которую покупал ввиду отсутствия своих финансовых возможностей Накахара. Пользоваться чужой зажигалкой, вдыхать дешевый и пропитанный отравляющими организм токсинами дым, полоскать сухой рот кислым вином, со всей силы надавливать на сонную артерию своего хьюманарта, а после, как бы извиняясь, теплым языком слизывать кровь с порванных губ оппонента ─ все это было настолько противно и желанно Дазаю, что импрессионист даже сейчас, наигравшись всласть с молодым телом лжелюбовника, не спешил отпускать от себя собравшегося в сотый раз сжигать мосты Чую. Кроме того, несмотря на откровенную брезгливость со стороны своего гостя, темноволосый мужчина остался более, чем доволен этой грубой, но временами и нежной близостью с психоаналитиком, в которой, на взгляд самого маргинала, он прекрасно исполнил свою роль. Вспыльчивому психоаналитику искренне хотелось сказать что-то острое, едкое, унижающее достоинство живописца, но обидные слова, будто непроглоченная кость, застряли в его горле, так и не сорвавшись с языка. Рыжеволосый мужчина сам принял решение остаться, хотя прекрасно знал, что данные Дазаем обещания ради секса своим постоянством подобны разве что апрельскому дождю. Тем не менее, по черной спине вновь пробежала едва заметная дрожь, лопнувшие губы неприятно саднили, во рту чувствовалась горечь после выкуренной с Осаму пачки сигарет, но все эти неприятные ощущения были ровным счетом ничто по сравнению с мыслью Чуи о том, что, несмотря на все предпринятые им меры, он снова позволил этому чертову садисту втоптать его непоколебимую гордость в грязь, принудить себя к одностороннему поцелую, почувствовать прикосновение влажного языка художника к обветренным губам. ─ Шляпа не прибавит тебе роста, а ошибки не сделают сильнее, ─ подойдя чуть ближе к своему собеседнику, тихо заключил Дазай, ─ и выбора у тебя, честно говоря, уже нет никакого, ─ ледяные пальцы коллекционера аккуратно скользнули вдоль линии точеных скул хьюманарта. Мастер был прекрасно осведомлен о том, что на лице у мужчины находится больше всего нервных окончаний, чем даже на самых чувствительных ко всему руках или на нежной зоне под коленом. Именно поэтому, бегло проведя подушечками пальцев по теплой щеке рыжего, живописец легонько прикоснулся к чуть вытянутой мочке уха, но его смелое действие в корне пресек Накахара, наступив тяжелым каблуком туфли на правую ногу Осаму. Цвет бежевой глицинии напомнила импрессионисту в ту минуту на мгновение отрывшаяся от плаща тонкая шея психолога. «Интересно, а возможно ли получить подобный оттенок, смешав лишь между собой краски ванильного льда и воздушного бисквита*?» ─ бегло пронеслось в голове вслух выругавшегося Дазая. Темноволосый мужчина слишком давно не занимался живописью. Его белые, словно вырезанные из мыла, руки постепенно начинали забывать все приобретенные ими за долгие годы тренировок навыки рисования. «Твои ладони ─ это не холст художника, поэтому не стоит выцарапывать на них эскизы» ─ почему-то именно сейчас вспомнилась Осаму задевшая его сердце фраза бывшего приятеля Одасаку, произнесенная им как-то в баре. ─ Вызови такси, ─ не поднимая глаз, наконец-то подал голос доселе молчащий и упорно подавляющий в себе злость Накахара в тот самый момент, когда ветер особенно игриво взметнул его выжженную солнцем прядь. Черпать вдохновение из боли было не впервой для художника. Наитончайшая, словно затянутая в тугой корсет, талия рыжего уже не раз всплывала в пьяной памяти Дазая, как одно из самых прекрасных мест на полотне этого оскверненного своей собственной пошлостью шедевра. А шершавые губы Чуи ассоциировались в голове мастера с набухшим, но еще полностью нераскрытым цветком дикой ацены, чьи колючие наросты могли в два счета разорвать все внутренние органы вспыльчивого психоаналитика, безжалостно наколов на свои острые иглы кусочки разлагающихся легких. С одной стороны, живописцу до безумия хотелось обмотать тело вдохновляющего его арта своими пожелтевшими от пота бинтами, затянув медицинские ленты-удавки как можно сильнее на уровне горла, хрупких запястий, худых щиколоток, узких бедер… Увидеть, как из полуоткрытого рта Накахары начнут стекать капельки горьковатых слюней, смешанных с кровью, естественно, после предварительного поцелуя с самим отхаркивающим комочки слизи Дазаем. Но с другой ─ подгибать под себя капризного мизофоба было не так уж просто, так как клинический психолог до сих пор не мог привыкнуть к чрезмерному своеволию тривиального импрессиониста. До хруста собственных пальцев Осаму ненавидел те моменты, когда Чуя поворачивался к нему спиной, так как один только вид аспидной материи навевал на мужчину откровенную скуку. ─ Не опускайся на уровень жалких просьб, Чуя Накахара, ─ показательно смахнув некрасивый, по мнению самого мастера, головной убор собеседника, ледяным голосом ответил импрессионист, после чего его длинные пальцы некрепко сжали мягкие, как кашемир, волосы бывшего партнера, что начинали постепенно впитывать в себя тошнотворный дым дешевых сигарет, ─ твое тело, кажется, еще не успело остыть после ночи, ─ костлявая кисть свободной руки мастера бесцеремонно сдернула мешающий его тактильному контакту с психоаналитиком плащ. Раздался едва уловимый звук упавшей на рыхлую землю полупустой упаковки «Парламента». Видимо, Дазаю было глубоко плевать на то, что они с Накахарой находились на улице.

***

По юному и еще нетронутому тенью порочности лицу Ацуши одна за другой стекали прозрачные капли солоноватых слез, оставляющих после себя на пересушенных губах мальчишки вкусовой шлейф обиды. Да, подмастерье изо всех сил старался не жалеть себя, не погружаться в собственные мысли еще сильнее, но та сцена, что он случайно увидел во дворе дома, сквозь старое и запотевшее стекло мастерской буквально лишила его дара речи. В его груди будто что-то оборвалось, ноги подкосились, а маленькие руки беспомощно выронили половую тряпку. Осаму Дазай прикуривал от сигареты того самого человека, что так бесцеремонно вторгся в его же студию, откупорил пару бутылок элитного вина, равнодушно вытерев грязь с подошвы своей импортной туфли о лакированную поверхность прикроватной тумбочки. Казалось бы, мастер должен его ненавидеть, но все действия темноволосого мужчины, даже несмотря некоторую холодность, говорили о том, что незваный гость был ему далеко небезразличен. А разорванные в клочья денежные купюры, испачканные в желто-белых выделениях простыни, непонятный своим названием для безвинного юноши крем, разбитые фужеры, пара-тройка рыжих волосков на смятой подушке ─ все эти случайно найденные Накаджимой вещи в гостиной живописца стали неоспоримыми доказательствами того, что импрессионист и низкорослый «заказчик» находились в довольно-таки интимных отношениях. Наскоро вытерев вспотевшие ладони о края большой по размеру ему рубашки, мальчишка поплотнее захлопнул окна, после чего и вовсе одернул тяжелую ткань коричневых, как зерна немолотого кофе, штор, погрузив тем самым комнату во мрак. Спустя минуту щелкнул замок, и этот донельзя скрипучий звук оборотов заржавленного ключа болезненно ударил по вискам уходящего Ацуши. Максимально расстроенный поведением художника подмастерье больше не мог смотреть на то, как его хозяин, немного склонившись, помогал зубами надевать этому «рыжему грубияну» его черные, как помысли грешника, перчатки. Более того, Дазай совершенно спокойно касался кончиком своего длинного языка до бархатной ткани, игриво при этом описывая круг по поверхности незамысловатого изделия. А алый, купленный в магазине диковинных товаров платок добавлял определенную долю женственности в официальный стиль ухоженного психолога, делая того еще более привлекательным на фоне блеклого пейзажа и неяркого, щуплого по телосложению юноши. К сожалению, замкнутый в себе Накаджима проигрывал раскрепощенному Чуе во всем. Серость стен коридора выедала покрасневшие от слез глаза, сердце бешено билось о ребра, но Ацуши все равно продолжал бежать вниз по крученой лестнице до тех пор, пока не споткнулся о последнюю ступеньку. Болезненное осознание того, что кареглазый художник полностью пренебрег его поддержкой насчет истории с плагиатом, никак не могло уложиться в белобрысой голове разочаровавшегося в своем хозяине подмастерье.

***

В этом просторном кабинете всегда благоухали свежие цветы преимущественно красного, как венозная кровь, цвета, так как роскошный, собранный лучшим флористом букет бархатных бутонов невольно ассоциировался у Фрэнсиса с прекрасными годами его жизни, проведенными вместе с Зельдой во Франции. Тогда эксцентричные выходки молодой четы в Париже просто не знали границ, а желтая пресса из кожи вон лезла, чтобы как можно скорее опубликовать очередной каприз миллиардера и его супруги в газете. «Скотт сбил с ног полицейского», «Миссис Фицджеральд уволила профессионального повара только за то, что он не знал рецепта приготовления ее любимого супа», «Лидер североамериканского альянса расплатился лайнером за причиненный вред дочерней организации в Провансе» ─ эти и другие заголовки каждый день пестрили в новостях. Обработанные для продажи розы не имели шипов, поэтому светловолосый мужчина совершенно спокойно прикасался голой рукой к темно-зеленому стеблю. Больше всего на свете ему сейчас хотелось обнять свою несчастную супругу, которую по назначению врача перевели в Хайлендскую больницу в Северной Каролине. Этот поступок означал то, что «Великий Фицджеральд» должен был раз и навсегда смириться с мыслью о том, что его любимая Зельда никогда уже не сможет покинуть стены клиники, и он на полных основаниях имеет право снять обручальное кольцо ─ символ его счастливой женитьбы. Привычно планируя свое меню на весь день, Кей распорядился приготовить мясо по-французски, легкий салат из консервированной спаржи, потушить с овощами черный рис, а также подать к завтраку бокал ежевичного вина, но, вдохнув аромат терзающей его душу ностальгии, аристократ полностью отменил свой заказ, выбрав самые обычные и недорогие блюда. Он искренне хотел провести эту пятницу в полном спокойствии, но усугубление положения дел на бирже акций, нежелание именитых инвесторов дать ему возможность открыть еще один брокерский счет за последний месяц, нерешенность вопроса с судимостью этого чертова художника, да и сам вчерашний уход Кейти из театра сильно омрачали мысли всегда и во всем успешного магната. Мужчина был вынужден назначить Юджину новую встречу, так как его ошейник дворовой собачки постепенно начинал слабеть, вынуждая тем самым Фрэнсиса еще сильнее затянуть ремень вседозволенности на шее сбежавшего от незаконченного разговора американца. Нежные лепестки приятно щекотали кожу носа, и светловолосый мужчина невольно чихнул, случайно выронив из мягких ладоней вожделенный цветок. Наверное, только наедине с самим собой владелец компании имел возможность немного отойти от роли сухого финансиста и проявить хоть какие-то человеческие эмоции. «Спаси меня, вальс» или «Спаси меня, Фрэнсис Скотт Фицджеральд», как же точно должна называться недавно написанная его потерявшей рассудок женой книга? И какой подлинный смысл заключают в себе багряные, словно вымоченные в вине, розы? Венецианское зеркало с точностью до мелочей отображало каждое движение Фрэнсиса, будь-то мимолетное касание платиновых волос или же медленное затягивание дорогого галстука. Стены и окна комнаты были прикрыты вишневыми портьерами, на фарфоровом столике располагался граненый графин с минеральной водой, а спинки купленных на торгах в прошлом году кресел плотно обматывали английские гобелены. Кроме того, картины выдающихся художников, таких как Клод Моне, Леонардо Да Винчи, Франческо Гойя, Рафаэль Санти и Сандро Боттичелли также имели честь украшать эту временную обитель голубоглазого аристократа. Да, Фицджеральд ценил только высокое, по его собственным меркам, искусство, которое было способно затронуть душу смотрящего человека, с точностью до мелочей передать дух ушедшей эпохи. Но лишенные какого-либо изъяна произведения оставались в глазах зрителей действительно прекрасны, но все-таки мертвы, как и их создатели. Ведь все время наслаждаясь только идеально написанной в стиле сфумато*** улыбкой Джоконды, можно элементарно не заметить небрежно выведенные на холсте рукой Винсента Ван Гога «Цветущие ветки миндаля». Вскоре в дверь комнаты постучали, и золотое кольцо незаметно для самого Кея соскользнуло из его рук, мгновенно потерявшись в многочисленных складках неубранных простыней, что белоснежными волнами ниспадали с кровати. Должно быть, сама судьба окончательно развела его в это пасмурное утро с некогда полюбившейся ему писательницей и балериной Зельдой Фицджеральд, в девичестве носившую короткую и резкую по звучанию фамилию Сейр. ______________________________________________________________________________ *Ванильный лед и воздушный бисквит ─ художественные названия оттенков белого. ***Сфумато (итал. sfumato ─ затушеванный, исчезающий как дым) ─ в живописи смягчение очертаний фигур и предметов, которое позволяет передать окутывающий их воздух. Явный пример такого явления ─ "Мона Лиза" Леонардо Да Винчи.